Государственная школа в системе научных и культурных коммуникаций XIX в.: «внутришкольные» отношения

Представители государственной школы принадлежали к тому поколению русского образованного общества, которое выработало особую культуру общения. Ее коммуникативный тип связан с традициями организации салонов, вечеров, балов, визитов, кружков и других способов общения людей, для которого было характерно совмещение непринужденного дружеского времяпрепровождения и светских развлечений с ведением разговоров и дискуссий на философские, политические, научные темы. В подобных сообществах стиралась грань между серьезными занятиями и отдыхом, создавалась особая атмосфера эмоционального подъема и жизненного оптимизма, которая содействовала развитию интеллектуальной жизни, в том числе обсуждению научных и общественно значимых вопросов.

В одном из своих писем К.Д. Кавелин, характеризуя кружок В. Белинского, отмечал, что в нем «споры и серьезные разговоры не велись методически, а всегда перемежались и смешивались с остротами и шутками»[410]. А.И. Герцен вспоминал: «Рядом с болтовней, шуткой, джином и вином шел самый деятельный, самый быстрый обмен мыслей, новостей и знаний;…споры обобщали взгляды, и выработанное каждым делалось достоянием всех…вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видели. Пир идет к полноте жизни, люди воздержанные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развивались и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки»[411]. Среди «государственников», пожалуй, К.Д. Кавелин более всего оказался в гуще людей, склонных к подобной культуре общения. Он и сам во второй половине 1840-х гг., живя в Петербурге, стал основателем кружка, объединявшего либерально настроенных чиновников и представителей нарождавшейся интеллигенции.

В гораздо меньшей мере такой стиль и масштабы культурной жизни были характерны для «кабинетного» С.М. Соловьева. Этому содействовали недворянское происхождение историка, особенности его натуры, а также солидное семейное положение. Он женился в 1848 г. и вскоре семья обросла целой ватагой ребятишек (всего в семье С.М. Соловьева родилось 12 детей). Склонный к традиционализму в семейной жизни, Соловьев после женитьбы вел очень размеренный образ жизни и не любил шумных компаний. В его строго распланированных днях и часах находилось лишь немного времени для посещения итальянской оперы, знакомства с информацией газет и чтения «толстых» журналов, что и рассматривалось как виды досуга и отдыха. Но в пору молодости и его привлекали различные дружеские компании. В своих «Записках…» он вспоминал о посещении «вечеров» у профессора Крылова, «на которых было довольно весело».

Но больший след в его интеллектуальной жизни оставила так называемая «западная партия». Ее основу составили профессора, получившие, по словам Соловьева, «воспитание в западных университетах». Историк подчеркивал привлекательные для него стороны данного сообщества, имевшего внутренние течения: «Партия была обширна, в ней было много оттенков, поэтому в ней было широко и привольно; я, Чивилев, Грановский, Кавелин – принадлежали к одной партии, несмотря на то, что между нами была большая разница <…> в западной профессорской партии было много оттенков, но эти оттенки уживались в ней мирно, единство преобладало, все стояли друг за друга горой»[412]. Характеристика, данная им членам профессорского союза свидетельствует, что по общественно-политическим взглядам ему наиболее близок был Т.Н. Грановский.

К.Д. Кавелина он характеризовал как человека «страшно увлекающегося», который в своих симпатиях «не робел» даже перед идеями коммунизма и к тому же, в отличие от С.М. Соловьева, был индифферентен в религиозном отношении. Но Соловьев прощал ему «выходки против религии», подчеркивая дружеский характер их взаимоотношений: «…мы с ним спорили в потасовку и потом упивались развитием наших сходных научных взглядов (курсив мой – Н. Алеврас)»[413].

Хотя «западная партия» во второй половине 1840-х гг. по ряду причин начала распадаться, Соловьев подчеркивал консолидацию оставшихся в Московском университете профессоров вокруг фигуры Т.Н. Грановского, ставшего после отъезда Герцена «душою кружка». Кружок «молодых профессоров» обновлялся по своему составу: среди его постоянных членов Соловьев особо выделял П.Н. Кудрявцева, П.М. Леонтьева. Он подчеркивал, что благодаря Грановскому кружок стал привлекательным и для поколения начинающих ученых. К «молодым подросткам» он отнес, в частности, будущих профессоров И.К. Бабста и Б.Н. Чичерина[414]. Судя по тону «Записок» сообщество профессоров и характер их неформального общения в 1840-е гг. вполне устраивали историка. Как и другие либералы, он критически относился к характеру правления Николая I, которое не содействовало развитию наук, поскольку, по его словам, «Николай стоял спиной к литературе».

Б.Н. Чичерин, как и К.Д. Кавелин, который был старше первого на 10 лет, также прошел «школу» светских развлечений. Однако в пору его ранней (студенческой) юности, пришедшейся на середину-вторую половину 1840-х гг., салонная форма общения, вероятно уже утрачивала то привлекательное начало, которое соединяло забавы дружеского круга и интеллектуализм взаимоотношений. Характеризуя московские салоны студенческой поры, он признавался, что, «хотя в то время уже студенты охотно принимались в московских гостиных», он и окружавшие его друзья, «этой сферы касались только слегка», посвящая основное время учебе. Но в период послеуниверситетской жизни он глубоко вошел в круговорот светских развлечений. Свои «внезапно развернувшиеся светские наклонности» Чичерин объяснял не столько увлечениями молодости, сколько способом в «трудное для мыслящих людей» время уйти от «унылого заглядывания в себя». Имея в виду атмосферу николаевского режима, Чичерин пояснял: «Задавленные тяжелым гнетом сверху, умственные интересы заглохли»[415]. Попытки возродить в конце царствования Николая I традиции дружеских кружков прежнего времени, с которыми был связан, например, Кавелин, не удавались. Чичерин, в частности, характеризует одну из таких попыток, предпринятых глубоко уважаемым и любимым им Т.Н. Грановским[416]. В отличие от Соловьева, оценки этого кружка со стороны Чичерина имели пессимистический оттенок: «Он пробовал собирать у себя молодых профессоров, но сам говорил, что в этих собраниях царит непроходимая скука». Отчасти это объяснялось им распадом дружеских связей людей, составлявших прежнее ядро интеллектуальной жизни столицы: А.И. Герцен уехал за границу, В.Г. Белинский умер, Ф.Е. Корш, К.Д. Кавелин, П.Г. Редкин переселились в Петербург[417].

Светские увлечения в условиях «нового царствования» (т.е., Александра II), когда перед ученым открылось новое поприще в виде литературно-публицистической деятельности, навсегда потеряли для Чичерина всякий смысл. С середины 1850-х годов, которые С.М. Соловьев обозначил как время «оттепели»[418], Б.Н. Чичерин отдает предпочтение научной, литературно-публицистической, общественной деятельности.

В воспоминаниях Б.Н. Чичерин оставил оригинальные зарисовки портретов своих старших современников-«государственников» – К.Д. Кавелина и С.М. Соловьева, что позволяет уловить не только оценки их творчества и деятельности, но и создать представление об его понимании их идейно-методологической и концептуальной общности. С Кавелиным Б.Н. Чичерин особенно сблизился в 1850-е гг., приезжая в Петербург. Как и другие современники, он отмечал общительный характер, эмоциональность, страстность его натуры, способность уже в зрелые годы с «юношеским жаром» обсуждать заинтересовавшие его вопросы. Чичерин подчеркивал, что с переездом в Петербург, именно Кавелин «сделался маленьким центром, около которого собирались всякого рода и молодые и даже старые люди»[419]. Благодаря широкому кругу знакомств, характерных для К.Д. Кавелина, на его обедах и вечерах Б.Н. Чичерин приобрел новых петербургских друзей, разделявших с ним либеральные убеждения. Среди них особо он выделял братьев Милютиных.

Характеризуя Кавелина, Чичерин подчеркивал сходство их интересов: «Я бывал у него почти каждый день. …Мы с ним очень сблизились, и разговорам не было конца». Хотя Б.Н. Чичерин считал, что способностей к философскому мышлению у Кавелина не было, но признавался: «Толкуя с ним по целым вечерам о русской истории и об отношении ее к западной, я делал философские сближения, излагал вырабатывавшиеся у меня взгляды на общее развитие человечества»[420].

Общность взглядов стала основой их совместной публицистической деятельности накануне реформы 1861 г. Но следует отметить, что в 1858-1861 гг. во взаимоотношениях Кавелина и Чичерина наступил кризис[421]. В 1858 г. они разошлись в оценке взглядов и заграничной деятельности друга Кавелина – А.И. Герцена. Если Б.Н. Чичерин обвинял редактора «Колокола» в стремлении разжечь в России революцию, то К.Д. Кавелин встал на его защиту, гораздо мягче интерпретируя призывы Герцена. Однако и он впоследствии полностью отошел от прежних дружеских с ним отношений. В конце 1861 г. в связи со студенческими волнениями Кавелин, в знак протеста против действий правительства, ушел в отставку, Чичерин одобрительно отнесся к мерам правительства по пресечению этих выступлений. Между бывшими единомышленниками произошел разрыв отношений. Позиция Кавелина во всех подобных инцидентах базировалась на его давнем убеждении в необходимости соблюдения прав личности. Ему всегда претил произвол, исходящий как со стороны власти, так и со стороны радикально настроенных людей[422].

Если иметь в виду период становления государственной школы, то не трудно заметить, что для Чичерина, как и для Соловьева, фигура К.Д. Кавелина играла особую роль катализатора мысли. Оба мемуариста сходились во мнении о нем, как о человеке, способном создавать атмосферу увлеченного научного диалога, дававшего его собеседникам богатые плоды исторических и философских наблюдений и исследований.

Таким образом, в системе коммуникаций государственной школы Кавелин, сам по себе, быть может, не обладавший теми дарованиями, которые были свойственны его коллегам, занимал центральное место. Он имел способность сам рождать новые идеи (прекрасный пример – его «Взгляд на юридический быт…»), инициировать их обсуждение в ходе дружеского общения, побуждать своих собеседников к творческому поиску. Кроме того, его общительная натура содействовала трансляции идей и взглядов «государственников» в широкую культурную среду. Это достигалось не только путем непосредственного общения через принятые в то время формы культурных связей, но и через его публицистику и многочисленные рецензии, на которые он не скупился. В этой же связи нельзя не отметить, что именно К.Д. Кавелин, отличавшийся смелыми и независимыми суждениями, стал одним из защитников С.М. Соловьева, когда началась критика его первых томов «Истории государства Российского». Он же поддержал историка на этапе выработки концепции и идейной основы его диссертаций.

Образ С.М. Соловьева у Чичерина представлен в сравнении с личностью Т.Н. Грановского, которого все признавали в качестве интеллектуального центра Московского университета. По мнению мемуариста, Соловьев «по уму и таланту» уступал Грановскому и «никогда не мог его заменить». Но как историка он его высоко ценил, полагая, что «он имел то, чего не было у Грановского»: «он был неутомимый архивный труженик…, руководимый мыслью и образованием…. У него был верный исторический взгляд. Он к изучаемым фактам относился не с предвзятою мыслью, не с патриотическими фантазиями, а как истинный ученый, основательно и добросовестно, стараясь уловить настоящий их смысл». Относя Соловьева к лучшим людям своего времени («Он совершил то, к чему был призван, извлек из себя на пользу России все, что мог ей дать. …Россия может годиться им»), в то же время Чичерин отмечал «слабые стороны» его исследований, заключавшиеся «в отсутствии основательной юридической подготовки» и «недостатке философского образования» [423].

С.М. Соловьева с Б.Н. Чичериным объединяла общность политической позиции, базировавшаяся на принципе политической умеренности. Известно, например, что Чичерин обозначал свою линию как консервативный либерализм или либеральный консерватизм. Оба в зрелые годы тяготели к кабинетному стилю работы, были целеустремленны в выполнении задуманных программ своих научных исследований. Общественная деятельность, что особенно характерно для Соловьева, не выходила за пределы корпоративных интересов. Тот и другой не лишены были амбициозности, что проявилось в их мемуарных самооценках и оценках современников. Симптоматично, что и в зрелые годы они продолжали дружеское общение. Так. В.О. Ключевский в одном из писем к В.И. Герье (1871) свидетельствовал, что на именинах С.М. Соловьева был и Б.Н. Чичерин[424].

Но, вероятно, ни того, ни другого нельзя сравнить со способностями Кавелина объединять и вдохновлять людей в их общественной деятельности и интеллектуальных занятиях, создавать атмосферу неформального общения, содействовать формированию общих задач в научном поиске, что в совокупности составляет элементы схоларной традиции.

В 60-70-е гг. XIX в. во взглядах К.Д. Кавелина обозначается новый поворот, который был связан с историей его взаимоотношений со славянофилами[425]. Его внимание в последние десятилетия жизни все более сосредоточивалось на проблемах поиска национальной самобытности и выработке позиции противостояния некритическому заимствованию европейских традиций. Эту трансформацию можно объяснить опытом реформирования страны, когда особую актуальность приобрели вопросы национальных особенностей России и путях ее преобразовательного движения. Вместе с тем, он сохранял верность идеи западного вектора этого движения, но предпочитал делать акценты на значимости самостоятельных творческих усилий, которые должны проявить все слои российского общества для достижения нового нравственного и политического облика России. Не будучи приверженным славянофильским идеям общинности и особой роли православной духовности, он был ориентирован на цивилизационный диалог России и Запада, приветствуя идеи культурного синтеза.

Резюмируя, можно предположить, что интеллектуальным и коммуникативным центром государственной школы в период ее становления являлся К.Д. Кавелин[426]. Его отъезд из Москвы в 1848 г. ограничил, но не прекратил связи с коллегами. Это характерно не только для его взаимоотношений с Б.Н. Чичериным, которые выражались во встречах и совместной публицистической деятельности. Отзывы Кавелина на сочинения С.М. Соловьева, несомненно, означали их взаимную солидарность. Лидерство Кавелина в системе государственной школы, вероятно, сохраняло свой импульс до рубежа 50-60-х гг. XIX в., когда труды и нарастающая творческая деятельность его младших современников оставили его фигуру в тени интеллектуальной культуры пореформенного времени.

По своему типу сообщество «государственников», вероятно, можно квалифицировать как «школа мысли», объединившая ученых-единомышленников в неформальное научное содружество, в котором никто явно не претендовал на роль лидера. К тому же какого-либо осознания самими членами этого сообщества факта образования ими некоей научной школы, можно полагать, также не существовало. Во всяком случае, в мемуарах С.М. Соловьева и Б.Н. Чичерина явных пассажей по этому поводу не обнаруживается. Но в лексике ученых понятие научной школы присутствует. Так, С.М. Соловьев, излагая свое представление о способах достижения «правильного взгляда» историка на изучаемое прошлое, писал: «Иногда идет долговременная и ожесточенная борьба между учеными, между целыми школами (курсив мой – Н. Алеврас), идет борьба не оттого, что одни смотрят правильно, а другие – неправильно на явление, а оттого, что одни смотрят на одну, а другие на другую сторону явления и не догадываются соединить свои взгляды…»[427].

Можно только предполагать, что Соловьев, как один из основоположников отечественной историографии, мог мысленно идентифицировать свою научную деятельность с лидерством в одном из ее направлений. Самостоятельная значимость творчества Соловьева несомненна. О нем и его учениках, а также тенденции формирования собственной (персональной) школы в исторической науке можно говорить отдельно[428]. Но в рамках феномена государственной школы, как сложного научного и одновременно общественно-политического и культурного явления, определение его роли как безусловного лидера вряд ли обосновано.

Думаю, что и фигуру Б.Н. Чичерина как лидера государственной школы также нельзя представить безоговорочно. Несомненно, что на определенном этапе ее существования он становится ее ведущим теоретиком. Его полемика с Кавелиным о роли государства в русской истории (1856-1857 гг.) является показателем обретения им полной научной самостоятельности[429]. Однако теоретические положения Чичерина, опиравшиеся на категорично выраженную мысль об организующей силе государства в русской истории, отвлекала его от поисков исторических инициатив, идущих со стороны общества или отдельных личностей. Такой подход не находил полного понимания у идейных соратников. Кроме того, Чичерин, вероятно, не обладал теми личностными качествами, которые могли стать привлекательной основой для восприятия его единомышленниками в качестве коммуникационного центра научного сообщества.

Наши попытки представить государственную школу как феномен российской историографии опирались на мысль, что явление научной школы в каждом конкретном случае имеет неповторимый облик и судьбу, которые складываются из многообразного спектра не только научных, но и социокультурных характеристик, если мы историографию рассматриваем в контексте культуры. Вместе с тем особенности конкретных научных школ не исключают наличия в их модификациях неких общих черт, позволяющих говорить о возможности типизации этих явлений. Можно предположить, что государственная школа, в предложенном ее составе, явилась первым в русской исторической науке сообществом, которое заимствовало не только идеи европейской науки, но и коммуникативную модель научной корпорации ученых, связанных в соответствии с европейскими традициями исключительно научными интересами. Подчеркиваемое в историографии сходство русской государственной школы с немецкой исторической школой права[430], дает основание улавливать подобие не только в отношении содержания их научных программ, но и формы объединения. При этом, настаивая на соединении под крышей государственной школы трех выше обозначенных фигур, хотелось бы подчеркнуть, что и немецкая историческая школа имела в своем составе, как историков права, так и собственно историков.

Не во всем совпадающие научные специализации и интересы представителей государственной школы не помешали им сформировать неформальный союз на основе общих научных идей. Историк права, публицист, общественный деятель (К.Д. Кавелин); историк, преподаватель, академик, видный университарий (С.М. Соловьев); историк права, политолог, философ, общественный деятель (Б.Н. Чичерин), дополняя друг друга, создали многозначный феномен научной русской и европейской культуры.

Принципиальное единство по основополагающим характеристикам русской истории в рамках избранной научной стратегии не исключало при этом наличие расхождений. Думаю, что наличие полемических моментов, несовпадение взглядов по ряду вопросов в пределах «внутришкольной» культуры, не может рассматриваться в качестве аргумента, лежащего в основе полного отрицания возможности видеть в государственной школе коммуникативную модель схоларного типа.

Полагаю, что рассмотренная модель научного единения найдет впоследствии продолжение в другом научном феномене, получившем обозначение русской исторической школы[431]. Вполне вероятно, что подобные традиции коммуникативной культуры лежат в основе и других сообществ (вспомним, например, «Приютинское братство» или даже сообщество евразийцев). Несмотря на принципиальное различие всех этих явлений по целому ряду параметров, их сближает общий стержень: все они были созданы единством научных интересов, мировоззренческих позиций, концептуальных идей и межличностных симпатий, что позволяет видеть во всех них контуры схожей схоларной модели.

Приложение 1

Гари M. Гамбург. Изобретение«государственной школы» историков, 1840-1995 // Историография Российской Империи: профессия и историописание в многонациональном государстве. Под ред. Томаса Сандерса. Нью-Йорк, 1999[432]. (Русский перевод – О.В. Богомазовой[433])

III

Кавелин, Соловьев, Чичерин, Сергеевич и Градовский соглашались, что появление государства было важным моментом в российской истории. Однако, они не пришли к согласию по трем существенным проблемам, крайне важным в интерпретации этого феномена: (1) когда фактически государство появилось на исторической сцене; (2) следовало ли появление государства в России тому же образцу и законам развития, что и западноевропейские государства; и (3) отношения между обществом и государством в России.

Согласно Кавелину, который был первым в разработке общей теории русского исторического развития, российское государство появилось в результате трехэтапного процесса. Во-первых, ранняя Русь была разделена на кланы, и кровные отношения были принципом организации общественной жизни. Варяжские князья властвовали согласно системе старшинства. Во-вторых, после смерти Ярослава Мудрого клановая система разрушилась, уступая территориальной системе, организованной вокруг княжеского контроля вотчинного наследства. Эта система сохранилась до середины шестнадцатого столетия, когда Ивану IV удалось утвердить господство Москвы над другими княжествами и над классом бояр. Триумф Ивана был первой победой объединенного государства над центробежными силами. Третья фаза исторического развития состояла из переходного периода, длящегося от господства Ивана IV до Петра Великого. Во время этого перехода государственная система Ивана противостояла вызовам боярства, иностранных государств, и крестьянства. Только в правление Петра, унитарное государство было защищено. Таким образом, по представлениям Кавелина, современная российская государственная система имела весьма недолгую историю, появившись спустя восемь столетий после варягов.

В то время как намерение Кавелина понизить государственность к последней стадии российской истории было достаточно ясным, фактическое использование им термина «государственность» было не последовательным. Например, он написал, что варяги вводили «семена (зачатки) государственности и политического, правительственного единства всех российских земель». Он описал Ярослава как первого князя, который «думал, как заложить фундамент государственности на Руси, выстроить его политическое единство на клановом принципе». Время от времени, как наблюдал Рубинштейн, Кавелин, казалось, даже рассматривал вотчинную систему как фазу государственного развития, как его эмбриональную форму; Кавелин отмечал, что «позади вотчины великого князя государство показывает свое лицо». Таким образом, кавелинский анализ происхождения государства был более неясным, чем можно было позволить себе впервые предположить.

Соловьев никогда не уставал подчеркивать органическую природу российского развития и по этой причине, весьма неохотно говорил об определенных периодах в российской истории. Как художник истории, Соловьев обращал меньше внимания на широкие мазки, необходимые чтобы очертить один период от другого, чем на прекрасное смешение красок, необходимых для демонстрации томного продолжения выбранной формы. Поэтому, Соловьев написал о клановой системе как хорошо распространенной в шестнадцатом веке и государственной системе, ведущей свои корни из одиннадцатого и двенадцатого столетий. На этих основаниях некоторые историки рассматривали периодизацию российской истории Соловьева следующим образом: фаза клана, за которой следует транзитная фаза борьбы между государственностью и клановыми принципами, и, наконец, триумфом государственной системы при Иване IV. Как и Кавелин, Соловьев был склонен к противоречивому использованию ярлыков: в его публичных лекциях 1851 г. по допетровской истории Соловьев упомянул ранних Рюриковичей как представителей «правительственного принципа» («правительственное начало»).

Чичерин перенял свою философию истории не от Кавелина и Соловьева, как часто предлагается, а от его учителя Т.Н. Грановского. Следуя Грановскому, Чичерин утверждал, что все исторические общества прошли три стадии развития: период небольшой общественной организации в племенах, кланах, и семьях; период индивидуализма, когда связи, закрепляющие общество, состояли из частных контрактов; и период государственности, характеризующийся ­крупномасштабной общественной организацией, общественными учреждениями, и публичным правом. В России, утверждал Чичерин, клановая организация разложилась почти сразу же после прибытия варягов. Ранняя российская история, поэтому, засвидетельствовала доминирование индивидуализма, основанного на создании частной собственности и частного договорного права. Никакое государство не стояло выше борющихся людей, чтобы быть посредником частных споров. Администрация была частным делом того или иного князя, поддерживалась частными доходами, и стремилась увеличивать благосостояние индивидуального князя – это не общественная польза. Как в каждом европейском обществе, индивидуализм в конечном счете оказался неспособным выдержать самого себя. В России между концом пятнадцатого и концом семнадцатого столетий государственный аппарат формировался на "tabula rasa" российской жизни. Петр Великий просто уже сделал эту, уже существующую государственную систему более эффективной. В отличие от Кавелина и Соловьева, Чичерин был весьма последователен в своем использовании терминов: никакое государство не существовало перед концом пятнадцатого столетия; что происходившее прежде было буквально анархией.

Таким образом, три ведущих историка в так называемом «первом поколении» государственной школы не находили согласия, когда элементы государственности впервые появились в России, разногласие, это было особенно остро в размышлении об органистичности Соловьева и философской точности Чичерина. Во «втором поколении» государственной школы сравнительно мало внимания уделялось вопросу периодизации и еще меньше – схеме российского исторического развития, возможно потому что Градовский и Сергеевич были профессиональными юристами больше чем историками. Например, то, что интересовало Сергеевича, было, как определить форму российской правительственной власти согласно классической схеме Аристотеля. Сергеевич утверждал, что после власти варягов в России была комбинация монархической (царской) и демократической (вече) власти. В Московском государстве до семнадцатого столетия правительство продолжало быть сочетанием монархической и демократической власти, было единственное различие, что монархический элемент был более сильным чем прежде, и представительно-демократический элемент (Земский собор) был более слабый. Нехватка у Сергивича исторической изощренности так раздражала Милюкова, что последний жаловался, что в 1860-х гг. идея периодизации исчезла в целом из работ Сергивича.

В течение 1840-1850-х гг., поскольку западники и славянофилы изо всех сил пытались определить идентичность России в отношении западноевропейских народов, Кавелин, Соловьев, и Чичерин подняли вопрос исторической уникальности России. Кавелин и Соловьев утверждали, что до правления Ивана IV – действительно, в некотором отношении перед петровскими реформами – Россия шла иным курсом развития, чем (сделал это) Запад. Кавелин категорически заявил: между ранней Россией и Западной Европой «нет никакой общей черты и есть много противоречащих». Восприняв это чрезвычайное положение, Кавелин немедленно отметил, что Россия была европейской нацией в том смысле, что она также была способна к историческому изменению. Он добавил, что с реформами Петра Россия обнаружила много точек соприкосновения с Западом. В своем обзоре славянофильского сборника Д.А. Валуева (1845), Кавелин утверждал: «С реформами Петра Великого все, что мы имеем, (обычай) распространено с Европы, и – каждый день такового все больше; ее силлогизмы, ее амбиции стали нашими амбициями; ее дела – нашими делами, ее наука – наша наука».

Как и Кавелин, Соловьев отметил отличие ранней российской истории от западноевропейского образца – расхождение Соловьева, прослеживало не превосходство одних или других людей, но географические обстоятельства. Как и Кавелин, Соловьев расценил петровские реформы как кульминацию процесса, которым Россия вошла в семью европейских наций. Справедливо заключить, что Кавелин и Соловьев расценили современную судьбу России как сплетенную с европейской; следовательно, их можно законно назвать западниками. Однако, их трактовка ранней российской истории с ее акцентом на российской уникальности решительно была под влиянием славянофильства.

Чичерин был строгим противником славянофильства, доктрина, в которую верили славянофилы, была ненаучна, даже мистична по природе. Следовательно, Чичерин настаивал, что Россия следовала за теми же самыми законами истории как западноевропейские нации. Конечно, Чичерин был слишком проницательным историком, чтобы не заметить, что у российских учреждений и нравов были определенные особенности. Например, в ранней России нехватка населения привела к менее сильным местным связям среди людей чем на Западе. В государственный период российской истории правительство приобрело сконцентрированную власть, беспрецедентную в остальной части Европы. Однако, Россия оставалась европейской нацией, даже если в определенных сферах она занимала чрезвычайное положение в европейском спектре.

Таким образом, «первое поколение» государственной школы не оценивало современное российское государство с одних позиций. Для Кавелина и Соловьева петровское государство было счастливым доказательством, что Россия наконец преодолела свои особенности и слилась с европейской просвещенностью. Для Чичерина государство Петра было просто другим шагом вдоль пути, который Россия всегда разделяла с Западом.

Градовский и Сергеевич не вышли из интеллектуальной эпохи до середины 1860-х гг. – полное поколение после начального противоречия западников – славянофилов. Как можно было бы ожидать, их работа не сводилась (предавала) к целеустремленному намерению определить идентичность России в отношении Европы, которая характеризовала предыдущее поколение. Как основатели дисциплины российского общественного права, Сергеевич и Градовский считали само собой разумеющимся и российское членство в Европейском сообществе и уникальные элементы российского закона. Однако, оба ученых, несмотря на их отстояние от идеологических споров 1840-х гг., могут быть классифицированы как западники. Например, анализ Сергеевича российских земских собраний рассматривал собрания как почти точные аналоги европейским собраниям земельных собственников (состоянии, наследие, недвижимость); отрицая, что российские собрания отличались от своих европейских копий, Сергеевич предположил почти странное подобие между российскими и европейскими государственными системами. В этом отношении, он был еще более чрезвычайным западником чем Чичерин.

Возможно самой спорной проблемой, сопоставления ученых между 1840-ми годами и большевистской Революцией, было отношения между государством и обществом в России. Как мы отметили выше, предназначение (кредо) государственной школы было возможно в ее утверждении, что государство было единственным творческим элементом российской истории, в то время как простые люди были «инертной» массой, сформированной государством.

Эта гипотеза, конечно, не может справедливо быть применена к анализу Соловьевым российской истории. В его многотомной истории России Соловьев рассматривал вклады всех слоев общества – церкви, от митрополии до обычных священников; бояр и служилого дворянства; крестьянства и торговцев – в российскую историю. Когда российское государство было фактически разрушено в течение Смутного Времени, разве общество не обновляло его снизу? Соловьевское описание общества подчеркивало не его нехватку желания или творческого потенциала, не его «инертность», но его недостаток просвещения, его насилие, и его коррупцию. Реализация потребности общества в усовершенствовании привела к появлению реформаторов в семнадцатом столетии и в конечном счете к реформам Петра. Соловьев расценивал государство и общество как дополняющие, близко связанные категории – не как замкнутые, взаимоисключающие объекты, одно активное, а другое пассивное.

Еще в меньшей степени эта гипотеза может быть применена ко «второму поколению» государственников. На первой странице своей книги «Вече и князь» (1867) Сергеевич предположил, что общественная жизнь старой России состояла из княжеского и демократического элемента; без народного участия в вече система была бы разрушена. В своей монографии по земским соборам Сергеевич писал: «суверены [Англии, Франции, и Московского государства] не рассматривали людей, которых они объединили, как пассивную массу; при всей трудности обстоятельств они обратились к этим людям как подлинной силе, и они стремились в единстве с людьми найти поддержку их действиям». Градовского выделяло то, что он рассматривал правительство как «истинное отражение народной жизни». Как только элемент общества достигает образования и самосознания, это должно быть интегрировано/объединено в административную сферу, думал Градовский; иначе, правительство скоро оказалось бы перед революцией. Анализ Градовским современного государства предположил, что государство не может быть задумано обособленно от общества, и что государство это просто «сумма организаций, все количество властей различных видов, которые существовали прежде в обществе». В этом прочтении, сила государства зависит от творческого потенциала общества. В обществе, где люди «инертны», не могло существовать никакое современное государство.

Действительно, гипотеза, что государственная школа расценивала государство, как «творческое» и людей, как «инертное», может без оговорок применяться (правдоподобно быть применена) только к Чичерину. Даже в этом случае, манера Иллерицкого выражать гипотезы искажает фактическую позицию Чичерина. Иллерицкий подразумевает, что Чичерин сокращал всю российскую историю до деятельности государства. Как мы замечали, Чичерин отказывался даже говорить о существовании государства до конца пятнадцатого столетия. Иллерицкий также утверждает, что Чичерин полагал, что государство «создало» людей - a reductio ad аbsurdam. То, что фактически написал Чичерин, было то, что российское государство создало сословную систему, ситуация, которую он противопоставил Западной Европе, где состояния были продуктом инициативы общества. Кроме того, Чичерин утверждал, что в девятнадцатом столетии русское общество медленно взрослело и училось проявлять себя как независимая сила. Он с нетерпением ждал «равновесия» между российским правительством и обществом, чтобы заменить неустойчивость, которая существовала от пятнадцатого до восемнадцатых столетий. Таким образом, полагал Чичерин, если российские люди однажды испытали недостаток в инициативе, это было результатом, определяющего (детерминантного) исторического процесса; Чичерин не применял к российским людям априорное презрение, потому что они стояли вне «творческих» правительственных машин. Это стоит упомянуть в той связи, что у Чичерина было больше уверенности в политическом суждение простых людей, чем он (сделал) в титулованном дворянстве. Таким образом, его позиция не была результатом узкого классового предубеждения.

В итоге, в трех независимых центральных проблемах по интерпретации роли государства в российской истории – выборе времени появления государства, точности этого появления согласно сравнительному историческому закону, и отношениях между государством и обществом – государственная школа историков не была никакой школой вообще.

IV

То, что связывало Кавелина. Соловьева, Чичерина, Сергеевича и Градовского, не было убеждением, что государство было «фундаментальным творческим элементом истории и ее движущей силы», но академическим интересом в определенных вопросах о российском развитии. Во-первых, все пять ученых изучили историческое прошлое российских политических учреждений. Достаточно естественно, что их интересовало (им было любопытно) происхождение централизованной автократии, но их любопытство простиралось на другие организации, которые требовали или фактически владели политической властью. Таким образом, магистеркая/магистральная(судебная) история России Соловьева прокомментировала роль ортодоксальной церкви в политической жизни. Сергеевич написал монографию об отношениях между вечевыми собраниями и княжеским правительством, монографию, описывающую бесчисленные местные разновидности этих отношений. Чичерин и Градовский проанализировали появление земских соборов и оценили политическое воздействие этих собраний перед их исчезновением в семнадцатом столетии. Чичерин был также первым серьезным историком российского провинциального правительства/(управления - ?). Его анализ русской администрации семнадцатого столетия продемонстрировал не только воздействие (эффективность) московской власти в областях, но также и пределы той власти – степень, до которой у российской провинциальной жизни была автономия, не легко разрушаемая государством. Возможно обаяние политических учреждений, которые могли сосуществовать или даже конкурировать с автократией, принудило Чичерина участвовать в течение тридцати лет в местном земстве и становиться одним из первых историков земств.

Во-вторых, все пять ученых попытались объяснить исторические отношения между автократией и российским обществом. Для Кавелина, Соловьева и Чичерина этот вопрос был особенно неотложным, поскольку они вынесли семь беспокойных лет «террора цензуры» в конце правления Николая I. Если Чичерин написал язвительно о «пассивности» и нехватке творческого потенциала российских масс, его замечания были по большей части выражениями расстройства по /поводу/ николаевской тирании, поскольку их считали суждениями о более отдаленном прошлом. Для Сергеевича и Градовского, политическое окружение которых в 1860-х и 1870-х годах было отмечено борьбой между обществом и самодержавием, естественное искушение состояло в том, чтобы определить местонахождение в истории отдаленных корней той борьбы. Таким образом, единственный вопрос, который задают все пять историков почти неизбежно привел к различным ответам.

В-третьих, все пять ученых думали, что это основание оценивать развитие России в сравнительной перспективе. Снова, для Чичерина, Кавелина и Соловьева вопрос российской идентичности был более острым, чем для их преемников. Даже Соловьев, которого Чичерин расценивал как несведущего в европейской истории, испытывал необходимость (нужду) сравнить Россию с Западной Европой. Если Градовский и Сергеевич могут быть классифицированы как второе поколение западников, то они не приближались к вопросу о национальной специфике с той же самой серьезностью как старшее поколение. Градовский и Сергеевич думали, что достаточно применить к российскому государственному праву методологические стратегии, которые также были приемлемыми в западноевропейской науке; их обработки российского закона часто содержали подразумеваемые сравнения, которые они не поднимали до уровня явного комментария.

В-четвертых, эти ученые проявляли интерес в вопросе исторического прогресса, особенно прогресса через реформу. Теория Чичерина о «закрепощении» и «раскрепощении» общества была просто одной из нескольких идей, выраженных этими учеными о том, как историческое развитие произошло в России. Очарование Соловьева и Кавелина реформами Петра и их идеологической поддержкой/опорой прогрессивной монархии, было также ответами на тот же самый вопрос. Градовский был убежден, что исторический прогресс был неизбежен, через реформу ли, или через революцию. Он особенно заинтересовался местом образования во взращивании социального изменения: следовательно, его подчеркивание потребности в правительстве отвечало общественному мнению. Сергеевич был возможно наименее заинтересованным из пяти в проблеме прогресса и реформы; есть значительная справедливость в жалобе Милюкова, что Сергеевич был вообще не историком, а чистым юристом. Все же монография Сергеевича по земским соборам показала острое понимание важности прогрессивной монархической идеологии в признании ценности демократических собраний.

Этот разумный интерес в истории политических учреждений, в отношениях между автократией и обществом, в российской национальной специфике (идентичности), в двигателях мирного исторического прогресса – был полностью совместим с либеральной политикой и ценностями. В 1856 г. эссе Чичерина «Современные задачи российской жизни» описало рассвет нового периода в российской истории, в которой государственная власть будет уравновешена автономным, образованным обществом. Цель могла быть достигнута, утверждал Чичерин, предоставлением семи свобод: свобода совести; освобождение от крепостничества; свобода общественного мнения; свобода прессы; академическая свобода; свобода предать гласности всю правительственную деятельность, обнародование которой не вредило бы государству; и общественное проведение юридических процедур. Чичерин предупреждал об опасности обеспечения этих свобод революционными средствами, и он убеждал режим провозгласить их сверху. Эти цели были явно поддержаны Кавелиным, который помог Чичерину устроить публикацию эссе в Лондоне, и были неявно защищены Соловьевым и Градовским на различных форумах.

<…>

Приложение 2

Авторская ремарка на статью Г. Гамбурга о государственной школе[434]