Проблема «школа Ключевского» в историографии

Вопрос «Была ли в русской историографии школа Ключевского?» поставлен еще в 20-е гг. XX в. и до сих пор продолжает интриговать историографов. Если большинство современников, причастных к деятельности Ключевского, еще при его жизни, а более всего вскоре после кончины смело сопрягали феномен Ключевского с оригинальной школой в науке[652], то первым, кто его рассмотрел в ракурсе историографического сомнения, стал один из учеников историка – М.Н. Покровский. В сборнике статей «Борьба классов и русская историческая литература» (1923) он, с одной стороны, признавал, что «Ключевский наложил отпечаток на всю новейшую историографию, вы везде встретите осколки этого влияния. Имея ключ к шифру Ключевского, вы имеете ключ ко всей русской историографии – и к Платонову, и к Милюкову…. Так что для большей части исторической литературы Ключевский дает великолепную исходную точку зрения»[653]. С другой стороны, Покровский не склонен был поддерживать тех, кто с именем знаменитого историка связывал явление научной школы. В этой связи в другой своей работе он замечал: «Если какой-нибудь историк не мог иметь школы, то это именно автор «Боярской думы», единственный метод которого заключался в том, что в старое время называли «дивинацией». Благодаря своей художественной фантазии Ключевский по нескольким строкам старой грамоты мог воскресить целую картину быта, по одному образчику восстановить целую систему отношений. Но научить, как это делается, он мог столь же мало, сколь мало Шаляпин может выучить петь так, как сам поет. Для этого нужно было иметь художественное воображение Ключевского…»[654].

Оценки Покровского, а более того его собственная судьба, связанная с известной научной и политической критикой «школы Покровского», создали в советской историографии основу для представлений об отсутствии школы Ключевского и распространенного убеждения, что в советской исторической науке, базирующейся на единой методологической платформе, нет места для формирования отдельных школ. Хотя еще Н.Л. Рубинштейн имел в виду школу Ключевского, поставленную им в центр буржуазной исторической науки рубежа XIX-XX вв.[655], но дальнейшее осмысление этого научного феномена вернуло советских историографов к выводам Покровского. М.В. Нечкина, признавая несомненный вклад в русскую культуру Ключевского-историка, создавшего, по ее мнению, одну из самых ярких концепций истории России, подобно Покровскому, не считала возможным говорить о школе Ключевского[656]. Правда, основания для отрицания школы Ключевского у этих историков различались. Если Покровский делал акцент на самобытном таланте историка, наделенного историческим воображением, которое невозможно передать другим, то Нечкина апеллировала к отсутствию у Ключевского и его учеников отчетливо выраженной общей методологической основы. Не склонен был говорить о школе Ключевского и А.Л. Шапиро, предпочитая пользоваться понятием «направление Ключевского»[657]. В его заключительной интерпретации образ Ключевского представлен в традициях историографической биографистики, в рамках которой окружение историка, практически, не получило специального освещения[658].

Вместе с тем в недрах советской историографии 1970-х гг. намечалась и другая тенденция, представленная исследованиями Л.В. Черепнина. Известный историк писал не только о самом Ключевском, но и создал серию статей об ученых, близких к его кругу [659]. Материалы личного фонда Черепнина позволяют считать, что они должны были стать основой задуманной им монографии с примечательным для нас названием: «Школа Ключевского в русской историографии»[660]. По всей вероятности, для Л.В. Черепнина главным признаком наличия школы у В.О. Ключевского являлся факт признания историками-современниками его своим учителем. При этом Черепнин включал в пределы ученичества несколько поколений историков, являвшихся не только учениками-«детьми» Ключевского, но и его «внуками».

В самом начале 1970-х гг. появились «Очерки по русской историографии» Г.В. Вернадского, публиковавшиеся первоначально в эмигрантском издании «Записки академической группы в США». Его позиция в понимании места и роли Ключевского как видного научного лидера в русской исторической науке близка Черепнину. В контексте его «Очерков» Ключевский воспринимается в качестве главы школы, о чем свидетельствует специальный раздел «Ученики Ключевского»[661]. Можно заметить, что сам Г.В. Вернадский в своих мемуарных записках связывал собственное профессиональное становление с именами Ключевского и его учеников.

Оставив заметный след в истории американской русистики, он в США имел своих последователей, передавая эстафету воздействия идей Ключевского в зарубежную научную среду. Вероятно, не случайно М.В. Нечкина отмечала факт распространения критикуемого ею лозунга «Назад к Ключевскому» в зарубежной историографии. Она, в частности, ссылаясь на наблюдения Рибера, констатировала, что в «зарубежной «ключевскиане»» бытует утверждение о формировании целого поколения английских и американских историков-русистов, воспитанных в духе работ Ключевского[662].

В рамках подхода, характерного для Черепнина и Вернадского, феномен Ключевского и его окружения рассматривает американский историк Т. Эммонс[663] – один из представителей того поколения американских историков, которые оказались в пространстве воздействия указанного влияния русского историка. Он, однако, предложил четко ограничить круг учеников Ключевского теми лицами, кто был оставлен на кафедре русской истории Московского университета, возглавляемой Ключевским, для работы над магистерскими диссертациями и впоследствии защитил их с одобрения Ключевского. Таким образом, Т. Эммонс ввел определенные критерии для создания границ интеллектуального пространства школы Ключевского, чего у его предшественников не было.

В современных историографических исследованиях, относящихся к 1990-м гг. и началу XXI в., Ключевский, его ученики и последователи остаются востребованным сюжетом. Однако, по-прежнему, для большинства историографов остается неясной коммуникативная природа связи историка с кругом его почитателей различного уровня. Интересной в этом отношении является позиция В.А. Муравьева[664]. Не употребляя в отношении Ключевского понятия «школы», он вводит иное – «новая волна» историков, понимая под этим поколение ученых, вступивших в активную научную деятельность на рубеже XIX-XX вв. Сформировавшаяся «на плечах Ключевского», новая генерация историков воспитывается, по мысли автора, в иных социокультурной и научной традициях, чем авторитетный мэтр науки. Историки нового поколения обогащают науку альтернативными методологиями и научной проблематикой. Привлекательная в общей постановке концепция Ключевского, по мнению Муравьева, «стала отставать от нового исторического вызова»[665]. В этой ситуации, как следует из контекста статьи автора, речь может идти не столько о явлении школы, сколько о некоем широком движении в историографии, вызванным сменой поколений в науке, а также – системой исторических обстоятельств и социокультурных влияний, включающих и творчество Ключевского.

В учебном пособии В.П. Корзун и С.В. Бычкова В.О. Ключевский предстает как глава московской школы историков-русистов. Авторы не сомневаются в существовании школы Ключевского и пытаются очертить ее основные признаки. Среди них рассматриваются коммуникационные характеристики школы и основы ее научной программы[666]. Ими высказано некоторое сомнение в правомерности ограничения круга учеников теми параметрами, которые выдвинул Т. Эммонс. По их мнению, он шире и может определяться фактором самоидентификации молодых историков с этой школой[667]. Имеются и другие исследования, в которых феномен В.О. Ключевского и круг его учеников воспринимаются как научная школа[668].

В новейшем учебнике по дореволюционной историографии (под редакцией М.Ю. Лачаевой) творческая деятельность историков представлена вне контекста проблемы научных коммуникаций, что предопределило появление в нем традиционной модели подачи историографического материала в стиле научной портретистики. По этой причине место для научных школ, в том числе В.О. Ключевского, в учебнике не определено. Сам Ключевский, а также П.Н. Милюков выглядят крупными, но отдельно стоящими фигурами. Среди других учеников Ключевского небольшое внимание уделено Н.А. Рожкову, представленному в контексте формирования марксистской историографии, и А.А. Кизеветтеру, который почему-то соединен с А.А. Корниловым (!?). Места для М.М. Богословского, Ю.В. Готье и М.К. Любавского вообще не нашлось в структуре учебника[669].

Продолжение разговора о школе Ключевского предложено в монографии А.Н. Шаханова, в которой автор, сделав акцент на изучении коммуникационных культур в науке, фактически отказывается говорить о Ключевском и его учениках как явлении научной школы. Он приходит к выводу, что «лидерство В.О. Ключевского носило во многом формальный характер». Это наблюдение, основанное на хорошо известных фактах организационного и психологического дистанцирования историка от своих учеников, дало основание А.Н. Шаханову определять коллектив историков, сплотившихся вокруг научной платформы Ключевского, не «школой», а «сообществом, объединенным учительством В.О. Ключевского, традициями Московского университета, совместной педагогической деятельностью» [670].

Отмеченные тенденции восприятия известного историка в плоскости его историко-педагогической деятельности требуют определенной реакции со стороны тех, кто продолжает связывать с ним традицию научной школы. Разделяя подобную позицию[671], нельзя не заметить, что решение проблемы – была ли школа Ключевского? – может быть выполнено не только в рамках выявления научного смысла его творчества и выяснения границ его влияния на научное сообщество, но и в результате уточнения дефиниций понятия научной школы. Поскольку в этой области существует немало проблем, связанных, в частности, с выявлением критериев данного определения, а также с наличием многообразных моделей научных и социокультурных коммуникаций, формирующих тот или иной тип общения и взаимодействия ученых[672], то ставить точку в решении выше обозначенной проблемы на данном этапе ее разработки невозможно. Приведенное суждение А.Н. Шаханова не столько аргументирует отсутствие школы Ключевского как научного феномена («учительство» историка, «традиции» Московского университета, «совместная педагогическая деятельность», на мой взгляд, не исключают, а подтверждают факт существования потерянной в историографии школы), сколько демонстрирует незавершенность теоретического осмысления явления научной школы.

Несомненный интерес в изучении проблемы «школа Ключевского» представляет монография немецкого историка Томаса М. Бона, вышедшая в Германии в 1998 г. и переведенная позднее на русский язык[673]. Подразумевая под «Московской школой» школу Ключевского, Т.М. Бон выдвинул несколько признаков-критериев, дающих основание говорить о существовании феномена школы В.О. Ключевского («Московской школы»). Но при этом нельзя не заметить, что Т. Бона настораживает тот факт, что В.О. Ключевский, будучи признанным главой «Московской школы», «не предпринимал попыток привлечь подрастающее поколение к совместным проектам». Методологическим основанием школы Ключевского историк считает «историческую социологию», представленную им как типологическую форму позитивизма[674].

Актуальность рассматриваемой проблемы подчеркивается фактом появления новой монографии о В.О. Ключевском, в которой его деятельность представлена как явление схоларной природы, оставившее существенный след, как в науке, так и в культуре России. Автор книги – Н.В. Гришина[675], создавая обновленный образ данного научного феномена, обосновывает принадлежность школы Ключевского к «лидерскому» типу научной коммуникации, предлагает оригинальную пространственно- временную ее конфигурацию, определяет историко-коммуникативные основания школы и особенности восприятия ее представителями интеллектуальной культуры дореволюционной России, раскрывает научный и общественный потенциал изучаемого явления. Давняя историографическая проблема – «Школа Ключевского» – исследуется в монографии как явление интеллектуальной истории с опорой на соответствующий научно-методологический инструментарий современного гуманитарного знания. Апеллируя к комплексу идей из области науковедения, социологии знания и опираясь, в частности, на теоретический опыт и историографическую практику восприятия современной наукой схоларных процессов и образов ученых-историков, автор актуализирует проблему «школы Ключевского», предлагая выйти на новый виток ее осмысления. Н.В. Гришина при этом стремится избежать идеализации и мифологизации образа В.О. Ключевского[676].

Обращаясь далее к изложению обозначенных вопросов, попытаемся особо подчеркнуть те характеристики в деятельности Ключевского и его общении с младшим поколением историков, которые позволяют квалифицировать это явление как научная школа.

Московский университет уже в первой трети XIX в. стал местом формирования традиций передачи научного опыта и стиля научной деятельности от одного поколения ученых другому поколению. В условиях доминирования «салонной» формы общения культурной среды в первой половине XIX в., для которой было характерно непринужденное интеллектуальное времяпрепровождение в виде бесед и совместных обсуждений различных, в том числе научных проблем, формы научного сообщества тяготели к так называемому «безлидерскому» типу. Примером такой школы может служить «государственная школа».

В середине XIX в. среди московских историков огромным авторитетом пользовался Т.Н. Грановский[677]. Хотя с его фигурой не связывают существование какой-либо школы, но именно он рассматривается вдохновителем многих научных и общественно-политических идей. Его влияние распространялось на широкий круг деятелей 40-50-х гг. XIX в., в том числе на всех представителей государственной школы[678].

Т.Н. Грановского обычно представляют в качестве главы так называемой «западной партии», во многом содействовавшей формированию либерального направления в русской историографии. Он возглавлял кафедру всеобщей истории. Хотя им было написано сравнительно небольшое количество научных сочинений, однако ценился он современниками чрезвычайно высоко, как человек, способный объединять других идейной стороной своих воззрений, которые он чаще всего выражал в устных беседах с друзьями и коллегами. Не случайно К.Д. Кавелин писал о нем: «Только тупая близорукость способна сказать, глядя на два не слишком больших тома сочинений Грановского: что же такого замечательного сделал прославленный московский профессор? Где его труды, где его заслуги? Труды его в тех поколениях, которые с университетской скамьи понесли в русскую жизнь честный образ мыслей, честный труд, сочувственно отозвались к делу преобразования; заслуги его в воззрениях, вырабатывавшихся в московских кружках, в умственной работе которых он принимал такое живое и деятельное участие и в которых занимал такое видное место…»[679].

В.О. Ключевский вполне осознавал долговременное влияние Грановского на традиции университетской жизни. Он признавался: «Все мы более или менее – ученики Грановского…». Его значение Ключевский определял тем, что он «создал для последующих поколений русской науки идеальный первообраз профессора». Он особо подчеркивал, что Грановский не только учил истории, но и «смотрел на свою аудиторию как на школу гражданского воспитания»[680]. Можно полагать, что высоко ценимый Ключевским опыт университетской, общественной и культурной деятельности Грановского, усвоенный последующими поколениями, вполне воспринял и воспроизводил и сам Ключевский в своей профессорской практике.

От Грановского явно наметилась тенденция изучения и преподавания всеобщей истории в рамках определенной научной культуры, которая во второй половине XIX- начале XX вв. дала ростки в виде школ В.И. Герье[681], а потом – П.Г. Виноградова[682]. Обе они связаны с разработкой различных проблем всеобщей истории, но, существуя в период деятельности В.О. Ключевского, несомненно, оказывали воздействие на формирование его школы.

С именем П.Г. Виноградова, в частности, связана деятельность так называемой «Русской школы» историков, детально исследованной Г.П. Мягковым[683]. Хотя данная школа была представлена несколькими историками-медиевистами (И.В. Лучицким из Киевского университета, Н.И. Кареевым из Петербургского университета), но роль Московского университета, в котором кроме Виноградова некоторое время преподавал еще и М.М. Ковалевский, была особо значимой. Русская школа историков, обращаясь к проблематике средневековой и новой Европы, продемонстрировала свой особый стиль, характеризовавшийся пристальным вниманием к социальной стороне европейской истории. Не обошли ее представители и проблем истории социальных потрясений в европейском обществе. Оригинальная для того времени проблематика, социальные акценты в изучении прошлого, глубокое погружение в источниковый материал не прошли мимо творчества самого Ключевского и его учеников.

В попытках понять феномен Ключевского как историка-лидера немаловажно обратиться к проблеме его собственного становления по модели «учитель–ученик». У кого в пору своей научной молодости ходил в учениках Ключевский, чьи идеи и стиль научного общения он мог воспроизводить в период своей научной зрелости? Мемуары современников, в том числе самого Ключевского (письма, дневниковые записи, мемуарные заметки), и современная историография[684] позволяют достаточно определенно ответить на этот вопрос.

Ключевский в годы студенчества пережил две, по крайней мере, непосредственных линии воздействия. Они представлены, с одной стороны, фигурами историка древней литературы, знатока истории русского языка и фольклора Ф.И. Буслаева и профессора русской и всеобщей истории С.В. Ешевского; с другой – знаменитым С.М.Соловьевым и его соратником по государственной школе – Б.Н. Чичериным. Первые из названных учителей, которых он слушал на младших курсах обучения в университете, сформировали в нем стойкий интерес к русской литературе, народной культуре, оттачивали его литературные способности, принесшие впоследствии ему славу историка-художника. Общение с ними содействовало также созданию интереса молодого Ключевского к демократической струе русской литературы и публицистики. Вероятно, через Ешевского, ранее работавшего в Казанском университете, произошло знакомство Ключевского с сочинениями А.П. Щапова, влияние идей которого отмечается многими биографами историка. Восторженные впечатления от занятий этих преподавателей Ключевский-первокурсник оставил в своих письмах к другу П.П. Гвоздеву, с которым учился в пензенской духовной семинарии. Восхищение Буслаевым вполне выражено выводом Ключевского о главном предмете и методе его исследований и лекций: «Народ и только народ с его метким, вещим словцом с его понятиями – вот что больше всего занимает его… В одной песне, в маленькой пословице он укажет глубокий жизненный смысл, откроет верование и воззрение народа»[685]. Не менее привлекало Ключевского богатое содержание лекций Ешевского, которые он, по его словам, записывал «особенно усердно». Он признавался своему приятелю: «Редко когда я был так поражен мыслью, словом другого, как после первой его лекции, где говорил он о значении древнего мира для нас, людей XIX века…»[686]. В творчестве того и другого Ключевского привлекали не только профессионализм ученых, но и их способность актуализировать прошедшие явления запросами и задачами современной жизни.

Начиная с третьего курса, когда Ключевский стал слушать лекции С.М. Соловьева, приобрел более богатый опыт общения с педагогами историко-филологического факультета и стремился к самостоятельным суждениям относительно содержания и методов преподавания, фигура ведущего историка, уже ставшего широко известным, затмила авторитеты предшественников. Имя Соловьева мелькает в переписке Ключевского с 1861 г., но наиболее обстоятельную характеристику и оценку Соловьева как историка и своего учителя он даст уже в зрелые годы в дневниковых записях, а также в специальных статьях о нем, написанных после смерти Соловьева. Высокая оценка, данная Ключевским Соловьеву, как историку-мыслителю, хорошо известна в историографии[687], что освобождает нас от подробностей в освещении этого сюжета. Отметим лишь, что Ключевский подчеркивал непреходящую для последующего развития историографии научную ценность 29-титомной «Истории Российской» Соловьева, которая «по многим причинам не скоро последует в могилу за своим автором»[688]. Не раз он отмечал, что его собственный курс русской истории опирался на этот фундаментальный труд. Серия очерков о Соловьеве была написана Ключевским в стиле воспоминаний, что позволило передать теплые чувства историка к Соловьеву как ученому и личности.

Но наряду с оценками, определявшими вклад Соловьева в историческую науку, уже у молодого Ключевского просматривалось критическое начало в восприятии мэтра науки. В одном из писем 1861 г. он полемически заявлял, что «Соловьев оправдывает же и защищает московскую централизацию с ее беспардонным деспотизмом и самодурством»[689]. Критические нотки, хотя, вероятно, и заимствованные из революционно-демократической публицистики, несомненно, впоследствии дали самостоятельные всходы, положившие основу пересмотра Ключевским общего взгляда на русскую историю, который запечатлелся в его «Курсе».

Среди сюжетов о Соловьеве, оставленных Ключевским, не могут не заинтересовать те из них, которые позволяют представить характер и стиль взаимоотношений между ними. Вероятно, Ключевский не только заимствовал отдельные научные идеи Соловьева, но вынес также из их взаимоотношений, как учителя и ученика, определенный опыт и культуру общения. Вполне можно полагать, что характер собственных отношений Ключевского со своими учениками строился на основе этого опыта.

По наблюдениям историографов взаимоотношения Соловьева и Ключевского не были простыми. Некоторые считают, что их нельзя было назвать дружескими. А.Н. Шаханов, в частности, замечает, что близких отношений со своими учениками Соловьев в принципе не допускал. В отличие от многих других преподавателей (например, Погодина, Буслаева) он на дом никого не приглашал. Дистанцированность от своих магистрантов, повышенная к ним требовательность, расхождения во взглядах и несходстве характеров порождали различные недоразумения между Соловьевым и его немногочисленными учениками, Ключевским, в частности. Можно полагать, что в истории взаимоотношений Соловьева и Ключевского сыграл свою роль факт небогатого опыта «учительства» и «ученичества», сложившегося в русской исторической науке к 60-70-м гг. XIX в.

Традиции научных школ только начинали складываться и, вероятно, не сформировали осознанного отношения к этому явлению тех, кто представлял научные сообщества, определяемые в современной историографии как научные школы. Вместе с тем, нельзя не заметить, что позиция Соловьева в отношении к Ключевскому-магистранту содержала все необходимые компоненты, позволявшие характеризовать его в качестве научного руководителя начинающего историка. Он заметил и выделил талантливого и трудолюбивого студента из общей студенческой среды. Именно он определил темы и кандидатского сочинения («Сказания иностранцев о Московском государстве», 1864), и магистерской диссертации («Жития святых как исторический источник», 1872) Ключевского. Но затянувшаяся работа Ключевского над диссертацией и непредставление ее к обещанному сроку не могли не вызывать повышенную озабоченность и даже раздражение у Соловьева, человека очень ответственного и организованного в своей научной деятельности. Однако после успешной защиты диссертации Ключевского между ними установились вполне приязненные отношения: «Он (Ключевский) был вхож на чопорные соловьевские «пятницы», навещал летами ученого на даче…, чем не могли похвастать даже многие знавшие его не одно десятилетие профессора»[690]. Впоследствии в кругу учеников Ключевского бытовало убеждение, что до кончины Соловьева Ключевский сохранял к нему чувство благодарности и дружеское расположение.

Вполне определенное отношение, как к авторитетному ученому, у которого было чему поучиться, сложилось у молодого Ключевского в отношении Б.Н. Чичерина. Один из видных учеников Ключевского М.М. Богословский вспоминал[691], что Василий Осипович не раз говорил о большом влиянии на него лекций Чичерина, которые он слушал, находясь в магистратуре. М.М. Богословский отмечал прямую связь между трудами Чичерина, посвященными областным учреждениям и земским соборам XVII в. и докторской диссертацией Ключевского («Боярская дума древней Руси», 1882). Подчеркивал он и пристальный интерес историка к сборнику статей Чичерина «Опыт по истории русского права» (1858), в которых рассматривалась история несвободных сословий в России. По свидетельству Богословского цикл работ Ключевского по истории холопства можно рассматривать как продолжение статей Чичерина. Сильное впечатление на Ключевского, вспоминал Богословский, производил и язык Чичерина – «кристально ясный, сжатый и точный, необыкновенно приспособленный для выражения юридических понятий и отношений». Отмечая факт посвящения Чичерину одной из «замечательнейших» статей Ключевского – «Состав представительства на земских соборах древней Руси», Богословский определил его интересной для нас фразой – как выражение «щедрой признательности своему учителю»[692]. Ценное свидетельство Богословского дает возможность уточнить систему влияний авторитетных ученых на становление Ключевского как историка и лидера научной школы, а также составить представление о самоидентификации историка со средой старшего поколения ученых-историков.

Нельзя не заметить, что отмеченные две линии воздействия на Ключевского – одна (в лице Буслаева, Ешевского, отчасти – Щапова), тяготевшая к идеям народофильской природы, а другая (в лице Соловьева, Чичерина) – государствоведческой, причудливо переплелись в идейной программе научных построений историка. По всей вероятности, опыт учителей, концептуально между собой не совпадавший, явился одним из факторов, заставивших Ключевского по-своему переосмысливать ход русской истории. Он напрямую не пошел не за первой, не за второй линией учителей, а попытался соединить идеи тех и других. В этом смысле можно поддержать отождествление Т.Боном «Московской школы» и школы Ключевского, поскольку последний явился носителем и, своего рода, объединителем предшествующих историко-научных традиций Московского университета. Вместе с тем, историко-филологический факультет Московского университета отличался множественностью научных традиций и школ. И хотя между ними можно уловить общее методологическое родство, но каждое из схоларных явлений, в том числе, школа Ключевского, имело собственное пространство, почерк, историю.

Характеризуя фигуру Ключевского в контексте научных традиций родного ему Московского университета, нельзя не учитывать и складывавшиеся у историка взаимоотношения с некоторыми представителями Петербургского университета, например, с К.Н. Бестужевым-Рюминым, В.И. Семевским, С.Ф.Платоновым, А.С. Лаппо-Данилевским. Однако следует подчеркнуть, что гораздо более широкую дорогу к научному общению москвичей и петербуржцев проложили уже ученики Ключевского.

Определение персонального и поколенного состава учеников историка – один из сложных аспектов проблемы. Можно привести немало примеров разнящихся между собой схем поименного состава учеников, предлагаемых как современниками Ключевского, так и историографами. В свое время Г.В. Вернадский, относивший себя к кругу учеников Ключевского, говорил о нем и о С.Ф.Платонове как о «столпах русской историографии конца XIX –начала XX века»: «Десятки тысяч студентов их прослушали в университете. Десятки тысяч русских образованных людей их прочли. На них воспитывалось русское общество. На них … создавалось русское общественное мнение»[693]. Воспитательную роль «Курса русской истории» Ключевского в формировании общественного сознания особо подчеркивал Г.П. Федотов[694]. В этом смысле фигура Ключевского воспринимается в широкомасштабном значении национального воспитателя (учителя) русского общества. Многие из современников, не только учившихся у Ключевского, но и просто слушавших его лекции или читавших его труды относили себя к ученикам, почитателям, последователям знаменитого и популярного историка. Подобный ракурс видения Ключевского-учителя открывает большие возможности в расширении горизонтов и пространственно-временных границ изучения школы Ключевского[695], создавая возможность исследовать процесс трансформации одной из историко-научных традиций на макроуровне. Вместе с тем, изучаемая проблема требует выработки более четких признаков, фиксирующих наличие традиций «учительства» и «ученичества». Это тем более важно, что теоретическая основа разработки проблемы «научная школа» еще далека от завершения, а вопрос о существовании школы Ключевского остается спорным. Поэтому попытки очертить круг учеников Ключевского (как, впрочем, и любого другого научного лидера) представляют не только конкретно-историографический, но и методологический интерес.

Первым, кто попытался внести коррективы в большой список возможных претендентов на статус ученика Ключевского на основе выделения определенных критериев, стал Т. Эммонс[696]. Он предложил простой вариант, полагая целесообразным прибегнуть в этой логической операции к формальным признакам ученичества, а именно: к ученикам историка он отнес только тех, кто им был оставлен при кафедре русской истории для подготовки магистерских диссертаций, и успевших их защитить при жизни Ключевского. Все они – Павел Николаевич Милюков (1859-1943; защита магистерской диссертации - в 1892), Матвей Кузьмич Любавский (1860-1936; 1894 –магистерская, 1901 - докторская), Николай Александрович Рожков (1868-1927; 1900 – магистерская), Михаил Михайлович Богословский (1867-1929; 1902 – магистерская, 1909 – докторская), Александр Александрович Кизеветтер (1866-1933; 1903 – магистерская, 1909 – докторская), Юрий Владимирович Готье (1873-1943; 1906 – магистерская) составили первое поколение учеников Ключевского[697]. Близок к этому ряду и Михаил Николаевич Покровский, оставленный Ключевским при кафедре, но не сдавший магистерские экзамены и диссертации не написавший[698].

Не продолжая довольно большой поименный список кандидатур в ученики Ключевского, отметим, что современные историографы[699] склонны видеть контуры, по крайней мере, еще одного поколения представителей школы Ключевского, являвшихся учениками его учеников. Многие из них после революции 1917 г. составили первое поколение советских историков: например, А.А. Новосельский, С.В. Бахрушин, В.И Пичета, Н.М. Дружинин, С.К. Богоявленнский, Б.Б. Кафенгауз, Е.И Заозерская, Л.В. Черепнин. Ясно, что схоларная линия, рожденная школой Ключевского, не могла получить естественного поколенного продолжения в условиях разрыва научных и культурных традиций в России XX столетия. Поэтому, как заметила Н.В. Гришина, «формирование третьего поколения школы так и не завершилось»[700].

Исходя из прагматических задач учебного курса историографии, мы будем, вслед за Эммонсом, иметь в виду первое поколение учеников, в творчестве которых научные и педагогические традиции В.О. Ключевского нашли наиболее полное выражение. В то же время нельзя не отметить, что в научных разработках проблемы необходимо учитывать более широкий круг учеников, демонстрирующий механизм передачи научной традиции в науке и ее историческую судьбу в новой социокультурной ситуации.

Каким был В.О. Ключевский в общении со своими учениками, и как они его характеризовали в качестве своего научного наставника? Какое он придавал значение коммуникационным связям в науке, и сформировался ли у его магистрантов образ их единения вокруг фигуры Ключевского как выражение научной школы? Сложился ли у него собственный взгляд на формы коллективного сотворчества? Наконец, каким образом он воспринимал формирующееся вокруг него явление ученичества, и выразил ли он отношение к собственной персоне как лидеру научного сообщества (научной школы)?

Серия поставленных вопросов может содействовать решению важных аспектов схоларных исследований, позволяющих акцентировать внимание на попытках научной самоидентификации, как отдельного ученого, так и научного коллектива. Отмечая принципиальную важность получения ответов на данные вопросы для воссоздания представлений участников того или иного сообщества в науке (носителей той или иной научной традиции) для научной идентификации модели научного общения, следует помнить о субъективном факторе. Теоретически можно предположить, что факт наличия научной школы может осознаваться, либо не осознаваться ее фигурантами. Кроме того, не исключаются ситуации не совпадающих между ними оценок характера научного сообщества и роли лидера в нем.

Вполне определенный субъективизм может быть допущен и со стороны исследователя-историографа. Нельзя не согласиться с мнением Г.П. Мягкова, что « «эмпирическое обнаружение» школы – познавательный процесс, полный противоречий. Можно «обнаружить» школу там, где ее нет, и, наоборот, не увидеть школы там, где она реально существовала»[701].

Таким образом, историографа на путях изучения схоларных процессов поджидают проблемы, связанные как с субъективизмом информации историографических источников, так и сложностями интерпретационной деятельности исследователя-историографа.

Обратимся к попытке воссоздания образа (портрета) В.О. Ключевского в интересующем нас ключе. Целесообразно первоначально «дать слово» его ученикам, выразившим свое отношение к Ключевскому в серии мемуарных зарисовок. Но анализ их общего комплекса потребовал бы обращения к весьма объемной информации и занял бы немало времени, чего не позволяет формат учебной лекции. Поэтому попробуем дать лаконичную и обобщенную характеристику Ключевского-учителя.

Практически всем ученикам-мемуаристам свойственно подчеркивание преподавательского и исследовательского таланта историка, что создавало основу восприятия его как ведущего и авторитетнейшего ученого русской науки. Определения его качеств как историка-мыслителя, историка-исследователя и историка-художника – характерная черта многих воспоминаний о нем. Ключевского его ученики оценивали и как новатора, который сумел известный исторический материал интерпретировать иначе, чем его предшественники. Привлекательными, в частности, для молодого поколения историков, являлись такие черты его научного почерка как социальный анализ исторических фактов, последовательность в стремлении охватить своим научным взором широкую совокупность взаимодействующих факторов исторического развития, особый интерес к реформаторским начинаниям в русской истории и их последствиям, критические оценки в адрес исторической деятельности властных органов. Ученики осознавали, что Ключевский в сравнении со своим учителем С.М. Соловьевым, сделал решительный поворот от истории политической к истории социальной. Особенно выразительно этот момент подчеркнул Б.И. Сыромятников, считавший, что Ключевский своей «Боярской думой» дал «блестящую критику старой (государственной – Н. Алеврас) школы историков», он «опрокинул все здание идеалистической историографии»[702].

Милюков также представил Ключевского как «разрушителя» и «освободителя» в историографии. Первая сторона характеристики историка связывалась им с «инстинктивным недоверием» Ключевского ко всему «намеренному и надуманному», в результате чего он не оставил камня на камне «в мире освященных древностью исторических авторитетов». Вторая – открывала в Ключевском ученого, способного отойти от традиций и стереотипов в науке и прокладывать дорогу к новым горизонтам исторического познания, в основе которого лежала попытка понять прошедшее как на уровне рационального восприятия социальности истории, так и посредством ее эмоционального переживания – «через сочувствие и сострадание историка»[703].

История «человеческого общежития», что пытался изучать Ключевский, его тонкий социально-психологический подход в понимании истории, прекрасный литературный образный язык поднимали его научный нарратив до интуитивных попыток «вживания» в исторические образы, что существенно его отличало от типичного историка-позитивиста того времени. Эти индивидуальные способности и характер творчества историка формировали в профессиональной и общественной среде неподдельный интерес к русской истории. П.Н. Милюков, несмотря на всю сложность взаимоотношений с учителем (об этом – далее), признавался, что «Ключевский был для нас настоящим Колумбом, открывшим путь в неизведанные страны». «Неизведанными», по сути, были ранее не интересовавшие историков стороны российской истории. Более того, по признанию того же Милюкова, Ключевский вызвал глубокий интерес у молодого поколения ученых к русской истории, которая теперь представлялась им не менее актуальной для научного изучения, чем всеобщая история. Именно в этом смысле Ключевский сыграл роль Колумба в русской историографии.

Нельзя не заметить, что в свое время амплуа Колумба принадлежало Карамзину. С тем и другим историком в начале XX в. связывалась различная глубина погружения исторической науки в прошлое России. Из контекста воспоминаний учеников Ключевского следует, что через Карамзина историю России узнали, а через Ключевского – поняли. По достоинству ученики оценили докторскую диссертацию Ключевского «Боярская дума древней Руси», в которой на уровне высокого мастерства была представлена всесторонняя, данная в эволюции, характеристика боярства как одной из социальных групп российского общества. Молодые ученые, следовавшие за Ключевским, считали, что «Боярская дума» явилась «той новой школой, откуда вышла современная нам историческая наука»[704]. Диссертация Ключевского, а потом и публикация «Курса русской истории» стали для учеников образцом в области методологии истории, формирования проблематики, концептуального ее освещения, языка и стиля исследования.

Признание непререкаемого авторитета Ключевского в науке стало основой консолидации вокруг его фигуры тех, кто разделял его идейно-методологическую программу в изучении отечественной истории.

Посмотрим, как ученики оценивали личность Ключевского как руководителя их научных (магистерских) сочинений. Сразу можно заметить, что высокие оценки личного таланта историка прямо не соотносятся с характеристиками его «учительских» способностей, под которыми обычно понимают систему каких-то педагогических методик и стиль взаимоотношений с учениками, в совокупности способствовавших успешному завершению исследовательских проектов начинающими учеными. Некоторые из вас могут быть даже разочарованы, узнав, например, что В.О. Ключевский не очень-то интересовался ходом работы своих магистрантов. Далеко не всегда он откликался на просьбы своих учеников о помощи в решении той или иной проблемы. Так, М.М. Богословский в своих воспоминаниях подчеркивал «индивидуалистичность» творческой натуры учителя, погруженного в свою работу, его «замкнутость» и даже «одинокость» на ниве научных исследований. Он признавался, что Ключевский «не интересовался работами других в стадии их исполнения», мог не знать до момента публикации о конкретном содержании исследований своих учеников. Книги, преподносимые ему, по впечатлению Богословского, он воспринимал как «сюрпризы»[705].

Показательным был отказ В.О. Ключевского оказать помощь Ю.В. Готье в консультации относительно составления списка литературы к магистерскому экзамену. Профессор порекомендовал магистранту «поработать самостоятельно». Сам Готье, оставивший этот пассаж в мемуарном очерке, резюмировал по этому поводу: «Во всем этом нельзя не видеть сознательных приемов своеобразной ученой педагогики, выработанной многолетней практикой, долгими думами сильного и оригинального ума»[706].

Вероятно, многим современным аспирантам подобный стиль отношений с учениками покажется странным. Действительно, Ключевский не проявлял попечительства и подчеркнутого дидактизма, не допускал школярства во взаимоотношениях с учениками. Он не склонен был вести каких-либо бесед о «тайнах» своего мастерства и делиться откровениями из области своей творческой деятельности. Мир его личности и творчества, его научная лаборатория были скрыты от глаз даже самых близких учеников.

Причины такого стиля взаимоотношений с учениками следует, вероятно, искать не только в педагогических приемах Ключевского, но и в характере его личности. По свидетельству современников Василий Осипович при всей его популярности и общественном признании был легко ранимым и мнительным человеком. А.А. Кизеветтер называл его «человеком-“мимозой”»: «какое-нибудь случайно сорвавшееся не совсем удачное слово мгновенно коробило его, и он съеживался и уходил в себя». Он «не любил пускать посторонних в святые святых своей души»[707].

Нельзя не учитывать и его принципиальной позиции в отношении к историкам-профессионалам, которая выработалась у него из опыта собственного профессионального становления. Кизеветтер подчеркивал, что Ключевский овладевал вершинами своего мастерства самостоятельно, преодолевая суровые жизненные испытания. Ему приходилось «с бою брать свои успехи». В то же время жизненный опыт, из которого он вынес знание бытовой и социальной психологии человека, стал вполне определенной основой понимания им культурной атмосферы жизни различных исторических эпох. На это обращал внимание Милюков, отмечая особую «исследовательскую психику» Ключевского, способного «нутром» понимать быт истории[708].

Добиваясь от своих учеников самостоятельности, Ключевский полагал, что они должны отказаться от каких-либо попечительских забот со стороны. Не случайно, один из его афоризмов-суждений, вероятно адресованный младшему поколению ученых, констатировал: «Ум современного молодого человека рано изнашивается усвоением чужих мыслей и теряет способность к самостоятельности и самодеятельности». В этой связи примечательно признание Ключевского, сделанное композитору С.Н. Василенко, посещавшего лекции историка и консультировавшегося с ним в процессе работы над музыкальными произведениями по исторической тематике: «Композиторам, художникам и артистам всегда готов дать совет и помощь. Но когда ко мне обращается свой брат-историк: помогите, да разъясните – не люблю. Всякий сам должен добиваться, у нас работать не любят»[709].

В характеристике взаимоотношений Ключевского с молодым поколением историков нельзя также исключать естественного соперничества между учителем и учениками, которое могло возникать в ситуации самостоятельных попыток учеников утвердиться в науке и дистанцироваться либо от идейной программы, либо методических рекомендаций учителя. В этом отношении характерен пример конфликта, возникшего между Ключевским и Милюковым.

Но, несмотря на закрытость учителя и непростые его взаимоотношения с отдельными учениками драгоценные его размышления о том, как писать историю, ученики все же услышали и запомнили. Несмотря на оставшиеся обиды, именно Милюков в своих воспоминаниях сохранил уроки Ключевского о способе «оживления» прошлого: «Мертвый материал надо спрашивать, чтобы он давал ответы, а эти ответы надо уметь предрешать, чтобы иметь возможность их проверить исследованием». Милюков признавался, что подобного рода интуиция учителя была ученикам недоступна[710].

Вряд ли оправданной является упрощенная, на мой взгляд, оценка отношения Ключевского к своим ученикам, которое характеризуется как формально-равнодушное (А.Н. Шаханов). На особенностях его «учительской» стратегии сказались и черты его характера, и жизненные установки, и собственный опыт ученичества, не избалованного пристальным вниманием со стороны Соловьева-учителя. Нельзя не учитывать и этических принципов, характерных для той эпохи, которая воспитала Ключевского. Явная рефлексия в сторону своего научного лидерства, в какой бы форме она не выражалась, по всей вероятности, была не в чести в научной этике, как Соловьева, так и Ключевского. Поколение же учеников последнего из названных историков осваивало новые принципы коммуникаций в науке. Молодые историки рубежа XIX-XX вв. были убеждены в необходимости формирования научных школ, предполагая в перспективе и свое лидерство в этой схоларной системе[711].

Таким образом, известные особенности «внутришкольных» отношений, сложившихся между Ключевским и учениками, могут быть объяснены кризисом смены поколений, психологическими проблемами «отцов» и «детей» в науке, связанными со становлением новых коммуникативных практик, знаменовавших начало гораздо более чем ранее, масштабных по задачам и объемам исторических исследований, которые требовали коллективных усилий ученых.

Многочисленные воспоминания учеников и почитателей Ключевского о знаменитом историке со всей несомненностью отражают факт их самоидентификации собственной принадлежности к кругу Ключевского. Для многих из них консолидация историков-современников вокруг фигуры ученого воспринималась как выражение научной школы. Существование самооценок сообщества учеников Ключевского как схоларной традиции является важным признаком (в ряду других) существования научной школы. Например, Ю.В. Готье в послереволюционное лихолетье в своем знаменитом дневнике неоднократно вспоминал Ключевского, связывая с ним существование его персональной школы и констатируя в 1919 г. продолжение этой традиции: «Вечером слушал пробную лекцию А.А. Новосельского; <…> . Это первый из молодого поколения историков, которого мы выводим на свою смену. Я думаю, что этот станет хорошим продолжателем школы Ключевского»[712]. Тема «школа Ключевского» реализуется впоследствии в структуре лекционного курса Ю.В. Готье по историографии, который был выстроен (как у ряда других его современников – учеников Ключевского) по схоларному принципу. Лекции о Ключевском сопровождались важным подзаголовком «Его школа»[713].

Безусловным показателем консолидации изучаемого научного сообщества вокруг фигуры Ключевского и сплоченности его учеников в системе собственных межличностных отношений являются традиции защиты диссертаций в их кругу. Практика взаимного оппонирования диссертаций, сложившийся стиль глубокого погружения в анализ рецензируемой работы и непредвзятой критики, не исключавшей проявлений вполне дружеских отношений в среде учеников Ключевского, демонстрирует взаимопонимание, доминировавшее внутри школы Ключевского[714].

Диссертационные диспуты того времени являлись не только неотъемлемой частью жизни научного сообщества, но превращались в события общественной культуры. Современники «на диспутах искали живого слова, живой мысли, ибо где-нибудь в другом месте их нельзя было высказать»[715]. В.И. Пичета, уделив в своей мемуарной зарисовке особое внимание данной стороне научного быта, сокрушался, по поводу отсутствия стенограмм выступлений во время защит диссертаций. Однако повышенный интерес современников к этой форме научных дискуссий вызывал инициативы, связанные с публикацией в периодических изданиях информации о проходивших защитах диссертаций и их обсуждениях.

При организации диссертационных диспутов того времени вполне допускалось, что в качестве оппонирующей стороны мог выступать научный руководитель, как это было на защите диссертации П.Н. Милюкова, оппонентом которого, наряду с В.Е. Якушкиным, являлся В.О. Ключевский. Он же, вместе с М.В. Довнар-Запольским, оппонировал на защите докторской диссертации М.К. Любавского. Оппонентами могли быть историки еще не имевшие диссертаций. Например, А.А. Кизеветтер дважды до защиты своей диссертации выступал в такой роли. В кругу, близком Ключевскому, нередко практиковалось оппонирование со стороны учеников или учителя с кем-то из их среды.

Так, оппонентами на защите магистерской диссертации М.М. Богословского в 1902 г. выступали А.А. Кизеветтер и М.К. Любавский. В этом же качестве они присутствовали на докторском диспуте историка в 1909 г. Защита Н.А. Рожкова в 1899 г. сопровождалась оппонированием В.О. Ключевского и А.А. Кизеветтера. На магистерском диспуте А.А. Кизеветтера оппонировали В.О. Ключевский и М.К. Любавский. М.К. Любавский и Ю.В. Готье стали его же оппонентами на защите докторской диссертации в 1909 г.[716]

Атмосфера научного диспута во многом задавалась научным руководителем и оппонентами. В.О. Ключевский, если присутствовал на защите, становился центральной фигурой научного зрелища, во многом определяя впечатление присутствующих о работе диссертанта.

Неоспоримый факт признания практически всеми учениками Ключевского своей принадлежности к его школе сам по себе многого стоит в понимании ее особенностей. Может быть это парадоксально, но школа Ключевского формировалась не столько усилиями ее лидера, сколько устремлениями его учеников к консолидации вокруг научной программы Ключевского. При этом не следует абсолютизировать отстраненность от них учителя. Ключевский избрал метод ненавязчивых уроков мастерства, которые он преподносил всей своей жизнью в науке и в тех редких, но навсегда запомнившихся беседах со своими подопечными. Нельзя не заметить также, что в конце жизненного пути он существенно смягчил свои взаимоотношения с учениками и сам нередко инициировал различные формы общения с ними[717].

Обращаясь к данному сюжету, сосредоточим внимание сначала на методологических идеях Ключевского, параллельно отмечая отношение к ним его учеников, а потом охарактеризуем их собственные методологические поиски, что позволит рассмотреть вопрос о степени единства методологических основ школы.

В свое время М.В. Нечкина отказывала сообществу историков, консолидирующихся вокруг фигуры Ключевского, называться научной школой, полагая, что оно не выработало единой методологии. Это наблюдение и суждение с позиций современного изучения проблемы нельзя не подвергнуть сомнению. Методологические основания, закладываемые в исследовательские проекты, как самого Ключевского, так и его учеников вполне определенно вписываются в позитивистскую парадигму. Позитивистская доктрина воодушевляла их в рассуждениях о предмете исторической науки, в поисках механизмов, определявших ход и сочетание различных сторон развития истории, в разработке методов познавательной деятельности историка, в объяснении исторических явлений. В этом отношении Ключевский и его ученики дистанцировались от идеалистической гегельянской схемы истории, присущей большинству представителей государственной школы, в том числе С.М. Соловьеву. Правда, нельзя не иметь в виду тот факт, что «поздний» Соловьев тяготел к позитивистскому объяснению особенностей русской истории, что не ставит между ним и Ключевским непреодолимой методологической границы. Как подчеркивает В.П. Корзун, «оба ученых видели в предмете своей науки средство самопознания, исходили из факта внутренне обусловленного процесса общественного развития, имеющего всеобщий характер при сохранении неповторимой специфики для каждого отдельного народа»[718].

В то же время Ключевский постепенно отошел от целого ряда присущих Соловьеву методологических убеждений, что и позволяет видеть в его творчестве методологическое новаторство. Если Соловьев был сторонником представлений о прогрессивном однолинейном движении человечества, что обусловливало безвариантность (в рамках гегелевского тезиса об «исторической необходимости») закономерности эволюции исторического процесса, то Ключевский исходил из иных методологических оснований.

Констатируя общеизвестный факт признания им позитивистской доктрины, ставшей основой его методологических позиций, отметим особенности позитивистской программы исторического исследования Ключевского. Она складывалась на основе параллельного процесса освоения им позитивизма и определенных сомнений в истинности и научной эффективности его доктринальной догмы[719].

Еще в молодые годы, вскоре после окончания университета, он раздумывал о различных основах, заложенных в природу явлений физических и общественных, являющихся в равной мере объектом изучения ученых. Молодой Ключевский пытался уловить различие фактов «слепой бессознательной природы» и фактов из «сферы человеческих отношений», полагая, что во втором случае господствует духовное начало[720].

Эти рассуждения любопытны тем, что в формирующейся позитивистской идеологии Ключевского, вполне выраженной впоследствии в построении его «Курса русской истории», уже просматривался некоторый разлад с признаваемой им в основных чертах методологической системы. Еще более определенно Ключевский выразил свое отрицание, как идеалистических схем своего учителя, так и ортодоксального позитивизма в дневниковых размышлениях 1903-1904 гг. Характерно, что в это время он находился под впечатлением работы знаменитого немецкого ученого Г. Гельмгольца «Отношение естествознания к системе наук». Задавая «извечный» вопрос «что такое историческая закономерность?», Ключевский приходит к выводу, что «законы истории, прагматизм, связь причин и следствий – это все понятия, взятые из других наук, из других порядков вещей». Ссылаясь на закон «достаточного основания», он определял специфику развития истории как процесса трудно предсказуемого, в котором случайность является результатом «комбинации элементов общежития». Критикуя распространенный подход в познавательной практике историков, он писал: «Сводя исторические явления к причинам и следствиям, придаем исторической жизни вид отчетливого, разумно-сознательного, планомерного процесса, забывая, что в ней участвуют две силы, которым чужды эти логические определения, общество и внешняя природа». Историк приходил к выводу, что «история – процесс не логический, а народно-психологический». Отсюда им определялся предмет исторического знания, сформулированный как «проявление сил и свойств человеческого духа»[721].

Приведенные размышления историка, в свое время скрытые дневником от посторонних глаз, свидетельствуют, что методологические основания исторической науки всегда оставались для него актуальными. Попытка специально разработать методологическую проблематику в спецкурсе «Методология русской истории» (1884/ 85 уч. год.), по всей вероятности, его не удовлетворила. Методологический поиск Ключевский вел до конца своей деятельности, далеко не всегда выражая свои идеи в развернутой форме и в виде публикаций. Его ученики и почитатели сохранили ценные свидетельства учителя о методологических советах своим подопечным, которые отражают оригинальность его подходов в понимании того, что и как следует изучать. А. Е. Пресняков отмечал известные ему размышления Ключевского о проблеме построения фактов и работе с источниками, выраженные в суждении: «Факт не есть в историческом труде нечто объективное и безличное…». Мемуарист замечал, что исторические факты для Ключевского являлись основой интерпретаций, с их помощью «он любил раскапывать жизненный «мусор», как иногда он выражался про бытовые детали, так как в них порою лучше раскрываются подлинные черты минувшей жизни»[722].

Со всей определенностью подобный подход получил отражение в отзыве Ключевского на магистерскую диссертацию С.Ф. Платонова, в котором Ключевский задавался вопросом, что «называть фактическим материалом для историка?». Отвечая на него, он считал необходимым относить к этой категории факты не только в виде конкретных происшествий, но и «мнений», «тенденций», «идей, взглядов, чувств, впечатлений людей»[723].

Его ученики – М.М. Богословский, М.К. Любавский, А.А. Кизеветтер подчеркивали, что он их призывал к изучению «будничной» стороны истории, «житейской правды». Сам, обладая «чутьем жизненной действительности», он выражал стремление к ее «живому конкретному пониманию и воспроизведению»[724].

Замеченные учениками особенности понимания Ключевским природы исторического факта позволяют видеть в нем ученого, сделавшего не только важный шаг от господствовавших во времена Соловьева гегельянских идей к более многосторонней и живописной позитивистской картине истории, но и наметившего выход за пределы этой методологической модели.

Немаловажно отметить, что некоторые современные ученые, подчеркивая длительную приверженность русских историков позитивизму, отмечают выделяющуюся из общего ряда специфику позитивизма Ключевского. Американский историк М. Раев, в частности, соотнес его метод и творческий почерк с новациями «импрессионистской живописи и поэзии символизма»[725]. Известный специалист в области источниковедения и методологии истории О.М. Медушевская, рассуждая об особенностях методологии русской гуманитарной науки, выделила имя Ключевского в галерее тех историков, кто в области источниковедения прокладывал пути к новому пониманию источника как культурного феномена[726].

В отличие от Соловьева, которому был свойственен монистический подход к истории, Ключевский демонстрировал противоположный – плюралистический, получивший выражение в его теории факторов (см. лекции I-II к его «Курсу русской истории», спецкурс «Методология русской истории»). М.М. Богословский подчеркивал, что Ключевский, обладая «поразительно изощренным и развитым», но всегда конкретным мышлением, имел особый вкус к анализу и различным комбинациям фактов. В связи с этим, «он органически был не способен задаваться задачей вывести весь ход русской истории из какого-либо единого отвлеченного начала, не сотворил себе того единого кумира, которому поклонялись гегельянцы славянофилы и западники, и от поклонения которому в начале своей научной деятельности не остался свободен и Соловьев»[727].

Молодое поколение историков привлекала мысль Ключевского о непредсказуемости исторического процесса, его многовариантности (альтернативности), что всегда создавало некую «тайну» прошедшего, раскрыть которую предстояло историкам, в том числе каждому из учеников Ключевского. Опыт Ключевского в познании «тайн» истории, свидетельствовал, что без погружения во все многообразие сторон истории и без попыток открыть социально-психологическую подоплеку явлений, понять смысл истории невозможно. Эти уроки познания прошлого в то время были новыми и отличались от методологических установок, как представителей славянофильства, так и государственной школы. Общие подходы в изложении русской истории, заложенные Ключевским, снимали былые противоречия западников и славянофилов. Историк сам подчеркивал утрату в новую эпоху актуальности «богатырских битв» между ними.

Подводя некий итог сопоставлений методологических оснований, характерных для Соловьева-учителя и Ключевского-ученика, согласимся с теми историографами, которые не склонны видеть со стороны последнего полного отрицания «соловьевского наследия», но подчеркивают «придирчиво-критическое уточнение и пересмотр» этого наследия Ключевским[728].

Именно в ракурсе такого пересмотра прежних методологических приоритетов можно рассматривать «Боярскую думу древней Руси» Ключевского, воспринятую современниками в качестве своеобразного рубежного в методологическом плане сочинения, по дате выхода которого ( в 1880-1881 гг. в журнальном варианте) можно было отсчитывать начало нового периода в русской исторической науке. Диссертация Ключевского стала образцом для многих его учеников в проблемно-методологическом отношении и примером высокого профессионализма, получившего выражение в источниковедческой стороне его исследования. По мнению ряда современных историографов (Т. Эммонса, В.П. Корзун, Т. Бона) «Боярская дума» явилась манифестом новой науки, ориентированной на создание социальной истории[729].

В своей диссертации и «Курсе» Ключевский предложил новую систему описания явлений русской истории, взятых в широкомасштабной социально-культурной панораме. Эта система строилась на определенной последовательности аналитической обработки исторических фактов различной социальной природы. Его манеру и алгоритм подачи исторического материала своим слушателям хорошо передал в своих воспоминаниях А.А. Кизеветтер. Они вполне демонстрируют особенности позитивистской основы его общего подхода. Характеризуя лекции учителя, структура которых впоследствии была воспроизведена и в опубликованном «Курсе», Кизеветтер писал, что их основу составила концепция истории России, в которой было органически соединено «все лучшее из того, что дала “юридическая школа”» и результаты социально-экономического анализа основных процессов русской народной жизни, самостоятельно разработанные историком. В основе концепции лежала идея колонизационного характера развития русской истории, что закреплялось схемой его периодизации (см. вводные лекции (I-IV) к «Курсу» В.О. Ключевского). Каждый период Ключевским излагался по одному плану. Сначала давалась яркая картина политического строя. Но когда слушателю казалось, вспоминал А.А. Кизеветтер, «что он уже проник в самую суть тогдашней исторической действительности», Ключевский открывал следующую обширнейшую область – не менее яркую картину социальных отношений, «как основы изученного ранее политического строя». «И когда слушатель начинал думать, что теперь-то он уже держит в руках ключ от всех замков исторического процесса, лектор еще раз раздвигал рамки изложения на новую область фактов, переходя к изображению народного хозяйства соответствующего периода и показывая, как складом народно-хозяйственных отношений обусловливались особенности и политического, и социального строя»[730].

Таким образом, Ключевский предлагал свою схему, вобравшую особую методику подачи исторического материала и аналитическую программу познания истории, что является дополнительным аргументом его новаторства. В рамках подхода, характерного для позитивизма, В.О. Ключевский неоднократно рассуждал о «факторах» или «силах», которые создают основу и направляют развитие истории. Из всего их разнообразия он особо выделял природу страны, личность и общество (см. лекцию I «Курса»). Заметим, что в этом перечне нет государства, как отдельной самостоятельной силы, поскольку, как можно понять подоплеку мысли историка, его формируют личность и общество. Природа страны по его версии определяла возможности и тип хозяйственной жизни, личность представляла творческую силу в умственной и нравственной жизни, общество брало на себя функцию формирования социальной и политической жизни. Эти силы, по Ключевскому, определяли предмет (точнее, два предмета) исторического изучения. Он сводился, во-первых, к наблюдениям за «выработкой человека и человеческого общежития», во-вторых, за природой и действием исторических сил, формирующих структуру общества. Первый предмет он понимал как «историю культуры, или цивилизации». Второй – сопрягал с «исторической социологией». Придавая большое значение личности как важнейшему историческому элементу, он вместе с тем особое значение отводил обществу и социальным категориям, которые лежали в основе его строения. Его попытки определить общество как историческую категорию показывают глубокое осознание им стихийной основы, сложной противоречивости, социально-психологического и культурного многообразия, которые в нем воплощались: «Я разумею общество, как историческую силу, не в смысле какого-либо специального людского союза, а просто как факт, что люди живут вместе и в этой совместной жизни оказывают влияние друг на друга. Это взаимное влияние совместно живущих людей и образует в строении общежития особую стихию, имеющую особые свойства, свою природу, свою сферу деятельности. Общество составляется из лиц; но лица, составляющие общество – далеко не то, что все они вместе, в составе общества: здесь они усиленно проявляют одни свойства и скрывают другие, развивают стремления, которым нет места в одинокой жизни, посредством сложения личных сил производят действия, непосильные для каждого сотрудника в отдельности. Известно, какую важную роль играют в людских отношениях пример, подражание, зависть, соперничество, а ведь эти могущественные пружины общежития вызываются к действию только при нашей встрече с ближними, т.е. навязываются нам обществом»[731].

Неразрывная связь личности с обществом, как проблема социологического порядка, переосмысливалась им на историческом материале, что, как подчеркивал М.М. Богословский, вызвало его особый интерес к истории «общественных классов». Личность у Ключевского социальна, она воспитывается общественной средой. Только в этом понимании личность воспринимается им как носительница нравственности и культуры. Знаменитая галерея исторических деятелей, созданная историком, представляет, прежде всего, образы типичных представителей социальных слоев русского общества.

В конечном итоге, Ключевский, обращаясь к истории общества, пытался воссоздать историю нации. Решая, по сути, те же задачи, что и его учитель С.М. Соловьев, он предложил совершенно иную версию национальной истории. Немецкий историк Томас Бон, солидаризируясь, фактически, с оценк

Поиск по сайту: