Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Блокада в детской памяти



Это моя

Как выжила?

 

Меня часто спрашивают: «Как удалось выжить в блокаду?» И действительно, как? Ведь 125 граммов хлеба – да и хлебом-то этот вязкий черный комочек не назовешь – и вода из талого снега, - всё это уже за пределами человеческого существования.

 

Вспоминая то время позже и оценивая события уже будучи взрослым человеком, я пришла к убеждению, что несколько раз в самый тяжелый момент жизни, когда казалось, что это уже «конец», нас выручал случай. И, конечно, рядом была мама, благодаря характеру которой мы с братом выжили в ту страшную блокадную зиму.

 

Остались мы в городе не случайно: мама была уверена, что война долго не продлится. В конце-концов, когда бомбежки и обстрелы стали непрерывными, когда начались перебои с продуктами, когда сгорели Бадаевские склады с запасами продовольствия, мама собралась с нами в дорогу.

 

Приехали мы на вокзал, и увидели, что люди с чемоданами и тюками сидят в ожидании поезда. И, как выяснилось, уже не первый день. Предложили всем разойтись по домам. Кому-то потом удалось проскочить через линию фронта на самолете. А мы оказались опять в своей квартире. Действительно, во всем доме почти одни.

 

Первое время выручали нас продукты, которые были припасены в дорогу. Но и они быстро кончились. Стало по-настоящему голодно. Все время мучительно хотелось есть. Мама уносила на рынок все, что можно было продать. Но за вещи давали такой мизер, например, за крепдешиновый отрез на платье – кусочек жмыха, и это не спасало. Мой трехлетний братик постоянно просил хлеба. Он садился за стол, чинно складывал на нем руки и требовательно заявлял:

- Я буду обедать, дайте мне хлеба.

Чтобы как-то растянуть время еды, мама придумала для него игру. Хлеб разрезался на мелкие кубики, и они ставились друг за другом.

- Вот это будут вагончики, - говорила она брату. – Ты съешь сначала один вагончик, а за ним другой. Видишь, как их много?

Тем не менее, «вагончики» быстро исчезали у него во рту. Он спускался со стула на пол и искал под столом: не упал ли «вагончик».

 

Мы съели в доме все, что можно было съесть. Цветы, из них делали лепешки, растворяли и варили плитки столярного клея с лавровым листом. Съели даже олифу, на которой поджаривали хлеб. Но и эти «продукты» кончились.

 

Уже теперь, сама став матерью, я понимаю, какие муки должна испытывать женщина, когда ее ребенок просит есть, а дать нечего. И не упрекнуть тех матерей, которые, выкупив хлеб, приносили его домой и тут же весь отдавали своим детям.

 

У нас было по-другому. Надо отдать должное маме: при всех обстоятельствах в доме был «железный» режим. Она никогда не разрешала нам съесть весь хлеб сразу. Этот скудный паек делился на три части. Чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, делалось все возможное и невозможное. Вдруг заводился патефон, и квартира наполнялась звуками довоенных романсов. Тогда мама читала нам мои любимые сказки Андерсена. Или вспоминала что-нибудь смешное, довоенное.

Так мы старались уходить от действительности в мир детства, такой уютный и счастливый. Но голод брал свое. Глядя на стрелки часов, я говорила маме:

- Ну вот, уже без пяти семь. Можно и поужинать.

- Подождем, осталось совсем немного, - отвечала мама, - вот сейчас раздастся бой часов, и будем ужинать.

 

От отца не было никаких вестей. Где он, что с ним – мы не знали.

 

В эти дни мама сделала еще одну отчаянную попытку спасти нас с братом от голодной смерти. По совету соседки с верхнего этажа они вместе пошли разгружать мешки с мукой. Из мешков на одежду высыпалась какая-то часть содержимого. Разрешалось потом все это с себя стряхнуть и взять домой. Так дважды мы с братом получили дополнительно к пайку по блюдечку сваренного клейстера. А потом случилась беда. Мама слегла. Состояние ее так катастрофически ухудшалось, что уже не было никакой надежды.

 

Ночью она позвала меня. Я села на край кровати и смотрела на лицо, почти неузнаваемое, старческое: глубоко провалившиеся глаза, обтянутые землистой кожей скулы. А ведь было маме в ту пору всего тридцать три года. Она сказала мне очень тихо:

- Ты уже большая и должна сделать все, как я велю. Одень Вову потеплее и идите на улицу. Там обратишься к дружинницам, они помогут вам добраться до Ладожской дороги. Мне уже не подняться, а вы, может, Бог даст, и переправитесь на тот берег, живы останетесь. Обо мне не беспокойся.

Я спокойно выслушала маму и пообещала сделать все, как она велела. И опять не было никакого страха. Полное отупение.

 

И вот случай. В эту ночь раздался стук в дверь. И хотя не было заперто, я вышла в переднюю, чтобы открыть. На пороге стоял отец. При свете коптилки, да опухшую и укутанную в платки, он меня не узнал:

- Простите, тут жила моя семья…

- Папа, это же я.

Он ничего не мог говорить. Прижал меня к себе и еле слышно прошептал: «А мама? Вовка?»

Понял все, когда зашел на кухню. Не раздеваясь, пробыв всего несколько минут, он сказал: «Я сейчас быстро вернусь. Подождите, мои дорогие». И побежал вниз по лестнице. Действительно, вернулся быстро, под утро, когда начинался рассвет, и не с пустыми руками. Он привез из части по тем временам «царский» паек: буханку хлеба, галеты, кулечек пшенной крупы, сахар, кусок мяса. А главное – лекарство для мамы – бактериофаг, которое тогда ценилось на вес золота. Оно останавливало расстройство желудка у людей, умирающих от голода на последней стадии.

 

…Маме сразу дали лекарство, а через некоторое время – сладкий чай с кусочком галеты. Она пришла в себя. Мы с братом впервые за много дней съели по куску настоящего хлеба.

 

Жизнь наша, висевшая на волоске, была спасена.


 

Вот в январе 1943 года одна ленинградка, Зинаида Епифановна Карякина, слегла. Соседка по квартире зашла к ней в комнату, поглядела на нее и сказала:

 

— А ведь ты умираешь, Зинаида Епифановна.

— Умираю, - согласилась Карякина. - и знаешь, Аннушка, чего мне хочется, так хочется - предсмертное желание, наверное, последнее: сахарного песочку мне хочется. Даже смешно, так ужасно хочется.

 

Соседка постояла над Зинаидой Епифановной, подумала. Вышла и вернулась через пять минут с маленьким стаканчиком сахарного песку.

— На, Зинаида Епифановна, - сказала она. - Раз твое такое желание перед смертью - нельзя тебе отказать. Это когда нам по шестьсот граммов давали, так я сберегла. На, скушай.

 

Зинаида Епифановна только глазами поблагодарила соседку и медленно, с наслаждением стала есть. Съела, закрыла глаза, сказала: "Вот и полегче на душе", и уснула. Проснулась утром и… встала.

 

Верно, еле-еле, но ходила.

 

А на другой день вечером вдруг раздался в дверь стук.

 

— Кто там? - спросила Карякина.

— Свои, - сказал за дверью чужой голос. - Свои, откройте.

 

Она открыла. Перед ней стоял совсем незнакомый летчик с пакетом в руках.

— Возьмите, - сказал он и сунул пакет ей в руки.- Вот, возьмите, пожалуйста.

— Да что это? От кого? Вам кого надо, товарищ?

 

Лицо у летчика было страшное, и говорил он с трудом.

— Ну, что тут объяснять… Ну, приехал к родным, к семье, привез вот, а их уже нет никого… Они уже… они умерли! Я стучался тут в доме в разные квартиры - не отпирает никто, пусто там. Что ли, - наверное, тоже…как мои… Вот вы открыли. Возьмите. Мне не надо, я обратно на фронт…

 

В пакете была мука, хлеб, банка консервов. Огромное богатство свалилось в руки Зинаиды Епифановны. На неделю хватит одной, на целую неделю!.. Но подумала она: съесть это одной - нехорошо. Жалко, конечно, муки, но нехорошо есть одной, грех. Вот именно грех - по-новому, как-то впервые прозвучало для нее это почти забытое слово. И позвала она Анну Федоровну, и мальчика из другой комнаты, сироту, и еще одну старушку, ютившуюся в той же квартире, и устроили они целый пир - суп, лепешки и хлеб. Всем хватило, на один раз, правда, но порядочно на каждого. И так бодро себя все после этого ужина почувствовали.

 

— А ведь я не умру, - сказала Зинаида Епифановна. - Зря твой песок съела, уж ты извини, Анна Федоровна.

— Ну и живи! Живи! - сказала соседка. - Чего ты…извиняешься! Может, это мой песок тебя на ноги-то и поставил. Полезный он: сладкий.

 

И выжили и Зинаида Епифановна, и Анна Федоровна, и мальчик. Всю зиму делились - и все выжили.

 

http://www.pobedish.ru/forum/viewtopic.php?f=38&t=9334


ЭТО НЕ ИСТОРИЯ, НЕ СМОТРИТЕ

 

"…Жизнь в Ленинграде с каждым днем ухудшается. Люди начинают пухнуть, так как едят горчицу, из нее делают лепешки. Мучной пыли, которой раньше клеили обои, уже нигде не достанешь".

"…В Ленинграде жуткий голод. Ездим по полям и свалкам и собираем всякие коренья и грязные листья от кормовой свеклы и серой капусты, да и тех-то нет".

"…Я был свидетелем сцены, когда на улице у извозчика упала от истощения лошадь, люди прибежали с топорами и ножами, начали резать лошадь на куски и таскать домой. Это ужасно. Люди имели вид палачей".


Блокада в детской памяти

 

Наша семья прожила в блокадном Ленинграде 323 дня — с самого ее начала, всю самую страшную холодную и голодную зиму 1941–1942 годов до эвакуации 23 июля 1942 года. Что такое война, блокада, пятилетний ребенок понять не может. Он просто переживает то, что несет с собой быт.

 

На всю свою жизнь я запомнил невероятно громкий, отвратительный по звуковой гамме вой сирены — знак начала очередного налета немецких бомбардировщиков и несущийся из черного репродуктора громовой мужской голос, от которого и сейчас, если закрою глаза и «включу» свою дальнюю память и воображение, становится жутко: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!». Сирена воет, голос громыхает, люди сломя голову несутся в бомбоубежище, дети плачут. Бомбоубежище тесное, плотно набито человеческими телами. Душно. Пахнет сырым бетоном, мочой и … Много детей и стариков. Полутемно. Потом все затихают — слушают, что происходит

там, наверху. Тишина в бомбоубежище прерывается то детским плачем, то чьим-то стоном или шепотом. Где-то громыхает. Иногда совсем близко, так, что мы чувствует сотрясение земли. Время тянется тревожно и долго… Сколько? Не знаю. И вот все стихает. Что значит эта тишина наверху? Налет закончен или это просто перерыв перед новой волной атаки? Томительное ожидание… Наконец тот же мужской голос, уже другим, не страшным тоном, извещает: «Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!..». Люди с облегчением от страха пережитого расходятся по квартирам, чтобы вскоре, иногда через час, снова услышать жуткий вой сирены и голос: «Воздушная тревога!..». В некоторые дни тревога объявлялась пять, шесть, восемь, а то и десять раз.

 

Мама рассказывала, что потом, привыкнув, многие уже не прятались в бомбоубежищах: кто-то играл со смертью от храбрости или отчаяния, а многие потому, что просто не было сил бегать туда-сюда. Голод делал свое дело: люди таяли на глазах, их просто с каждым днем становилось все меньше и меньше11. Если в довоенный период в городе в среднем ежемесячно умирало до 3500 человек, то за 25 дней декабря 1941 года умерло 39 073 человека. За 5 дней (с 20 по 24 декабря) прямо на улицах города скончались 656 человек12. В 1942 году общая смертность достигла пикового значения – 389,8 на 1000 населения, то есть почти 39%. За время блокады каждый житель Ленинграда в среднем потерял 22,7% своего веса, а в отдельных случаях — 35–40%. Это происходило за счет почти полного расходования жира (до 70–75%), а затем — от потери веса мышц, сердца, печени. Высший уровень смертности пришелся на декабрь 1941 — март 1942 года13. То есть на ту самую пору, когда наша семья была в Ленинграде.

 

http://nezavisroditeli.ucoz.ru/publ/est_takoe_slovo_semja/vyrastit_i_vospitat/blokada_leningrada_vospominanija_odnogo_rebjonka/61-1-0-201

 


 

Я в госпитале мальчика видала.

При нем снаряд убил сестру и мать.

Ему ж по локоть руки оторвало.

А мальчику в то время было пять.

 

Он музыке учился, он старался.

Любил ловить зеленый круглый мяч...

И вот лежал — и застонать боялся.

Он знал уже: в бою постыден плач.

 

Лежал тихонько на солдатской койке,

обрубки рук вдоль тела протянув...

О, детская немыслимая стойкость!

Проклятье разжигающим войну!

 

Проклятье тем, кто там, за океаном,

за бомбовозом строит бомбовоз,

и ждет невыплаканных детских слез,

и детям мира вновь готовит раны.

 

О, сколько их, безногих и безруких!

Как гулко в черствую кору земли,

не походя на все земные звуки,

стучат коротенькие костыли.

 

И я хочу, чтоб, не простив обиды,

везде, где люди защищают мир,

являлись маленькие инвалиды,

как равные с храбрейшими людьми.

 

Пусть ветеран, которому от роду

Двенадцать лет, когда замрут вокруг,

Pа прочный мир, за счастие народов

подымет ввысь обрубки детских рук.

 

Пусть уличит истерзанное детство

тех, кто войну готовит, - навсегда,

чтоб некуда им больше было деться

от нашего грядущего суда.

 

Ольга Берггольц


 

Январь 1942 г. В сущности, я уже же работала. Но на круглосуточные дежурства санитаркой по приемному покою я всё-таки ходила. Не столько из энтузиазма, сколько ради того обеда, который давали круглосуточным дежурным.

 

Иногда удавалось схватить больше, чем это было положено. С каждым разом это делалось всё трудней, но мы все так дорожили этой возможностью поесть раз в декаду.

 

Работы почти не было. Ещё шла вода, хотя и не каждый день; ещё был свет; еще работало, хотя и с перебоями, центральное отопление. Потом это все кончилось одно за другим: вода, свет, тепло, - и была в этом стремительность падения в пропасть.

 

Транспорт едва работал. За сутки к нам приходили одна - две машины, не больше. Той ночью, о которой я хочу рассказать, привезли раненых с аэродрома. Молоденький лейтенант, почти мальчик, раненый в щиколотку, прыгал, опираясь о плечи санитаров. Он кривился от боли и смеялся, и без умолку говорил - рассказывал, как его ранило. А припевом к его речи было: "Только бы не хромать!" Он беспрестанно возвращался к этому и всё просил врачей: "Делайте, что хотите, пусть как угодно больно, только бы не хромать, только бы нога уцелела".

 

Мы подняли его на второй этаж в операционную, и тут, когда его положили на стол, врач увидел, что спасти ногу невозможно, что она уже ампутирована снарядом и держится на клочке кожи.

Сказали об этом мальчику и сразу же приступили к операции. Делали под местной анестезией, вкалывали в ногу громадные шприцы с анестезирующими растворами, дезинфицировали и калили на огне какие-то инструменты… Он стонал. Сначала я держала эту мертвую ногу. Пятка была шершавой и тяжелой, и врач кричал на меня, что я не так держу. Потом к ноге приставили кого-то из девушек-студенток, а мне велели заслонить раненого, чтобы он не мог видеть операцию. Я обняла этого бедного плачущего мальчика, гладила его по лицу и целовала, и говорила ему, что он совсем не будет хромать на протезе, даже палкой не будет пользоваться. А он плакал горькими слезами, что не хочет, не хочет, не хочет жить калекой, и у меня сердце надрывалось от жалости.

 

А ноздри мне щекотал запах теплой крови и горелого мяса, и, мельком оглядываясь назад, я ловила себя на мысли, что вот свежее мясо, всё равно отрезано, всё равно пропадает, и ничто во мне не содрогалось и не отвращалось от этой мысли, и самая мысль эта не противоречила надрывной моей жалости, а словно еще усиливала её.

 

Только когда я услышала, как одна из девушек шепнула другой: "Посмотри, мясо, настоящее мясо!", и когда я увидела блеск их глаз, только тогда я испугалась себя и овладела собой.

 

А потом раненого увезли в палату, мы пошли спать на кушетки приемного покоя, потому что санитары сантранспорта сказали, что нынче больше не приедут.


Из книги Гранина и Адамовича «Блокада»

 

Как известно, в блокаду животных и птиц в городе почти не осталась. Все были съедены. И вот в одной семье чудом уцелел один кот и маленький попугай. Кот уже не был похож на кота, никто, конечно, его не кормил. Даже не потому, что было нечего есть, а просто не было сил думать еще и о животном. Он был страшный, худой, лохматый, но еще двигался. Единственное, за чем следила его маленькая хозяйка - это, чтобы всегда была закрыта клетка с попугаем - кот голодал вместе со всеми и так же хотел есть. Шел январь - по воспоминаниям переживших блокаду, - самый страшный месяц, когда от голода умирало очень много людей.

 

Короче говоря, на жизнь кота стал покушаться отец семейства, утверждая, что его необходимо съесть, пока он еще не сдох, иначе сдохнут все остальные. И девочка и мать слезно просили не трогать кота. Отец злился, молчал, но терпение было уже на исходе.

 

Всё изменилось в один момент, когда члены семейства обнаружили, что клетка с попугаем открыта и попугая в ней нет. Отец горько заметил, что, вот, дескать, берегли сокровище, а оно нагло сожрало птичку.

 

И тут девочка позвала всех в комнату и показала на стул.

 

Там, прижавшись друг к другу, грелись их два питомца. Кот почти по-отечески и очень осторожно свернулся вокруг попугая.

 

Увидев эту картину, отец заплакал.

 

Ну, а кот стал, наверное, единственным котом в городе, кто вместе со всеми отмечал снятие блокады…


Еда со дна Ладоги

 

Когда началась война, Раисе Георгиевне Орловой-Баскаковой было пять с половиной лет. Одно из ее первых военных воспоминаний – когда в августе 1941-го, услышав ужасный воющий звук, взрослые и дети кинулись на набережную, где увидели черные самолеты, скидывающие бомбы на мосты. Вскоре после этого начали бомбить город, причем детей, среди которых была и Раиса Георгиевна, было очень трудно заставить спрятаться в бомбоубежище. Однажды они из него вылезли и увидели, как на их глазах осел дом, сложился вместе с людьми, но никаких осколков при этом не было. Потом горели "Бадаевские склады", и мама девочки привозила оттуда черный песок. Когда его растворяли, земля оседала, получалась сладкая водичка, которой все очень радовались.

 

Маленькая Раиса жила с мамой и старшей сестрой на Васильевском острове, отец служил на восточном берегу Ладоги – был приписан к морскому ведомству и ремонтировал суда. Именно это помогло спастись всей семье от голодной смерти в самое страшное время – в холодную и голодную зиму 1941-1942 гг. Туда, где работал отец, приезжали моряки, которые добывали продукты с барж, разгромленных немцами и затонувших недалеко от берега. Их и передавал своей семье с моряками, командированными в город, отец Раисы. Также он присылал еловые иголки и клюкву, собранные под снегом. Это было необходимо для лечения мамы девочек, которая болела цингой и зимой слегла. Следы от этой болезни навсегда остались на ее ногах. Она и старшая сестра уже не могли спускаться в бомбоубежище, Раису же дружинники буквально отрывали от кровати и уводили туда. Болезни не обошли стороной и ее: она страдала от цинги и часто опухала...

 

Но дни бывали разные. Один раз отец приехал домой сам: "В какую-то зимнюю ночь мы с сестрой проснулись и услышали у нас в доме голоса и запах каши! Представляете, что значило в тот период чувствовать запах каши, когда мы получали по 125 грамм хлеба, которые сушились на буржуйке, и которые нам по крошке выдавала мама? Оказалось, к нам приехал папа! Все драгоценности, которые были у нашей семьи, он обменял на пуд пшена и теперь варил кашу, чтобы откормить маму. Мы, двое голодающих детей, конечно, вылезли. И нам дали по чуть-чуть каши, после долгого голода нельзя было много есть". Для счастья вполне хватало и малого. К примеру, праздником был студень, который иногда варили из столярного клея. Весной 1942 года Раиса с сестрой ходили на Смоленское кладбище, где рвали траву, из которой мать пекла лепешки. Для этой же цели собирали и липовый цвет.

 

Другим свалившимся с неба праздником для Раисы Георгиевны стал поход в баню в марте 1942 года. Дружинницы, которым было лет по 16-17, погрузили на саночки ее, сестру и маму и отвезли мыться: "Я на всю жизнь запомнила ответ мамы на мою реплику: "Мама, а вот же дяденька!". Мама сказала: "Это не дяденька, мы все одинаковые". Да, перед лицом войны люди были равны. У матери мысли были только о том, чтобы накормить детей, а они кроме еды ни о чем думать и не могли. Глобально тогда никто не мыслил.

 

В январе 42-го года умерла бабушка. Ее похоронили в гробу, сделанном из остатков мебели. Дядю, умершего через какое-то время от инфекционного заболевания, хоронили уже в простыне. Когда он умер, матери девочек не было дома. И они, не зная, что он мертв, вместе с его детьми играли у него на кровати. Чтобы теплее было.

 

В июле 1942 года Раису, ее сестру и мать эвакуировали в деревню под Омском. Уезжать не хотели. К этому времени уже было легче со снабжением, стали давать не только хлеб, но и крупу. К тому же, эвакуация была довольно рискованным предприятием. Многих ленинградцев приходилось вывозить едва ли не насильно. Из пяти буксиров, шедших до Кобоны, целым остался только один — тот, в котором была Раиса с семьей. Остальные попали под обстрел немцев. В эвакуации Раиса с семьей пробыла около двух лет. Когда в деревню, где их приютили, долетела весть об освобождении Ленинграда, одинаково ревели все: и ленинградцы, и местные жители. Это было всеобщее ликование, перемешанное со слезами, а для девочек с мамой это означало, что они едут домой.

Когда впервые в 1989 году власти вспомнили о блокадниках и начали оформлять первые удостоверения жителям блокадного Ленинграда, Раиса Георгиевна была удивлена: "Блокадники никогда не считали все то, что с ними произошло, каким-то уникальным и выходящим за рамки. Страдала вся страна. Ленинградцам, конечно, досталось очень много, но это не воспринималось как что-то особенное..."

 

http://www.rosbalt.ru/generation/2013/02/05/1090067.html (эта и следующие 2 истории)


"Как вам повезло..."

 

Когда началась война, 10-летняя Люда была в лагере. Через какое-то время после начала смены воспитательница стала говорить детям во время прогулок: "Дети, ложитесь. Дети, садитесь". А потом их заставляли убегать в дом: боялись самолетов с черными крестами, которые уже летали. Вскоре приехал отец. Она навсегда запомнила, что когда они все вместе возвращались домой и уже подъезжали к городу, произошла остановка. В вагон зашел какой-то человек и сказал: "Как вам повезло, что вы успели проехать мост – его только что разбомбило".

 

Отец ушел на фронт и погиб в ноябре 1941-го на Ленинградском фронте. Люда с сестрой и матерью всю первую, самую страшную зиму прожили в одной из комнат коммунальной квартиры неподалеку от Театральной площади. Во вторую матери дали комнатку при заводе в Кировском районе, где она тогда работала. Женщина забрала с собой только младшую дочь. А старшая, по возможности, старалась ночевать в комнате на Театральной площади – завод могли разбомбить. Однажды мать запретила возвращаться в квартиру, потому что в этот день знакомые рабочие рассказали ей, что в дом напротив попала бомба, а стены дома, где они жили, от взрыва сложились, как карточный домик. И в этом разрушенном здании, которое каждую минуту могло окончательно обвалиться, уже успели пошарить мародеры. Красть особо было нечего – уволокли мешки с грязным бельем: в то время была ценна любая тряпица.

 

Несмотря на все трудности, Люда во время блокады училась в школе, а точнее, в школах – пришлось сменить несколько. В особо сильные морозы занимались в бомбоубежище. В одном из его отсеков установили столы. Туда собирали всех учеников – и маленьких, и больших. Пока старшие решали что-то у доски, учителя работали с младшими. Бумагу, которую давали в школе, каждый ученик бережно относил домой, чтобы растапливать времянки. В топку шло все, в том числе и своя мебель, и та, которую удалось выменять хоть на что-нибудь.

 

Самым сложным периодом для Людмилы Владимировны, как, наверное, и для всех блокадников, была зима 41-42 года, да и весь 42-ой в целом: "Люди начали уничтожать котов и собак. Было очень холодно и голодно. А от холода больше всего страдали ноги – они превращались в кровавое мясо. Людмила Владимировна вспоминает, как из старого одеяла они вырезали что-то типа сапожек и надевали на них галоши. Ее младшая сестренка заболела так называемым в то время "детским параличом". Одна нога у нее стала худеть, а потом и вовсе перестала расти. Огромных трудов стоило матери девочек найти красный стрептоцид – единственное лекарство, которое помогало спастись.

 

Еще одним поводом для паники были огромные крысы, которые приходили туда, где оставались маленькие дети. У кого нос откусывали, у кого ухо, в то время как родители были на работе.

 

От голодной смерти спасал сельскохозяйственный магазинчик, где продавали корм для скота. Особенно ценилась так называемая "дуранда" - спрессованные отжимки от производства растительного масла. К этому времени научились пить и соленый кипяток.

 

Большой радостью для Люды было, когда она вдруг вспомнила, что с какого-то Нового года вместе с другими елочными игрушками сохранились конфеты, пряники и мандарины. Найденные сокровища бережно хранили и грызли потихоньку.

 

Как вспоминает блокадница, об освобождении Ленинграда сообщили по радио: "Эта черная тарелка не выключалась никогда. Мать безумно обрадовалась, услышав новость. Был праздничный салют, но детей никуда не водили. Возможно, еще боялись. Да и не до этого пока было… Ну, а потом нам уже дали другую площадь из-за пострадавшего дома. Жить постепенно становилось все легче и легче...

 


 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.