Защитительная речь В.Д. Спасовича

Спасович В.Д. Избранные труды и речи. Тула. 2000.

ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ фон ЗОНА¹

Разбиралось в С.-Петербургском окружном суде 28 и 29 марта 1870 года.

Господа присяжные заседатели! Если есть дело, которое могло бы прямо идти на суде без судебных прений, прямо после судебного след­ствия, так это именно настоящее. Фразы, слова не в состоянии ничего ни прибавить, ни убавить к тому сильному впечатлению, которое оставил на вас самый факт, голый, дикий, вопиющий. В центре столицы, в двух шагах от гауптвахты на Сенной устраивается разбойнический притон, свивает себе гнездо шайка злодеев, распределяющих между собой работу; одни из них заманивают, другие сидят в засаде, ожидая добычи, и наконец, совершается дело кровавое над стариком, который, забыв стыд и достоинство своих седых волос, дал завлечь себя в эту нечистую берлогу. Совершается дело крови: как по мановению одного человека — говорит обвинительная власть, неизвестно по чьему веле­нию — говорит товарищ мой по защите. Из этих двух предположений, я должен откровенно сказать, что не могу не стать на сторону первого. Конечно, есть приличия, которые должна соблюдать защита, но есть и истина, которая имеет также свои права. Мне кажется, что из всего судебного следствия, из рассказов тех лиц, которые участвовали в преступлении и передали все мельчайшие подробности, вы не могли не убедиться, что главным деятелем был один Максим Иванов, кото­рый руководил предприятием. Преступники как будто бы поторопи­лись совместить в одном злодеянии всевозможные признаки, из кото­рых и одного достаточно, чтобы по смыслу закона сделать смерто­убийство из простого особенным, квалифицированным. Тут есть и истязания, тут есть и отравление, и задушение, и битье утюгом. На­конец, к довершению впечатления оказывается, что из всех этих людей только двое совершеннолетние, остальные — молодежь. Дело, повторяю, страшное. Я и не буду пытаться ослабить то впечатление, которое оно производит; оно есть общее дело всех соучастников, зна­чит, и моей клиентки. Но это общее деяние ложится не на всех оди­наковой тяжестью, и в особенности те из них, участие которых было второстепенное, имеют право, чтобы их судили по степени этого учас­тия. Вместе с тем всем защитникам, кроме защитника Максима Ива­нова, открывается поле, не весьма широкое, сказать что-нибудь в пользу своих клиентов для смягчения наказания. Я должен сказать, что это поле, эта возможность добиваться смягчения участи особенно малы, особенно ничтожны для меня как защитника Авдеевой. Возь­мите только обвинительный акт и оговоры других подсудимых: если бы вы слышали только этот обвинительный акт и эти оговоры, не видав и не слыхав самой Авдеевой, то вы должны бы прийти к заклю­чению, что из всех лиц, которые участвовали в этом злодеянии, самое главное после Максимова лицо и есть Александра Авдеева. И в самом деле, она едет с Зоном на квартиру, она выведывает, сколько у него денег, она ворует эти деньги, она потом если не подносит ему яд (она это отрицает, я объясню впоследствии, что это отрицание может быть правдоподобно), но, во всяком случае, чокается с отравляемым Зоном, зная, что Зон пьет яд; наконец, когда начинается убийство, когда пошли в ход ремень, плед, утюги, она садится за фортепиано, стучит руками и ногами и заглушает крики и стоны несчастной жертвы.

Таким образом, если бы вы не имели перед собой живое лицо, его пос­ледовательный рассказ, то в вашем воображении должно бы соста­виться представление о каком-то чудовище, что это не женщина, а какой-то демон, урод, страшилище, что в ней нет ничего человеческо­го. Но я полагаю, что это не разрешение вопроса. Что такое чудовище? Это уклонение от естественных законов, нечто необычайное, загадка. Сказав, что Авдеева — чудовище, вы бы поставили вместо вопроса за­гадку. Но, затем, вы натолкнетесь на следующие соображения: как же могло появиться такое чудовище? Мыслило ли оно и чувствовало ли оно, как все другие лица? Какое было его сердечное участие в деле, сверх несомненного механического? Вот те вопросы, с которыми я шел к моей клиентке в тюрьму, слушал ее, изучал, с которыми я следил за нею и на судебном следствии. Я позволю себе поделиться с вами результатом моих наблюдений, т. е. передам вам, что я подметил и что я из подмеченного вывел. Этот анализ наблюдений, может быть, и по­служит до некоторой степени ей в защиту, т. е. побудит вас к тому, чтобы вы не слишком строго смотрели на Александру Авдееву. Алек­сандра Авдеева, или, как называют ее товарки, «Саша большая», есть женщина, что называется, потерянная, притом она потерялась в весь­ма ранних летах, вступив на тот путь разврата, который, как, напри­мер, в настоящем случае, привел ее на скамью подсудимых. Вы слы­шали, что Авдеевой 17 лет, восемнадцатый; два года назад она уже была в публичном доме, следовательно, к 15-летнему возрасту отно­сится то обстоятельство, когда она была соблазнена. Она дочь бедных родителей; отец ее, портной, умер очень рано; она жила отчасти в де­ревне, отчасти в городе; ездила в Москву, дорогой познакомилась с офицером, который увез ее и с которым она прожила неделю, предав­шись ему даром. Это было на пятнадцатом году ее жизни; затем она возвратилась, была в учении, потом переехала жить к матери. Жить было тесно, скучно; она стала бегать от матери, два месяца пропадала. Мать была очень строгая, так что Александра хотела утопиться, чтобы избежать ее гнева. В этих странствованиях она познакомилась с некоторыми подругами, которые твердили ей: «Зачем тебе работать, еще успеешь, наработаешься, ты можешь жить лучше, иметь шелко­вые платья, пить вино, водку, веселиться» и т. д. И вот, вследствие таких наставлений, Авдеева, едва достигши пятнадцати лет, перехо­дит жить в публичный дом Рыбаковой или Рыбаковской, на Невском проспекте, где и пробыла 2 года. Известен быт проститутки — весьма однообразный при всем своем безобразии: неимение никакой собст­венности, все, что на теле, принадлежит хозяйке; у женщины, которая промышляет собой, никогда нет ни копейки за душой; ее кормят, поят.., если найдется кому угостить... Так проводила время Авдеева здесь, зимой в Петербурге, а летом на островах. И вот, в Новой дерев­не, в одном из увеселительных заведений, таких же точно, как и Эльдорадо в Элизиуме, она столкнулась с Максимом Ивановым. Максим Иванов сманил ее к себе в конце июля 1869 года, в день Петергофского гулянья. Ее привезли в дом Максима Иванова, приодели, а ее платье отослали к прежней хозяйке, и она осталась жить и промышлять своим телом для Максима Иванова. Жить ей было тут получше, ее не так теснили: Максим Иванов вообще был к ней снисходителен, неже­ли прежняя хозяйка; Турбина также была с ней добра.

Вы знаете, что такое квартира Максима Иванова. В Спасском переулке, на заднем дворе, было помещение, зал — нарядная комната в два окна, для приема гостей, затем спальня, кухня и передняя; соб­ственно, всего две комнаты, и в них от 7 до 8 жильцов. В кухне как могут местятся, как сельди в бочонке, мужчины, из которых только один Грачев исполняет необходимую роль лакея, а остальные, Федо­ров и Иванов, живут так, дожидая, пока явится хороший случай; затем зал — для гостей, в передней помещается сам Максим Иванов с Дарьей и, наконец, спальня, также для гостей или для двух-трех женщин; тут, как вы слышали, спали и другие приходившие женщи­ны— Елена и Клавдия; разумеется, что одна или две спят здесь в одно время, а остальные рыскают по городу. Все это общество, до­вольно многочисленное, держится вкупе одним Максимом Ивановым. Максим Иванов имел двоякое отношение к своим жильцам: к жен­скому населению и к половине мужской. Между этими двумя поло­винами положительно не было никакой связи. Я спрашивал Алек­сандру Авдееву, какие отношения были между ними и людьми, жив­шими на кухне? Из них Грачев постоянно прислуживал, исполнял все поручения: бегал в лавку, убирал комнаты и проч., да и остальные прислуживали также, когда не было Грачева — и только. Что касает­ся до женщин, то условия их с Максимом могут быть восстановлены по рассказам Александры Авдеевой и другой Александры—«Саши маленькой». Каждая из них, как вы слышали, жила у Максима Ива­нова точно так же, как они обыкновенно живут у всех содержателей; там они были в полнейшей, безусловной зависимости от своего хозяи­на; каждая из них должна была платить по 40 рублей в месяц за ку­шанье и квартиру; сверх того ей ставили на счет одежду; разумеется, ни одна из них не могла покрыть всего, что насчитывали на нее, тем более, что насчитывали за вещи вдвое больше против настоящей сто­имости. Таким образом, у Александры Авдеевой, точно так же как и у Семеновой, как у всякой подобной женщины, никогда не было ни гроша. Авдеева тотчас же после поступления к Максиму Иванову — я не могу скрыть этого — присутствовала при отравлении котов; она смотрела, как кормили их насильно ядом, как они потом издыхали; это она сама подтвердила. Затем что было, какие разговоры шли? Хо­роших не было; говорили, как бы завлечь кого, убить, ограбить и на добытые деньги жить в Москве. Она и это сама рассказала с полной

откровенностью. Спрашивается, каким образом женщина, попав в этот вертеп, слыша постоянно все эти разговоры, присутствуя при от­равлении котов и при приготовлении к отравлению людей, не бежала оттуда, если не из того, что ее чувства должны были возмутиться, то из боязни ответственности, из опасения, чтобы не попасться вместе с другими разбойниками? В ответ на этот вопрос я скажу следующее. Вы сообразили, может быть, господа присяжные заседатели, из тех рассказов, которые вы слышали, что это за субъект—-Авдеева, какой уровень ее нравственного и умственного образования? Она рассказы­вала, кажется, довольно толково, но о чем же? О внешних предметах: как что было, кто что сказал, что делал, как распорядились, В ней видна известная сноровка говорить, но та сноровка, которая приобре­тается в Эльдорадо и подобных заведениях: она, вероятно, умеет также шутить с мужчинами, поддержать с ними известного рода раз­говор, но дальше этого не идет. Отбросьте этот эльдорадный лоск, и эта женщина окажется в полном смысле слова дикаркой. Она, господа присяжные заседатели, не имеет никакого образования; она читает только печатанное большими буквами, и то плохо; она ничему не учи­лась. Я старался объяснить, умеет ли она играть на фортепиано, ока­залось что она и понятия не имела об игре, кулаками била по клави­шам и топала ногами, когда понадобилась ее игра. Неграмотность не всегда доказывает отсутствие всякого образования: есть неграмотные люди, но весьма умные, дельные. Первый признак человека как чело­века, то есть как существа разумного, то, чем человек прежде всего отличается от животного, заключается в том, что он думает о себе, что он «себе на уме», что он старается сделаться самостоятельным, не подчиняться другим, а напротив того, возвышается над ними и сам старается подчинить других своему влиянию. Хотя это чистый эгоизм, но такой эгоизм, который свойственен только человеку. Вот этого-то признака человека у Александры Авдеевой и не было. Она в полном смысле слова дикарка; такова она была у прежней хозяйки, такова и у Максима Иванова; она действовала совершенно пассивно, она дела­ла только то, что ей приказывают: ей говорят — привези фон Зона — она привозит; говорят — узнай, сколько у него денег — она узнает; го­ворят — вытащи их — она вытаскивает; играй, стучи — она стучит ку­лаками и ногами! Она действует во всем, как дрессированная собачка. Посмотрим, какое участие принимает она и в следующих действиях, в дележе добычи. Добыча делится так, как угодно Максиму Иванову: Авдеевой выделяется 5 рублей, она и этим не воспользовалась. Вольно вам верить ей или Максиму Иванову... но я думаю, что нет причины отдавать предпочтение в этом отношении Максиму Иванову. Если бы у нее были деньги, то она куда-нибудь да ушла бы, но нет следа, что­бы у нее была хотя одна копейка: все забрал себе Максим Иванов. Из всех умственных способностей, какие только проявляются в ее действиях, заметнее только одно, это какое-то ребяческое любопытство. Она желает смотреть, как будут издыхать, дрыгая ногами, коты, она хочет знать, как действует отрава и на Зона. На следующий день она просится в спальню смотреть, как Зон лежит под кроватью. Наконец, из всех подсудимых она одна выносит спокойно зрелище, которого не выносят и мужчины, люди с более крепкими нервами. Они, сам Мак­сим, не хотели присутствовать при открытии чемодана и вынимании полусгнившего трупа несчастной жертвы, она подходит и осматривает его внимательно, заглядывает в лицо, обходит кругом. Когда я спра­шивал, как она могла вынести это ужасное зрелище, она отвечала: «Что же мне делать! Когда у меня такой характер». Это, господа, ум­ственное ее развитие; перейдем к нравственному ее образованию. Оно оказывается еще ниже. Эта женщина без всяких привязанностей; ни­когда никого она не любила. Отца она лишилась очень рано; мать ее была строга к ней, и она ее боялась так, что хотела топиться. Она так рано предалась разврату, что у нее не было почти того промежуточ­ного периода между состоянием, когда у дитяти еще нет стыдливости, и состоянием, когда уже нет и не может быть никакой стыдливости. Она, так сказать, с самого детства перешла прямо в публичный дом. Она никого не любила, знакомство с офицером было мимолетное; в публичном доме она в полном смысле была рабочая сила, зарабаты­вала деньги для хозяев, исполняя все, что от нее требовали; отноше­ний с людьми, которые могли бы иметь на нее хорошее влияние, она не имела; она не встречалась ни с кем, кто бы мог познакомить ее хотя бы с понятием о добре и зле, об обязанностях нравственных и граж­данских, который бы мог вселить в нее какую-нибудь наклонность к чему-нибудь идеальному. Вся жизнь ее не выходит из области самого грубого цинизма. При таком состоянии полнейшего нравственного не­развития не может быть сознания об обязанностях гражданских и нравственных, нет того, что называется гуманностью, человечностью. Вы знаете, господа присяжные, что такое человечность? Я изобразил вам эгоизм как первую ступень человеческого бытия; вторая, затем, которая ставит его еще выше, есть человечность или способность чув­ствовать не только за себя, но и за других, видеть, как другой стра­дает, и самому переживать ту самую боль, те самые мучения, которые испытывает страдалец. Эта-то способность и отсутствует вполне у Ав­деевой. Нельзя сказать, чтобы она была женщина без всякого чувства: она не камень, она имеет нервы, она при мне плакала, но плакала только о себе, не о других. Эта бесчувственность в отношении к стра­даниям других не может быть поставлена вполне ей в вину. Разбери­те, господа присяжные заседатели, эти признаки, которые я старался изобразить. Мне кажется, этими признаками, этим недостатком умст­венного и нравственного развития, при содействии еще одного аген­та— вина, которое она выпила в ночь 7 ноября, и объясняется весь

образ действий Авдеевой в ночь с 7 на 8 ноября. Она с поступления своего в заведение Максимова постоянно слышит разговоры, что надо кого-нибудь завлечь, ограбить, убить; но это до нее не касается, это дело Максима Иванова, притом это только предположения, которые еще не воплощались в какое-либо определенное действие. Затем ей говорят: «Приведи Зона»,— она приводит, для нее это не ново, она всегда приводила с собой мужчин...

Нет никакого основания предполагать, чтобы с самого приезда на квартиру был обдуманный план действий, сочиненный всеми участ­вовавшими; план этот, если существовал, то в голове одного Максима Иванова, все другие присоединяются, когда уже пришлось действо­вать, т. е. только в ту минуту, когда Зон, ушедши из квартиры, вер­нулся опять назад. Осуществление этого замысла идет таким поряд­ком, что в зале остается с фон Зоном один только Максим Иванов; входят Александра Авдеева и Дарья Турбина, остальные лица нахо­дятся в кухне; Александра Семенова и Елена Дмитриева спят. Что происходит в это время в зале, известно весьма поверхностно. Мак­сим Иванов идет на кухню, не предупредив даже женщин о том, что он будет делать, и приготовляет то вещество, которое считалось ядом; было или не было ядом, это вопрос другой, и если рассмотреть его отдельно, то он должен быть разрешен скорее отрицательно. По всей вероятности, это ядовитое вещество попортилось, оно не могло иметь никакого вредного влияния; но для меня это совершенно безразлично, я мирюсь даже с тем, что действовавшие считали это вещество ядом, считала его ядом и Александра Авдеева. Если вам угодно будет, вмес­то ее отрицания насчет влияния яда, принять рассказ других лиц, участвовавших в этом же преступлении, которые говорят, что Авдее­ва вливала яд, то для меня в этом нет значительной разницы, то, в чем она признается, выходит на одно и тоже с тем, что говорят дру­гие: она сознается, что, когда Максим Иванов говорил фон Зону: «Пейте же» и когда он приглашал ее потчевать гостя, она, налив себе стакан вина, чокалась с фон Зоном и, значит, склоняла его к приня­тию яда. Потом началась сцена с ремнем и битье утюгами. Вот при этой сцене Авдеева, по приказанию хозяина, стучала, топала, крича­ла до тех пор, пока ее не отправили в кухню, где она преспокойно улеглась с Александрой Семеновой и проспала до следующего утра. Все, что может отяготить участь Авдеевой, относится к событиям этой ночи; затем, в последующих действиях других участников пре­ступления она не принимала никакого непосредственного участия: продажа вещей, покупка чемодана, укладывание и отправка трупа, дележка денег — это все действия, которые совершались без нее, по­тому что даже те 5 руб., которые приходились на ее долю, Максим Иванов забрал к себе. Затем совершилось следующее: весь этот дом, вся эта как бы семья, вся шайка как до убийства была дружна и крепко держалась авторитетом Максима Иванова, так потом, под влиянием совершенного преступления, начинает раздробляться; с самого начала отделяется Иван Федоров, который взял деньги на по­ездку и не возвратил; далее происходит ссора между Максимом Ива­новым и Александром Ивановым, ссора между Максимом и Турби­ной, между Авдеевой и Александром Ивановым. Все перессорились, так что сама Александра Авдеева хочет бежать от Максима к другой хозяйке. Александр Иванов отправляется в сыскное отделение, дела­ет донос, по доносу всех арестуют, и с первого же раза Авдеева рас­сказывает все с полной откровенностью, так, как она передала все подробности здесь перед вами. Я должен сказать несколько слов еще об одном обстоятельстве, на которое был только намек в следствии, а именно: о предположении убить Клавдию Стрешневу и воспользо­ваться ее пожитками. Это предположение передавалось таким обра­зом: жительницам дома Максима Иванова будто бы понравились вещи Клавдии, и Максим Иванов поэтому будто бы хотел убить ее, чтобы вещи отдать Авдеевой. Так как мужской половине своего за­ведения он не хотел дать участия в дележе добычи, то это и послу­жило побудительной причиной к ссоре с Александром Ивановым. Я думаю, что во всех этих событиях единственным действующим лицом является один Максим Иванов. Если он приохотился, раз совершив­ши убийство, тотчас составил новый план убийства, то нет никакой надобности предполагать, чтобы в составлении этого плана участво­вала непременно Александра Авдеева; Максим мог действительно желать воспользоваться вещами Клавдии с тем, чтобы подарить их потом или Турбиной, или Авдеевой, причем Авдеева могла и не под­стрекать его к этому новому убийству. Но если бы даже и допустить, что она и сама науськивала его на убиение Клавдии, то и тут вы не встретите ничего, чтобы отступало от изображенного мной очерка ее характера: эта женщина так мало развита, и потом преступление, которое совершилось на ее глазах, до такой степени могло подейст­вовать на еще большее ее падение, стереть совершенно все ее нрав­ственные понятия, что она точно так же не сознавала гнусности и преступности убийства Клавдии, как не сознавала преступности убийства фон Зона. Она не сознавала, что есть обязанность, лежащая на всяком человеке, когда он видит, что убивают другого, вмешаться и заслонить его хотя бы своей собственной грудью; наконец, она вовсе не знала, не понимала, что надобно бежать, открыть преступление во избежание ответственности. Сознание есть плод опытности, знания, а этой-то опытности,этого знания и не было у Александры Авдеевой. До сего времени, господа присяжные заседатели, я только расска­зывал и описывал, но мне кажется, что это-то описание и послужит в защиту Авдеевой. Сообразите, вы видите теперь, что это за субъ­ект? Он измельчал при внимательном разборе. Вместо чудовища, наводящего ужас, вместо демона, вместо женщины, увлеченной силь­ным порывом страсти, оказывается в действительности только суще­ство, едва походящее на человека недоразвитого, с которым только и можно обойтись, как с неразумным животным. Эта женщина, нельзя сказать, чтобы была совершенно неспособна к развитию, к исправле­нию; вы слышали, что рассказ ее довольно толковый... и если постиг­нет ее та кара, которая грозит ей, то я думаю, что это наказание для нее все-таки будет благотворно, потому что оно не может на нее не подействовать. Положение, которое будет создано для нее вашим вер­диктом, как оно ни ужасно, для нее будет все-таки лучше, нежели то положение, в котором она находилась у Максима Иванова. Кроме того, она существо совершенно пассивное: не будь она в доме Макси­ма Иванова, попади она в другое место, она была бы самая обыкно­венная публичная женщина. Точно также и все остальные лица, которые сидят на скамье подсудимых, кроме Максима Иванова. Это совершенно обыкновенные люди, так что, собственно говоря, они должны возбуждать скорее жалость... Вы соразмерите строгость ва­шего приговора с действительной виной каждого из них. Вот почему я думаю, что, оценив малый уровень развития Александры Авдеевой, вы признаете за ней два обстоятельства: во-первых, что она заслу­живает снисхождения и, во-вторых, то (что для меня совершенно ясно), что она действовала не самостоятельно, а была вовлечена в это преступление другим, совершеннолетним лицом, которое имело в гла­зах ее большую силу, большой авторитет, потому что то был ее хо­зяин, распоряжался ею, как своим товаром. Я кончил.

Признанная присяжными заслуживающей снисхождения Авдеева приговоре­на к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь на поселение.

Поиск по сайту: