Картина третья. Замковая столовая

Длинный стол, вокруг него сидят все жители Замка. Еще несколько столиков — пустых.

Густав. Должен признаться, мне нигде не дово­дилось есть такие фрикадельки, как здесь.

Алеш. Я бы согласился с тобой, не будь у меня одного воспоминания. Это было в пору, когда я еще депутатствовал. Пригласили, меня как-то колхозники из моего избирательного округа, председатель там был этакий детина — косая сажень в плечах, явился за мной прямо в пар­ламент: поехали, мол, Алеш, не пожалеешь, бу­дет убой скота! Тогда депутаты еще ездили к избирателям. Я вызвал машину — и через два часа мы были на месте. Вот где я ел самые лучшие в моей жизни фрикадельки!

Густав. Тогда вообще лучше жилось. Больше ра­боты, больше собраний, зато потом... Помню, раз я ночью показал себя; поставил настоящий рекорд, причем без всяких нынешних машин, одними руками — на следующий день в мою

честь был товарищеский ужин до самого утра, с песнями! И с какими песнями!

Цирил. Хорошо тогда было! Вот только цензура на все, что касалось женского тела.

Филиппа. А вам лишь бы позволили пялиться, когда раздевается женщина!

Алеш. Дочь мне писала, что теперь даже у нас это можно видеть.

Густав. Публично?

Алеш. Публично, правда, для приглашенных... Сами знаете, я не из каких-то этаких... понимаете, что я имею в виду, но тут мы чуточку переги­бали палку — в женском теле есть особая эстетика. Это признавали даже древние греки.

Бернард. Даже древние неандертальцы.

Эмиль. Когда я проходил под окнами этого молод­чика — он насвистывал.

Цирил. Я слышал, в Париже бывают такие пред­ставления; на сцене лежит голая женщина, и на нее напускают... обыкновенного пса!

Филиппа. Какое безобразие!

Цирил. Это может быть занятно.

Эмиль. Он насвистывал свадебный марш. Из «Лоэн-грина».

Цирнл. Или вот: на оттоманках лежат семь девиц, вроде как одалиски, на сцене появляется негр — вроде султан... Или, говорят, в Вене, в какой-то неприметной улочке, неподалеку от Пратера, есть заведение... (Неожиданно умолкает.)

Входит Йозеф Кан, в коротком пальто, с sqh--тиком. Зонт оставляет у двери и, отвесив глубокий поклон, садится за отдельно стоящий столик. Тишина становится невыносимой.

Алеш. Сейчас я бьюсь над решением одной пробле­мы — ношу ее в себе... быть может, уже лет двадцать, и никак не оседлаю! Это те трудности, которые никто не оценит. Люди видят готовые плоды твоих трудов, их интересует, сколько ты за них получишь, а сколько лет ты носил их в себе... (Неожиданно Йозефу.) Однако, дружище, отчего вы не сядете с нами?

Йозеф. Большое спасибо. (Вскакивает.) Не знаю, я не хотел бы мешать, вы, очевидно, привыкли к другим разговорам... А я человек банальной мысли. Я тут действительно... по ошибке. И не хочу быть назойливым.

Алеш. Но теперь вы один из нас. (Встает, немного отставив стул.) Нам необходима молодая кровь. (Невольно отирает ладони о брюки.)

Йозеф. Благодарю вас. Вы очень добры. Тогда я позволю себе... (Переносит свой стул.) Но, по­жалуйста, не прерывайте из-за меня беседу...

Алеш (торжественно). Да, да. Думаю, вообще пора нам перейти на «ты».

Алеш кивает официантке, та ставит перед Йозе-фом рюмку вина.

Итак, за то, чтобы т-ы обрел среди нас, так ска-- зать, больше, чем родной дом!

Все, кроме Эмиля,встают.

Йозеф. Благодарю вас. (Изумленно смотрит на Эми­ля, продолжающего спокойно есть.) Это великая честь для меня и, уверяю вас, я постараюсь оправдать ваше доверие...

Эмиль. Случались времена, когда попасть за этот стол было не так-то просто.

Алеш (со вздохом). Это было давно.

Эмиль. Не так давно, чтобы совсем забыть. Но мы теперь перегибаем палку. Во всем.

Густав. Сегодня мы равны. Что бы там ни было.

Алеш. Разумеется. У одного уже много заслуг, другой только делает первые шаги, но все мы приятели, все на «ты», никто не запирает двери... Хотя, дружище, на месте, где ты сидишь, сиживал сам... Короче, сегодня мы и его оцениваем по-иному...

Бернард. А до него здесь сиживал сам князь Шварценберг, а еще раньше — паны из Вельгар-тиц, а до них... но не будем поминать умерших.

Филиппа. Да. Последним тут сидел Илья. Пауза.

Алеш. И еще вот что, Йозеф. Мы принимаем тебя в свой круг, но при этом знаем, что и ты, и мы находимся здесь не по своей прихоти. Этот замок — место, где еще недавно сиживали они, наши заклятые враги, пившие кровь народа, те­перь принадлежит этому народу, и народ лишь одолжил этот Замок нам во временное пользо­вание с условием, что мы тысячекратно возда­дим ему за доверие. Ты наверняка спрашиваешь себя, как мы это сделаем? Это место, Йозеф, бывало местом кутежей и разнузданных гнус­ностей, на какие способен только господствую­щий класс. Мы же обязаны превратить его в место высокой чести. В башню высокого духа, в место служения правде. И если хоть один из нас всего лишь на минуту, на какую-то долю секунды за­хочет предать эти высокие цели... (Размахнув­шись.) Мы вышвырнем его, как собаку!

Йозеф (растроганно). Я очень рад... Вы все такие милые. (Пристально смотрит на Эмиля.)

Филиппа. Играешь в марьяш, Йозеф?

Йозеф (удивленно). В марьяш? Здесь?

Филиппа. Или в черную кошку. Как-то ведь надо убить вечер.

Алеш (быстро). Филиппа просто... у нее здесь нет никаких задач.

Цирил. По крайней мере — задач государственного значения.

Йозеф. Да, да, понимаю, с тобой — с превеликим удовольствием, но я предполагал... у меня запла­нировано,., по вечерам я обычно...

Филиппа. Успеешь. Илья тоже сперва не хотел. А потом привык.

Эмиль. Дорогая, когда говоришь о профессоре... не кажется ли тебе, что сразу же после его смерти...

Филиппа (встав, кричит). Хорошо! Я иду читать! (Снова садится.)

Йозеф (встает). Друзья, если я смею так вас назы­вать, я еще недостаточно горячо поблагодарил вас за милую встречу. Я удостоился великой чести сидеть с вами... Хотя я ничего, до сих пор ничего не совершил. Пожалуй, единственное, что меня извиняет,— мой возраст, и еще — хоть и негоже за что-то прятаться — наша эпоха, война, она пришлась как раз на мои школьные годы, и это немного помешало 'нашему — вернее моему — образованию. В послевоенные годы пришлось все забыть и учиться заново. Но потом оказа-лось.то, чему меня научили, надо еще раз забыть, так что я вообще-то кажусь моложе, чем на самом деле. (Пауза. Эмилю.) Я понимаю, вы, очевидно, не слишком мне доверяете. О нас говорят... о нас принято думать, будто мы не ува­жаем авторитеты... Но, с другой стороны, именно благодаря нашей молодости и пройденной нами школе мы научились уважать высокий интеллект, а также тех, кто, как вы... Я вспоминаю покой­ного профессора... Простите, но это был и его девиз: «У нас нет иной веры, чем вера в разум». И потому..,

В течение речи Йозефа все пили и ели, но при упоминании об Илье — застывают.

Вижу, я злоупотребляю вашим терпением... и еще я хотел сказать, что то, как вы меня при­няли... Никогда не ожидал ничего подобного. Итак, позвольте выпить за вас и за ваш труд! (Несколько неуверенно поднимает рюмку.)

Никто не шелохнулся, только Филиппа вдруг начинает аплодировать.

Филиппа. Прекрасно сказано!

Йозеф (все больше приходя^ в замешательство), Вы

ко мне... Вы очень ко мне добры, но вижу, я уже

действительно злоупотребил.,, простите... Я пойду.

(Отодвинув стул, неуверенно идет к двери.) Филиппа. Тут мрачно. Почему никто не зажег свет?

(Встает, идет к двери.) Эмиль. Филиппа!

Филиппа, даже не оглянувшись, идет за И оз е-фом.

Так я и знал! (Ударяет кулаком по столу.) Алеш. Какое сходство, даже в манере говорить! Вы

заметили? Чуточку нараспев. И открытость. Густав. И искренность.

Ал е ш. Искренность — и мое свойство. «У нас нет иной веры, чем вера в разум!» Это я уже где-то слышал.

Густав (с готовностью, трагическим тоном]. Это были слова Ильи.

Алеш. Я слышал их намного раньше. (Говорит таким тоном, точно хочет сказать: это слова наших вра­гов.} И упоминание об умершем... просто бес­тактно... эдак-то, за обедом...

Бернард (встав, идет к окну). По-моему, вы придаете его словам слишком большое значение. Боюсь, он вашим — гораздо меньшее.

Оцепенение, все встают.

Вы ему смешны, друзья!

Эмиль. С этого всегда начинается. Зачем вы при­гласили его к столу? Кто знает, что он вообще за птица? Что у него за душой?

Густав. Накопит силенок — и глядишь... (Пристально смотрит на Алеша.) Будет сидеть там... (Пока­зывает на место Алеша.)

Ц и р и л. Хотел бы я знать, имеет ли он привычку подслушивать под окнами.

'Общее оцепенение. Занавес

Картииачетвертая. Комната в Замке — как в первой картине

Йозеф входит в свою комнату, снимает пальто, вешает его в шкаф, потом, о чем-то вспомнив, подходит к ширме, пытается ее отодвинуть.

Стук в дверь.

Йозеф. Да!

Бернард (войдя). Я видел, как ты шел через двор.

Йозеф. Верно. Я почти час гулял по парку. Взобрался на скалу — какой вид, какое спокойствие! Навер­ное, о таких местах говорят: край, навевающий покой. Здесь я впервые это увидел. Странно, до сих пор я не знал, что такое настоящий покой. Дома... вообще-то подлинного дома у меня нет, сестры целый день слушают радио, их мужья потише, но временами они устраивают дебош... правда, не чаще чем раза два в год, а тут еще дети, я их, конечно, понимаю, но душевному покою это не способствует. А здесь, мне пока­залось, здесь так легко думается...

Бернард. Парк прекрасен, если ты успел заметить, в его конце — вольер, там живут грифы и горный орел, а внизу у реки — оранжереи, на прошлой неделе туда уже перенесли пальмы. Я посещаю их ежедневно. Остальные предпочитают играть в карты, смотреть телевизор, писать письма, добывать деньги. (Пренебрежительно.) Для чего? Любить, ставить опыты, вести споры, писать книги, ездить за границу, дискутировать..,

А оглянешься — за твоей спиной, как верстовые столбы, стоят твои дела, обозначая потерянное время. Часы отсчитывают твой век, приближая к концу. Но если твое время пусто — нет в нем и верстовых столбов. Ничтожный, окруженный сплошным ничтожеством, ты сливаешься со вре­менем, и в этом можешь ощутить благо, словно уже погрузился в нирвану.

Йозеф (удивленно). Это... звучит как-то непривычно, но, кажется, я не совсем тебя понимаю.

Бернард (ведет Йозефа к окну). Иди сюда. Ви­дишь, окно напротив, письменный стол, за кото­рым никто не сидит. Это комната Алеша. А сам он—лежит. И так работает уже пять лет, а может — и дольше... У нас с ним одинаковая философия, только он стесняется в этом при­знаться. Делает вид, будто остался тем же, каким был. Но жить в Замке и не меняться — невозможно.

Йозеф. Но это... как-то... я бы сказал... почти ужа­сает...

Бернард. Привыкнешь. А когда-нибудь оценишь возможность иметь в мире еще один мир — нереальный. Я понял это слишком поздно. Тоже ставил верстовые столбы. Укреплял их. Сделал одиннадцать тысяч выписок из четырех авторов. Это выглядит ничтожно, в действительности же это означало: с каждой четвертой странички по одной цитате. Работа требовала такого усер­дия, что меня избрали академиком — в два­дцать восемь лет! Самый младший из академи­ков континента! Но потом пришло разоблачение старых, уже привычных разоблачений, и все утратило смысл. Я понял; вечность недостижима, конечность — очевидна. (Опомнившись.) Разуме­ется, не все реагировали одинаково. Есть и при­меры активной деятельности. Взять хоть Цирила. Он уполномоченный по ликвидации памятника... Правда, самого памятника уже пять лет как не существует.

Йозеф. Все это так... интересно...

Бернард. Привыкнешь. Привыкнешь, и тебе тут... понравится.

Йозеф. Да, конечно, ведь у вас... красиво. (Погла­живает оконную раму.) Сегодня утром, когда я проснулся... такой вид — не оторвешься. И даже сами окна... Никогда я не видел таких прозрач­ных стекол. Хоть я и не философ, но когда стоишь у окна и просто так смотришь на воздух или на дождь...

Бернард (застывшим взглядом смотрит на Йозефа). У каждого свои привычки. У тебя тоже. Что ты, к примеру, делаешь, когда приезжаешь на новое место? (Покинув окно, переходит в центр ком­наты.) Есть такие люди, что встанут у дверей и ждут. Набираются храбрости, чтобы войти. Некоторые даже возвращаются. Не уверены, что пришли в подходящий момент. Это и твой случай. (Пауза.) Я так и думал.

Входят Густав и Алеш

Густав. Ага, попались заговорщики!

Алеш. Мы вернулись. Мне пришло в голову: прежде чем скрыться в своей кузнице, дай-ка зайду к Йозефу, спрошу, что новенького на свете.

Йозеф (удивленно). На свете?

Бернард. Он имеет в виду: там, где время течет нормально.

Йозеф. Боюсь, я не совсем тебя понял.

Бернард. Ну, за стенами Замка.

Алеш. Говорят, там уже ездят новые трамваи?

Густав. Мы тут придаем этому большое значение.

Алеш. Наверное, ты и сам слышал: о нас говорят... ясно, это к тебе не относится — будто мы тут отго­родились от мира. Но нам просто не хватает вре­мени. Столько работы, и в конце концов... жизнь — всюду жизнь, а здесь хоть есть возмож­ность сосредоточиться, свежий воздух, люди... Нигде я не встречал столько прекрасных людей. Прими во внимание: садовник, управляющий вольером, рабочие, которые кормят животных, речные сторожа, управляющий Замком, библиоте­карь, истопницы, повара, дорожные рабочие, офи­циантка, управляющий оранжереями, шоферы, лесники, не говоря уж о таких людях, как, например, (торжественно) Густав! Потому что он — великолепный пример человека, соединяю­щего в себе все... Я рад, Йозеф, что теперь здесь и ты, что я буду иметь возможность ближе узнать тебя. Твои привычки. Какой ты — мед­лительный, скромный или, наоборот, любопытный? Откуда ты явился?..

Йозеф (с готовностью). Да, да, понимаю. Ты очень добр, что интересуешься. Я уже тут кое-что Бер­нарду... Жил обыкновенно. Маленькая комна­тенка, в ней только одна особенность — от­сутствие окна. Не знаю, можете ли вы себе представить, но там только крошечный вентиля­тор... (Подходит к окну.) Проснешься ночью... (Закрывает ставень.) Полная тьма!

Сцена погружается во тьму.

Алеш (кричит). Что это значит? (Потянув за шнур лампы, зажигает свет.)

Йозеф (в смятении). Я только хотел... простите... чтобы вы лучше могли себе представить, каково мне теперь...

Алеш (крайне взволнован). Йозеф, я тебя не понимаю. Какие номера! Мы ведь пришли как твои гости, как друзья, а ты... Закрываешь ставни!

Йозеф. Но ведь я все равно сразу бы их открыл. (Раскрывает ставни.)

Алеш. Боюсь, ты принесешь сюда какие-нибудь при­вычки... Даже подумать страшно, в какой момент ты появился...

Входят Эмиль и Ц и р ил, оба в костюмах для тенниса.

Ц и рил '(в руке ракетка). Вольно, друзья, вольно!

Эмиль. Пришлось поохотиться на змей. Яды кон­чаются.

Алеш. А результат?

Ц и р и л. Как обычно.

Алеш (Эмилю). Замечательно! Я тебе почти завидую. Ты делаешь это с такой легкостью. Просто идешь в лес. (Со вздохом.) А я...

Эмиль. Где Филиппа? Почему все здесь?

Бернард. Ты тоже.

Ц и р и л. Весь секрет в самом этом месте. Оно притягивает.

Эмиль. Опять за свое. Я не вынесу. Иду в лабора­торию. (Садится на стул напротив зеркала.) Я от вас устал.

Йозеф (Эмилю, с теплотой в голосе). Вы очень добры, что зашли ко мне... Я знаю, вы отно­ситесь... наверное, я был немного неуклюж... но меня ваша работа с ядами... очень интересует, и если бы когда-нибудь вы пригласили меня в свою лабораторию...

Эмиль. В мою лабораторию никто не смеет войти.

Алеш. Пойми, Йозеф, он хранит там смертоносные яды!

Густав. Это страшный яд. Стоит прикоснуться...

Бернард. У него в подвале только чучело куницы, микроскоп да бутылка спирта, если он его еще не выпил.

Общее оцепенение.

Бывали и яды. Но и в Замке приходится зарабатывать на жизнь.

Эмиль (встав, Бернарду). Убийца. А еще притворя­ешься философом! (Садится.)

Алеш. Ну н что? Бывают ученые и без лабораторий.

Бернард. А еще больше ученых — без научных достижений. Каждый, кто вступает в эту большую лабораторию, для простоты обозначим ее буквой «Z», полон желания перестроить мир. Но однажды он поймет, что хоть мир и меняется — в этом нет его заслуги. Кто посмеет улечься на обе ло­патки и объявить: друзья, я забрел сюда по ошибке, удаляюсь, закрываю за собой дверь и никогда больше не посмею войти.

Алеш (глядя на Йозефа). Эмиль перетрудился. Все мы перетрудились. Только он, наш счастли­вый юноша, еще полон сил.

Йозеф. Вы ко мне... очень добры. Но скажу честно, я сегодня как-то... Слишком много впечатлений и эта обстановка... Я почти устал. Пожалуй, я бы... (Цирилу.) Вижу, и вы... немного зани­маетесь спортом, я даже заметил в вашей комна­те... Если вам не трудно... я ничего такого не захватил... из спортивного инвентаря, я бы позволил себе попросить у вас хотя бы... с меня хватило бы и обыкновенной скакалки...

Общее оцепенение.

Но, разумеется, если она вам нужна, я могу обойтись... (Разводит руками.) И к тому же здесь такие прогулки...

Алеш (удивленно и взволнованно). Но, Йозеф, ты говоришь, ты рассуждаешь, точно... Нет, не могу выразить... (Поражен.) Йозеф, ты подозрителен!

Густав (угрожающе). Точно он здесь чужой. Мы тут испокон веку привыкли думать и поступать одинаково.

Йозеф. Пожалуй... Очевидно, произошло недоразу­мение. Но даже если так, я мог бы уехать.

Йозеф ищет зонт, но его уже схватил и спрятал за спину Густав.

Мне тут в общем-то нравится, но я, безусловно, еще не заслужил такой чести... (Идет к двери.) Цирил (преграждая ему путь). Вспоминаю, как ты здесь появился. С минуту постоял перед воротами. Ты любопытен. Осматривал Замок. Чудесная ориентальная готика,— сказал ты себе. Ты еще колебался. Странное чувство: впервые вступить в Замок. Но потом ты осознал, что идет дождь, и быстро вошел в ворота, с че­моданчиком и раскрытым зонтом. Во дворе оста­новился. Увидел освещенное окно — возможно, только полосу света.

!>

Пока он говорит, все, кроме Эмиля, как за­вороженные, подходят к Йозефу ближе.

Правда, ты мог бы и сразу подойти к лестнице. Но ты был тут впервые, чувствовал себя неуве­ренно и потом — что-то услышал и тебя заинте­ресовало, что происходит там, в доме. (Кричит.) Ты здесь подслушивал! (Пауза, снова кричит.) Кем был твой отец?

Йозеф (изумленно). Мой отец был землемером.

Цирил. Так я и знал!

Густав. Наконец-то нам все известно!

Бернард. Время не остановилось. Мы еще только оплакиваем отцов, но уже появились на сцене сыновья.

Алеш. Признаюсь, то, что я тут слышу... (Положив руку на сердце.) Я не виноват, что я такой, каждый раз поверю в человека, а потом — такая боль и разочарование! Боюсь, Йозеф, при таких обстоятельствах я просто не смогу тебя посещать. (Идет к двери, ждет, когда остальные последуют за ним.)

Эмиль (привстав). Прошу тишины! Я... я объездил четыре континента. На мою лекцию в Кембридже явилось восемнадцать профессоров, девяносто до­центов... А теперь я среди пастухов, физкуль турников и сыновей землемеров!

Цирил. Молодость жестока и бесстыдна. Однако я хотел бы призвать вас к пониманию и ве­ликодушию. (Йозефу.) Выше голову, приятель! Несмотря на это или именно благодаря всему этому ты можешь быть одним из нас.

Все выходят.

Йозеф, пораженный, подходит к окну, запирает и отпирает ставень, потом быстро подходит к двери, берет зонтик, кладет его рядом с че­моданом. Входит Филиппа.

Филиппа (тихо). Ты уже один? Ты, кажется, рас­строен?

Йозеф (испуганно). Вовсе нет! Я как раз собирался... работать.

Филиппа (взглянув на чемодан и зонтик). Тебе уже нельзя верить. Ты уже одну ночь переслал в замковой постели. (Подойдя ближе.) Но еще пахнешь свежим воздухом... До чего хочется снова попасть туда... на свежий воздух...

Йозеф (изумленно). Ты... ты не можешь отсюда уйти?

Филиппа (резко). Отсюда не уходят. Отсюда разве что уезжают на катафалке. С венками. (Оборвав себя, уже спокойнее.) Я тут не одна.

Йозеф. Вот именно. Может, ты не хочешь об этом говорить, но почему и он... мне не кажется, что он здесь счастлив, что сделал здесь много интересного и нового. А ведь...

Филиппа. Да, Мы ловили змей. Великое счастье — ездить, пробираться через джунгли, вслушиваться в такое славное шипение змей... Потом, как известно, настала эта эпоха. Он говорил: лучше переждать. Потому-то мы и приехали сюда — тут ждалось легче. Тут спокойно. Вот только жур­налисты мешали. (Опять с интимной откровен­ностью.) Он думал, журналисты ездят ради него, а им просто велели ездить в Замок. Когда они с ним говорили, то смотрели снизу вверх — и это его тешило. Но все равно — он не заме­чал, но я-то все замечала — они смотрели точно сквозь него на Замок, на эти кирпичные стены, на высящееся над ними прошлое, на окаменевшую былую славу... Я спрашиваю: почему? Что их так привлекает в этом Замке? (Опомнившись.) Никто не хочет мне ответить. Отчего ты молчишь? Там еще ездят старые трамваи?

Йозеф (изумленно). Нет. Их уже сняли с произ­водства.

Филиппа. Я любила ездить на площадке. Еще когда ходила в школу. Порой мне кажется, что в воздухе уже не хватает воздуха. (Молча­ние Йозефа заставляет ее нервничать. Встав, она стучит в стену.) Собственно говоря, мы соседи. Хоть у нас и нет общей двери.

Йозеф. Нет общей двери?

Филиппа. Тебе уже обо мне докладывали? И ты всему веришь? (Пауза.) Это ты еще не можешь понять. Вечно здесь! Когда уже не хочется ни читать, ни играть в карты или слушать одни и те же разговоры... А потом — тишина, тревога, которой веет из сада, от портретов мертвых по стенам, от старых шкафов и ширм... Тут есть только прошлое, прошлое живых и мерт-

вых. Не знаю, возможно, так было всегда, но сегодняшнее прошлое живых — это ужас...

Йозеф вскакивает, отодвигает ширму, из-за которой в первой картине вышел Густав, видит дверь, в точности такую же, как главный выход. Она заперта. Йозеф пытается повернуть ручку, потом на несколько шагов отступает. Погляды­вает больше на дверь, чем на Филиппу.

Филиппа (очень взволнована — видно, что в своем одиночестве порой ей хочется перед кем-нибудь исповедаться, испытать какое-то чувство). Да, я их любила... а что мне было делать? Потом, когда-нибудь потом я протягивала руку, хотела, чтобы меня обняли, прикоснулись, но точно взыва­ла к пустоте. Точно любила пустоту — и она начинала переливаться в меня. Я лежала и ждала, не возникнет ли во мне любовь, или наслаж­дение, или хотя бы благодарность. Нет, одна пу­стота. Я говорила себе: да ведь вы небесные жители, вы пусты, как небо, сквозь вас дует ветер, вы можете быть всем, а можете и вовсе не быть! (Встает, подходит к Йозефу.) Ты не такой, ты еще пахнешь дымом...

Йозеф (отступив на несколько шагов, вдруг бро­сается к двери, несколько раз бешено крутит ручку, дверь неожиданно распахивается, за ней — стенной шкаф, на полочках бутылки, жестянки и тому подобный хлам.) Здесь нет двери! Это была не дверь!

Филиппа (в ее тоне теперь звучат нотки ирони­ческой чопорности). Ты такой же. (Жест в сто­рону кровати.) Он был не похож на них. И за это его не любили. Они ненавидят каждого, кто на них не похож.

Йозеф. Сюда ходят только по лестнице? (Показывает на главный вход.) Только через эту дверь?

Филиппа. Для них уже все — непохожие.

Йозеф. Только по лестнице!

Филиппа (сладко). И тебя будут ненавидеть за то, что ты сел с ними за один стол, что носишь зонтик да еще насвистываешь, что не веришь в то, во что они и сами уже не верят!

Йозеф (удрученно). Только в эту дверь... (Подхо­дит совсем близко к Филиппе, кричит, полный неожиданного ужаса.). Что случилось с профес­сором?!

Занавес

Действие второе

Картинапятая. Замковая столовая

То же, что в картине третьей. За столом все, кроме Йозефа.

Густав. Должен признать — этот цыпленок сладок, как торт. Рекомендую, Алеш, закажи цыпленка по-китайски. Не важно, что он по-китайски. Так умеют приготовить только в Замке.

Алеш. Я бы согласился с тобой, не будь у меня одного приятного воспоминания. Тогда я еще депутат-ствовал. Мы совершили этакий межпарламент­ский обмен с одной китайской провинцией, кажется — Фу-Чи. Это на их Желтой реке. И когда они везли нас в свой главный город, нам пришлось два дня плыть на джонке. Там был повар — сущий косоглазый дьявол, желтый, вот когда я по-настоящему понял, почему их называют желтой расой. Хоть я и не расист, любой человек — человек, и вообще они скорее коричневые или серые... Да, тот умел приготовить такое кунг-пао — пальчики оближешь! У этого повара была жена, никогда бы не подумал, что монголка может быть так сексуальна...

Густав. А как насчет этого японки?

Цирил. Говорят, в Токио есть улочки любви, но это не бордели, как прежде бывали у нас. Войдете — а девицы там...

Филиппа. Где Йозеф?

Цирил. Придется тебе хоть немного оставить его в покое. И петух порой нуждается в отдыхе.

Эмиль (привстав). Я, я... это переходит... Магараджа в Джауджикимуре сказал мне: при моем де­де — если кто-нибудь громко чихал за столом, его немедленно четвертовали и бросали дворцо­вым тиграм, при моем отце уже только казнили, а я могу лишь прогнать такого человека из дворца. Чем кончим мы? Вот вам, пожалуйста. Физкультурники, пастухи или невежи, которые свистят в замковых покоях.

Алеш (поспешно). Должен признать, этот молодчик не оправдал наших надежд. Даже лучше, когда он не кажет носа... Потому что в противном случае... (привстав) очевидно, пришлось бы уйти мне!

Эмиль. Но он еще явится! А потом... помяните мое слово, будет поздно. Он нас всех тут пере­сидит!

Входит Г аба в черном костюме, на голове мягкая шляпа, которую он снимет лишь в самом конце пьесы. Держится великолепно, похож на сухопарого английского лорда.

Габа. Простите, дама и граждане, мне чрезвычайно неприятно, что я пришел во время вашего обеда. Но я... (Характерным жестом достает

из кармана удостоверение и протягивает Алешу, который сидит во главе стола. Чуть приметно кланяется.) Никогда не подозревал, что служеб­ные обязанности приведут меня в эти места, и хотел бы заверить вас, что почитаю это за честь, (Сновка кланяется.}

Алеш. Простите, товарищ...

Г а б а. Габа.

Алеш. Простите, но я действительно не знаю, чем объяснить ваше появление. Здесь место, выде­ленное для абсолютно спокойной творческой . деятельности. Хотя, если вы пожелаете присесть и пообедать с нами, то мы... Разумеется, мы — как и подобает в нынешние времена — отнгодь не какой-то исключительный, замкнутый круг людей.

Габа. Ваше приглашение мне необычайно льстит. (Садится.)

Официантка ставит перед ним прибор.

Желаю всем приятного аппетита!

Алеш. Сейчас я сражаюсь с такой проблемой, друзья, рад с вами поделиться, ибо я кажусь себе детективом среди множества следов. Бывает, дружеская подсказка наведет на след. Быть может, после обеда?

Габа (Алешу). Очень не хотелось бы нарушать ваши планы, но боюсь, в течение нынешнего вечера вы мне понадобитесь.

Алеш. В течение всего вечера? Но это невозможно!

Габа. А также прошу и вас, уважаемые, быть готовыми к вызову.

Алеш. Нет, на это я не могу согласиться. Как я уже сказал, это место выделено для абсолютно спокойного творческого труда, и невозможно, чтобы, извините, неизвестно кто ни с того, ни с сего появлялся здесь и нарушал наши планы.

Габа (с поклоном). В принципе, я с вами согласен.

Алеш (Эмилю, подчеркнуто). Придешь, или у тебя слишком много работы в лаборатории?

Габа. К сожалению, я должен настоять на своем. (Встав, торжественно.) Как вам известно, навсег­да ушел из жизни один из вас, притом при обстоятельствах, не до конца ясных.

Цирил. Придется и мне вставить словечко. Вот вы сказали: не до конца ясных... Ведь это звучит прямым оскорблением для всего Замка. Обра­щаю ваше внимание на тот факт, что преж­де чем меня избрали для моей нынешней миссии, в течение нескольких лет я был председа­телем правовой комиссии. И знаю, что положено, а что нет!

Алеш. Полагаю, все происходящее в нашем кругу касается... (Не договаривает.) Бернард встает и молча отходит к окну.

Габа. В принципе, я полностью с вами согласен. Однако, к сожалению, пришло несколько письмен­ных жалоб. (Достает из кармана и бросает на стол несколько объемистых конвертов.) В основном — это требования расследовать все обстоятельства. Некоторые заходят так далеко (достав блокнот и полистав его, читает), что говорят о позорных и регулярно повторяющих­ся — простите, что мне приходится произнести это слово — преступлениях.

Алеш. Не понимаю — что вам не до конца ясно? Люди, которые здесь сидят, если позволите, товарищ, в своей жизни немало сражались. Их время спрессовано и необходимо другим. Я выражаю протест против пустой траты этого времени лишь потому, что, видите ли, кому-то втемяшилось в голову... будто здесь... не все до конца ясно.

Густав. Не согласен. Если что-то с этим несчастным парнем не до конца ясно, пускай расследуют. (Встав, кричит.) Мне симпатичны эти ребята, и я не перенес бы мысли, что, возможно, с одним из них что-то произошло. (Сев, Цирилу.) Кроме того, у нас ведь царит справедливость, которую никто не смеет попрать.

Алеш. Но, Густав... я... (Цирилу, смиренно.) Ничего не понимаю. Это же полное разложение!

Цирил (встав). Позволю себе заявить, что все эти дебаты недостойны нашей эпохи, нашей чести и традиций данного места. По-моему, это просто дурной спектакль. Я, право же, опасаюсь опреде­лить, кому на руку подобные вещи. Надеюсь, вы разрешите мне во всем этом не участвовать.

Габа. Пожалуй. Даже сам вас об этом попрошу.

Цирил. Как вас понимать?

Габа. Я был бы рад, если бы нас (кивок в сторону Алеша) на некоторое время оставили наедине.

Алеш. Хотите учинить допрос?

Габа. Не произносите, прошу вас, этого слова. А вас (остальным) я бы попросил находиться в своих помещениях.

Эмиль (стукнув кулаком по столу). Омерзительно! Он разговаривает с нами, как с преступниками! Я иду наверх и складываю чемоданы! Больше вы меня здесь не увидите! В этом проклятом, грязном гнезде...

Общее оцепенение.

Габа. В принципе, я с вами согласен. (Кланяется.) Но с отъездом, пожалуйста, повремените, пока не будут полностью выяснены все обстоятель­ства. Дама и граждане, теперь я просил бы вас...

Все поднимаются с мест, Алеш тоже. Габа кладет ему руку на плечо.

Алеш (вздрогнув). Значит, все-таки допрос? Габа. Не произносите этого слова.. Прошу вас лишь о небольшом разговоре, маэстро.

Алеш взволнованно ходит по комнате.

Алеш. Я буду протестовать! Такого в моей жизни еще не бывало! После обеда, когда я привык садиться за письменный стол... (Резко обернувшись.) Я был депутатом!

Г аба. Знаю. (Достает из кармана блокнот, листает.) Мне известны все ваши должности. А книгу и брошюру -- в особенности книгу — я знаю наизусть. Читал еще в школе, под партой. (Смеется.) Какой тогда был день?

Алеш (поражен). Кажется... постойте, на обед были... да, да, куропатки... Пятница. Ах нет, вторник.

Габа. В тот вечер вы работали?

Л л е ш. Очевидно. Я работаю ежедневно. Еще с детства, когда я был пастухом... Вы, наверное, не знаете, но моя жизнь...

Габа. Не помните случайно, что именно вы в тот вечер написали?

Алеш. Безусловно... то есть... в тот вечер... я больше думал... Подготавливал материал. Видите ли, я бьюсь над одной проблемой. Не профессионал полагает, будто писать — значит непременно сидеть за столом. Но это ошибка. Писать — озна­чает вести бой, сражаться -- с собой и в себе.

Габа. Это случилось после ужина?

Алеш. Что?

Габа. Крик.

Алеш. Ах да, совершенно верно. После ужина.

Габа. Интересно, почему вы вспомнили обед, а не ужин. Что в тот день было на ужин?

Л л е ш. И верно. Не припоминаю, кажется... ага, вспомнил. В тот день я не ужинал. Порой я слишком углубляюсь в работу... Вы, очевидно, не можете себе представить, но в такие минуты...

Габа. И часто... вы не ужинаете?

Алеш. Не очень. Только когда слишком погружен в работу.

Габа. Но в тот вечер вы явно не были слишком погружены в работу.

Алеш (оскорбленно). Я всегда погружен. Работа для меня все. Ей посвящена моя жизнь. Еще с детства, когда я был пастухом...

Габа. Не сомневаюсь. Но в тот вечер вы не писали.

Алеш. Откуда вы знаете? Кто вам сказал? (Осознав ошибку.) Я устал. Продумал всю следующую главу и вместо ужина пошел прогуляться.

Габа. Какая была погода?

Алеш. Почему вы спрашиваете? Вы же обещали, что допроса не будет.

Габа. Вы знали покойного?

Алеш. Илью? Как я мог его не знать? Он прожил здесь почти месяц. Сидел с нами за одним столом. Рядом со мной. Чудесный малый. Правда, случа­лось... он имел дурную привычку насвистывать... У каждого какие-нибудь привычки. Я в конце концов не умею говорить ни о чем, кроме работы. Иной раз убеждаю себя: это дурная привычка, а прежде, когда я был депутатом, кое-кому могло показаться, будто я задаюсь...

Габа. Сколько лет ему было?

Алеш. Это неважно. Мы приняли его в свой круг, раз его к нам прислали. И все любили его. Особенно я. Он был для меня... как родной. Мы здесь, в Замке, словно одна семья, и радуемся своей смене. Ведь в них наша надежда!

Габа. Когда вы видели его в последний раз?

Алеш. Пожалуй... нет, наверняка: в тот день во время обеда.

Габа. И заметили какие-нибудь следы недомо­гания?

Алеш. Он был утомлен.

Габа. Много работал?

Алеш. Видите ли... о мертвых — только хорошо... но в интересах истины... здесь есть одна жен­щина - вы, очевидно, заметили... Это его в ка­кой-то мере утомляло.

Габа. Итак, в тот вечер вы были на прогулке?

Алеш (спокойно). Друг мой, я снова должен протесто­вать, ваш вопрос напоминает мне старые методы. Попытку вмешиваться в личную жизнь.

Габа. И часто вы ходите гулять?

Алеш. Да. Это моя давняя привычка. Ходить и ду­мать. Есть люди, которые ни о чем не думают, но я не умею жить не размышляя. Такой уж у меня недостаток.

Габа (достав блокнот, листает). В дождь и туман?

Алеш. Я люблю дождь. Дождь — это жизнь, а без жизни нет литературы. (Пауза.) Впрочем, науки тоже.

Габа. Вы слышали крик?

Алеш (с охотой). Да, в общем — слышал. Это было страшно. В его крике было столько ужаса! Тревоги и ужаса! Он не хотел умирать. (Не­произвольно отирает ладони о штаны.) А как он умел свистеть... за обедом, за ужином, порой мне казалось, что и во сне... (Задумавшись, со значением.) Больше всех это раздражало Ци-рила. Порой он немного нервничает. Возможно, это что-то ему напоминало. Видимо, слишком долго он находился в окружении спортсменов.

Габа. Откуда вы это знаете?

Алеш. Мывсе знаем. Он ему завидовал. Не надо забывать, что физическая культура довольно долго превалировала у нас над духовной. Нато былацитата из классика.

Габа. Где выего услышали? Тот крик?

Алеш. Вот здесь... взгляните. (Тянет Габу к окну.) Я как раз проходил мимо вон той скамейки и говорю себе: дай, присяду на минутку.

Габа. Но потом раздумали. Потому что скамейка была мокрая.

Алеш. Вот именно. Откуда вы знаете?

Габа. Да ведь шел дождь.

Алеш. Вы ничего не забываете.

Габа. Зато вы забываете. Не мешает быть более последовательным, маэстро.

Алеш. В тот момент и раздался крик.

Габа. Окно было открыто?

Алеш (неуверенно). Думаю, да.

Г а б а. Думаете?

Алеш (беспомощно смотрит на Габу). Очевидно — раз было так хорошо слышно, или вы считаете, что и через закрытое окно... Какой неприятный случай! Мы тут ни к чему подобному не привык­ли. Здесь место покоя и мирного труда. Вы не можете себе представить... Каждый со своей мис­сией, но когда зацветают липы или распускают­ся ромашки, а снизу, от вольеров, доносятся крики грифов...

Габа. Что вы сделали, когда вошли?

Алеш. Я приблизился... да, приблизился к постели. Подумал, что ему только немного не по себе. И спросил: что с тобой, Илья?

Габа. Откуда вы узнали, что кричал он? Ведь было темно.

Алеш. Я всегда сразу зажигаю свет... (Спохватив­шись.) Не люблю, когда темно. Под покровом темноты чего только не совершается.

Габа. Но порой приходится наоборот — погасить свет.

Алеш (после паузы, пораженный). Откуда вы знаете... Я протестую, это уже обвинение!

Габа. Чтобы потом снова зажечь. Когда не темно — ни к чему и зажигать!

Алеш. Да... прекрасно сказано,

Габа. Вы уверены, что крик, который вы услышали, исходил из уст того, кого вы затем обнаружили... мертвым?

Алеш. Да. То есть... Кому же еще было кричать?

Габа. Мог кричать кто угодно.

Алеш. Но зачем?! (Опомнившись, испытующе смот­рит на Габу.) Вы полагаете? Разве это что-ни­будь меняет?

Габа. Он мог быть мертв довольно давно. Его могли принести сюда уже мертвым.

Алеш. Кто? (Внезапно умолкает.) Думаете, могли принести?

Пауза.

Габа. Вы не замечали в тот вечер кого-нибудь или чего-нибудь подозрительного?

Алеш. Как-то не припомню... (Неожиданно.) Да, да, пожалуй, уже начинаю догадываться... Но нет! Это невозможно! (Качает головой.) Такой моло­дой и невинный...

Габа. О ком вы?

Алеш. Об этом молодом человеке. Вы видели его тут, за столом. Он появился как раз в тот момент. Ох, я дурак! А все моя доверчивость. Хотя — признаюсь сразу,— как только он появил­ся со своим зонтиком, мне показалось стран­ным, что именно в такую минуту — да еще с зонтиком!

Габа. Продолжайте...

Алеш. Нет, не могу. Это слишком страшно. Хотя, не понимаю, как мы могли совершенно не обра­тить внимания... У него уже был ордер как раз на ту комнату, а это означает... Нет, не могу

поверить! (Пауза.). На лице — полнейшее спо­койствие, даже к постели не подошел, только потом — не выдержал, склонился над ним и про­изнес одно только слово: «Профессор!»

Габа. Он был поражен?

Алеш. Скорее, взволнован.

Габа. Чем?

Алеш. Не знаю, имею ли право произнести, это про­звучало бы обвинением, очевидно, не должен, пока у меня нет доказательств — тоже. Мой долг — верить в человека. (Пауза.) Итак, я опи­шу. Он был взволнован своим ужасным пре­ступлением.

Габа с каменным видом хранит молчание.

(Несколько сбит с толку.) Не знаю, понимаете ли вы меня. Он был взволнован тем, что совер­шил.

Габа (с каменным видом). Но ведь вы были уверены, что этот человек умер от инфаркта.

Алеш (сбившись). Да, был.

Габа. Кажется, теперь вы в этом не слишком уверены.

Алеш. Вы полагаете, что я... Наверное, считаете, что у меня нет оснований изменить первоначаль­ное мнение? Вы правы. Дело в том, что я прин­ципиально не меняю своих мнений, пока не имею на то достаточных оснований. (Удивленно.) Так значит — правда? Инфаркт? Кто знает, вдруг он так испугался зонтика, что... или пред­чувствие? Ах, несчастные молодые люди!

Габа (идет к окну). Могу констатировать,, некоторые неясные обстоятельства начинают проясняться.

Йозеф (влетев, Габе). Прошу вас, паи, извините — товарищ, я бы хотел... Дело в том, что я только что узнал... не будете ли вы так любезны... Я требую, чтобы меня допросили!

Алеш. Дружище! Тут не допрашивают!

Йозеф. Я хотел сказать... Могу я сообщить вам нечто весьма существенное?

Габа. Безусловно, молодой человек. Как только до вас дойдет очередь, вы мне все сообщите. (Алешу.) Вы были чрезвычайно любезны, маэст­ро. Разговор с вами навсегда останется в моей памяти. Вы всегда будете для меня ярким примером вечного гасителя и неутомимого зажи-гателя. (Йозефу.) А вы, если будете так любез­ны, пригласите сюда даму.

Йозеф. Она не может прийти.

Габа (быстро, с надеждой в голосе). Умерла?

Йозеф. Нет! Она плачет.

Алеш. Филиппа слишком чувствительна. А эти собы­тия... И главное — бессонные ночи... (Со зна­чением смотрит на Йозефа.)

Габа. Пообещайте даме, что я буду предельно де­ликатен. (Поворачивается к окну.)

Алеш (жестами намекает Йозефу, что-де он тут поряд­ком попарился). Лучше бы ты совсем сюда не приходил.

Алеш и Яозеф уходят. Пауза. Габа стоит у окна, спиной к зрителям. Не слишком уверенно входит Филиппа, в руке — носовой платок. Остановившись посреди сцены, нерешительно ждет.

Габа. Беседы с женщинами — одно из немногих удовольствий в нашей невеселой профессии. (Только теперь оборачивается.) Прошу вас, сади­тесь.

Филиппа. Он наверняка все обо мне рассказал... этот... этот... свинопас!

Габа. Это единственные мгновения, когда мы хоть немного соприкасаемся с чем-то нежным. (До­став блокнот, листает.) Вы молитесь перед сном?

Филиппа (удивленно). Я? Молюсь?

Габа. Но когда-то все-таки молились, верно?

Филиппа. Это было так давно! Даже не помню, когда в последний раз...

Габа (продолжая листать блокнот). Замбези, Сьер­ра-Леоне... В ту пору, когда вы еще ловили змей.

Филиппа. Вы правы — там! Одного нашего носиль­щика сожрал крокодил, я его любила, хотела, чтобы он попал в рай. Но тогда в этом не было ничего предосудительного.

Габа. Сейчас тоже. Вы слышали крик?

Филиппа (вздрогнув, оглядывается по сторонам). Нет, в это время все танцевали какой-то воен­ный танец.

Габа. Напрягите память.

Филиппа. Ах, вы имеете в виду — теперь! Слыша­ла. Ведь наши комнаты рядом.

Габа. В этом крыле есть еще помещения?

Филиппа. Нет. Только эти два. Его и наше.

Габа. Тут должно быть неуютно, в таком заброшен­ном крыле здания. Наверно, ваш муж часто оставлял вас одну?

Филиппа. Случалось, когда играл в карты. Ему тут не хватало ядовитых змей. И было-то всего несколько штук, мы их заспиртовали девять лет назад.

Габа. Что же вы делаете целые дни?

Филиппа. Читаю.

Габа. Но когда-то у вас были и другие занятия-Филиппа. Да. Только давно. Прошло... столько лет! Тогда — иное дело. Но теперь...

Габа. А по вечерам?

Филиппа. Расчесывала волосы. В это время я как раз расчесывала волосы...

Габа. Ага. Куда-нибудь собирались?

Филиппа. Куда мне тут собираться?

Габа. Или кого-нибудь ждали?

Филиппа. Нет. (Пауза.) Я собиралась лечь спать.

Габа. А потом?

Филиппа. Потом раздался тот страшный, душераз­дирающий крик.

Габа. Что вы сделали?

Филиппа. Я... я... Это было ужасно... (Прикладывает к глазам носовой платок.) Мне показалось, будто

это из мира призраков, будто я брежу... Я не понимала, что и где происходит. Выбежала из комнаты...

Габа. В коридоре кто-нибудь был?

Филиппа. Нет. Никого. И я не знала, что делать... Мне было так страшно, страшнее, чем когда... мы танцевали в уродливых масках, а ведь говорят — это были людоеды... И я побежала к нему.

Габа. Почему?

Филиппа. Я думала... Мне было так страшно — а он единственный живой человек на этом этаже...

Габа. Но и он оказался неживым.

Филиппа плачет.

Каковы были ваши отношения с покойным?

Филиппа. Он был не такой... как остальные.

Габа. Вы часто встречались?

Филиппа. Он не интересовался мной. Я им тоже.

Габа. Он и вы. Две комнаты в одном крыле замка, в одном безлюдном крыле. (Заглядывает в блок­нот.) Хотя и не соединенные дверью.

Филиппа (с ненавистью). Я уже была для него... Он был для меня слишком незрел.

Габа. Ах, т'ак. (Пауза.) В той комнате находился кто-нибудь... кроме мертвого — и вас-,

Филиппа (всхлипнув). Все там были.

Габа. Вам это не показалось странным?

Филиппа. Они сказали, что это... что это инфаркт.

Габа. Не вспомните, что еще они говорили?

Филиппа {в полуобморочном состоянии). Говорили, что идет дождь.

Габа. И дождь действительно шел.

Филиппа. Не знаю. Наверно, раз они так говорили.

Габа. А еще что?

Филиппа. Удивлялись, почему никто не промок, раз идет дождь...

Габа. А вы не удивились?

Филиппа. Я... я не знаю. (Истерически рыдает.)

Габа. Ваш муж много путешествовал?

Филиппа (всхлипнув). Да.

Габа. Больше не путешествует?

Филиппа. Знаете, это так утомительно, все время путешествовать. Здесь нам лучше, но иногда мы совершаем долгие прогулки, и он вспоминает прошлое.

Габа. Как ваш муж относился к покойному?

Филиппа. Мой муж... пожалуй.., (Испуганно умолка­ет.)

Габа (листает блокнот). Ваш муж не ревнив?

Филиппа. Не знаю.

Габа. А как относились к покойному остальные?

Филиппа (оживившись). Ох, они его ненавидели!

Габа. За что?

Филиппа. Он был не похож на них! Т.а_ба. Вам нравится жить в Замке?

Филиппа (в ужасе). Думаете, теперь нам придется...

Снаружи доносится шум, какой-то спор, двери распахиваются, в них на мгновение виден

Йозеф, которого тянет назад Алеш. Габа от­вернулся к окну, точно шум его не касается.

Я не знаю, везде как-то... страшно.

Г аба (чуть ли не торжественно], Я прихожу к выво­ду, что обстоятельства, которые казались неясны­ми, уже проясняются. (Обернувшись к входящему Алешу.) И все же мне хотелось бы поговорить с ее мужем.

Алеш. Боюсь, он не сможет прийти.

Г аба (быстро, с надеждой). Умер?

Алеш (удивленно). Нет, что вы! Нервный припадок. Вы не добьетесь от него ни слова.

За сценой ссора и возня, потом крик.

Эмиль (за сценой кричит). Хватит с меня! Я больше не вынесу! Вы хуже людоедов! Сейчас же иду и складываю чемоданы!

Йозеф (за сценой). Я пойду и все скажу, пустите!

Придушенные крики, точно кому-то кляпом заты­кают рот.

Алеш (ему не по себе). Слишком много свалилось на его голову, и потом •— кажется, в Камеруне — его укусила муха це-це. (Филиппе.) Верно? (Га-бе.) Он не сможет, сами убедитесь. Нервы совсем сдали.

Г а б а. Я с уважением отношусь к любой болезни. (Филиппе.) Передайте своему супругу пожела­ние скорейшего выздоровления. (Кивает обоим.) Если я не ошибаюсь, остаются еще три господи­на. Хотелось бы с ними побеседовать. (Отворачи­вается к окну, ждет.)

Входят Бернард, Ц и рил и Густав. У Бер­нарда испачкана штанина, у Густава порван ру­кав. Бернард с равнодушным видом становится у окна, Густав и Цирил застывают в выжида­тельных позах. Габа, обернувшись, рассматрива­ет их с каменным лицом.

(Удивленно.) Господа? (Цирилу.) Вы наверняка владеете джиу-джитсу.

Цирил. Думаю, я немного не в форме. К сожалению.

Габа. Насколько мне известно, вы преподаватель физкультуры. Разумеется, заслуженный.

Цирил. Когда-то был.

Габа. Очевидно, здесь с практикой не слишком густо?

Цирил. Я здесь не в роли преподавателя. Не забудьте, я был председателем совета по пра­вовым вопросам... а ныне... уполномоченный по ликвидации памятника. (Пауза.) Дело в том, что мой отец был рабочим на кирпичном заводе.

Габа (раскрыв блокнот). Совершенно верно. Это мы знаем, а отец вашего отца?

Цирил. Тоже рабочий кирпичного завода. Мы такая кирпичная династия.

Габа (быстро). А его отец?

Цирил. Тоже рабочий кирпичного завода.

Габа (быстро, с нажимом). Вспомните крепость Терезин.

Цирил. Да, но это было по прямому указанию императора. Ему было поручено построить кир­пичный завод. В интересах государства. И для защиты от пруссаков.

Габа. Как вам известно, на шее умершего обна­ружены синяки.

Цирил. Это невозможно. Ведь он умер от инфаркта.

Габа. Увы. Таково мнение специалистов.

Густав (глухо). Я так и знал. (Подходит к Габе.)

Габа. У вас есть какие-то соображения?

Ц и р и л. Филиппа! (Непроизвольно расставляет стулья.)

Габа. А у вас?

Густав. Что-то мне в этом не нравится.

Габа. А у аас?

Бернард. Возможно, кто-нибудь его убил.

Общее оцепенение.

Габа (заглянув в блокнот, читает). Синяки на шее явились следствием сильного и длительного сжатия каким-то предметом, предположительно — конопляным шнуром. Почти несомненна прямая связь между этим сжатием и смертью в резуль­тате удушения.

Цнрил (цинично). Возможно, он сам удавился. Он был порядком взбалмошный.

Бернард. Каждому предстоит умереть. Не понимаю, к чему все эти разговоры? Ими вы уже никому не поможете.

Габа (быстро Цирилу). Вы слышали крик?

Ц и р и л. Криками не интересуюсь. У меня было много работы. Моя работа чуть потруднее, чем, напри­мер, допрашивать людей.

Габа. Где вы находились в тот момент?

Цирил. У окна.

Габа (Густаву). А вы? (Пауза.)

Цирил. У своего окна. Подчеркиваю — у своего. (Пауза.)

Густав. Скажу прямо — я был в постели.

Габа. Который был час?

Густав. Не помню.

Бернард. Без трех минут семь. Я как раз слушал прогноз погоды.

Габа. Где вы в тот момент были?

Бернард. В шкафу.

Габа. Что вы там делали?

Бернард. У меня нет штор.

Габа. Вы слышали крик?

Бернард. Да.

Габа. Как это возможно?

Бернард. Была приоткрыта дверца.

Габа. Что вы после этого сделали?

Бернард. Подошел к окну — взглянуть, что случилось.

Габа. На какие средства вы живете в Замке?

Бернард. Полагаю, это не имеет значения.

Г аба (листает блокнот). Пожалуй. Установлено, что после покойного не осталось... никаких денег.

Общее оцепенение.

Г аба (Цирилу). Вы тоже подошли к окну?

Ц и р и л (оскорбленно). Я не мог подойти к окну, я стоял возле него.

Габа. Допустим. Что вы видели?

Ц и р и л. Шел дождь.

Габа. И ничего больше?

Ц и р и л. Ничего особенного. Через двор быстро прохо­дили какие-то люди... Ну, мои здешние друзья.

Густав. Я — нет.

Ц и р и л. Почему ты — нет?

Густав. Я требую, чтобы меня допросили отдельно.

Габа. Полагаю, в этом не будет нужды.

Густав. Но тогда я не могу... Ладно, раскрою карты. Я лежал в постели. Этот крик заставил меня вскочить. Я бросился к окну...

Габа. И что-нибудь увидели?

Гугтав. Там, напротив, в окне стоял... (Поколебав­шись.) Вот он... Бернард.

Бернард (вскакивает, впервые утратив апатию). Грязная ложь! В это время я еще был в шкафу. Подчеркиваю: в своем шкафу!

Густав. Я совершенно... ну, просто... еле добрался до постели. Это был для меня страшный удар!

Габа. Продолжайте.

Густав. Пролежал несколько минут, чтобы собрать­ся с силами. И стал одеваться. Потому я и пришел последним, когда все было кончено.

Цирил (пораженный исповедью Густава, начинает кое-что понимать). Так-таки последним?

Густав. Такая уж у меня привычка. Являться туда, куда я должен явиться. И наоборот.

Габа. Кто-нибудь это подтвердит?

Густав. Я не привык... чтобы мои слова кто-нибудь подтверждал- (С достоинством.) За правдивость своих слов в полной мере отвечаю я сам!

Бернард. В конце концов это пошло! (Габе.) Я встретил его во дворе. Он вышел одновременно с Цирилом. Надеюсь, Цирил подтвердит.

Цирил (поколебавшись, Густаву). Я... по-твоему,

я был наверху раньше тебя? Или ты имел в виду

только Бернарда? (Пауза.) Густав (колеблется). Да... разумеется. Ты должен

был там быть. Ведь я пришел последним. Уже

после молодчика с зонтом.

Цирил (Габе). Он ошибается. Мы шли по двору вместе, как сказал Бернард. Поднялись наверх все втроем. (Угрожающе.) Все трое!

Т'а б а. Вы настаиваете на своих показаниях?

Густав. Конечно, я могу и ошибиться. Хотя ошиба­юсь редко. С другой стороны, я умею признавать свои ошибки с пользой для себя и для истины. Взять, к примеру, ту фигуру в окне. (Смотрит на обоих приятелей.) Дело в том, что я был без

очков, а без них я вижу не далее, чем на три метра. Это мог быть и... Алеш!

Габа. А вы... вы действительно ничего не видели?

Цирил (поколебавшись). Я хотел бы сделать заяв­ление.

Габа. Пожалуйста.

Цирил. Позволю себе заметить, что я чрезвычайно поражен и возмущен происходящим. Инсинуации, ничем не подтвержденные догадки, попытка про^ вести какое-то странное дознание — получает­ся, будто здесь пытаются создать впечатление, что в Замке случилось нечто' противозаконное. Заявляю: Замок — воплощение, более того — символ нашей эпохи! И потому любой, кто хочет задеть его честь, тем самым как бы ставит под сомнение честь самого этого символа! Из чего непосредственно вытекает, что все постоянные жители Замка вне каких бы то ни было подозре­ний и в столь серьезный момент не должны допускать в своих рядах никакого разлада. Это я и хотел заявить. (Садится.)

Габа. Благодарю вас. А что вы предприняли потом?

Цирил. Я уже сказал. Пошел сюда вот с ними.

Габа. Накинули пальто?

Цирил. Не стоило задерживаться. Тут всего только пересечь двор.

Габа. И промокли?

Густав смеется.

Габа. Вы что-то хотели сказать?

Густав. Нет! Лишь... что я стал жертвой соб­ственной слепоты. Фигурой... он похож на Бер­нарда.

Габа (Цирилу.) Там уже кто-нибудь был?

Цирил. Алеш и Эмиль только что вошли.

Густав. Вполне объяснимо. Это сделал он, а потом выбежал и дождался, пока не появились мы.

Габа. Кто?

Густав. Тот, с зонтиком!

Габа. У вас не было зонта?

Густав. Но позвольте!

Габа (быстро подойдя к Цирилу, медленно вытаски­вает из его кармана длинный шнур). Что это?

Цирил. Это... скакалка-Га б а. И часто вы ею пользуетесь?

Цирил. Ежедневно. Прыгаю с семи до четверти вось­мого и от часа сорока пяти до двух.

Габа (сделав из шнура петлю, покачивает ею из стороны в сторону). Не могли бы вы нам это продемонстрировать?

Цирил. К сожалению, уже полтретье.и.

Габа (продолжая размахивать петлей). Ага, пони­маю... вы живете в тесных границах времени, как любой... кто пользуется скакалкой.

Цирил (в недоумении). Что вы этим хотите ска­зать? Объявляю во всеуслышание: я никогда не стыдился своей профессии. Какова бы она ни была. Это моя гордость!

Пауза.

Густав. Мое сообщение никого не заинтересовало?

Бернард. Я отвык интересоваться тем, что лгут и сочиняют другие.

Г а б а. Но вы тоже отправились посмотреть.

Бернард. Да. Я люблю убеждаться в правильности прогноза погоды.

Га б а. И он оказался правильным?

Бернард. Совершенно верно. Шел дождь.

Габа. А вы... что-нибудь заметили?

Бернард. Да. Я уже сказал. Шел дождь.

Габа. А потом увидели молодого человека с зонти­ком. Ведь вы стояли у окна.

Бернард. Ах, вы о нем? Да. Из окна своей комнаты. Он шел по двору. Этак смешно — точно крадучись... как бы испугавшись чего-то.

Густав. Это подтверждает мое подозрение. Он знал, что увидит наверху. Они были знакомы.

Габа. Подозрение в чем?

Густав. Вы сами сказали. Кто-то...

Габа. Но ведь вы были уверены... что это ин­фаркт!

Густав. Да. Был. Но... вы же намекнули: эта версия неприемлема. А раз так — я от нее отказываюсь.

Габа. Вы случайно не владеете джиу-джитсу?

Густав. Это не наш вид спорта. И потом в годы своей спортивной молодости я занимался иными вещами.

Габа. Вы сменили разные профессии?

Густав. Не люблю говорить о своих заслугах. (Доста­ет из кармана футляр.) Но, между прочим, я получил и такую награду.

Габа (берет футляр, Бернарду). Вы тоже какой-нибудь чемпион?

Бернард. Когда-то я играл в пинг-понг. По необходи­мости. Мне нужна была бумажка.

Габа (открыв футляр, читает). Судя по списку ваших побед, вы предпочитали командные со­ревнования.

Густав. Не понимаю, что вы имеете в виду. Скажу прямо, у нас никогда не делалось раз­ницы между теми, кто ставит рекорды, и теми, кто их обеспечивает. Кроме того, когда-то и я... Я прошел выучку. Раз я нес четыре мешка...

Габа. Вполне вам верю. Но позднее, как человек, обеспечивающий рекорды, вы явно предпочитали действовать по указке других. Собственно гово­ря, вы как бы оказывали помощь...

Бернард. В мире царит хаос. Мы полагаем, что действуем сами, а оказывается — мы всего лишь исполнители. Полагаем, что мы исполните­ли, а на самом деле — лишь поддерживаем других... Но бывает и обратное. Мы оправ­дываемся, будто всего лишь подталкивали, а оказывается — именно мы и стиснули... кнопку.

Общее оцепенение.

Цирил. Я хочу сделать заявление!

Габа. Пожалуй... в нем уже не будет необходимости.

Цирил. Но ведь это значит... Я хотел обратить внимание на их сходство, а вы не даете мне вставить слово.

Густав. Они были в сговоре — ручаюсь. Все мы их недооцениваем. Их даже посылают в Замок. Но зачем? Мы выполняем здесь свою миссию. А они? Они уже сегодня смеются над всем, что мы завтра создадим!

Габа (Бернарду). Вы не носите очков?

Бернард. Зачем мне очки? С меня вполне достаточ­но и того, что я вижу без них!

Габа. Да. Итак, ваше место у окна. (Несколько раз пересекает комнату, открывает и вновь за­крывает блокнот.) Вы тот, кто выглядывает в окно. И не впервые. Шесть лет назад, на Пасху... Тогда тоже стояли у окна. (Задумчиво.) Хотя в тот раз дождя не было. Но времена меняются. (Почти торжественно.) Полагаю, об­стоятельства, которые нам предстояло выяснить, в основном уже ясны.

Густав (кричит). Не понимаю! Есть подозритель­ные факты, свидетельствующие против этих... зонтичников! А вместо того вы... кто-то кого-то поддерживал! Или (обращаясь к остальным, в ужасе) может, вы с ними заодно? Это заговор!

Габа (спокойно). Нам остается только осмотреть место, где наступила смерть.

Занавес

Картина шестая.

Комната в Замке.

Поиск по сайту: