УМСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ 18-го ВЕКА

Его основные черты: исследования всех явлений научным методом.

Но если анархизм, подобно всем другим революцион­ным направлениям, зародился среди народов, в шуме борьбы, а не в кабинете ученого, то тем не менее важно знать, какое место он занимает среди различных научных и философских течений мысли, существующих в настоя­щее время? Как относится анархизм к этим различным течениям? На которое из них он преимущественно опи­рается? Каким методом исследования он пользуется, чтобы обосновать и подкрепить свои выводы и заключе­ния? Иначе говоря, к какой школе философии права принадлежит анархизм? И с каким из ныне существующих направлений в науке он выказывает наибольшее сход­ство?

Ввиду того непомерного увлечения экономической ме­тафизикой, которое мы видели в последнее время в со­циалистических кругах, этот вопрос представляет извест­ный интерес. Поэтому я постараюсь ответить на него кратко и возможно просто, избегая мудреных слов там, где их можно избежать^*.

* В конце книги читатель найдет объяснительные заметки, в ко­торых дано объяснение различных научных терминов понятным языком и указаны в нескольких словах труды различных авторов.

Умственное движение девятнадцатого века ведет свое происхождение от работ английских и французских фи­лософов середины и начала предыдущего столетия.

Всеобщий подъем мысли, начавшийся в ту пору, во­одушевил этих мыслителей желанием охватить все человеческие знания в одной общей системе — системе при­роды. Отбросив окончательно средневековую схоластику и метафизику, они имели смелость взглянуть на всю при­роду — на звездный мир, на нашу солнечную систему и на наш земной шар, на развитие растений, животных и человеческих существ на поверхности земли — как на ряд фактов, могущих быть изученными по такому же ме­тоду, по какому изучают естественные науки.

Широко пользуясь истинно научным, индуктивно-де­дуктивным методом, они приступили к изучению всех групп явлений, какие мы наблюдаем в природе, — будь то явления из мира звезд или мира животных или из мира человеческих верований и учреждений — совершенно так же, как если бы это были вопросы физики, изучаемые натуралистом.

Они сначала тщательно собирали факты, и когда они затем строили свои обобщения, то они делали это путем наведения (индукции). Они строили известные предпо­ложения (гипотезы), но этим предположениям они при­писывали не больше значения, чем Дарвин своей гипо­тезе о происхождении новых видов путем борьбы за существование или Менделеев своему «периодическому закону». Они видели в них лишь предположения, которые представляют возможное и вероятное объяснение и об­легчают группировку фактов и их дальнейшее изучение; но они не забывали, что эти предположения должны быть подтверждены приложением к множеству фактов и объ­яснены также дедуктивным путем и что они могут стать законами, т. е доказанными обобщениями, не раньше чем они выдержат эту проверку и после того, как при­чины постоянных соотношений и закономерности между ними будут выяснены.

Когда центр философского движения восемнадцатого века был перенесен из Англии и Шотландии во Фран­цию, то французские философы, с присущим им чувст­вом стройности и системы, принялись строить по одному общему плану и на тех же началах все человеческие зна­ния: естественные и исторические. Они сделали попытку построить обобщенное знание — философию всего мира и всей его жизни в строго научной форме, отбрасывая всякие метафизические построения предыдущих фило­софов и объясняя все явления тех же физических (то есть механических) сил, которые оказались для них доста­точными для объяснения происхождения и развития зем­ного шара.

Говорят, что когда Наполеон I сделал Лапласу заме­чание, что в его «Изложении системы мира» нигде не упоминается имя Бога, то Лаплас ответил: «Я не нуж­дался в этой гипотезе». Но Лаплас сделал лучше. Ему не только не понадобилась такая гипотеза, но более то­го, он не чувствовал надобности вообще прибегать к муд­реным словам метафизики, за которыми прячется ту­манное непонимание и полунепонимание явлений и неспо­собность представить их себе в конкретной, вещественной форме в виде измеримых величин. Лаплас обошелсябез метафизики так же хорошо, как без гипотезы о творце мира. И хотя его «Изложение системы мира» не содер­жит в себе никаких математических вычислений и напи­сано оно языком, понятным для всякого образованного читателя, математики смогли впоследствии выразить каждую отдельную мысль этой книги в виде точных ма­тематических уравнений, то есть в отношениях измери­мых величин, — до того точно и ясно мыслил и выражал­ся Лаплас!

Что Лаплас сделал для небесной механики, то фран­цузские философы XVIII века пытались сделать, в гра­ницах тогдашней науки, для изучения жизненных яв­лений (физиологии), а также явлений человеческого познания и чувства (психологии). Они отвергли те мета­физические утверждения, которые встречались у их предшественников и которые мы видим позднее у немец­кого философа Канта. В самом деле, известно, что Кант, например, старался объяснить нравственное чувство в человеке, говоря, что это есть «категорический импера­тив» и что известное правило поведения обязательно, «если мы можем принять его как закон, способный к все­общему приложению». Но каждое слово в этом опреде­лении представляет что-то туманное и непонятное («им­ператив», «категорический», «закон», «всеобщий») вме­сто того вещественного, всем нам известного факта, ко­торый требовалось объяснить.

Французские энциклопедисты не могли удовольство­ваться подобными «объяснениями» при помощи «гром­ких слов». Как их английские и шотландские предшест­венники, они не могли для объяснения того, откуда в че­ловеке является понятие о доброте и зле, вставлять, как выражается Гете, «словечко там, где не хватает идеи». Они изучали этот вопрос и — так же, как сделал Гэтчесон в 1725 г. и позже Адам Смит в своем лучшем произ­ведении «Происхождение нравственных чувств», — нашли, что нравственные понятия в человеке развились из чувства сожаления и симпатии, которое мы чувствуем по отношению к тому, кто страдает, причем они проис­ходят от способности, которой мы одарены, отождеств­лять себя с другими настолько, что мы чувствуем почти физическую боль, если в нашем присутствии бьют ре­бенка, и мы возмущаемся этим.

Исходя из такого рода наблюдений и всем известных фактов, энциклопедисты приходили к самым широким обобщениям. Таким образом они действительно объясня­ли нравственное понятие, являющееся сложным явлени­ем, более простыми фактами. Но они не подставляли вме­сто известных и понятных фактов непонятные, туманные слова, ничего не объяснявшие, вроде «категорического императива» или «всеобщего закона».

Преимущество метода, принятого энциклопедистами, очевидно. Вместо «вдохновения свыше», вместо неесте­ственного и сверхъестественного объяснения нравствен­ных чувств они говорили человеку: «Вот чувство жалости, симпатии, имевшееся у человека всегда со времени его появления на свет, использованное им в его первых на­блюдениях над себе подобными и постепенно усовершен­ствованное, благодаря опыту общественной жизни. Из этого чувства происходят у нас наши нравственные по­нятия».

Таким образом, мы видим, что мыслители XVIII века не меняли своего метода, переходя от мира звезд к миру химических реакций или даже от физического и хими­ческого мира к жизни растений и животных или к раз­витию экономических и политических форм общества, к эволюции религий и т. п. Метод оставался всегда тот же самый. Во всех отраслях науки они прилагали всегда ин­дуктивный метод. И так как ни в изучении религий, ни в анализе нравственных понятий, ни в анализе мышле­ния вообще они не встречали ни одного пункта, где бы этот метод оказался недостаточным и где был бы прило­жим другой метод, и так как нигде они не видели себя принужденными прибегать ни к метафизическим поня­тиям (Бог, бессмертная душа, жизненная сила, категори­ческий императив, внушенный высшим существом и т. п.), ни к диалектическому методу, то они стремились объяс­нять Вселенную и все явления мира при помощи того же естественнонаучного метода.

В течение этих лет замечательного умственного раз­вития энциклопедисты составили свою монументальную Энциклопедию; Лаплас опубликовал свою «Систему ми­ра» и Гольбах — «Систему природы»; Лавуазье утверж­дал неуничтожаемость материи и, следовательно, энер­гии, движения. Ломоносов в России, вдохновленный, ве­роятно, Бейлем, набрасывал уже в это время механиче­скую теорию теплоты; Ламарк объяснял появление бес­конечного разнообразия видов растений и животных при помощи их приспособления к различной среде; Дидро давал объяснения нравственности, обычаев, первобытных учреждений и религий, не прибегая ни к каким внуше­ниям свыше; Руссо старался объяснить зарождение по­литических учреждений путем общественного договора, то есть акта человеческой воли. Словом, не было ни од­ной области, изучение которой не было бы начато на почве фактов, при помощи того же естественнонаучного метода индукции и дедукции, проверенного наблюдением фактов и опытом.

Конечно, были сделаны ошибки в этой огромной и смелой попытке. Там, где в то время не хватало знаний, высказывались предположения, иногда поспешные, а иногда совершенно ошибочные. Но новый метод был при­ложен к разработке всех отраслей знания, и благодаря ему самые ошибки впоследствии были легко открыты и исправлены. Таким образом, 19-й век получил в наслед­ство могучее орудие исследования, которое дало нам воз­можность построить наше миросозерцание на научных на­чалах и освободить его, наконец, от затемнявших его предрассудков и от туманных, ничего не говоривших слов, которые были введены благодаря дурной привычке от­делываться таким образом от трудных вопросов.

III

Поиск по сайту: