Исторические взгляды двух историков: общность их «народофильских» воззрений и методологических приоритетов

Нельзя не заметить, что обозначенные хронологические рамки того направления, которое условно обозначено как «народофильское»[441], практически, совпадают со временем активного творчества основоположников государственной школы. Определение «народофильское» призвано подчеркнуть принципиально иную позицию Н.И. Костомарова и А.П. Щапова в ответе на идейно и методологически принципиальный для того времени вопрос о том, что же является основным фактором исторического развития и что, соответственно, должен в первую очередь изучать историк – историю государства, или историю народа. И тот, и другой историк всем своим творчеством определенно ответили на него: история народа является главным объектом исторической науки. Этим самым была заявлена оппозиция ведущей на тот период линии историографии, представленной историками государственной школы и ее последователями.

Отмеченный подход к пониманию ими главного предмета исторических исследований позволяет объединить Н.И. Костомарова и А.П. Щапова, при определенных различиях их общественно-политических настроений, личных судеб, палитры творческих интересов и пр., в отдельную группу историков. Демократизм, как отличительная и основополагающая черта их идеологии и мировоззрения, являлся следствием, в первую очередь, жизненного опыта того и другого историка, в том числе тех идейных и культурных влияний, которые они испытали. Опыт научного погружения в прошлое, несомненно, опирался на некие социокультурные установки, определявшие концептуальные построения этих историков. Оба они принципиально не могли согласиться с формулой С.М. Соловьева, гласившей, что народ в государстве воплощается, а в деятельности правительства «олицетворяется». Для Костомарова и Щапова народ и государство – это различные силы в истории, могущие не совпадать в своем движении и входить в противоречие друг с другом.

В концептуальном отношении их роднит попытка увидеть в различных формах исторической жизни России проявление и выражение той или иной силы. На этом подходе у того и другого построена периодизация русской истории. Признавая, что на определенных этапах русской истории государственные формы одерживали победу над народными (у Костомарова на смену первичного – «удельно-вечевого строя»[442] – приходит «единодержавный» период; у Щапова – первичная «земско-областная» форма сменилась «государственно-союзной»[443]), оба историка пытались актуализировать былой опыт народной жизни путем обращения внимания на присущие ей демократические элементы самоорганизации. От понимания места народа в историческом процессе ими были протянуты исследовательские нити ко всей проблематике своих сочинений; народная история, как приоритетная научная проблема в значительной мере определила их место в общественной и культурной жизни, сказалась на судьбе каждого из них.

Несмотря на разницу в возрасте, нельзя не заметить, что свои научные идеи Костомаров и Щапов наиболее определенно выразили накануне буржуазного реформирования страны (1857-1860) и в пореформенное десятилетие (в 1860-70-е гг.). Примыкая хронологически и идейно к когорте дореволюционных «шестидесятников», оба закладывали основы постепенного разрушения величественного сооружения под названием «История государства российского», созданного усилиями историков от Карамзина до Соловьева. Их своеобразная историографическая оппозиция рождала научные проблемы, которые отражали современные им перипетии взаимоотношений власти и народа, ставшие предтечей будущих драматических страниц российской истории.

Следует отметить, что определенная идейная и концептуальная близость Костомарова и Щапова сопровождалась интересом к работам друг друга и подкреплялась их личным общением в короткий период пребывания Щапова в Петербурге. В историографическом исследовании В.В. Боярченкова приводятся свидетельства ученика и биографа Щапова – Н.Я. Аристова – о посещениях казанским историком дома Костомарова и дружеском стиле их взаимоотношений[444]. В дореволюционной историографии подчеркивался факт одновременного, но независимого друг от друга обращения двух историков к истории народа в сходном концептуальном освещении, основанном на идеях федерализма[445].

Но ни тот, ни другой в силу разных обстоятельств не организовали вокруг себя четких очертаний научных сообществ, и потому выглядели в определенной мере одиноко стоящими фигурами в науке, не примкнувшими к существовавшим научным консолидациям. В то же время оба историка потенциально могли стать во главе научных движений, что подтверждается посмертной судьбой их исторических идей. У Костомарова появились последователи в украинской историографии, Щапов был поддержан в среде сибирских областников. Первые биографические очерки, например о Щапове, фиксировали круг его последователей по изучению раскола. Г.А. Лучинский, в частности, называя в этой связи труды Н.Я. Аристова, П.С. Смирнова, В.В. Андреева и др., присоединял к ним и имя Костомарова. Он полагал, что Щапова можно считать «духовным отцом» всех его последователей в области истории русского раскола[446].

Упомянутая работа В.В. Боярченкова также развивает схоларный акцент деятельности этих исследователей и дает основание говорить, что приоритетная для них тема «местной истории» поставила их во главе заметного на рубеже 50-60-х гг. XIX в. научного движения «историков-федералистов». По мнению современного историографа, данный процесс не завершился образованием самостоятельной школы, но позволил утверждать наличие в историографии начала 1860-х гг. консолидации на идейно-концептуальной основе целой группы историков вокруг фигур Костомарова и Щапова[447].

Высоко оценивая исследование В.В. Боярченкова, как крупнейший в последние годы научный проект по изучению творческого наследия лидеров «историков-федералистов» и первую попытку очертить круг историков, работавших в стиле региональных исследований, можно заметить одновременно, что основу «федералистской» концепции составил «народофильский» элемент их воззрений.

Конечно, полного совпадения идей Костомарова и Щапова в рамках одного историографического явления, не было. И все же сходство их интересов и творческих почерков непосредственно пересекается в рамках «федералистской» тематики. Но следует уточнить: отмеченная уже идейная близость двух историков, основанная на приятии демократизма, как стиля и режима политической жизни общества, научное убеждение в том, что народ[448] для историка должен находится на переднем плане предметного поля исследований, позволяет говорить, что именно коренная основа ведущего для них понятия (demos - народ) органически соединила этих ученых и определила их место в общей историографической культуре.

Аргументами в пользу мысли о принадлежности двух историков к одному научному направлению может служить и попытка идентифицировать их основные методологические постулаты с известными теоретико-методологическими системами, привлекавшими внимание историков в первой половине и в середине XIX века. Напомню, что повышенный интерес к теме народа, истории простого человека характеризует романтическую историографию, что весьма симптоматично, как известно, для французской романтической школы. Она же апеллировала к вопросам народного сознания и психологии, предлагая историкам для понимания этих аспектов использовать метод «вживания» – мысленного погружения в изучаемую эпоху и социальную среду. Далее мы еще обратимся к методологическим обоснованиям, выставленным каждым из интересующих нас историков.

В данном же случае отметим, что уже в дореволюционной историографии система взглядов, например Костомарова, напрямую связывалась с историографическим романтизмом. А.Н. Пыпин, в частности, в некрологе (1885) говорит о принадлежности Костомарова к «иной школе», чем М.П. Погодин, Н.Г. Устрялов, С.М. Соловьев. Он связал его с «народно-романтическим направлением», сложившемся, по его словам, еще до славянофилов и государственников. Акценты на «народный элемент», как ведущий в его системе ценностей, делали К.С. Аксаков, Б.В. Антонович, В.И. Семевский. Последний, в частности, также отметив его близость к французской романтической школе, констатировал совпадение научного интереса к народной истории и стиля историописания Н.И. Костомарова с творчеством О. Тьерри. Семевский, кроме того, в отношении к Костомарову использовал дефиницию «украинский народник». Одна часть определения, фиксирует новационный для того времени поворот историка к изучению истории крупнейшего и мало изученного тогда региона России. Впоследствии, в советской историографии этот акцент содействовал закреплению за Костомаровым клише «украинского буржуазного националиста», который воспроизводился и в зарубежной историографии[449]. Другая же часть определения Семевского подчеркивала отмечаемый всеми интерес историка к народной истории. Любопытно, что «родственная» связь с идеями и стилем работ О. Тьерри отмечалась и в отношении Щапова[450].

В современной историографии не только Костомаров, но и Щапов (а также близкая к ним группа историков-федералистов) рассматриваются как явление, восходящее к истокам романтического историзма, характерной чертой которого является присущая для всех «романтиков» установка на принцип «органичности» (т.е., отождествления себя с «народностью») в постижении истории[451]. Вместе с тем, как это уже вытекает из выше сказанного, грани творчества историков были настолько многообразны, что однозначной характеристикой не могут быть охвачены.

Наиболее выразительно отмеченная особенность, связанная с многообразием научных интересов, выступает в деятельности Костомарова, образ которого складывается из единства целого ряда его историографических амплуа. Он предстает как «романтик», «федералист», «этнограф», «националист», «моралист», «художник», «писатель», «портретист».

Обратимся к жизненным вехам этого историка с целью отследить проявление спектра его научно-исследовательских, социально-политических и культурных интересов, с позиций которых он создавал свои исторические сочинения.

Поиск по сайту: