Строительство Норильска

«Ужасный край. Оттуда прочь бежит и зверь лесной,

Когда стосуточная ночь повиснет над страной…»

Некрасов

Енисей… Пятая по величине река в мире. Беря начало в горах Внутренней Монголии и пробегая всю Сибирь с юга на север, она впадает в Карское море, являющееся частью Северного Ледовитого Океана. Приближаясь к своему устью, у поселка Дудинка, река становится настолько величественной и широкой, что весной, когда она разливается километров на сто, не всегда можно увидеть противоположный берег. Эту часть реки называют Енисейской Губой. Даже зимой ширина ее доходит до 60 километров.

История земли говорит нам, что здесь когда-то был тропический климат, а в папоротниковых рощах водились мамонты и другие допотопные животные, кости которых не раз обнаруживали в бассейнах Енисея, Лены и других сибирских рек. Присутствие угольных отложений в ближайших горах также свидетельствует о том, что здесь росли астерофилиты и папоротниковые массивы. Теперь же, десятки тысяч лет спустя, всё замерло и спит непробудным сном вечной мерзлоты, скованной 60-ти градусными холодами в течение 300 дней в году. Спят тысячелетия, и в этой геологической летаргии пребывают необозримые пространства от полярного круга до берегов Океана.

Тайга. Лесотундра. Тундра. А у самого океана голые скалы, белеющие вечными снегами; небольшие горы и хребты; и такой чистый, прозрачный воздух. Иногда можно натолкнуться здесь на небольшие стойбища ненцев или долган-туземцев, но их так мало в тундре, что по самым смелым подсчетам вряд ли хватит одного человека на два-три квадратных километра. Они занимаются охотой на пушного зверя, ловлей рыбы и примитивным оленеводством. Добычу свою сдают на советские фактории и получают взамен советские бумажные деньги, охотничьи принадлежности, дешевенькую одежонку, посуду, патефоны, игрушки, водку и разную мелочь. Мех первосортного голубого песца заготовители «Союзпушнины» легко достают у туземцев за какую-нибудь безделушку или за несколько литров водки. Разумеется, что на этом деле, в первую очередь, наживаются заготовители, затем уж и «социалистическое» государство.

Туземцы кочуют. Зимой они приближаются к лесотундре, где легче бороться с суровой полярной зимой, а летом снова переселяются поближе к берегам океана, где не так нападают на людей и оленей страшные тучи полярного комара и мошкары, от которых можно оборонишься только с помощью накомарника и клубов густого вонючего дыма. В течение короткого лета, которое начинается здесь в первых числах июня и кончается уже в первых числах августа, несметные стаи диких гусей, журавлей, куликов и других пернатых спешат вывести свое потомство, чтобы к концу августа поднять его «на крылья» и лететь к далекому югу. Но часть птиц уже приспособилась к суровой полярной зиме и, сменив пестрые летние наряды на белое оперение, мужественно переносит все невзгоды длинной зимовки. Миллионы белых куропаток наиболее приспособлены к этим тяжелым условиям. Их можно там встретить на всем пространстве бесконечной тундры. Но когда здесь появились «люди ГУЛАГ-а», птица, гонимая голодными заключенными, отступила на север и восток. Также из этих мест ушли и белые звери. Даже глупые белые и голубые песцы, которых мы ловили почти голыми руками, поняли в чем дело и ушли подальше от района Дудинки-Норильск. Это явление заключенные в шутку объясняли, что, мол, дескать, и зверье прошло «политминимум советской перековки» и теперь его антисоветским анекдотом не возьмешь.

Шестьдесят девятая параллель северной широты. Триста километров от Игарки и столько же от полярного круга. Дудинка. Усть-Енисейский порт. Остров Диксон. Восточнее, в самом центре Таймыра, силы природы образовали громаднейшее озеро Пясино, соединив его с океаном рекой Пясинка, по которой из океана ходили караваны судов с материалами и оборудованием для Норильского Комбината. С юга в это озеро впадает речка Валек, которая также может пропускать небольшие баржи с грузом, и на одном из ее загибов был сооружен временный речной порт для разгрузки судов. С западной стороны Валек принимает в себя небольшой приток Норилку, вытекающую из-за небольшого хребта Норильских гор.

По прямой, между Дудинкой и этими горами, изыскателями было определено расстояние в 130 клм. У подножия этих гор должен быть построен город Норильск, а рядом Норильский Полиметаллический Комбинат. Это расстояние нужно было перекрыть узкоколейной железной дорогой и проложить воздушную трассу для гидропланов. Тогда установится непрерывная связь с Дудинкой, а затем дальше, вверх по Енисею, до Игарки-Туруханска-Енисейска и Красноярска с выходом на Сибирскую магистраль. Чтобы все эти планы осуществить, нужно было бы, по предварительным подсчетам, затратить не меньше 600 миллионов золотых рублей и сотни миллионов дешевых рабских человеко-трудодней.

Большевики готовились к надвигающейся войне, закончить которую рассчитывали мировой пролетарской революцией. Большевикам нужны были дефицитные металлы: платина, серебро, золото, никель. Нужны были большие залежи урановых руд. Нужен был уголь для Великого Северного Морского Пути. Нужно было разгрузить Европейскую часть владений ГУЛАГ-а от вновь прибывающих миллионов жертв Кировского набора и ежовской чистки. Нужны были «режимные» лагеря для тех, кто в обыкновенных концлагерях мог быть опасным. И заполярная тундра оказалась вполне пригодным местом для этих «высокопоставленных» зэ-ка. Сюда были присланы из изоляторов Европейской части Союза — Раковский, сестра Ягоды, жена Косарева, секретарь Ежова, заместитель Ворошилова по отделу точной механики, командарм Эрлих, сын Украинского «премьера» «Любченно, много работников и членов последних конгрессов Коминтерна, членов «братских компартий» и прочей международной головорезной публики. Здесь же очутились лидеры бывшего «Общества Политкаторжан царской каторги», как Шавла Фомич Джапаридзе, друг и соратник Сталина; Виленский-Сибиряков — бывший редактор журнала «Каторга и ссылка»; Петриоковский, Кулаков и другие. К концу тридцатых годов Норильский режимный концлагерь насчитывал уже более двадцати тысяч «высокопоставленных зэ-ка», около десяти тысяч обыкновенных серых подсоветских рабов и более пяти тысяч так называемых «вольнонаемных служащих Комбината», попавших в это гиблое место «в добровольно-принудительном порядке» по непреклонному желанию НКВД.

Норильские «историки» из числа тех, которые хотели «досрочно» освободиться из заключения, якобы нашли в каких-то архивах переписку Петровского Сената с Сибирским начальством того времени, которое писало в Петербург, что сосланный в Дудинский поселок за «старую веру» купец Норилов донес ему, что в ста верстах от этого поселка он нашел «серебряную гору». И ежели его, Норилова, освободят отсюда, то он поможет разрыть эту гору и обогатит царскую казну. По словам тех же «историков», Петр Великий счел это предприятие неосуществимым, от предложения Норилова отказался, а ему приказал доживать свои дни в Дудинке. Купец умер, а гору назвали именем покойника.

Действительно, в горе этой была обнаружена богатейшая руда, из которой можно было выплавить в среднем не меньше 12 % благородных и дефицитных металлов. Попадались даже отдельные слои залежей руды, дававшие 30 % выхода металлов, а в золотоносном песке по речке Норилке находили самородки в несколько фунтов. И рядом, в той же горе, были залежи хорошего каменного угля, толстыми пластами выходящего наружу. Геологи предсказывали, что в глубине горы будет найден антрацит и коксующий уголь.

Кем-то наученные туземцы уже давно начали ковырять эту руду и вывозили ее к берегам океана и Енисея, где за бесценок продавали русским и иностранцам. Но только в конце прошлого столетия этими приисками заинтересовалась какая-то смешанная англо-русская компания и начала систематическую разработку руд и обработку их в небольшой кустарной печи. Дальше рассказы «историков» были построены так, что, мол, там, где царское правительство не было в состоянии что-нибудь сделать, Советская власть, вооруженная последними достижениями науки и техники, а, главное, конечно, под руководством «мудрейшего» заставила вечную мерзлоту отдать хранящиеся в ее недрах клады природы, ибо, как всем известно, «нет таких крепостей, которые не могли быть взяты большевиками». И вот летом 1935 года, большевики приступили к «штурму» этой заполярной «крепости». Неофициально передавалось, что «сам» Сталин, подражая Николаю Первому, якобы взял линейку, наложил ее на карту Таймырского полуострова и движением карандаша провел прямую между Дудинкой и Норильской горой, приказав, чтобы узкоколейка была построена в три года, Полиметаллический Комбинат и порт в Дудинке — в пять лет, а сам город Норильск с тюрьмой и зданием НКВД — постепенно. Но рассказчики, очевидно, перепутали очередность стройки, т. к. дорога еще не была готова, как тюрьма и здание для лагерного НКВД (3-й Отдел) уже были «сданы в эксплоатацию». К концу третьего года строительства громадная деревянная тюрьма уже была переполнена узниками всех рангов и статей. Правда, расстреливать выводили всё еще за Рудную Гору, но это уже каприз НКВД…

Начальником этого самого «штурма» был назначен старый испытанный большевик, тов. Матвеев, случайно попавший в число работников ГУЛАГ-а. Про него говорили, что в роли политработника при штабе Среднеазиатского В. О. он приказал расстрелять две тысячи басмачей, сдавшихся красным карательным отрядам на «честное большевистское слово». Они ему поверили, а Матвеев велел всех до одного уничтожить. Дошло до Москвы. Ему дали условно 10 лет и послали «благоустраивать» любимый город вождя — Сочи. Пригнали туда около трех тысяч заключенных — «бытовиков». На Мацесте устроили для них концлагерь и взялись за работу. Но на арестантов обратили внимание отдыхавшие здесь иностранные «товарищи», поднялся шум, посыпались нежелательные запросы о принудительном труде в СССР. И одной «темной ноченькой», по-воровски, неожиданно весь Сочинский концлагерь был погружен в эшелоны и направлен на восток. С Матвеева же сняли судимость и послали «штурмовать» тундру. В Дудинке его ждала небольшая партия инженерно-технических работников и вспомогательных рабочих из заключенных, набранных из разных сибирских лагерей. С ними он и приступил к работе. Нужно было произвести новые изыскания по прокладке трассы в Норильск, измерить русло Енисея у берегов Дудинки, углубить георазведку на уголь, нефть и руду, изучить торфяные образования, атмосферные явления в стосуточную полярную ночь с северным сиянием, действие 65-градусного мороза на строительные металлы, силу «черной пурги» и 25-метрового подъема талых вод Енисея в районе Дудинки. Кроме этих работ, требовалось построить небольшую электростанцию, деревянный двухэтажный дом для «командования лагеря», несколько летних бараков для зэка и несколько хибарок для технической и санитарной части.

Прибывшей партии зэ-ка было сказано, что они будут жить и работать без конвоя, будут пользоваться красноармейским пайком с витаминозной добавкой и первосрочным лагерным обмундированием. Связь с «материком» обещалась с помощью гидропланов и радио, а через несколько лет предвиделось досрочное освобождение для тех, кто «честно искупит свою вину перед советской властью». Остальное же, т. е. каторжная десятичасовая работа в тяжелых условиях заполярья, зимой (полярной ночью) в масках, а летом — в накомарниках и в дыму, при 40–50 градусном холоде и страшной пурге, — это уже зависело от самих заключенных. Отказчикам и саботажникам грозили «Макаром и его телятами», хотя дальше некуда гонять этих бедных телят. Дальше был Ледовитый океан, безграничная белая пустыня и смутные надежды на побег. Но кто мог мечтать о побеге, когда до Красноярска было 2327 километров, а Уральский перевал казался видением больной фантазии.

Правда, несколько человек из этой партии заключенных всё же бежали. Один из беглецов добрался до Ташкента и оттуда уведомил друзей о благополучном путешествии по стойбищам туземцев, затем по Сибирскому пути до Средней Азии. Остальных же долгане переловили и привели в Дудинку. «Охотники на людей» в награду за свою доблесть получили по «сталинской» трубке и большое количество водки и табаку. Потом уже, спустя некоторое время, почти все туземцы ретиво охотились за бегущими зэ-ка и немилосердно были с ними жестоки, когда те попадались в их лапы. Советская идеология начала внедряться в сознание и этих когда-то добродушных людей.

Летом 1936 года Матвеев мог донести в Москву, что «задание партии и правительства» выполнено на 105 %. Норильский концлагерь мог теперь принять несколько тысяч новых зэ-ка, которые и были привезены из Красноярска. И эта партия пользовалась еще теми условиями жизни и работы, как и первая партия. Но с продвижением вглубь тундры, когда надо было переселяться вслед за прокладкой трассы, бытовые условия жизни и работы резко ухудшились… Когда, например, в Дудинском лагпункте кормили более — менее сносно, в тундре на новоорганизованных командировках люди голодали и чуть не дошли до людоедства. Только с окончанием полярной ночи, когда стало возможным забросить им гужевым путем первую помощь, эти лагпункты стали понемногу отходить. Это толкнуло многих на побег.

Летом закончена прокладка узкоколейки по снежным насыпям до самого Норильска. С небольшим составом вагонов был отправлен туда первый поезд «первой в мире» заполярной железной дороги. Поезд кое-как преодолел эти 130 километров, добрался до Норильска и доставил туда первую «символическую» партию груза, а оттуда привез в Дудинку такую же «символическую» партию норильского угля и руды. Поезд был встречен в Дудинке «организованной» толпой зэ-ка и «вольнонаемных», и, под тощие крики «ура», тут же была сфабриковала радиограмма для «мудрейшего», что «под его гениальнейшим руководством» строители Комбината штурмом взяли первые бастионы этой неприступной заполярной крепости; сквозное сообщение по первой в мире заполярной ж. д. между Дудинкой и Норильском открыто… Потом шли фразы о преданности, любви к вождю и прочее вранье. О «Макаре с его телятами» никто не вспоминал и никому и в голову не приходило, что через полгода случится так, что сам тов. Матвеев попадет к этому самому Макару с телятами, который для этого случая окажется где-то в районе Колымы и ее окрестностей. В начале 1938 года Матвеев был арестован и с «десятью годами» переведен на Колыму. Его недруги из урок вслед ему припевали:

Летит батя в Колыму

На хвосте кометы.

Ничего я не пойму

В сталинском балете.

Передай же всем привет

От нашего блата,

И покрепче обнимись

С тачкой и лопатой.

И тогда ты сам поймешь

Тайну перековки,

Станешь нашим паханом,

Женим на воровке…

Перед этим весь состав заключенных Норильлага внезапно был законвоирован, опутан колючей проволокой с зонами и вышками, превращен в тюрьму. Политических отделили от бытовиков и поместили в изоляторы и особые режимные лагпункты — Ковергон, Валек, Кирпичный завод, Дудинский особый изолятор. Заработала «тройка» НКВД. Пошли расстрелы. В продолжение всей полярной ночи, небольшими партиями обреченных выводили за Рудную гору и там расстреливали. Трупы зарывали так плохо в мерзлый грунт, что потом, когда снег стаял, георазведчики видели братские могилы с торчащими из них человеческими телами. Расстреляны были в первую очередь «тяжеловесы». В их числе много технической интеллигенции, один раввин-сионист, один православный епископ из Киева, врач Сорока, доктор Чайковский, доцент Дроздовский, сотни людей из Польши, Молдавии и Прибалтики. Было уничтожено много и рядовых заключенных за неосторожные разговоры уже в лагере. Автор этих строк тоже ожидал своей очереди, когда вдруг пронесся слух: «В клубе смертников сняли портрет Ежова…». На следующий день арестовано было всё лагерное НКВД. Расстрелы прекратились. Часть смертников перевели в обыкновенные лагпункты. Бытовиков «расконвоировали». Политическим и религиозным заключенным было разрешено снова работать по специальности. Все облегченно вздохнули, хотя и не полной грудью. Вот тогда-то и убрали Матвеева, а на его место прислали из Москвы некоего Завенягина. Говорили, что его карьера была сделана на костях 100 тысяч ссыльных и заключенных, построивших знаменитый Магнитогорск.

Летом 1938 года была закончена железная дорога и вчерне оборудован Дудинский порт. Норильский Комбинат уже пустил в эксплоатацию два кирпичных и один керамзитовый завод; две больших электростанции, давшие свет всему Норильску; гипсовый завод и малый металлургический с небольшой доменной печью. Были пущены две угольных и одна рудная штольни. Установили одну драгу для промывки золота и построили лабораторию для изучения ураноносных руд. Были возведены десятки многоэтажных зданий, каменных и деревянных, для заключенных и вольнонаемных, проложено шоссе по будущей главной улице города, выстроены больница, тюрьма, изолятор НКВД, здание военизированной охраны, лесопилка и лесосушилка для сушки сплавляемых с верховьев Енисея миллионов кубометров строевого леса. Остальные же строительные объекты, как большой металлургический завод, заполярное огородничество, молочная ферма, театр, школа и главная электростанция находились уже в процессе постройки.

Осенью того же года как раз и прибыл громадный этап с упомянутыми ранее «вельможными каторжанами». Их было около 20 тысяч и большинство из них теперь ничем не отличалось от несчастных колхозников времен сталинского голода на Украине и Кубани 1932–1933 годов. Их вели рядами, а они шатаясь и еле передвигая ноги, медленно расходились в отведенные им помещения. Многие падали на дороге и тут же «доходили». Иных подбирали и относили в больницу, где эти доходяги и пелагрики безропотно умирали. Сколько их умерло — сказать трудно.

Некоторые из старых лагерников среди этих «акул» узнавали своих следователей и прокуроров. Кое-кого избивали и даже убивали ночью в темных углах лагеря. Сестру Ягоды, секретаря Ежова, жену Косарева и других «вельможных особ» пришлось отделить от прочих заключенных во избежание «нежелательных инцидентов». Спустя месяц лагерное начальство решило отделаться от «доходяг» и отослало их обратно в Красноярск. Позже пришло еще несколько этапов, и лагерь стал готовиться к пятой заполярной зиме.

Вечером 1 сентября 1939 года, по Норильлагу поползли слухи: «война… Сталин заключил союз с Гитлером… германская авиация громит Польшу…».

— «Что день грядущий нам готовит?», тихонько перешептывались между собой зэ-ка. Одни были как-то странно воодушевлены, другие удивлены, третьи подавлены и растеряны. Защемило сердце в тревоге за судьбу родных и близких, оставшихся там на западе…

Мне хочется закончить эти строки нелегальной лагерной песней, которую заключенные потихоньку пели на мотив старой каторжанской песни «Когда над Сибирью займется заря»:

«Когда утром Норильский гудок прогудит

И по тундре польется волною,

По баракам встает

Очумелый народ

И на кухню спешит за едою.

Вот «баланду» поели, чтоб голод унять,

И, под ругань и крик горлохватов,

Все спешат на развод,

Где стоят у ворот

Все начальники грозным квадратом.

И под запись дежурных и окрик стрелков

Потянулись угрюмо бригады,

А за ними конвой,

Отравленный злобой,

Подгоняет штыком да прикладом.

Вот пришли на работу.

Тяжелым трудом

Выполняя заданье дневное,

Проклинают они

Всё святое земли

И несчастье свое роковое…

А часов через десять, с вечерним гудком,

Возвращаются в лагерь бригады.

Еле-еле идут,

Словно тени бредут,

А конвой всё штыком да прикладом.

И по мрачным баракам «баландой» опять

Заедают дневное заданье.

Только отдых ночной

Да короткий покой

Облегчает немые страданья.

Но и ночью во сне слышны стоны людей

И кошмарная бредь разговоров.

А пурга за окном

Всё твердит об одном

О годах беспросветного горя.

И немногим страдальцам придется отбыть

Эти годы в суровой Сибири:

Иль желанный конец

Принесет им свинец,

Иль режимом загонит в могилу.

И над этим «соцраем» в эфире ночном

Москва пляшет фокстроты лихие.

А ей бесы толпой

Рукоплещут под вой

Обожравшейся властью стихии…».

Освобождение

Когда срок моего заключения стал приближаться к концу, или, как говорят в лагере, «к звонку», я был далек от всяких иллюзий по части того, что меня ожидало на «воле». Единственно, что влекло меня туда — это моя семья, находившаяся в ужасном материальном положении… Я боялся «довеска» не потому, что пришлось бы отбывать новый срок, а потому, что должен был помочь семье и ради этого мне нужно было освободиться и ехать к ней.

Обычно, за месяц до освобождения, заключенного переводили в центральный лагпункт, где сосредоточены все отделы Управления лагеря и здесь его «обрабатывали». Когда же до конца срока мне оставалось месяц и из Н-ского лагерного пункта меня не вывезли в К-ск, я был охвачен тревогой… В Н-ке находилось всего лишь пятьсот человек арестантов и многие из них также кончали свои сроки и через два-три месяца ожидали вызова в К-ск. Неопределенность моего положения их ввергала в уныние. Если сегодня дадут новый срок одному, то почему завтра не может случиться это с другими? И где бы я не появлялся в лагере: возле кухни, в бане, на работе — везде меня останавливали и спрашивали: «Что такое, что вас не вызывают в К-ск? Уже осталось вам меньше месяца, а «они» молчат, хотя бы вам… того… не прибавили»…

Всякий, кто побывал в заключении, знает, как быстро там время летит… Особенно быстро оно летит в советских лагерях. Но моя последняя неделя тянулась ужасно медленно и тяжело. Я верил, что без Божьей воли и волос не упадет с головы моей, и эта вера укрепляла меня в терпении. Я знал, что мое освобождение зависит от Москвы и строил всякие предположения. Приближалось 10 января — день, когда я должен уже быть освобожден. Но никаких признаков этого не было. Местная администрация отнекивалась незнанием, а Москва молчала.

Но не молчало Провидение. 10 утром меня вызвали в контору лагпункта, а через полчаса посадили в обыкновенные однолошадные сани и с одним конвоиром отправили в К-ск. Нужно было за два дня проехать 120 км. и я, в роли возницы, всё время подхлестывал шуструю сибирскую коняку, чтобы засветло добраться до ночлега. В дороге, боясь нападения волков, конвоир беспрерывно торопил меня: «Давай, давай». И всё же только поздней ночью добрались мы до первого постоялого двора и остановились на ночевку. Конвоир повел меня к начальнику местной милиции, чтобы сдать «на хранение», но последний ответил, что у него специальных камер для этапников нет, а в холодный подвал поместить меня он не имеет права, чтобы «не отвечать ему за замерзшего человека». Я был возвращен на постоялый двор, где и проспал вместе с конвоиром на двух, рядом стоявших кроватях.

Вторую ночь ночевали в каком-то грязном колхозном дворе вместе с колхозником.

Утром подошел к нам один из колхозников и, протягивая ко мне свою руку, сказал:

— Вот вы потеряли какой-то узелок… кажется деньги. Я нашел их вот здесь…

Он посмотрел сперва на конвоира, потом на меня. Я полез в карман. Он был пуст. Последние сто рублей были утеряны, а этот неизвестный мне колхозник возвращал их. Как я ему был благодарен. Я ему крепко пожимал руку, а он молча стоял перед нами и радостно улыбался влажными глазами. Я видел и чувствовал, что он переживал в это время, и мне тоже было радостно и за себя и за него! Может быть, он тоже был религиозным человеком и догадывался, почему я находился в соседстве с вооруженным охранником. Хотя по тогдашним ценам это были и небольшие деньги, но ведь дело было не в них. Суть была в душевных переживаниях человека, отдавшего мне их, и в той радости, которую мы в этот момент оба ощутили.

К обеду третьего дня мы добрались до К-ска. Это был мой последний этап, приведший меня к освобождению. Сдавая меня в лагерь, конвоир проговорил:

— Ну вот, если бы все такие были заключенные, как это вы, тогда бы было дело другое.

Но что он, этот бывший крестьянский сын из Черниговщины, подразумевал под «другим делом», узнать мне не удалось, т. к. на меня сразу же набросились два вахтера и стали обыскивать.

13 числа меня стали «обрабатывать», а 14 я был на свободе.

Выписывая мне «путевку в жизнь» — справку об отбытии наказания, в которой также указывалось и будущее мое место жительства, работник УРО перелистывал толстую книгу и подыскивал для меня подходящую область.

Потом мне растолковали, что эта толстая книга, которую зэ-ка называли «Талмудом», является указателем для УРО, куда девать освободившихся «контриков». Указатель был разделен на главы, или пункты, соответственно пунктам 58 статьи. Согласно им, мне возбранялось проживать в столицах, крупных городах, промышленных центрах, в приморских и пограничных районах, на своей родине и в районе, где проживал до своего ареста. Все эти запрещения и ограничения выражались одной многозначительной формулой: — 40 (минус сорок).

Я освобождался из заключения, но как освобождался? С пятном и документами «контрика» меня прикрепляли к определенной территории, чтобы режим коммунистической деспотии я чувствовал особенно остро. Чтобы в любое время можно было снова меня взять и запереть в тюрьму или лагерь. Чтобы всегда иметь меня на глазах и контролировать не только мое поведение, но и мою душу…

На лагерной вахте меня еще раз, и уже последний, снова обыскали, перечитали мою справку об освобождении, открыли двери на улицу и выпустили.

Я шел мимо мрачных и грязных бараков, в которых, очевидно, находились «вольнонаемные» из бывших «кулаков» и старался освоиться с новым своим положением. «Неужели я освобожден?» — шептал я, не веря тому, что я действительно был уже на свободе и направлялся в местную милицию за паспортом. Какое-то женское изможденное лицо показалось в дверях одного из бараков и многозначительно закивало головой, глядя на мои грязные узлы за плечами. Мне казалось, что все на меня смотрят, что меня остановят… Но в то же время я чувствовал, что пройду все мытарства, приеду к семье и еще узнаю другую жизнь… Зайдя за какой-то угол, я остановился передохнуть, взглянул на зимнее сибирское небо и в тот же момент в памяти моей загорелось дорогое утешение из 26 псалма: «Господь, свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь, крепость жизни моей: кого мне страшиться?».

Как в Заполярьи, так и в Н-ке, многие соузники просили меня, когда я освобожусь, чтобы навестить их семьи, или же послать весточки о них. Около десяти адресов пришлось заучивать наизусть. Выпуская на свободу арестанта, энкаведисты очень тщательно его обыскивали, и единственным путем нелегальной передачи сведений была память. Когда в последний раз меня обыскивали на вахте, старший дежурный строго спросил:

— Письма на волю есть?

— Нет, — ответил я спокойно: они все были в моей памяти.

— Адреса на волю имеешь?

— Нет.

— Ну, а если найдем?

— Ищите.

— Ну, ладно, проваливай!

Таким образом я вынес на свободу возможность передать несчастным осиротелым семьям просьбы и желания их отцов, мужей и сыновей. В голове мелькали:

…Иркутск, ул… № 13, Ташкент… ул. № —, Челябинск, ул… № 17, Харьков, ул… № 36, Сталинград, ул… № 45, Москва, площадь Маяковского, дом… Киев, Подол, улица Урицкого, №… Ленинград, Васильевский остров, №…

И еще было два адреса: в Пинск и в Тифлис… Хотелось исполнить просьбы всех, хотя бы посылкой открытки. Конечно, заехать я мог бы только к тем, кто был мне по дороге: К-ск — Красноярск — Новосибирск, — Казань— Москва — Харьков — Ростов.

Но и в этом случае нужно было быть весьма осторожным, т. к. в крупных городах всех шатавшихся по улицам в лагерной одежде немедленно «подбирали», давали 35 статью и направляли обратно в лагерь. «Талмудист» из УРО предупредил меня:

— Смотрите, будете ехать через Москву, не околачивайтесь зря в городе, а с поезда — на поезд, чтобы 35-ю не поймать.

Я ему поддакнул, но всё же решил в Москву заглянуть, найти нужную мне семью и сообщить ей о ее отце-инженере Н., который был лишен права переписки. Он в К-ке слезно умолял меня посетить его несчастную семью и рассказать о том, что ему пришлось пережить с 1937 года… Козловский просил написать жене его в Пинск. При поляках он «делал революцию», возглавлял рабочий комитет в Пинске, руководил забастовками. Как украинца, поляки его вместе с двумя детьми вышвырнули в СССР, а жену-польку оставили в Пинске. НКВД ему дало 10 лет лагерей, а детей забрали в Гомельский детдом. Но это было в 1935 году, а теперь Пинск был советский и Козловский просил связать его с женой.

Бывший редактор одной большой газеты просил написать его сестре.

Я лежал на верхней полке вагона 3-го класса, а поезд мчал меня по транссибирскому пути в Европу. До Москвы я ехал 8 дней и так хотелось есть, есть, есть.

На станциях продавались только полугнилые соленые огурцы по рублю штука. Хлеба и других продуктов нигде нельзя было достать, хотя войны-то еще и не было, если не считать войну с Финляндией, с которой воевал один лишь «Ленинградский военный округ».

Где-то в пути, между Новосибирском и Уралом ехавшая вместе со мной в одном вагоне «командирша» продала мне один хлеб и это немного поддержало меня. Под ее сиденьем ехал «заяц». Она заметила, сообщила кондуктору и молодого парня в лагерной одежде потащили из вагона. Оказалось, что он бежал из какого-то лагеря и пытался выбраться из Сибири.

— И вам не жалко было его выдавать? — спросил я «командиршу», когда беглеца увели.

— А чего же его жалеть? — совершенно спокойно и с удивлением отвечала она.

— А если бы это был ваш брат или муж, вы также поступили бы? — вновь задал я вопрос, вглядываясь в ее лицо.

— И их бы выдала, если бы они поступали неправильно! — отвечала она без всякого смущения.

Я замолчал и подумал: «Эта вышла из «сталинского племени», она в состоянии предать кого угодно, хоть родного отца или мужа»…

В Казани еще удалось купить один хлеб и с ним уже доехать до Москвы, где можно было достать еды.

Ночью пошел разыскивать семью инженера. Проехал несколько станций в метро, нашел нужную мне улицу и дом, поднялся в лифте на 7-й этаж и нерешительно позвонил в темную дверь, на которой виднелся номер квартиры. На звонок выглянула старушка, затем она позвала жену инженера Н. и обе, стоя в дверях, разглядывали меня, облаченного в лагерную одежду.

— Вы Н?

— Да, я, а что вам угодно?

— Я привез вам от вашего мужа просьбу… Трудно передать, как поражены были эти женщины моим ответом. Мы вошли в кухню, в которую вбежал 12-летний мальчик с красным пионерским галстуком на шее.

В коротких словах я рассказал то, о чем просил меня инженер Н. Женщины растерянно плакали, пионер с раскрытым ртом стоял и машинально теребил свой галстук.

На прощанье она предложила мне 10 рублей на дорогу. Отказавшись от денег, я попрощался, сел в лифт, спустился вниз и очутился на улице. Мне нужно было выйти к Курскому вокзалу, и я решил пройтись пешком. Иду. Нагоняю женскую фигуру с огромным чемоданом в руках. Поровнявшись с нею, я услыхал бархатный дискант.

— Товарищ, помогите мне поднести чемодан… к Курскому вокзалу… Я очень хорошо вам заплачу…

— Пожалуйста, я к вашим услугам.

Я нес ее чемодан, а она шла рядом со мной и жаловалась:

— Несла его, несла, аж руки оборвала… Хоть бы кто помог мне. А тут и вы подошли. Вот, как я вам благодарна за вашу любезность.

Потом она немного помолчала и опять заговорила:

— Вы, должно быть, тоже приезжий?

— Да, приезжий.

— Издалека?

— Да.

— А именно — откуда? — допытывалась она.

— О, гражданочка, я еду оттуда, откуда вы наверное никогда не будете ехать, — ответил я ей. Еду с того света… из потустороннего мира, где нет ни добра, ни зла, а одно лишь удовольствие!

— Как, как вы сказали? — пищала она, еле поспевая за моими широкими шагами.

— Как это с того света?.. Я вас не понимаю…

— Да вы меня не поймете. Если уже НКВД не могло понять меня, то вы и подавно.

Она в недоумении замолчала. Потом, увидя огни вокзала, снова запищала:

— А вот и конец нашей дороги… несите его вон туда, под навес к дверям. Ну, вот… спасибо. Сколько же вам за ваши труды, гражданин?

— Ничего не надо. Вы нуждались в помощи, я помог вам. На деньги это переводить неудобно… Счастливого вам пути!

Я раскланивался с ней, а она взмахивала руками и восклицала:

— Впервые в жизни встречаю такого странного человека, как вы… Едете с того света… от денег отказывается, а сам, небось, весь в нужде… Очень интересно было бы с вами познакомиться ближе. Ну, до свидания. И вам счастливого пути. Говорите — на Кавказ? Ну, всего хорошего…

На этом мы и расстались. Было 11 часов ночи. А спустя два часа я уже сидел в Сочинском поезде и ехал на юг, где ждала меня семья, друзья и голубой воздух Кавказских гор. О родине же я не смел думать.

«Минус сорок»

…Мое хождение по мытарствам началось с «товарища Катюши».

Но не с той «Катюши», из которой большевики ракетными бомбами обстреливали отступавших немцев, и не с той «Катюши», которая «выходила на берег крутой и заводила песни про того, которого любила».

Эта Катюша была ответственным работником НКВД, заведывала паспортным столом при городской милиции, вела особый учет «контриков», которым каким-то чудом посчастливилось вырваться из концлагерей НКВД, и была членом городского совета.

Несмотря на полуголодное существование жителей города К., Катюша весила не меньше 100 килограмм. Она носила милицейский мундир, стриглась под «бокс», беспрерывно курила дорогие папиросы, сочно ругалась и артистически плевала на измызганный пол, затоптанный еще не совсем сознательными гражданами.

Было очевидно, что наша Катюша прошла суровую школу НКВД и имела солидный стаж по части выстрелов в затылок… Однако, эта профессия не мешала ей практиковаться в успехах «свободной любви», иметь крепкие нервы и смотреть на жизнь с точки зрения марксистской диалектики. Одним словом, товарищ Катюша, как ее называли милиционеры, была на своем месте.

Трудно было сказать, смогла ли бы она, по учению Ленина, управлять государством, но паспортным столом Катюша управляла прекрасно и не один раз доводила до растерянности некоторых «прочих» граждан, нагоняя на них страх.

— Вот это, брат, так Катюша! — осторожно высказывались посетители милиции, прислушиваясь к ее сочной ругани.

— Эта уже переплюнет не только через свой стол, она переплюнет даже через самого Сталина… Видишь, сколько у нее под кожей «соцнакопления»! А говорят, в городе есть нечего!

— Тебе, быть может, действительно, нечего есть, а товарища Катюши это недоразумение не касается.

— Васька, объяви ей «встречный план» по «соцнакоплению» и вызови ее на «социалистическое соревнование».

— Ха-ха-ха! Ничего себе было бы «соцсоревнование»!

— Ш-ш! Слышите, как чешет трехэтажным? Надо было бы открыть курсы по усовершенствованию советского мата, а Катюшу пригласить читать там лекции.

Так вот, этой шестипудовой Катюше мне и пришлось представляться. Я кивнул ей головой и достал справку из концентрационного лагеря и временный (на один год) паспорт. Все это я передал в ее жирные красные руки. Она жевала губами папироску, молча читая мои документы, потом затянулась дымом, глянула на меня косым взглядом и стала снимать копии с них, записывая содержание в большую толстую книгу. Катюша писала, а я стоял перед ее столом и размышлял категориями Карла Маркса: «Если правда, что форма и содержание всегда находятся в конфликте, то в каком конфликте должна быть «форма» нашей Катюши с ее внутренним содержанием»? Я хотел было продолжить свои размышления, но Катюша неожиданно, по-чекистски, взглянула на меня из-под лба, снова затянулась ароматным дымом и, возвращая мне документы, буркнула:

— Всё, вы свободны!

Выходя на улицу, я оглянулся назад, не «привязала» ли она мне какой-либо «хвост», в виде милиционера, или сексота, но, кроме «несознательных» граждан, никого подозрительного не было видно. Когда я вышел на улицу, то услышал, как Катюша кричала на кого-то:

— Ты мне зубов не заговаривай, а отвечай по сути дела!

«Мытарство первое, слава Богу, кое-как закончилось», — подумал я, пройдя квартал.

Немедленно же я отправился на поиски работы.

Раньше, скажем, во времена НЭП'а, всех неблагонадежных «контриков» ГПУ называло «соцоп»-ами (социально опасный элемент). А поздней их стали называть по-разному. Но сущность осталась неизменной, — это известные «минусы». «Минус пять», «минус десять», «минус двадцать» и т. д. Этот минус мог быть «тайным» или «явным», но без него ни один советский арестант, да еще политический, выходя из лагеря, не мог обойтись. Этой мерой определялась будущая судьба бывшего заключенного, который тащил этот «минус» за собой повсюду, куда бы ни забросила его судьба. И, если обладатель этих минусов не мог найти себе приюта и работы, его в скором времени снова подбирали, давали 35 статью и возвращали назад в лагерь, откуда вторичного освобождения почти не бывало, или случалось очень редко.

Но это уже последнее мытарство, а пока разрешите рассказать вам про одно из мытарств, которое пришлось пережить двум «минусникам»; «минус 25» и «минус 40».

Была уже весна. Было так тепло, что наши минусники решили избрать ночным приютом кусты городского сада. Утром они выходили из своего убежища и шли на базар, где иногда попадался случайный заработок, или удавалось поживиться куском хлеба. В толпе местных граждан и приезжих колхозников можно было незамеченными повертеться до полудня, а остальное время провести где-нибудь в саду, или на реке за ловлей рыбы.

Но когда прошел слух, что завтра начнутся облавы в городе и окрестностях, наши минусники решили перекочевать из сада на старое городское кладбище, разрушенное революцией и годами коллективизации. Хоть кое-где на нем и сохранились еще кусты старых деревьев и вишняка, но кресты и ограда были почти полностью изломаны или уничтожены, деревянные части были сожжены «счастливыми» гражданами из соседних кварталов. Скот беспрепятственно бродил по нему, как по полю. Мальчишки камнями добивали остатки уцелевших памятников. Только в одном углу кладбища уцелело несколько памятников со склепами, доживающих свои последние часы. Всё, что можно было оттуда унести, было уже унесено. Только в склепах еще стояло несколько металлических гробов, наполненных сухими пожелтевшими костями покойников, похороненных в прошлом столетии. Можно было выбросить оттуда кости и, прикрывшись крышкой, кое-как пробыть там несколько ночей.

Но когда наши минусники поздно вечером спустились в могилу и, при свете спичек, стали подымать крышку первого гроба, внезапно приподнялась крышка другого гроба, блеснул карманный электрический фонарик и выскочил молодой урка лет 25. Наши минусники остолбенели и замерли на месте, волосы на голове зашевелились, мороз пошел по коже. Но страшный «дух» сразу закричал хриплым человеческим голосом, показывая им дуло нагана:

— А ну, фрайеры, латата отсюда, а то со мной шутки плохи!

И бандит, который по-видимому тоже укрылся здесь от облавы, навел на них наган.

— Дешевка! — прохрипел он на минусников, когда те стали убираться из склепа.

— Шум подымаете, спать мешаете утомленным людям… Вишь, черти полосатые, тоже вздумали на кладбище икру метать. Все места здесь забронированы и свободных местов нету! Поскорей сматывайтесь отсюда, а языки проглотите!

Ночевать пришлось в другом склепе, где никого не было.

— И всё же легче скитаться по этим мавзолеям, чем просить у НКВД работы и покровительства — сказал один минусник.

— Тише! кто-то идет…

— Ну и что ж?

— А наши минусы? Влепят 35 статью…

— Лучше было бы идти на вокзал…

— Везде облава. По всему «счастливому» СССР… Облава на всех граждан.

И сразу над самой могилой:

— А ну, кто там — выходи, а то будем стрелять!

— Вылазим… Имеем документы из НКВД. Нас двое тут.

— Давай выходи!

Карманные фонарики. Овчарка. Милиция. Энкаведисты. Наганы.

— Пропали…

— Тише!

— Руки вверх!

…В подземелье НКВД, вместе с урками и бандитами, были заключены наши минусники и ждали, когда их позовут на допрос…

Последний этап

Это случилось уже в тысяча девятьсот сорок втором году. Это было в Кавказских горах под Нальчиком, где находился громаднейший концлагерь НКВД. И были в нем заключены тысячи рабочих, крестьян, интеллигенции. Они строили военную дорогу через высокие утесы и глубокие пропасти, а в руслах рек промывали золотоносный песок. Каторжный труд выматывал и изнурял голодных и деморализованных людей до последней степени… Но то были уже не люди, а живые трупы, обмотанные черными тряпками, тяжелой нуждой и безнадежностью… И вывозили их каждое утро за зону и, как какую-то падаль, сбрасывали в яму и присыпали известью… А живых, которые не успели погибнуть, палачи гнали на работу и, подталкивая прикладами и штыками, кричали на них:

— А ну, контра, давай выходи!

— Это тебе не у тещи на блинах, а на строительстве НКВД!

— Дорога и золотой песок!

— Сталинская перековка и высокие проценты выработки!

— Давай-давай!

А которых не могли уже «давать» и измученные падали на работе, тех пристреливали по дороге в лагерь или же привозили в Санчасть, откуда их на следующее утро выбрасывали в «братскую» яму…

Это была каторжная работа имени Сталина. А с запада надвигался фронт и неутешительные вести для большевиков… На плакатах и по радио, в приказах начальства и прорабов — везде только и были слышны неумолимые и жестокие требования:

— Дорога и золотой песок!

— Золотой песок и дорога!

— Давай-давай!

Для начальства НКВД — награды и ордена, а для заключенных мучеников — страдания и смерть от пули энкаведиста или же от истощения на грязных нарах в бараке.

Когда же фронт перевалил через Кубань и в горах загудела немецкая канонада, а на горизонтах Нальчика загорелись величественные и грозные пожарища, НКВД засуетилось и в спешном порядке начало расстреливать несчастных. Почти две тысячи было уничтожено в течение последнего месяца. А потом на лагерь обрушилась страшная весть, что Сталин приказал уничтожить всех заключенных, концлагерь сжечь, а энкаведистам отступать в Грузию. И сразу в лагере потухло электричество, не стало воды, перестали готовить пищу, запретили хождение по лагерю. А еще через два дня разнесся слух, что концлагерь оцеплен войсками НКВД и на следующую ночь начнется расправа. Смерть раскрыла свои крылья, повисла над лагерем и страшной тишиной стала пытать мучеников…

— Смерть!

Верующие в темных углах бараков стояли на коленях и изливали из своих измученных сердец последние молитвы.

И случилось чудо! И заговорили громы вокруг Нальчика, и вспыхнули грозными молниями над самым городом и концлагерем, и спустились из-за туч немецкие парашютисты, и принесли мученикам ответ на их молитвы… И был окружен отряд НКВД, и взяли его в плен, и освободили мучеников. А на утро следующего дня был суд над палачами.

Вывели заключенных из лагеря, выстроили их под горой, а потом выбели к ним из лесу связанных семьсот энкаведистов, поставили перед ними и переводчик скомандовал:

— Смирно!

И сразу наступила жуткая тишина… Полуденное солнце вышло из-за гор и заиграло на листьях деревьев и на черных лицах людей… Природа тоже молчала и казалось, что и она сегодня будет свидетельствовать против красных людоедов, для которых настал последний суд.

Прошли секунды, может быть, минута… Тишина стала еще более напряженной. Казалось, что вот-вот она взорвется страшным громом и сметет с лица земли все человеческие злодеяния, все невыплаканные муки и скорби людей… Но подошел немецкий танк и из него вышел полковник. Он подошел вплотную к заключенными громко спросил:

— Вы знаете этих людей?

— Знаем! — выкрикнула человеческая масса.

— Это ваши палачи?

— На-а-а-а-а-ши-и-и-и! — еще громче и отчаяннее крикнули мученики и сразу же затихли.

— Переводчик, скажите несчастным, чтобы они — несколько человек вышли вперед и от имени всех вынесли свой приговор.

Вышел старенький священник, перекрестился на небо, набожно и приветливо взглянул на полковника, потом на своих вчерашних палачей, затем поднял кверху свои худые, словно две тонкие палки, руки и последним голосом выкрикнул заключенным:

— Христос Воскресе!

— Христос Воскресе!

— Христос Воскресе!

Последний выкрик зацепился за рыдания и оборвался в горле старика.

Он побледнел, зашатался и упал на землю…

То не море стонало и билось о каменные утесы берега… То не буря ревела в ущельях и пропастях Кавказских гор… То тысячи мучеников ответили своему соузнику-брату:

— Воистину Воскресе!

— Воистину Воскресе!

— Воистину Воскресе!

— Вас ист дас?

— Это их пасхальное приветствие!..

Кто-то громко рыдал и проклинал палачей… Другие счастливо всхлипывали и в радости обнимались друг с другом… Казалось, что море ревело, стонало и билось в сердцах освобожденных узников…

— Смирно!

— Смерть им! — еще выкрикнул кто-то сзади и сам свалился без памяти на землю…

— Начальство посадить на кол, а остальных расстрелять!

…Знал ли этот полковник о том, что и на его далекой родине существовали подобные же концлагеря, в которых также мучили людей да еще пропускали их через газовые камеры, — неизвестно, но он коротко скомандовал:

— Автоматчики! Выполните приговор!

…Расходились бывшие заключенные с этого проклятого места, получив на пять дней питание. Приветствовали друг друга пасхальным приветствием:

— Христос Воскресе!

— Воистину Воскресе!

— Вы куда направляетесь?

— К семье на Украину… А вы?

— А я — в Орел.

— Ну, до свидания!

— До свидания!

Послесловие автора

Там, где кончается религия, начинается большевизм. Пережитые мною испытания в тюрьмах и концлагерях СССР и последующие скитания в годы Второй мировой войны убедили меня в непреложности этого духовного закона. Наш многострадальный век заболел большевизмом только потому, что человеческая личность, потеряв веру в Бога, переживает тяжелую моральную депрессию, от которой ее сможет спасти только учение Христа в его социальной и нравственной сущности.

Нынешнее правительство США уже поняло эту необходимость и принимает соответствующие мероприятия…

Очередь за больной Европой и нашей грызущейся между собою многонациональной эмиграцией.

Лишь учение Христа может дать исстрадавшемуся человечеству желанный мир и спасение от надвигающейся мировой катастрофы. И Он зовет:

…Приидите все ко Мне,

Кого гнетет утрата,

Ко Мне, скорбящие,

И Я успокою вас.

К. П.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Иеромонах Дамаскин (Орловский), «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия», ч. 2, стр. 177. г.

[2]Выступления на митингах и собраниях перед избирателями, «Православная газета», Екатеринбург, № 9(43), 1996

[3]№ 16(76), 1996 г.

[4]По всей видимости, священник и монахини принадлежали к катакомбной церкви.

Поиск по сайту: