Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

ГЕРБЕРТ СПЕНСЕР: ЕГО ФИЛОСОФИЯ



 

Герберт Спенсер, родившийся в 1820 году и умерший 8 декаб­ря 1903 года, был членом блестящей группы ученых, к которой принадлежали в Англии: Дарвин, Лайэль, Джон Стюарт Милль, Бэн, Гэксли и др., и которая содействовала так сильно славному пробуждению естественных наук и торжеству индуктивного метода в шестидесятых годах девятнадцатого века. С другой стороны Спенсер соединяется с радикалами, как Карлейль, Рэскин, Джордж Элиот, которые под двойным влиянием Роберта Оуэна, фурьери­стов и сен-симонистов, а также политического радикализма «чартистов» запечатлели радикальный, слегка окрашенный социализ­мом характер на умственном движении Англии в течение тех же 1860-1870 годов.

Спенсер начал свою карьеру как железнодорожный инженер; затем как писатель по экономическим вопросам; и в этот период (1848-1852) он подружился с физиологом Джорджем Люисом и его подругой, авторшей романов «Felix Holt» и «Adam Bede» и дру­гих радикальных романов, писавшей под псевдонимом Джордж Элиот. Эта замечательная женщина, которой английское лицеме­рие не может до сих пор простить того, что она открыто жила с Люисом, не обращаясь за санкцией ни к церкви, ни к государ­ству, оказала глубокое влияние на Спенсера.

Он написал тогда (1850) свое лучшее произведение: «Социаль­ная статистика, или Указание и исследование некоторых сущест­венных условий человеческого счастья».

В это время он не имел еще того мелкого уважения к буржу­азной собственности и презрения к побежденным в борьбе за су­ществование, которое наблюдается в его последующих произведе­ниях, и он определенно высказывался за национализацию земли. В «Социальной статике» есть веяние идеализма.

Совершенно верно, что Спенсер никогда не принимал государ­ственного социализма Луи Блана или государственного коллекти­визма Видаля и Пеккера и их немецких продолжателей Маркса и Энгельса. Он уже развил свои антиправительственные идеи в 1842 году под заглавием «Собственная сфера правительства». Но он при­знавал, что земля должна принадлежать народу, и в «Статике» есть страницы, где чувствуется дыхание коммунизма.

Позднее он пересмотрел эту работу и смягчил эти страницы. Однако в нем оставался всегда до самых его последних дней про­тест против захватчиков земли и против всякого притеснения эко­номического, политического, умственного или религиозного. Он про­тестовал всегда против реакционной политики «без принципов». Во время бурской войны он открыто высказался против нападения ан­гличан, и за несколько месяцев до смерти он говорил против про­текционизма авантюриста Чемберлена. Всю свою жизнь он отка­зывался от благородных титулов и орденов, которые ему предла­гали, и если какой-нибудь университет посылал ему почетный ти­тул, то он не принимал его.

 

Вот почему высокие круги всегда молчали о Спенсере. Однако главная заслуга Спенсера заключается не в его «Социальной ста­тике», а в выработке «синтетической философии», которая может рассматриваться, после работ Огюста Конта, как главное философ­ское произведение девятнадцатого века.

Философы восемнадцатого века, и в особенности энциклопеди­сты, уже пытались построить синтетическую философию вселен­ной — сводку всего того, что существенно в наших знаниях о при­роде и человеке: о планетах и звездах, о физических и химических силах (или, скорее, физических и химических движениях молекул), о явлениях растительной и животной жизни, о психологии, о жизни человеческих обществ, развитии их идей, их нравственных идеа­лов — одним словом, картину природы, как это пытался сделать Гольбах, начиная с какого-нибудь падающего камня и кончая меч­тою поэта, — и все это в плане чисто материальных явлений.

Позднее Огюст Конт предпринял вновь ту же работу. Он пы­тался построить позитивную философию, которая должна резюми­ровать главнейшие факты наших знаний природы без какого бы то ни было вмешательства богов, оккультных сил или метафизических слов, заключающих скрытые намеки на сверхъестественные силы.

Позитивная философия Конта, что бы ни говорили о ней нем­цы и англичане, которые воображают или претендуют, что они не подверглись ее влиянию, — наследница философии Френсиса Бэ­кона — наложила свою печать на всю научную мысль девятнадца­того века. Она вызвала большое пробуждение среди естественных наук шестидесятых годов, о чем мы говорим в этой книге (глава IV). Именно она воодушевляла Милля, Гэксли, Люиса, Бэна и мно­гих других, и она внушила Спенсеру идею построить самому син­тетическую философию. Она дала ему метод для ее построения.

Но философия Конта, не говоря об основной ошибке, которую мы уже указывали, имеет еще один гигантский, громадный недо­статок. Конт не был натуралистом. Зоология и геология были ему неизвестны. Доверяясь в этом отношении Кювье, он отрицал из­меняемость видов. И это явно помешало ему воспринять эволюцию, развитие, как мы их понимаем теперь.

 

Уже в 1801 году великий натуралист Ламарк, делая шаг вперед сравнительно с идеями Бюффона, утверждал, что различные виды растений и животных, населяющих теперь землю, развивались по­степенно, что они происходили от других видов растений и живот­ных, которые под влиянием изменений в среде, в которой они жили, приобретали все новые и новые формы. В очень сухом климате, где испарение очень сильно, кожа, поверхность листьев изменяется; самый лист даже исчезает, чтобы дать место твердому и сухому шипу. Животное, которое принуждено пробегать через пустыни, при­обретает постепенно более легкие пропорции, чем животное, кото­рое живет, забравшись в тину и грязь болот. Лютик, растущий на лугу, покрытом водой, имеет листья, не похожие на листья лютика, растущего на сухом лугу. И так далее во всей одушевленной при­роде.

Все изменяется постоянно в природе; формы не являются по­стоянными — растения и животные, которые мы находим теперь, суть результат долгого приспособления к условиям, которые также постоянно изменяются.

Однако реакция, которая возобладала в Европе после Великой Революции, была такова, что эти идеи Ламарка были бойкотиро­ваны и забыты. Немецкая метафизика тогда господствовала, и, одновременно с культом королевской власти, она постановила иу­дейского бога, который останавливает солнца по своему желанию и следит за тем, чтобы ни один волос не упал с головы человече­ской без божественного соизволения; она восстановила культ бессмертной души вселенной, частицы этого бога.

Однако идея естественного развития, эволюции шла своим пу­тем. Если наша система планет и наше солнце являются продук­том медленного развития, как это уже доказали Лаплас и Кант, то разве те массы туманной материи, которые мы видим в звездном небе, не представляют собой мириады миров в процессе формации? Разве Вселенная не есть мир солнечных систем, в постоянном процессе развития, которое постоянно начинается сызнова, и так до бесконечности?

Если уже Бюффон и Ламарк догадались, что лев, тигр, жираф так хорошо приспособились к среде, в которой они живут, именно потому что среда сделала их такими, какие они есть, то факты, накоплявшиеся со всех сторон в начале века благодаря далеким путешествиям, приносили каждый день новые доказательства в поль­зу этой идеи. Изменяемость видов становилась доказанным фактом. Трансформизм и, следовательно, развитие, постоянно возобновляю­щееся, новых видов выдвигалось на первый план.

В то же время геология утверждала, что протекли тысячи ве­ков, раньше чем первые рыбы, затем первые пресмыкающиеся, за­тем первые птицы, млекопитающие и, наконец, человек появились на земле. Эти идеи были достаточно распространены еще в первой половине этого века, только о них еще не смели говорить открыто даже в 1840 году, когда Чемберс привел их в систему в своей на­делавшей столько шуму книге «Следы творения», он не посмел поставить на ней свое имя и скрыл свое авторство так ловко, что в течение сорока лет не могли открыть, кто же автор этой книги.

И когда метафизики говорят нам теперь, что Гегель открыл или только популяризовал идею изменяемости, эволюции, то эти господа доказывают только, что история естественных наук остает­ся им столь же неизвестной, как сам алфавит этих наук и их метод.

Идея эволюции стала обязательной во всех областях. Особен­но важно было приложить ее к толкованию всей системы природы, а также к человеческим учреждениям, религиям, нравственным иде­ям. Нужно было — сохраняя всецело основную идею позитивной философии Огюста Копта — распространить ее таким образом, что­бы она охватила собой совокупность всего, что живет и разви­вается на земле.

Этому и посвятил себя Спенсер.

 

Как Дарвин, он был человек слабого здоровья. Но, строго под­чинив себя известной физической и умственной гигиене, экономизируя свои силы, он достиг того, что совершил колоссальную работу. Он написал, в самом деле, полную систему синтетической фи­лософии, которая охватывала прежде всего силы физические и хи­мические; затем жизнь бесчисленных солнц, находящихся в процес­се формации или в процессе распадения и населяющих Вселенную; затем эволюцию нашей солнечной системы и нашей планеты. Это составляет «Основные принципы».

Затем идет эволюция живых существ на нашей земле, о чем говорится а «Принципах биологии». Это очень специальный труд, в котором Спенсер, следуя линиям, уже предуказанным или намеченным гением Конта, положил много оригинального труда и пока­зал, как должна была появиться под действием химических сил жизнь на нашем земном шаре, как она началась с маленьких со­единений микроскопических клеточек и как постепенно развилось все огромное разнообразие растений и животных от самых простых до самых сложных.* Здесь Спенсер отчасти опередил Дарвина; и если он далеко не обладал теми знаниями, которые имел Дарвин, и не углублял каждый вопрос, как это делал Дарвин, то, с другой стороны, он иногда доходил к более широким и более верным вы­водам из целого, чем те, которые исходили от его великого совре­менника и учителя.

 

* Как сокращенное изложение этой прекрасной книги можно взять маленькую книжку Эд. Перье «Животные колонии», написан­ную в очень простом стиле.

 

Согласно Спенсеру, новые виды растений и животных берут свое начало прежде всего, как сказал Ламарк, в прямом воздей­ствии среды на индивидуумов. Он называл это прямым приспособ­лением. Затем эти новые изменения, происшедшие под влиянием или сухости, или влажности, или холода климата, или жары, или под влиянием рода пищи и т. д., — если они достаточно серьезны, чтобы быть полезными в борьбе за существование, — позволят ин­дивидуумам, которые обладают ими и поэтому являются лучше приспособленными к окружающей их среде, выживать и оставлять более здоровое потомство. Это выживание «лучше приспособлен­ных» есть естественный подбор в борьбе за существование, указан­ный Дарвином. Спенсер назвал его косвенным приспособлением.

Это двойное происхождение видов есть также точка зрения, которая ныне господствует в науке. Сам Дарвин поспешил при­нять ее.

Следующая часть философии Спенсера — «Принципы психоло­гии». Здесь он стоит всецело на материалистической точке зрения. Он не произносит слова материализм. Но, как Бэн, решительно разрывает с метафизикой и вырабатывает основы материалисти­ческой психологии.

Далее он дает нам «Принципы социологии» — основы науки об обществе, основывающейся, как предвидел Конт, на постепен­ном развитии обычаев и учреждений.

И, наконец, он дает нам «Принципы этики», то есть нравствен­ности. Две части этого последнего отдела — «Эволюционистская мо­раль» и «Справедливость» — достаточно хорошо известны во Франции.

Таким образом, мы имеем полную систему эволюционистской философии.

 

Во всех своих частях философия Спенсера, включая сюда и «Принципы этики», — абсолютно свободна от всякого религиозного влияния. Это уже много. И когда думаешь, насколько то, что пи­шется даже в наши дни о философии, и в особенности о вопросах нравственности, проникнуто еще влиянием христианства, то особен­но ценишь услуги, оказанные Спенсером.

До него никто не сумел дать системы Вселенной, организмов, человека, человеческих обществ "и их нравственных понятий абсолютно агностической, нехристианской. Для Спенсера христианство есть религия, как все остальные имеющая то же происхождение из тех же страхов и тех же настроений, — религия, которая, без сомне­ния, оказала громадное влияние на человечество, но которая для философа является лишь фактом из истории обществ, фактом того же разряда, как наши юридические понятия и наши учреждения. Также Спенсер изучал ее естественное происхождение и эволюцию. Даже тогда, когда он говорит о морали, он интересуется более происхождением и развитием того или иного обычая, того или ино­го нравственного принципа, чем основателями той или иной рели­гии или нравственного учения. Что, однако, недостает Спенсеру — это боевого духа, нападающего темперамента. Он строит свою систему Вселенной, рассматриваемой как результат физических сил, но хотелось бы также видеть, чтобы он разрушил те предрассудки и суеверия, которые давят души людей и мешают им принять эту систему. Спенсер, однако, проходит мимо них в молчании или толь­ко бросает им мимоходом слово презрения.

 

Стиль Спенсера иногда тяжел. Очень часто его доказательства недостаточны, чтобы убедить вас. (Дарвин уже отметил это.) Кро­ме того, у него чувствуется отсутствие поэта, артиста. Но когда вы прочли его сочинения — хотя бы в сокращении, — вы чувствуете, что получили полное представление о Вселенной, о природе во всем ее целом, в котором не остается больше места для мистического, сверхъестественного. Вы понимаете, что вы можете изменить ее во многих деталях, но что в ней есть очень важный завоеванный пункт. «Абсолют», «субстанция», представляемые как «божественный дух», кажутся вам столь маленькими, мелкими, столь придуманными, изо­бретенными, когда вы сможете составить себе действительную, ре­альную, конкретную идею о том, как живут миры, солнечные си­стемы, планеты и эти маленькие столь претенциозные существа — люди!

Спенсер не возвышается до того, чтобы открыть вам большие и прекрасные горизонты Вселенной. Всегда слишком на земле, он не отзывается на поэтическую экзальтацию, которую внушает нам созерцание Вселенной во всей ее совокупности. Поэзия природы, Вселенной, к несчастью, для него не существует. Но он дает нам понять, как, благодаря действию одних химических и физических сил, жизнь природы должна была зародиться на нашей планете; как, благодаря действию тех же сил, должны были появиться бо­лее простые растения и как вследствие все более и более сложных приспособлений должны были развиться более сложные растения. Он вам показывает, как другая ветвь — животные —- также должны были появиться, как эта ветвь должна была развиваться и дойти до человека, чтобы и его, в свою очередь, усовершенствовать и пре­взойти в будущем. Спенсер заставляет вас понять, почему эволюция до сих пор была прогрессом и почему человечество может и долж­но идти к все более и более высоким целям, пока продолжается эта эволюция.

 

В своих «Принципах социологии» Спенсер развертывает снова ряд человеческих учреждении, веровании, общих идей, цивилизаций, от самых простых до самых сложных. В деталях он, очевидно, мо­жет ошибаться, он ошибается даже часто. Наше понятие об эво­люции обществ отличается очень многим от его понятия.

Но Спенсер знакомит нас с правильным методом объяснения общественных фактов, — методом индуктивных наук, который состо­ит в нахождении объяснения всех социальных явлений в естествен­ных причинах, самых близких прежде всего и самых простых, но не в сверхъестественных силах или метафизических гипотезах, за­родившихся в словесных анализах. Когда привыкнешь к этому ме­тоду, то действительно видишь, что все наши учреждения, наши экономические отношения, наши языки, религии, музыка, нравствен­ные идеи, поэзия и т. д. объясняются теми же изменениями естественных явлений, которые объясняют движения солнц и движение пыли, носящейся в пространстве, цвета радуги и цвета бабочек, формы цветов и формы животных, обычаи муравьев и обычаи сло­нов и людей.

Совершенно верно, что Спенсер не дает нам чувствовать, ося­зать это единство природы, не заставляет нас чувствовать красоту, поэзию этого синтетического объяснения Вселенной. Для этого ему не хватает гения Лапласа, поэтического чувства Гумбольдта, кра­соты формы, которой обладал Элизе Реклю. Этих и многих других качеств у него нет. Но он заставляет нас понять, как мыслит нату­ралист, когда он освобождается от религиозного к схоластического учения, которым пытались парализовать его дух.

 

Но, позволительно спросить, освободился ли сам Спенсер совер­шенно от этой мертвой тяжести? — Да, почти, но не вполне. В каж­дой науке, когда мы начинаем изучать ее основательно, мы доходим до известного предела, дальше которого, « данный момент, мы не можем идти дальше. Это именно и делает науку вечно юной, вечно привлекательной. Какой экстаз и какой восторг охватывал нас в середине девятнадцатого века, когда были сделаны такие прекрасные открытия в астрономии, я физических науках, в биоло­гии, т.е. науке жизни, и в психологии. Какие прекрасные горизонты открывались перед нашими глазами в это время, когда границы науки так внезапно были раздвинуты. Раздвинуты, но не уничто­жены, потому что сейчас же установились новые границы и со всех сторон возникли новые проблемы, требовавшие разрешения.

Наука постоянно раздвигает таким образом свои пределы. Там, где двадцать лет тому назад она останавливалась, теперь уже за­воеванная область. Граница отступила. Но, сделав большие шаги вперед, наука снова останавливается, чтобы пересмотреть свои побе­ды во всем их целом, прозондировать новые открывающиеся перед ней горизонты и собрать новые факты, прежде чем сделать даль­нейшие шаги и идти к новым завоеваниям.

Так, пятьдесят лет тому назад мы говорили: "Вот группа яв­лений — притяжения и отталкивания, — которые имеют что-то общее. Назовем их «электрическими явлениями» и будем называть «элект­ричеством» неизвестную до сих пор причину этих фактов, какая бы она ни была". И когда нетерпеливые спрашивали нас: «А что такое это электричество?» — то мы имели честность ответить им, что пока, в данный момент, мы не знаем.

Теперь сделан еще один шаг вперед. Мы нашли пункт сход­ства между звуком, теплотой, светом и — электричеством. Действи­тельно, когда колокол звонит, он производит воздушные волны, по­переменно сжатые и разреженные, которые следуют друг за другом, как волны по поверхности пруда.

В воздухе звуковые волны идут с быстротой около 300 метров в секунду, и они распространяются столь хорошо известным нам образом, что мы можем подвергнуть их математическому вычисле­нию. Это мы знали уже давно. Но теперь открыли, что теплота, свет, а также электричество распространяются совершенно таким же образом, только с быстротою 300 000 километров в секунду. Ко­нечно, то, что вибрирует в электрических явлениях, есть материя бесконечно более разреженная, чем воздух; но электричество, как и теплота и свет, обязано этим вибрациям, абсолютно сходным с те­ми, которые производит колокол в воздухе, и мы можем подверг­нуть их тому же математическому изучению.

Без сомнения, это еще далеко не все, что можно знать об элект­ричестве, неизвестное окружает нас со всех сторон; но это первое приближение. Зная это, мы придем ко второму приближению, кото­рое объяснит факты еще более точно. А между тем мы уже можем говорить с одного континента на другой, даже не прибегая к под­водному кабелю, и вам сообщают новости дня на борт корабля, несущегося на всех нарах через океан.

«Но что это такое за материя, которая вибрирует?» — как спро­сите, может быть, вы. — «Я не знаю пока, в данный момент, я не знал ничего об электричестве и теплоте пятьдесят лет тому назад», — таков будет ответ. И если вы будете настаивать и спро­сите: «А будем ли мы знать об этом больше через пятьдесят лет?» — никто не сможет ответить вам по этому поводу. Все, что можно сказать, это что в один прекрасный день люди будут знать гораздо больше, чем мы*. Как могли мы, например, предсказать в 1860 го­ду, что к концу столетия мы будем посылать электрические волны из Ирландии в Нью-Йорк, когда мы не знали, что электричество есть вибрации, сходные с световыми вибрациями? Постараемся учить поменьше глупостей в наших школах, постараемся лучше изучать естественные науки, так, чтобы развить смелость и еще сме­лость в молодых умах, и тогда увидим!

 

* Действительно, изучение вновь открытых газов: аргона, неона и т. д., атомы которых находятся в столь быстрой вибрации, что их крайне трудно ввести в химические комбинации, дало уже Менде­лееву мысль, что эфир есть не что иное, как вещество, атомы кото­рого находятся еще в более быстрой вибрации, чем аргон и неон, — столь быстрой, что они не могут войти ни в какую химическую ком­бинацию, и что они носятся свободно в междузвездном простран­стве посреди сгущенных атомов, из которых образованы солнца и планеты с облаками окружающих их газов и пыли.

 

Это все, что может сказать вам наука.

 

Спенсер же сказал больше, и это большее было напрасно.

Он утверждал, что дальше известного предела находится не неизвестное, которое, может быть, будет узнано через сто лет, а непознаваемое, которое не может быть познано нашим разумом. На это английский позитивист Фредерик Гаррисон совершенно спра­ведливо заметил ему: «Ах, так! скажите пожалуйста, но вы претен­дуете знать очень много об этом неизвестном, которое, по вашим словам, непознаваемо, раз вы говорите, что оно не может быть узнано».

Действительно, чтобы сказать, что то, что находится «за пре­делами» современной науки, непознаваемо, нужно быть уверенным, что оно существенно отличается от того, что мы научились знать до сих пор. Но тогда это уже является громадным знанием об этом неизвестном. Это значит утверждать, что оно отличается настолько от всех механических, химических, умственных и чувственных явле­ний, о которых мы знаем хоть что-нибудь, что оно никогда не будет подведено ни под одну из этих рубрик. Делать подобное утвержде­ние о том, что самим утверждающим признается за непознаваемое, есть очевидно вопиющее противоречие. Это значит сказать одновре­менно «я ничего об этом не знаю» и «я знаю об этом настолько, что могу сказать, что это совсем не похоже даже издалека на то, что я знаю!»

Если мы знаем что-либо о Вселенной, о ее прошлом существо­вании и о законах ее развития; если мы в состоянии определить отношения, которые существуют, скажем, между расстояниями, от­деляющими нас от Млечного Пути и от движений солнц, а также молекул, вибрирующих в этом пространстве; если, одним словом, наука о Вселенной возможна, — это значит, что между этой Вселен­ной и нашим мозгом, нашей нервной системой и нашим организмом вообще существует сходство структуры.

Если бы наш мозг состоял из веществ, существенно отличаю­щихся от тех, которые образуют мир солнц, звезд, растений и дру­гих животных; если бы законы молекулярных вибрации и химиче­ских преобразований в нашем мозгу и нашем спинном хребте отли­чались бы от тех законов, которые существуют вне нашей планеты; если бы, наконец, свет, проходя через пространство между звезда­ми и нашим глазом, подчинялся бы во время этого пробега зако­нам, отличным от тех, которые существуют в нашем глазу, в наших зрительных нервах, через которые он проходит, чтобы достичь до нашего мозга, и в нашем мозгу, — го никогда мы не могли бы знать ничего верного о Вселенной и законах, о постоянных существующих в ней отношениях; тогда как теперь мы знаем достаточно, чтобы предсказать массу вещей и знать, что сами законы, которые дают нам возможность предсказывать, есть не что иное, как отношения, усвоенные нашим мозгом.

Вот почему не только является противоречием называть непо­знаваемым то, что известно, но все заставляет нас, наоборот, ве­рить, что в природе нет ничего, что не находит себе эквивалента в нашем мозгу — частичке той же самой природы, состоящей из тех же физических и химических элементов, — ничего, следовательно, что должно навсегда оставаться неизвестным, то есть не может найти своего представления в нашем мозгу.

В сущности, говорить о непознаваемом значит всегда возвра­щаться, не замечая того, к громким словесам религий, и так как религиозные люди не упустят использовать эту ошибку Спенсера, то мы и позволяем себе войти в слишком подробные детали по это­му поводу. Допустить непознаваемое Спенсера значит постоянно предполагать силу, бесконечно более высшую по сравнению с теми, которые действуют в нашем разуме и которые проявляются в дей­ствии нашего мозга, тогда как ничто, абсолютно ничто, не дает нам права предполагать эту силу. Для натуралиста отвлеченное, абсолют, непознаваемое есть всегда одна и та же гипотеза, в кото­рой Лаплас не нуждался в своей системе мира и в которой не нуж­даемся мы, чтобы объяснить себе не только Вселенную, мир, но и жизнь нашей планеты со всеми ее проявлениями. Это — роскошь, бесполезная надстройка, пережиток.

Оставляя в стороне ошибку о непознаваемом, философия Спен­сера позволяет нам, таким образом, отдать себе отчет во всем ряде физических, биологических, психических, исторических и нравственных явлений, пользуясь все время тем же научным индуктивным методом.

Читая его произведения, вы видите, как все эти явления, столь разнообразные и входящие в столь различные науки, связаны меж­ду собой; как все они суть проявление тех же физических сил; и как надо их понимать и анализировать, если следовать всегда тем же методам мышления, как если бы они были физическими явле­ниями.

Следует ли из этого, что все выводы, сделанные Спенсером со­гласно этому методу, верны, правильны? что он сам всегда прила­гал безошибочно этот метод? Конечно, нет! Написана ли книга Спенсером или каким-либо другим мыслителем, на нас самих, на нашем разуме, лежит долг смотреть, сделал ли автор правильное заключение, остался ли он верен своему методу, не вводят ли но­вые факты, которые, как мы знаем, собраны после издания данной книги, некоторые изменения в его заключения. В этом-то и прояв­ляется научный метод. Он заставляет автора излагать свои факты и свои рассуждения таким образом, чтобы вы могли судить их сами. Перед вами говорит не бог, а равный вам человек, который рас­суждает и приглашает вас делать то же самое.

Пока Спенсер рассуждал относительно физики, химии, биологии и даже психологии (то есть о наших эмоциях, способах чувство­вать, мыслить и действовать), его заключения почти всегда пра­вильны. Но когда он доходит до социологии и социальной морали (этики), получается совсем другое — для некоторых из его выводов.

До сих пор он ищет и — находит. Здесь же (это чувствуется с первых шагов) он имеет уже совершенно готовые идеи: идеи буржуазного радикализма, развитые им еще в 1850 году в его «Со­циальной статике», раньше чем он начал разрабатывать свою фи­лософию природы. И он пересмотрел и развил эти идеи в еще более буржуазном смысле.

Очевидно, что при каждом научном исследовании каждый уче­ный имеет уже с самого начала некоторые предположения, гипоте­зы, которые он хочет проверить, чтобы или доказать их, или отверг­нуть совсем. И даже в естественных науках случается, что человек относится пристрастно к своей гипотезе, в то время как другие хо­рошо видят ее недостатки.

Но хуже всего это проявляется во всем, что касается жизни обществ. Берясь за работу в этой области, каждый имеет уже свой общественный идеал. Он уже почерпнул из своей жизни и опыта известную манеру судить привилегии богатства и рождения, кото­рые он признает или отрицает; он имеет свое мерило для делений общества; он подвергается тысяче влияний своей среды. И так как науки, трактующие общественные явления, находятся еще в состоянии младенчества, и так как Спенсер, после Конта, стал первым применять действительно научный метод к общественным явлениям, то вполне естественно, что он не сумел стряхнуть с себя влияния буржуазных идей своей среды.

Поэтому часто случается, что читатели бывают просто шокиро­ваны заключениями Спенсера. Насколько они восхищаются его мыс­лями в «Принципах биологии», настолько они чувствуют узость его взглядов, когда он говорит, например, об отношениях между тру­дом и капиталом в обществе.

 

Укажем хоть один пример, кстати, очень важный. Спенсер вос­питался на буржуазной и религиозной идее справедливого воздаяния. Вы плохо поступили — и вы будете наказаны; вы были очень при­лежным инженером — и ваш хозяин прибавит вам один шиллинг в неделю жалованья. По крайней мере, Спенсер верил в это. И этот принцип «справедливого» воздаяния сделался для него законом при­роды.

Во всем, что касается детей и подростков, раньше чем они на­учатся кормить самих себя, воздаяние в животном мире, говорит Спенсер, не пропорционально усилиям; это неизбежно. Но «между взрослыми должна быть сообразность с законом, согласно которо­му полученные блага будут пропорциональны достоинствам каждо­го, а достоинства измеряются способностями человека поддержи­вать самому свое существование».

И дальше: «таковы суть законы поддержания видов; и если мы допускаем, что сохранение данного вида желательно, то отсюда вытекает обязанность сообразоваться с этими законами, которые мы можем в каждом случае назвать полуэтическими или этиче­скими» («Справедливость»).

Как мы видим, весь этот язык, с его идеей воздаяния, закона, обязанности не есть язык натуралиста. Это говорит не наблюда­тель природы, а писатель по юридическим вопросам или полити­ческой экономии, читающий вам нотацию.

Объяснение этого следующее: Спенсер знает социализм. Но он отрицает его, говоря, что если каждый человек не вознаграждается точно и строго по его делам и заслугам, то это — смерть общества. И чтобы доказать этот принцип, бесспорный в его глазах, он ста­рается сделать его законом природы, что заставляет философа оставлять в стороне, при таком способе мышления, научный метод. В результате мы сейчас же видим его ошибку.

Современная наука об обществах — социология — не доволь­ствуется более одним лишь произвольным изложением «законов Духа», как это делали гегельянцы. После Копта она изучает раз­личные законы, пройденные человечеством, начиная от дикарей ка­менного века и кончая нашими днями, и она открывает также в наших современных учреждениях массу пережитков старого, — учреждений, которые остались еще от каменного века. Наши рели­гии, наши своды законов, наши обычаи относительно мертвых, раз­личные годовые празднества, наши обряды и церемонии — все это полно старины. И изучая эволюцию, постепенное развитие учрежде­ний, суеверий и предрассудков, начинаешь понимать и — скажем от­крыто — презирать наши учреждения юридические, государственные, обрядовые и другие, и догадываться, каково будет дальнейшее раз­витие наших обществ.

Спенсер сделал эту работу, но с тем отсутствием понимания учреждений, непохожих на встречающиеся в Англии, которое так характерно для огромного большинства англичан. Кроме того, он не знал людей. Он не путешествовал (он был только один раз в Со­единенных Штатах и один раз в Италии, где он чувствовал себя совсем несчастным в среде, которая не была его привычной англий­ской средой), и он никогда не понимал духа учреждений нециви­лизованных народов.

Вот почему мы постоянно встречаем в его «Социологии» совер­шенно ложные утверждения, когда вопрос идет о толковании древ­них обычаев или попытке приподнять завесу будущего.

 

Если мы имеем право делать Спенсеру упреки, которые мы только что формулировали, то нужно тем не менее сказать, что его социологические и этические понятия (общественная мораль) гораздо более передовые, чем те, которые встречаешь в государственнических теориях, сочиняемых доселе всеми писателями бур­жуазного лагеря.

Из своего научного анализа он выводит, что цивилизованные общества идут к полному освобождению от всех пережитков тео­кратических, правительственных и военных, существующих до сих пор среди нас.

Насколько можно предвидеть будущее, изучая прошедшее, че­ловеческие общества, говорит Спенсер, идут к такому состоянию, при котором воинственный боевой дух и военная структура, харак­теризующие младенчество общества, уступят место промышленно­му духу и организации, основанной на взаимности и добровольном сотрудничестве. А последнее, с своей стороны, по мере того как старые воинствующие учреждения — королевская власть, дворян­ство, армия, государство — будут исчезать все более и более, даст толчок росту альтруистического общинного духа, и настолько (здесь Спенсер встречается с анархистами), что общество придет к со­стоянию, в котором без всякого давления извне и лишь вследствие установившихся общественных привычек действия каждого не будут более иметь своею целью порабощение других, а, наоборот, будут содействовать росту всеобщего счастья и обеспечению независимо­сти каждого.

Там, где все теоретики-государственники проповедуют дисцип­лину, подчинение, государственную централизацию, Спенсер предви­дит уничтожение государства, освобождение личности, полную сво­боду. И хотя он сам буржуа-индивидуалист, он не останавливается на этой стадии индивидуализма, являющегося идеалом современ­ной буржуазии, — он видит свободную кооперацию, сотрудничество (то, что мы называем свободным коммунистическим соглашением), которое распространится на все отрасли человеческой деятельности и приведет общество к совершенному развитию человеческой лич­ности со всеми ее личными индивидуальными чертами — к и н д и в и д у а ц и и, как говорит Спенсер.

 

Раз земля будет общественной собственностью и все доходы, приносимые ею, будут идти обществу, а не личности, то не будет нужды, думает Спенсер (и в этом он очевидно обманывается), тро­гать личную собственность в области промышленности. Достаточно будет разумное сотрудничество, кооперация. Нужно заметить толь­ко, что под кооперацией Спенсер не подразумевает здесь те акцио­нерные компании четвертого сословия, которые теперь называют кооперативами. Он имеет в виду все соединенные, скомбинирован­ные усилия индивидуумов для производства сообща или для по­требления, оставляя в стороне те цели наживы и эксплуатации акционеров, которые составляют главную суть современных кооперативных обществ. Он имеет в виду то, что среди анархистов на­зывается «свободной средой».

Это будет общество, говорит он, «в котором личная жизнь бу­дет, таким образом, доведена до наибольшего возможного для нее развития, совместимого с общественною жизнью, и общественная жизнь не будет иметь другой цели, кроме поддержания самого пол­ного объема индивидуальной жизни». Он доходит, таким образом, до свободного коммунистического (оглашения, целью которого яв­ляется самое широкое развитие индивидуальной жизни, — самая вы­сокая индивидуация, как он говорил в противоположность индиви­дуализму, понимая под индивидуален самое полное развитие всех способностей каждого, а не глупый индивидуализм буржуазии, ко­торый проповедует: «Каждый для себя, и Бог для всех».

Только как истому буржуа Спенсеру мерещилось в каждом углу видение «лентяя», который не станет работать, если его суще­ствование будет обеспечено в коммунистическом обществе; он видел везде loafer (бродягу), который дрожит от холода у двери клуба, ожидая буржуа, которому он поможет влезть в карету и у которого он потребует (о, бездельник!) монету в два су! Так, невольно иной раз трешь себе глаза, читая Спенсера: неужто это он, столь умный человек, позволяет себе подобные выходки против нищих или вор­чит против бесплатного обучения, против обязательства давать по одному экземпляру своих сочинений бесплатно в публичную биб­лиотеку при Британском музее.

Ограниченный, узкий дух буржуа проявляется, таким образом, среди самых высоких рассуждений, и в этом; Спенсер имеет пора­зительную черту сходства с Фурье, который, также будучи гени­альным человеком, вдруг превращается в лавочника среди своих мыслей. Не забудемте, однако же, коллективистов, которые так же боятся «лентяев», хотя это у них прикрыто разными фразами и формулами!

 

Но видоизмените заключения Спенсера там, где он слишком очевидно грешит против всего того, чему нас учит изучение людей. Углубите его самую буржуазную мысль, чтобы найти в ней истин­ный его мотив, и это всегда будет ненависть всякого ограничения полной и безусловной свободы человека, желание вызвать наиболь­шее напряжение инициативы, свободы и веры в свои силы; исправь­те его систему, где Спенсер недостаточно углубил последствия со­временного капитализма; ищите истинный мотив его уважения соб­ственности, который всегда сводится, как у Прудона, к ненависти государства и боязни монастыря и казармы. Сделайте эти поправки (в этом-то и состоит красота и выгода всякого индуктивного науч­ного исследования, что его ошибки могут быть исправлены, не на­рушая всей системы), и вы найдете у Спенсера социальную систе­му, которая в очень большой степени сходна с системой анархо-коммунистов.

Если анархисты-индивидуалисты, как Тэккер, приняли Спенсера таковым, каков он есть, с его буржуазным индивидуализмом в от­ношении к промышленной собственности и буржуазного «воздая­ния», то они приняли скорее букву его системы, чем дух. Достаточ­но было бы сделать в ней поправки, на которые нас уполномочи­вает сам Спенсер, вводя в свою систему добровольное сотрудниче­ство и протест против индивидуального захвата земли, и тогда можно было, через эту систему, прийти к нашим заключениям. Это констатировали, конечно, с сожалением, многие большие англий­ские журналы в своих некрологах по поводу смерти Спенсера. Спенсер, говорили они, подошел слишком близко к анархическому коммунизму. Именно по этой причине к нему относились с таким отрицанием в Англии.

 

До сих пор во всех теориях общества, которые преподносились нам философами, личность приносилась в жертву государству. По­сле Канта Конт, а за ним другие впадали в ту же ошибку, и немецкие метафизики увеличивали ее своей яростною преданностью идее государства.

Система Спенсера была первая, которая, с одной стороны, осво­бождалась от религиозного предрассудка и, с другой стороны, прямо и твердо утвердила верховенство личности. Государство более не главенствует как «цель человеческого развития» (гегельянский стиль). На первый план, наоборот, поставлена личность, и она мо­жет выбирать себе общество, которое она хочет, и решить, до ка­кой степени она желает отдать себя этому обществу.

Спенсер нас учит, что нужно бороться в человеке против духа подчинения своему обществу, но ни в коем случае против духа независимости; между тем как все религии, все предыдущие соци­альные системы боролись именно против духа независимости из-за боязни мятежей и восстаний.

К несчастью, здесь еще раз Спенсер не остается верен самому себе. Он ставит революционное положение и — спешит смягчить его, предлагая компромисс. И раз он пошел по этой дороге, он дол­жен идти дальше, от одной уступки к другой, — так что в конце концов компрометирует всю свою работу.

Придав смелое заглавие — «Личность против государства» — одной части своей «Социологии», он, однако, допускает отрицатель­ную роль государства, как охранителя. Так, государство не должно употреблять общественных средств на создание национальной биб­лиотеки или основывать университеты, — это не его дело. Но оно будет бодрствовать над охраной индивидуумов — одних против дру­гих. Оно будет охранять их права собственности.

Но так как нужны народные представители для издания зако­нов, судьи для объяснения этих законов и университеты для обуче­ния искусству создания и толкования законов, то, исходя из одного этого, Спенсер приходит назад к тому, что восстанавливает госу­дарство в самых его злостных функциях, вплоть до тюрьмы и усо­вершенствованной гильотины.

Здесь опять — и здесь в особенности — ему не хватает смелости. «Золотая середина» удерживает его. Может быть, он был стеснен недостатком знаний, потому что он набросал свою философию в то время, когда его знания были еще ограниченны, и всю свою жизнь он страдал от незнания других языков, кроме английского. Или, может быть, весь его характер и воспитание не позволяли ему под­няться на высоту, на которую должен был бы подняться философ с такими громадными познаниями?.. Или это было влияние английской среды — всегда «левого центра» и никогда «Горы»?..

 

Вот, в кратком очерке, отличительные черты Спенсера. Создать синтетическую философию, представляющую собой сводку всей совокупности человеческих знаний и дающую материалистическое объяснение всех явлений природы и умственной жизни человека и жизни обществ, — это есть колоссальный труд. Спенсер выполнил его лишь отчасти.

Но, вполне признавая оказанные им услуги, было бы неправильно дать себя увлечь нашим перед ним преклонением до того чтобы поверить, что его работа действительно содержит в себе последние результаты наук и индуктивного метода в приложении к человеку. Основная идея этой работы верна. Но в отдельных случаях она была много раз искажена благодаря различным причинам. Одни из них нами были только что указаны. Другие, как например, ошибочный метод аналогий, и в особенности преувеличение борьбы за существование между индивидуумами одного и того же рода, и слишком малое внимание, отданное другому закону природы — взаимной помощи, — были упомянуты в тексте настоящей книги.

Мы не можем принять всех заключений Спенсера. Мы должны даже внести поправки в большинство заключений его «Социологии», как это сделал Михайловский в очень важном пункте — теории про­гресса. Здесь мы должны в одном месте оставаться более верными научному методу, в другом месте — отделаться от некоторых пред­рассудков и в третьем месте еще раз проделать более глубокое исследование той или иной группы явлений.

Но над всем этим и вне этого остается один факт самой высо­кой важности, доказанный Спенсером.

С того момента, как мы начинаем стремиться создать синтети­ческую мировую философию, включая сюда жизнь общества, мы неизбежно приходим не только к отрицанию силы, которая управ­ляет Вселенной, не только к отрицанию бессмертной души или особой жизненной силы, но мы приходим также к тому, что мы долж­ны низвергнуть третий фетиш — государство, власть человека над человеком. Мы приходим к предвидению неизбежности анархии для будущего цивилизованных обществ.

В этом смысле Герберт Спенсер, несомненно, способствовал тому, чтобы философия того века, в которой мы вступаем, стала анархической.

 

 

+++

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.