Исторические взгляды и научные труды М.П. Погодина, Н.Г. Устрялова

Наиболее видными фигурами консервативной профессиональной историографии первой половины XIX в. являются Михаил Петрович Погодин (1800-1875) и Николай Герасимович Устрялов (1805-1870)[165]. Они закрепили в своих трудах концептуальные основы исторических воззрений Карамзина.

Наиболее последовательным преемником наследия Карамзина являлся Михаил Петрович Погодин. Он не только воспринял существенные стороны карамзинской доктрины, но сознательно занял позицию продолжателя деля знаменитого историка, немало сделав на поприще изучения его творческой биографии[166]. Переписка Погодина с семьей Карамзина, состоявшаяся после смерти историка, и публикации соответствующих исследований о нем заложили основу так называемой «карамзиады», то есть специальной историографии о Н.М. Карамзине. Нельзя не заметить, что в Карамзине Погодин видел образ своего учителя, а себя представлял как его ученика. Основные концептуальные положения, восходившие к идеям Н.М. Карамзина, М.П. Погодин развивал во вступительной лекции «Взгляд на русскую историю» (1832) и в статье «Параллель русской истории с историей европейских государств относительно начала» («Москвитянин», 1845), в которых он доказывал мысль об особом пути развития России, не совпадавшем с западноевропейским. Отстаивая известный тезис о призвании, а не завоевании, лежавшем в основе формирования российской государственности, М.П. Погодин, как и его идейный учитель, подчеркивал, что эта специфика русской истории гарантировала ее дальнейшее развитие вне революционного конфликта власти и общества, что было характерно для Европы.

Н.Г. Устрялов не выражал прямую рефлексию подобного плана и не делал прямых заявлений о своей преемственности М.Н. Карамзину. В своей диссертации (1836) он даже подверг критике отдельные стороны его метода историописания. Однако в концептуальном изложении русской истории демонстрировал последовательность в выражении «монархического» восприятия прошлого: самодержцы являлись для него ведущей силой исторического процесса; они же доминировали в его исследованиях в качестве объектов изучения.

Любопытным моментом биографий М.П. Погодина и Н.Г. Устрялова является общность их социального происхождения: оба были выходцами из крестьянского сословия. Их отцы являлись крепостными управляющими в имениях известных помещиков – И.П. Салтыкова и И.Б. Куракина. Тому и другому удалось получить «вольную» на себя и свои семьи и дать хорошее образование сыновьям.

М.П. Погодин после окончания гимназии учился в Московском университете (1818-1821), Н.Г. Устрялов прошел подобный путь, получив высшее историческое образование в Петербургском университете (1821-1824). Оба они представляли первую плеяду русских дипломированных историков-профессионалов, что отличало их от Н.М. Карамзина, оставшегося великим историком-«любителем». Их дальнейшая стезя – преподавательская и научная деятельность – прошла в стенах родных университетов. Можно считать, что с именами интересующих нас историков связано начало профессиональной историографии двух ведущих университетов России. Итогом преподавательской деятельности М.П. Погодина стали его «Исследования, замечания и лекции о русской истории», изданные в семи томах в 1846-1859 гг. Курс лекций Н.Г.Устрялова получил выражение в «Русской истории», опубликованной в 1837 г[167].

Связывая имена двух историков в рамках одной историографической традиции, нельзя не заметить, что в жизненных реалиях между ними не установилось тесных деловых, тем более дружеских, контактов. Хотя не замечать друг друга они не могли, но того и другого, по мнению авторов очерков об Устрялове и о Погодине, разделяли их методологические ориентиры. Если Устрялов выступает как основоположник «прагматической школы», то Погодин воспринимается как историк, стремившийся к «западноевропейско-русскому» синтезу[168]. Первый стремился прописать четкие правила исследовательского процесса, второй – сосредоточил внимание на формирование новой концептуальной идеологии, ориентированной на европейские образцы философии истории. Историографы отмечают «сдержанное» отношение Погодина к устряловскому методу «прагматизма». Но ему самому не удалось соединить опыт Карамзина с идеями немецкой академической школы и французской историографии в органическое целое. В его построениях доминировал эклектизм; какой-либо стройной и теоретически не противоречивой методологии и картины русской истории им не было создано.

Можно отметить также, что в тогдашней науке не сложилось еще развитой коммуникативной культуры; характерной была некоторая изолированность научной деятельности, не удавалось создать взаимодействие формирующихся научных центров страны, наладить систему научных коммуникаций в сообществе историков.

Интересующие нас историки отличались и чертами своих характеров: М.П. Погодин представлял тип активного общественного деятеля и человека общительного, стремившегося к созданию широкого круга, профессиональных, дружеских и общественных отношений; Н.Г. Устрялов, напротив, был замкнутым человеком, в своей деятельности не выходил за пределы научных интересов, зарекомендовав себя в качестве «кабинетного ученого».

Наличие специальной литературы биографического характера избавляет нас от детализации их жизненных дорог. Сосредоточим внимание на основных вехах и результатах творческой деятельности историков в контексте консервативного направления исторической науки.

Первым крупным сочинением М.П. Погодина стала его магистерская диссертация: «О происхождении Руси» (1825), которую он посвятил Н.М. Карамзину. Посвящение не было случайным. Диссертация в виде книги была Погодиным представлена именитому историку и получила его одобрение. Положительные отзывы на книгу были даны и другими исследователями того времени. В ней молодой историк продемонстрировал прекрасное знание летописных источников и фактов древнерусской истории. Впоследствии этот период станет излюбленным в его исследованиях. Продолжением первой станет вторая (докторская) диссертация «Нестор. Историко-критическое рассуждение о начале русских летописей», опубликованная в 1839 г. Кроме монографических трудов М.П. Погодин оставил большое наследие, состоявшее из научных и публицистических статей, публикаций исторических источников, а также художественных произведений. Он активно печатался в журналах, сам являлся инициатором создания некоторых из них. Итоги его научной и преподавательской деятельности воплотились в 7-митомнике «Исследования, замечания и лекции о русской истории» (1846-1854). Правда, их оценка в тогдашней среде историков была достаточной скромной: на момент публикации многие его прежние работы утратили научную новизну.

Н.Г.Устрялов, начав преподавательскую деятельность в 1828 г. в должности учителя гимназии, стал известен историческому и культурному сообществу своего времени благодаря изданию серии источников, содержавших сказания современников о Дмитрии Самозванце (1832) и сочинения князя Курбского (1833). Его первые публикации, в том числе впервые им переведенное на русский язык историческое сочинение Ж. Маржерета о России (1830), принесли ему признание, как в среде ученых, так и со стороны власти. Знакомство с товарищем министра народного просвещения Д.Н. Блудовым и принятое от него предложение разобрать бумаги из кабинета Александра I, придали Н.Г. Устрялову повышенный статус ученого из когорты «официальных» историков[169].

С 1834 г. он становится штатным профессором Петербургского университета. Первым крупным исследованием историка стала его диссертация «О системе прагматической русской истории», изданная в 1836 г. Она явилась одним из первых трудов в русской исторической науке, обращенных к методам исторических исследований. Результатом чтения учебного лекционного курса стала его «Русская история» (1837). Это был первый самостоятельно составленный и опубликованный университетский курс лекций по отечественной истории. Его издание сразу привлекло внимание за рубежом: книга была переведена на немецкий язык и издана в Штутгарте.

У того и другого историка были и другие научные труды, которые рассмотрим при дальнейшем изложении. Может показаться, что научные интересы и проблематика исследований двух виднейших представителей консервативной историографии были далеки друг от друга. Однако более пристальное наблюдение за их творчеством позволяет говорить о них как ученых-современниках, во многом сходно ощущавших пульс тогдашней историографии.

В творческой деятельности Погодина и Устрялова вполне можно уловить общее понимание значимости теоретико-методологических проблем исторического знания, осознание необходимости корректировки отдельных положений доктрины Карамзина, имелись также явные пересечения актуальной проблематики. К общему блоку теоретико-методологических проблем следует, прежде всего, отнести повышенный интерес того и другого историка к области формирующегося в то время источниковедения. Оба сделали существенный шаг вперед в этом отношении по сравнению с Н.М. Карамзиным: ими осознавалась не только значимость создания базы источников и их информативной ценности, но на практическом и теоретическом уровне ставились вопросы о научной критике источников, их классификации и методах их конкретного толкования.

М.П. Погодин одним из первых поставил вопрос о способах достижения достоверной исторической информации. Этот методологический аспект был актуализирован развернувшейся полемикой между ним и М.Т. Каченовским о характере сведений древних русских источников. Скепсис М.Т. Каченовского относительно достоверности многих источников древнего периода русской истории подвиг М.П. Погодина уже в магистерской диссертации к разработке особого метода для доказательства аргументированности своих выводов – в частности, о норманнском происхождении племени варягов-русь. Для этого он выявил все фрагменты из доступных ему исторических источников, описывающих или упоминающих это племя. Сранительно-текстологический анализ выбранных фрагментов не оставлял ему сомнений в достоверности своих наблюдений. В своих диссертациях М.П. Погодин стремился следовать принципам научной критики, предложенным знаменитым А.Л. Шлецером, авторитет которого для Погодина был непререкаем. Даже название его второй диссертации было созвучно основному труду немецкого историка. Изучая древнерусское летописание в докторской диссертации, он вслед за ним пытался раскрыть сложный процесс напластований, образовавшихся за долгую историю бытования древнего летописного свода – ПВЛ. Но если А. Л. Шлецер был убежден, что дошедший текст летописи являлся «испорченным» продолжателями Нестора, то Погодин был ближе к версии, выраженной много позднее А.А. Шахматовым. Он полагал, что Нестор, создавая свой текст, опирался на записи своих предшественников.

Методологические поиски привели М.П. Погодина к созданию так называемого математического метода. К современным методам математического анализа в исторических исследованиях он не имеет никакого отношения. Метод Погодина основывался, скорее, на рационализме и логике историка, приправленных математической терминологией[170]. Продолжая полемику с М.Т. Каченовским, М.П. Погодин использовал прием «доказательства от противного» с тем, чтобы утвердить свои наблюдения о норманнском происхождении русских князей. Еще Н.Л. Рубинштейн (1941), а потом и К.Б. Умбрашко (1999) пересказали его способ этого доказательства: «Предположив, что никаких источников, ни отечественных, ни иностранных, описывающих события IX, X, XI вв. русской истории не существует, он рисует картину XII столетия. Выясняется, что главные исторические «действующие лица» – князья состоят между собой в близком родстве. Отсюда по образцу геометрической пропорции, где тремя известными членами «отыскивается четвертый неизвестный» делается вывод, что Русь и раньше XII века принадлежала одному роду и была не завоевана, а занята постепенно, по мере «размножения сего рода». В противном случае разные области государства были бы распределены между завоевателями, принадлежащими к разным родовым кланам»[171]. Подобным способом М.П. Погодин доказывал древность ПВЛ и достоверность ее свидетельств, а также древние корни русской истории, истоки которой он относил к IX веку.

Сам историк, не претендуя на широкие теоретические и философские обобщения, полагал, что его «метода» позволяет установить точность конкретного исторического факта, а свои труды рассматривал в качестве своеобразных черновых материалов, которые могут быть положены в основу рассуждений следующих поколений исследователей. В.О. Ключевский, имея в виду высказываемое Погодиным стремление «собирать все места из источников о всяком данном вопросе и на этом только основании приступать к его решению», назвал его метод «анатомическим»[172]. Восхищаясь Шлецером и его методом критического анализа[173], Погодин ограничивал диапазон своих исследований исключительно задачами поиска и систематизации исторических свидетельств, нацеленных на текстологическое сопоставление фрагментов различных источников, прежде всего – летописей.

В позиции М.П. Погодина отражены, как реальные проблемы разработки русской истории, связанные с начальным процессом освоения историками-профессионалами источниковых комплексов, так и представления историка о преемственности исторического знания, актуальности передачи научного опыта от одного поколения ученых к другому. Историк к тому же в своем стремлении раскрыть смысл и механизм своего подхода, обосновывал необходимость специально артикулировать методику исследовательского процесса и эффект нового знания о прошлом, полученного в результате применения методов изучения истории. В этом можно видеть заслуги М.П. Погодина – одну из сторон его «исторического чутья», о котором говорил Ключевский. Но, определяя значение фигуры Погодина в историографии, он же подчеркивал, что историк, обладавший «оригинальным русским умом» и «бойким пером», имел существенный недостаток, связанный с неспособностью обобщения собранного материала для создания стройной системы и цельного научного взгляда. «Тонкое осязание помогало Погодину ощупывать узлы и нити нашей исторической жизни; но он не умел их распутывать<...> Его чутью недоставало научной обработки»[174].

Публикация Н.Г. Устряловым на заре своей научной деятельности отмеченной уже коллекции источников оставила существенный след в науке: сам историк прочно сохранял за собой позиции специалиста в области археографии, а в традиции научной жизни Петербургского университета вошло подчеркнутое внимание к специальным источниковедческим разысканиям. В свое время С.Н. Валк особо отметил значение устряловских изданий серии исторических памятников: в «несомненную заслугу» историку он поставил гражданское мужество, поскольку в то время все авторы и сюжеты сочинений, которые он публиковал в научных целях, находились под негласным запретом. С.Н. Валк процитировал при этом особо любопытный для нас отзыв М.П. Погодина на издание сочинений А. Курбского, в котором слышится несомненный комплимент коллеге: «недавно еще со страхом было произносимо это имя. Выговорить слово о печатании считалось преступлением у некоторых наших живых анахронизмов. И вот Курбский отпечатан!»[175]. Вполне очевидно, что оба историка – и Устрялов, и Погодин – хорошо осознавали косность предубеждений относительно «темных» страниц русской истории. В этом отношении они выглядели новаторами, и смело открывали современникам забытые исторические сюжеты.

Как и М.П. Погодин, Н.Г. Устрялов размышлял об особенностях профессии историка. Являясь членом Археографической комиссии и имея богатый опыт разыскания и публикации источников, он не менее чем его коллега понимал важность получения достоверной информации[176]. При этом характер его научного мышления требовал акцентированного обращения не только к исторической конкретике, но и к рассуждениям методологического плана в ракурсе известного вопроса «как писать историю?». Свой ответ он и пытался дать в упомянутой диссертации, защита которой завершилась присуждением ему степени доктора философии. Авторы очерка о Н.Г. Устрялове[177] заметили, что знанию фактов он придавал значение только как «приуготовительной стадии». Главная же задача историка, на его взгляд, состояла в их систематизации, на базе которой выстраивается общая картина исследования. Основой создаваемых историками систем фактов, по мысли Н.Г. Устрялова, должен лежать прагматический подход, смысл которого сводился к установлению причинно-следственных связей выявленных явлений и событий. «Живую картину минувшего» можно было восстановить через изучение сначала единичных фактов, которые, при их систематизации по указанному принципу, позволили бы выстроить прошлое в одну непрерывную цепь событий, а затем факты должны быть сгруппированы и распределены по тексту таким образом, чтобы соблюсти перспективу и ретроспективу, точность и соразмерность освещения.

Н.Г. Устрялов был убежден, что тщательное изучение фактов через исследовательскую проверку источниковой информации позволит установить достоверность документальных материалов. Сведения же достоверного источника отождествлялись им с истинностью самого исторического факта. Методологические рассуждения Н.Г. Устрялова подобного рода были характерны для данного периода развития европейской, в том числе российской, историографии, когда историки различных направлений с одинаковым энтузиазмом обратились к поискам исторической истины и пытались реконструировать прошлое таковым, каким, по словам Л. Ранке, «оно было на самом деле». Н.Г. Устрялов в характерном духе заявлял во вводной главе «Истории царствования Петра Великого»: «Я старался изобразить Петра Великого в том виде, как он был на самом деле, не скрывая его слабостей и не приписывая ему небывалых достоинств…так, чтобы ни одного слова не было сказано наугад, чтобы каждое из них подтверждалось историческим свидетельством неоспоримым, по крайней мере, вероятным… Он, неумолимо строгий к себе и к другим в деле истины, служил мне руководителем» (курсив наш – Н.А.)[178].

Правда, сам историк не всегда следовал выдвинутым принципам. Характерен в этом отношении пример изучения им истории сына Петра I – Алексея Петровича, представленной в 6-ом томе «Истории Петра». Исследования современного американского историка П. Бушковича[179] позволили продемонстрировать весьма вольное обращение Н.Г. Устрялова с комплексом используемых документов. Избирательность фрагментов их текстов для публикации, искажение их смысла при переводе, игнорирование целого блока документальных источников в целях достижения идеологической выдержанности и последовательности изложения задуманной концепции при создании образа Петра I и его преобразовательной деятельности, дали основание П. Бушковичу квалифицировать позицию историка как фальсификаторскую.

Отмечая, что выводы Устрялова об идейной основе расхождений императора и его сына до сих пор бытуют в историографии, американский ученый, пересматривая содержание источникового блока по проблеме во всей его полноте, опровергает версию критикуемого историка.[180] Вследствие этого образ Н.Г. Устрялова представлен им в исключительно непривлекательном изображении, «История» которого «скучна» и не имеет каких-либо «отчетливых идей», а сам он отнесен в категорию заслуженно забытых представителей науки[181].

Но, вероятно, подобный суровый «приговор» Н.Г. Устрялову, связанный с посмертным «исключением» его из рядов научного сообщества, вряд ли возможен хотя бы по причине некорректности такого акта. Возрождение интереса к историку, наблюдаемое в современной отечественной историографии, позволяет увидеть его феномен как живой образ историка со всеми его достоинствами и недостатками. «Из песни слов не выкинешь»: для создания целостной картины науки нам интересны все ее представители и все ее проявления. Однако, несомненно, приведенные П. Бушковичем доказательства свидетельствуют о прямом воздействии официальной идеологии на позицию историка, отклонившуюся от норм научной этики. Любопытный, но, увы, не редкий факт в истории науки. Н.Г. Устрялов в данном случае реализовал свой принцип прагматизма далеко не в научном контексте.

Однако важно подчеркнуть, что формулировка принципа строгого следования свидетельствам источника после подтверждения его достоверности, сама по себе, несомненно, являлась признаком укрепления профессионализации ученых-историков. Эту установку, как методологическую ориентацию для достижения «идеального» исследования, продемонстрировали и М.П. Погодин, и Н.Г. Устрялов. Вместе с тем, их убеждение в тождественности факта-источника и факта-реальности можно рассматривать как выражение ограниченности и наивности научного мышления данного времени. Это убеждение стало впоследствии питательной основой для укоренения в русской историографии позитивистской методологии.

Среди источниковедческих штудий Н.Г. Устрялова, предложенных в диссертации и отраженных во Введении к «Русской истории», нельзя не отметить также его попытку разработать общую классификацию исторических источников, в которой он выделял источники «письменные» и «неписьменные». Их он подразделял на более мелкие разновидности: «сказания современников», «акты государственные», «изустные предания», «остатки искусств и ремесел» и др.[182]. Эта классификация стала прообразом той, которую впоследствии предложил К.Н. Бестужев-Рюмин.

Определяя вклад Н.Г. Устрялова в развитие источниковедения, можно полагать, что он уверенно шел в фарватере той тенденции развития исторического знания, которая была связана с повышенным вниманием в тогдашней среде историков к источниковедческой стороне исследовательской практики, что определило в долговременной перспективе особенности Петербургской исторической школы.

Развивая идеи Н.М. Карамзина, М.П. Погодин и Н.Г. Устрялов при общем сходстве с ним монархической основы исторических взглядов, высказывали и самостоятельные суждения относительно оценок деятельности отдельных самодержцев. Особенно выразительно это выглядело в их характеристиках исторической роли Петра I. М.П. Погодин свое отношение высказал в программной по характеру статье «Петр Великий»(1841), опубликованной в созданном им журнале «Москвитянин». Его оценка Петра однозначно положительная. Восхищаясь его созидательной деятельностью, М.П. Погодин, в отличие от Н.М. Карамзина безоговорочно и с восторгом резюмировал тотальный характер благодатных последствий преобразований Петра Великого. У него «… концы всех наших нитей соединяются в одном узле. Куда мы не оглянемся, везде встречаемся с этою колоссальною фигурою, которая бросает от себя длинную тень на все наше прошедшее и даже застит нам древнюю историю…»[183], - образно подводил он исторические итоги наследия Петра.

Обращение к фигуре царя-преобразователя явилось для Погодина поводом развернуться к актуальной и спорной проблеме «Россия-Европа», которая в то время как раз переживала начальный этап своего формирования. М.П. Погодин утверждал, правда, довольно механистическим образом, историческую целесообразность европеизации страны: «Россия есть часть Европы, составляет с нею одно географическое целое и, следовательно, по физической необходимости должна разделять судьбу ее и участвовать в ее движении, как планета повинуется законам всей солнечной системы»[184]. В то же время он полагал, что современная ему Россия, завершив с кончиной Александра I «европейский» период своей истории, вступила «с императора Николая» в период «национальный». По его мысли Россия эпохи Николая I, с привитой уже западной культурой, начинает «освобождаться из-под… насильственного ига европейского». Она способна «думать о собственных своих стихиях…откидывать ненужное от себя…выражать свою национальность»[185].

Несколько упрощенное (и даже не лишенное цинизма) представление историка об исторической связи России с Европой, перспективах развития страны, выражало его почвеннические настроения и характеризовало вариант «погодинского консерватизма» с элементами националистической окраски. Статья Погодина, посвященная Петру I, появилась в период начавшихся споров «западников» и «славянофилов»; она стала одним из фактов общественно-политической полемики того времени.

Для Н.Г. Устрялова тема Петра I станет ведущей во второй половине его деятельности. Изданию его «Истории царствования Петра Великого» (1858-1863), над которой он работал последние 23 года жизни, так и не успев завершить, предшествовали масштабная работа в архивах (в том числе в Вене и Париже) и специальное путешествие по историческим местам, связанным с деятельностью царя-реформатора. Издание сопровождалось публикацией выявленных, мало известных в то время документов.

Оценивая историческое значение Петра I, Устрялов подчеркивал его цивилизаторскую роль: до Петра Россия «дремала под тенью невежества». По его мнению, император-преобразователь, сохранив фундаментальные ценности российской государственности (монархию), добился превращения «полуазиатской» жизни России в европейскую, при этом «без вреда началам народности». Как и Погодин, Устрялов подчеркивал, что ни одна отрасль российской «гражданственности» «не ускользнула от его (Петра I) внимания: каждой давал он направление к одной высокой цели» [186]. Под этой целью историк имел в виду цивилизаторские замыслы императора.

Современники высоко оценивали этот труд Н.Г. Устрялова. Н.А. Добролюбов, называя его «украшением» тогдашней историографии, сравнивал эффект его появления с трудом Н.М. Карамзина. Вполне поддерживал эту оценку в середине XX в. С.Н. Валк, подчеркивая, кстати, особое значение 6-го тома с описанием жизненной истории Алексея Петровича. Он полагал, что в нем отразился «лучший» опыт историка в деле собирания документов[187]. В данном случае факт его источниковедческих искажений еще не был известен, и Устрялов воспринимался историографом, прежде всего, как первооткрыватель неизвестных для своего времени страниц истории.

История самодержавия в трудах М.П. Погодина и Н.Г. Устрялова оставалась лейтмотивом их концептуальных представлений. Но если первый сосредоточил основное внимание на процессе становления российской монархии в период древней истории, то второго более привлекала история самодержавия в новое и новейшее время. Это, открывало, с одной стороны, проблематику еще мало исследованной современной истории, но, с другой – давало возможность более явственно выразить свою верноподданническую позицию. Характерно, что первая монография Н.Г. Устрялова из серии «царствований» была посвящена здравствующему императору: в 1847 г. он издал «Историческое обозрение царствования Николая I». Книга вышла в свет после прочтения ее самим императором, сделавшим свои замечания. Впоследствии историку за ее создание был вручен бриллиантовый перстень. При переиздании в 1855 г. «Русской истории» «Историческое обозрение», будучи дополненным автором, составило заключительную главу этого труда.

Для М.П. Погодина современная история также представляла живой интерес, однако он в большей мере, чем Н.Г. Устрялов ориентировался на проблемы общественно-политического звучания[188]. В статье «Параллель русской истории с историей западных европейских государств относительно начала», опубликованной в 1845 г. в условиях усиливавшегося противостояния западников и славянофилов, он пытался исторически обосновать особенности современного облика российского государства и ее граждан. «Параллель русской истории» можно рассматривать в качестве логического продолжения «Петра Великого», поскольку в ней получила развитие тема «Россия – Европа». Отталкиваясь от мысли Н.М. Карамзина о добровольном призвании варяжской дружины, и опираясь на труды французских историков О. Тьерри и Ф. Гизо, он попытался сравнить «начала», то есть, генезис государственности в Европе и в России. М.П. Погодин полагал, что «в истории государств…малейшее различие в начале производит огромное различие в последствиях»[189]. Это суждение, опиравшееся на примеры из области природных явлений, стало для него своеобразной теоретической посылкой для изложения своей версии сопоставительного анализа основных черт европейской и российской истории.

В соответствии с идеями Н.М. Карамзина и с опорой на французских историков М.П. Погодин доказывал, что в отличие от России в Европе современная история началась с завоевания. Это обстоятельство, по мысли Погодина, предопределило особый ход истории европейских народов. Его отличительными особенностями, по его мнению, являлись антагонизм и борьба завоеванных с завоевателями. Закономерным результатом этого пути развития стали европейские революции. В российской же истории, подчеркивал он, самим фактом мирного призвания варяжских князей закладывалась иная закономерность, а именно: отсутствие социальных противоречий, а, значит, и бесконфликтное развитие истории. А все потому, что «в основание государства у нас была положена любовь, а на Западе ненависть»[190].

Проводя ряд «параллелей» относительно характера исторического развития мира Европы и России, М.П. Погодин особо обратил внимание на тот факт, что Россия не знала феодализма, который в Европе сформировался в результате завоеваний бывшей Римской империи германскими племенами. Вследствие отсутствия феодализма в России не сложилось условий для развития городской жизни и формирования «третьего сословия» – предтечу класса буржуазии и носителя идей социальной революции. М.П. Погодин, используя теорию классовой борьбы, разработанную французскими мыслителями, пришел к выводу, что в России изначально не было «ни разделения (на сословия – Н.А.), ни феодализма, ни рабства, ни ненависти, ни гордости, ни борьбы» [191]. Поскольку революционные трансформации происходят из причин, порожденных условиями развития конкретного народа, постольку, считал М.П. Погодин, в России нет оснований для революции. На Западе же, подчеркивал он, «гордиев узел» борьбы классов – завоеванных и завоевателей – затягивается все крепче. Он предчувствует, что «сенсимонисты, социалисты, коммунисты» выступают предтечей новой европейской революции[192].

Выводы его программной статьи о разных, не пересекающихся путях истории России и Европы не только развивали идеи Н.М. Карамзина об особенностях русской истории, но сближали его с мыслителями-«почвенниками». Заключительная метафорическая фраза статьи: «Нет! Западу на Востоке быть нельзя, и солнце не может закатываться там, где оно восходит»[193] являлась для современников своеобразным маркером, определявшим место М.П. Погодина в исторической науке и общественном движении того времени как историка охранительной ориентации. Не случайно, историки-«западники» (К.Д. Кавелин, в частности) неоднократно критиковали концепцию М.П. Погодина и его исследовательский метод[194]. Немало критических заметок относительно целого ряда положений этой статьи оставил В.О. Ключевский. Опираясь, в частности, на «Русскую Правду», которую использовал и Погодин, он, не принимая безмерную идеализацию им древнерусских общественных отношений, подчеркивал наличие контрастных по правовому статусу социальных групп в Древней Руси. Это позволило ему иронично заметить, что «у нас из призвания и любви родилось юридическое неравенство, какое на Западе вышло из завоевания и ненависти совершенно одинаково»[195].

В общей характеристике особенностей русской истории М.П. Погодин уделил внимание географическому фактору, который, по его мысли, некоторым образом объяснял российскую специфику. И здесь он продолжает и развивает Карамзина. Историк полагал, что масштабы государственного пространства в России, не содействовали завоеванию ее малочисленными отрядами пришельцев. Огромная территория в сочетании с суровым климатом обусловили особенности как социально-политического облика русского народа, так и формирования его взаимоотношений с верховной властью. В «Параллелях…» М.П. Погодин говорил об изолированности исторического развития России по причине отсутствия выхода к морям, «рассеянности» народа по большой территории страны и вследствие этого – слабости его общественной организации. «Мы оставались одни, и шли своей дорогою, или, лучше, сидели дома, в мире и покое, и подчинялись спокойно первому пришедшему»[196], – бесстрастно резюмировал историк. «Покорность» и политическая инертность народа, по его мысли, обусловили «доброе согласие» с монархией, в руки которой народ в начале российской истории добровольно передал всю полноту власти.

Многие аспекты русской истории, поднятые М.П. Погодиным, имели повышенную злободневность в обществе, ожидавшем социальных и политических перемен. Далеко не все из них историк сумел объяснить методами исторической науки. Согласно мнению В.О. Ключевского, у него преобладал «более описательный, чем объяснительный прием». Но его статья, многие положения которой вызывали новые вопросы, содействовала научным полемикам, и может рассматриваться как часть борьбы мнений 1840-е годов о путях истории и современности России.

В конце жизни М.П. Погодин пытался переосмыслить свой путь и метод в науке[197]. Подводя некоторые итоги в 1872 г., он признавался, что его особенно беспокоила мысль, «каким языком в наше время» можно писать историю. Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, – вот имена писателей, которые стали для М.П. Погодина «учителями» в поисках ответа на поставленный вопрос. С печалью и даже самокритично историк резюмировал, что он не написал той истории, которую он «воображал». «Воображение» же позднего Погодина восходило к мысли, что важнейшим источником исторического построения должен стать «живой язык». Именно он, считал теперь историк, позволяет «воссоздать духовное и умственное состояние народа», его «миросозерцание» и опыт бытовой жизни. Создаваемая историком картина прошлого, резюмировал он, «должна быть понятна и доступна одинаково – для грамотного крестьянина, светской дамы, молодого гимназиста». Одновременно она должна быть «безукоризненна» «перед судом строгого ученого». Метафорически «идеал истории» по Погодину выразился своеобразным афоризмом, в виде завещания новому поколению историков: «… будь прост, как Иродот, занимателен как Вальтер-Скотт, жив как Гоголь, – и чтоб никакие Шлецеры не имели права к тебе придираться, уличать тебя в неосновательности!»[198].

Поиск языка исторического нарратива, перемещение взгляда позднего Погодина в область духовно-мировоззренческих процессов в истории дает основание полагать, что в конце жизни он ощущал появление новых научных запросов, но это понимание уже не могло получить реализацию в его деятельности.

Образы наших героев в период их университетской карьеры как профессоров-преподавателей позволяют говорить о них как историках, заложивших основы первого коммуникативного опыта в работе со студенческой средой. М.П. Погодин предстает как наставник, который стремился разбудить в студенте исследовательские качества: он охотно приглашал молодых людей в свою богатую библиотеку (древлехранилище), предлагая темы для исследовательской работы. Например, С.М. Соловьев, К.Н. Бестужев-Рюмин, С.В. Ешевский, Ф.И.Буслаев прошли через погодинское древлехранилище. Однако его преподавательский талант несколько мерк на фоне других блестящих лекторов-историков Московского университета того времени. Т.Н. Грановский, К.Д. Кавелин, П.Г. Редкин, Д.Л. Крюков, Н.И. Крылов – эти имена историков мелькают на страницах воспоминаний современников[199], оставляя имя М.П. Погодина в тени.

С.М. Соловьев в своих воспоминаниях дал ему наиболее пространную характеристику. Но он же, подчеркнув исключительно непривлекательные стороны его личности[200], заложил в историографию, доминировавшую длительное время традицию, негативного восприятия образа историка. С.М. Соловьев отмечал, что в основе лекций М.П. Погодина лежал не авторский текст; они имели реферативный характер, будучи переложением исследований П.И. Шафарика, Н.М. Карамзина и собственных уже изданных диссертаций. Признавая эрудицию Погодина, умение видеть не разработанные темы, С.М. Соловьев отказывал ему в способности научить молодых историков, «как это делать», то есть методам исследовательской работы. Отмечал он и сложные отношения с коллегами, особенно с представителями молодой профессуры, многие из которых прошли научную стажировку за границей[201]. Неблагоприятная для Погодина обстановка, очевидно, стала одной из причин его ухода из университета (1844). Вместе с тем, даже сквозь субъективизм мемуаров С.М. Соловьева просматривается стремление Погодина к поискам дарований среди студентов. Один из них – сам С.М. Соловьев – был замечен именно Погодиным, он же рекомендовал его для подготовки к профессорскому званию[202].

Более теплое отношение к М.П. Погодину просматривается со стороны студентов, специализировавшихся в области юриспруденции и филологии. Среди них выделяются воспоминания К.С. Аксакова, который отмечал «выгодное и сильное впечатление», полученное им от вступительной лекции историка по всеобщей истории. Знал Аксаков и слушателей, «правдивых и умных», сохранивших благодарность Погодину «за лекции по русской истории». Он, правда, отмечал бытовавшее «враждебное» отношение к Погодину, но считал, что «нападения на него часто были несправедливы». Причина сложных отношений Погодина с окружающими виделась им в «неумении обращаться с людьми»[203]. А.А. Фет представил образ историка, в котором привлекательные черты были связаны с добросердечным отношением к тем, кто обращался к нему за помощью при подготовке по сложным темам. Оказывая, в частности, поддержку А.А. Фету, учившемуся на юридическом отделении, он показал стихи будущего поэта Н.В. Гоголю, жившему в его доме. М.П. Погодин вернул Фету тетрадь со стихами, передавая мнение знаменитого писателя: «…это несомненное дарование»[204]. Интерес к лекциям Погодина мимоходом отметил Я.П. Полонский в следующем контексте: «Вошедшего ко мне студента я видел уже на публичной лекции Погодина стоящим у двери, так как все места были заняты публикой…»[205].

Имеются веские основания считать, что М.П. Погодин стремился к созданию вокруг себя круга учеников. Показательно в этом отношении его открытое письмо «О трудах гг. Беляева, Бычкова, Калачова, Попова, Кавелина и Соловьева по части русской истории», опубликованное в 1847 г. в «Москвитянине». Оно было написано в жанре беседы учителя с учениками и содержало советы наставника в научной деятельности молодым ученым. Перечень персон в названии можно рассматривать как предполагаемое автором пространство его школы. Однако советы учителя «как писать историю» вызвали у учеников критическую реакцию[206]. Завязалась полемика, которая продемонстрировала отсутствие единства научной идеологии между автором письма и его корреспондентами. Очевидно, схоларные амбиции М.П. Погодина не имели достаточного основания.

При сравнительно меньшем в историографии внимании к фигуре Н.Г. Устрялова, осталось больше свидетельств позитивного характера о деятельности его на ниве преподавания. В определенной мере это произошло благодаря воспоминаниям, написанным в 1880-е гг. его сыном – Ф.Н. Устряловым. Он свидетельствовал, что лекции Н.Г. Устрялова «привлекали к себе огромное число слушателей…. Его рассказ, отличавшийся живостью и обстоятельностью изложения,…заключал в себе…интерес новизны». Его отец, по общему мнению, был всегда справедлив к студентам, хорошо понимая их волнение во время сдачи экзаменов. Историк при исполнении своих преподавательских функций всегда «стоял на стороне студентов, хотя нисколько не старался выказывать это нарочно, и студенты очень хорошо понимали его»[207]. Исследователи жизни и деятельности Н.Г. Устрялова приводят свидетельства признания и даже восхищения его лекциями современников. В.В. Григорьев, известный ориенталист, будучи студентом, выделил Устрялова из всей когорты петербургских профессоров: историк впервые на памяти студенчества начал знакомить аудиторию с первоисточниками исторической информации, предлагая студентам не заучивать учебный материал (как того требовало большинство преподавателей), а пытаться анализировать первооснову исторических знаний. «…Когда Устрялов открыл свой курс русской истории подробным перечислением и оценкою источников ее, мы себя не помнили от восторга, радовались, как Колумб, открытию совершенно незнакомого нам мира»,– передавал свои ощущения мемуарист. Н.А. Добролюбов, слушавший лекции историка, говорил о «величии» Устрялова как ученого, причисляя его к наиболее уважаемым профессорам[208].

Со стороны Устрялова, при выраженном к нему уважении, не заметны были специальные усилия по созданию научной школы. Однако, по мнению историографов, схоларная эстафета была им передана следующему поколению историков. «Своеобразным преемником Устрялова по линии «прагматической школы» был К.Н. Бестужев-Рюмин», – считают В.И. Дурновцев и А.Н. Бачинин[209].

Нельзя не отметить усилия М.П. Погодина и Н.Г. Устрялова на поприще школьного образования. Оба имели опыт преподавания истории России в школьной системе, что повлекло подготовку и издание учебников по истории для этой образовательной ступени. М.П. Погодин в 1837 г. опубликовал «Начертание русской истории для гимназий», а Н.Г. Устрялов, сохранив аналогичное название, свой учебник издал в 1839 г., адресуя его учащимся уездных училищ, средних учебных заведений и духовных семинарий[210]. Концептуально и структурно учебники того и другого историка имели явное сходство. Получившие официальное признание, учебники М.П. Погодина и Н.Г. Устрялова в течение 30-50-х гг. составляли основу учебно-воспитательного процесса в российской школе в духе консервативных ценностей. Особым признанием со стороны МНП пользовалось учебное руководство Н.Г. Устрялова: его «Начертание…» с 1839 по 1857 гг. переиздавалось 10 раз.

***

В первой половине XIX в. интересовавшие нас историки заложили долговременную традицию консервативного направления в историографии. В этот период все они были заметными фигурами в науке и культурной жизни российского общества. Идейно близкие к концептуальному ядру «Истории…» Н.М. Карамзина, М.П. Погодин и Н.Г. Устрялов одними из первых осваивали профессиональное пространство исторической науки; своими источниковедческими интересами содействовали движению исторического знания в сферу методологических поисков. Они расширили проблематику исторических исследований, предложив монографический способ изучения прошлого. Тот и другой внесли свой посильный вклад в становление университетского образования и обучение юношества истории.

В изучаемое время «консервативное» восприятие прошлого преобладало в национальном сознании, поэтому труды историков этого направления пользовались спросом, получали признание власти и имели успех в общественной среде. В первой половины XIX в. консервативное направление в историографии доминировало. Но, одновременно, по мере распространения и укрепления либеральных настроений в обществе, усиливала свои позиции группировка профессиональных историков иной ориентации, настроенная оппозиционно к «консерваторам». Формировались условия для пересмотра с либеральных позиций старого (консервативного) взгляда на ход истории и методологию исторического знания.

Поиск по сайту: