Создание системы университетского образования и профессионализация исторического знания

Формирование системы российских университетов, выработка политической стратегии в их отношении, создание организационных основ высшего образования, – все это являлось новой культурной традицией для России, основы которой, как и многие другие начинания, закладывались как западноевропейская рецепция. Еще в XVIII в. М.В. Ломоносов в своем знаменитом письме об учреждении Московского университета заметил, что его организация должна осуществляться «по примеру иностранных» учебных заведений.

В первой половине XIX в. для России наиболее актуальным был опыт университетской практики Германии и Франции[116]. Но его заимствование в интересующее нас время осуществлялось в ситуации специфического политического и культурного развития страны. Прежде всего, следует помнить о слабой укорененности в России университетского образования к началу XIX века. Культурная атмосфера эпохи Александра I, начавшиеся процессы реформирования внутреннего устройства государства содействовали возникновению идеи преобразований системы образования, органической частью которых стало создание российских университетов и разработка университетских уставов.

В 1802 г. было создано Министерство Просвещения, а в начале 1803 г. были утверждены Предварительные правила народного просвещения, которые и регламентировали создание системы университетов в России. Но еще до издания этого нормативного документа – в декабре 1802 г. был открыт Дерптский университет, обещанный прибалтийским дворянам еще Павлом I (в связи с его же запретом российским подданным получать образование за границей). Одновременно началась подготовка открытия университетов в Вильне, Казани, Харькове, Петербурге. Потребовалась выработка основных принципов их организации и определяющих норм их деятельности. Использование опыта европейских стран на этом поприще в то время осложнялось тем обстоятельством, что на рубеже XVIII-XIX вв. европейские университеты переживают глубокий кризис. Он был связан с неприятием новой культурой традиций корпоративного устройства средневековых университетов.

Во время Французской революции вместе с ликвидацией пережитков «старого режима» все университеты Франции были закрыты. С конца XVIII в. Франция проводила реформу высшего образования, создавая новую систему в виде специализированных по определенным областям знаний школ (например, были созданы Политехническая школа в 1793 г., Школа хартий в 1821 г. ). В Германии в ходе наполеоновских войн оказались закрытыми более 20 университетов. Университетский кризис здесь, кроме внешнеполитического фактора, также дополнялся задачами преобразований старых университетов. Кроме того, в Германии (в Пруссии, в частности) под влиянием французской культуры заметны были тенденции отказа от университетской традиции и замены их традициями высших специализированных школ.

В этой ситуации процесс заимствования Россией европейской университетской традиции оказывался осложненным отмеченными трансформациями высшего образования ведущих европейских государств. Наложение влияний различных тенденций развития высшего образования в Европе особенно заметно при рассмотрении двух российских университетских уставов, принятых в 1804 и 1835 гг. Нельзя не обратить внимание при этом, что каждый из них представлял различающиеся эпохи – александровскую и николаевскую, что не могло не сказаться на идейных основаниях этих программных документов.

Устав 1804 г. в значительной мере воспринял опыт ведущих немецких университетов рубежа XVIII-XIX веков, Геттингенского, в частности. С ним, как уже отмечалось, были установлены научные связи по линии Москва – Геттинген. Предназначавшийся, в первую очередь для реформируемого Московского университета, но распространенного, практически на все остальные, он был ориентирован на создание благоприятной для профессорской среды атмосферы преподавания, в основу которого полагался принцип свободы мнений корпоративного сообщества университариев.

Еще на этапе подготовки устава один из его основных разработчиков – Михаил Никитич Муравьев, ставший первым (и любимым студентами) попечителем Московского университета, в своем проекте писал: «Мнения в науках не должны служить поводом гонений… Взаимное уважение профессоров друг к другу долженствует облегчить им способ общего советования в рассуждении ученых трудов…, почему и может каждый из них при начатии академического года представить свой образ учения и книги, которым в преподавании намеревается последовать для сочинения потом общего обозрения лекций»[117].

Устав предполагал создание при университетах научных обществ. Из проекта Муравьева в его содержание вошла его мысль о неразрывном единстве преподавательской и научной деятельности, без чего не мыслилась подготовка выпускника университета. Подобная идея, обсуждавшаяся потом в ходе готовящегося обновления немецких университетов, будет положена в основу университетской реформы, проведенной по проекту Гумбольдта в 1816 г.

Первый университетский устав сохранил некоторые элементы корпоративного устройства средневековых университетов Европы, например, университетский суд. Ученая корпорация получила право выбора профессоров и преподавателей, а также всей университетской администрации – ректоров, деканов, инспекторов студентов и др. В то же время в нем уже отразились преобразовательные тенденции в Европе, в Германии, в частности. Нарушалась прежняя корпоративная замкнутость профессорского сообщества. Сохранив выборы профессоров, как прежнюю традицию европейских университетов, было установлено эту процедуру поставить под контроль попечителей учебных округов (но попечитель, за исключением чрезвычайных ситуаций, не должен был вмешиваться в повседневную университетскую жизнь) с последующим утверждением штата университетов МНП.

Это положение Устава не только отразило характерно повышенную роль государственных институтов в жизни российского общества, но и через эти институты позволяло преодолевать некоторые негативные черты традиционной корпоративности. В то же время, следуя традициям Геттингенского университета, преобразователи высшего образования ориентировались на широкое приглашение иностранных ученых. М.Н. Муравьев мечтал, что российский университет, по примеру европейских, начнет обучать иностранных студентов («Приедут и шведы учиться в Москву»,– прогнозировал он).

Не фиксируя всех других деталей организационного устройства по Уставу 1804 г. (см. работы А.Ю. Андреева), отметим намеченную Уставом структуру российских университетов. Предполагалось, что они должны состоять из 4 отделений: нравственно-политических наук (заимствовано из опыта революционной Франции и к началу XIX в. утратившее актуальность); физических и математических наук; медицинских наук; словесных наук. Последнее отделение для нас имеет особый интерес: именно здесь предполагалось преподавание истории. Словесное отделение станет прообразом будущих историко-филологических факультетов.

Вторая за первую половину XIX в. реформа, проведенная в 1835 г., была ориентирована на стандарты уже реформированных немецких университетов. Образцом для российского университета в это время стал Берлинский университет: именно с его историей связана университетская реформа в Германии (1816г.), осуществленная Вильгельмом фон Гумбольдтом (1767-1835). По своему идейному пафосу реформа Гумбольдта была ориентирована на крутой поворот от духа космополитизма, свойственного Геттингенскому университету, к национальному духу, характерному для Берлинского университета.

Этот поворот вполне объясним политическим положением Германии в первые десятилетия XIX в. Известен призыв прусского короля, произнесенный в 1806 г. после поражения от Наполеона, о том, что Пруссия должна «духовными силами» возместить то, что было потеряно физически. Поэтому В. фон Гумбольдт, создавая Берлинский университет как национальный, ставил перед университетской реформой главную цель – «нравственное совершенствование нации»[118].

Российская университетская реформа 1835 г., проводимая в период правления Николая I, ориентированного в своем общем политическом курсе на национальные ценности, осуществила свой поворот в системе высшего (университетского) образования. Создание российского национального университета становится главной задачей в образовательной стратегии российского правительства.

Этот курс разрабатывал и реализовывал С.С. Уваров, занявший в 1833 г. пост Министра Народного Просвещения[119]. Занимая до этого должность попечителя Петербургского учебного округа (с 1810 г.), он в своей деятельности самым непосредственным образом был связан с открытием в 1819 г. Петербургского университета. Уже тогда он предложил для этого университета ввести обновленный устав с учетом опыта В. фон Гумбольдта. Среди его предложений было введение, как и в Берлинском университете, приват-доцентуры, на основе которой предполагалось широкое использование приглашений ученых, не входящих в штат университета. Но эта идея не нашла поддержки в тогдашнем МНП. Приват-доцентура будет введена в России много позже – по уставу 1884 г.

Следуя модели «гумбольдтовского университета», российский университет образца 1835 г. становился своеобразным государственным учреждением. Но, как и Гумбольдт, С.С. Уваров стремился к тому, чтобы сохранить научную автономию, т.е. свободу научной деятельности профессоров университетов. Внешний государственный контроль не должен был внедряться в пространство собственно научной деятельности, а содействовать ей.

Устав 1835 г., ликвидировав остатки средневековых свобод (университетский суд, например), сохранил выборность должностей профессоров, но регламентировал этот процесс утверждением их через МНП (в некоторых случаях, надо отметить, допускалось и прямое назначение профессоров министром), ректор университета назначался царем.

Новый устав повышал научные требования к занятию кафедр: профессора должны были иметь степень доктора, адъюнкты (в будущем – доценты) – степень магистра. Обращалось особое внимание на процедуру защиты, чтобы избежать ее профанации: С.С. Уваров требовал предварительной публикации текстов диссертаций, обсуждение их перед защитой, рассмотрение их содержания специалистами-экспертами. По Уставу предполагалось постоянное обновление преподавательских кадров, чтобы избежать «старения» университетов. Одновременно на основе нового Устава существенно повышалось жалованье профессорско-преподавательскому корпусу. Все это в совокупности существенно стимулировало работу преподавателей над диссертациями.

Среди российских историков, защитивших магистерские и докторские диссертации в рамках отмеченного преобразовательного процесса университетской системы, были Н.Г.Устрялов, М.П. Погодин, М.С. Куторга, Т.Н. Грановский, К.Д. Кавелин, С.М. Соловьев и др. Устав предусматривал систему подготовки ученых высшей квалификации. В качестве ведущего европейского университета, который становился основой решения этой задачи, был определен Берлинский университет. С 1830-х до 1848 гг. (с перерывом в период «мрачного семилетия»), а потом в 1850-1860-е гг. через Берлинский университет пройдут десятки российских ученых, в их числе немало историков.

По Уставу 1835 г. в структуре университетов предполагался наряду с юридическим и медицинским факультетами философский факультет, состоящий в свою очередь из двух отделений – гуманитарного, или историко-филологического, и естественного, или физико-математического. Такое его строение соответствовало воспринятой реформаторами идеи Гумбольдта о том, что философский факультет должен был стать носителем «чистых наук» и представлять науку как единое целое. Как видим, историческое образование становилось частью этого замысла, что отводило исторической науке, как «чистому» знанию, особое место в системе наук. Можно полагать, что историческое знание и, соответственно, научные произведения исторического профиля воспринимались реформаторами университетского образования как существенный элемент объяснения смысла человеческого существования и современного его бытия.

Инфраструктура исторической науки: формирование исторических архивов, становление археографии и др. исторических дисциплин, исторические кружки и общества, зарождение исторической периодики

С первой половиной XIX в. связано появление такого феномена как «архивные юноши». Это культурное явление получило даже поэтическую фиксацию у А.С. Пушкина в «Евгении Онегине»: «…Архивны юноши толпою / На Таню чопорно глядят / И про нее между собою / Неблагосклонно говорят…»

К кругу «архивных юношей» относилась группа дворянской молодежи (например, братья Веневитиновы, Киреевские, Н.А. Мельгунов, В.Ф. Одоевский, А.И. Кошелев, С.П. Шевырев, С.А. Соболевский), приобретавшая опыт работы в Московском архиве коллегии иностранных дел (КИД), который рассматривался в качестве первой ступени их дальнейшего карьерного роста. По специальному положению при архиве разрешалось иметь некоторое количество «юнкеров» из привилегированных дворянских семей для приобретения ими «полезного» опыта служебной деятельности. Два-три года службы в архиве, завершались, как правило, командированием в заграничные университеты, что открывало пути к престижным чинам и приобретению «юнкерами» глубокой культурной эрудиции. Говоря об этом архиве, следует иметь в виду благоприятные атмосферу и условия деятельности этого учреждения в период правления Александра I, вследствие чего он вошел в историю науки и культуры как «рассадник для образования к статской службе лучшего в Москве дворянства» и своеобразный «клуб для историков». Характерно, что в этом архиве не было деления документов не секретные и несекретные. В первой половине XIX в. он являлся более других доступным и приспособленным к исследовательской работе историков.

Большое значение в истории Московского архива КИД (МИД) имела деятельность главы этого ведомства, последователя Г. Ф. Миллера на этом поприще – историка-архивиста Н.Н. Бантыш-Каменского (1737-1814)[120]. Он являлся одним из первых студентов Московского университета (1758-1762). С 1783 г. (после смерти Г.Ф. Миллера) был управляющим архива КИД. Под его руководством была упорядочена структура хранения архивных материалов и составлено свыше 70 описей архивных документов. Работая в архиве, он сыграл ведущую роль в подготовке и издании «Собрания государственных грамот и договоров» – одного из первых национальных историко-документальных проектов, инициированных Н.П. Румянцевым, возглавлявшем в начале XIX в. МИД. Впоследствии Н.Н. Бантыш-Каменский вошел в состав исторического кружка Н.П. Румянцева и создал собственные исторические исследования. Наиболее крупной его работой является «Обзор внешних сношений России (по 1800 г.)», опубликованный в 4 частях на рубеже XIX-XX веков. Именно Н.Н. Бантыш-Каменский в условиях Отечественной войны и московских пожаров 1812 года сумел спасти и архив, и подготовленные к печати материалы первого тома «Собрания государственных грамот и договоров», увидевшего свет в 1813 г.[121].

Реформирование системы российских архивов, часть из которых возникла еще в XVIII в., началось в 30-е гг. XIX в.: из архивов при коллегиях они превратились в архивы при министерствах[122]. Этот процесс сопровождался существенными реконструкциями внутренней структуры архивов, перемещением архивных комплексов из одних архивохранилищ в другие с целью упорядочения хранения документов и создания специализированных архивов. Упомянутый Московский архив КИД (в 1832 г. утвердилось новое его название – Московский главный архив Министерства иностранных дел) являлся крупным учреждением, его штат составлял 50 человек. Уже в XVIII в. он стал первым историческим архивом, предназначенным для хранения документов, утративших практическое назначение. После смерти Н.Н. Бантыш-Каменского архивом руководили А.Ф. Малиновский, потом – М.А. Оболенский. Сотрудниками архива были известные историки-археографы К.Ф. Калайдович, П.М. Строев (о них – далее). В 1830-е гг. в Московский архив МИД из Петербургского дипломатического архива поступили коллекции документов, состоявшие из деловых бумаг Екатерины II и дел канцелярии Г.А. Потемкина. Они содержали сведения о внешнеполитических аспектах российской истории XVIII века. Существенно пополнилась библиотека архива, созданная еще в XVIII столетии, за счет личных коллекций книг и документов Н.Н. Бантыш-Каменского (1814), А.Ф. Малиновского (1841). Значительную часть их коллекционных собраний составляли материалы по истории Москвы и ее окрестностей.

Другим крупным архивным учреждением первой половины XIX в., которое можно отнести к историческому архиву, являлся Петербургский государственный архив КИД (МИД). Он сформировался на основе соединения ряда архивных коллекций[123]. В частности, в 1834 г. документы этого архива, приобретшие значение исторических источников (в частности, материалы личных кабинетов Екатерины II, Александра I, переписка Павла и Александра I с Наполеоном, источники по Отечественной войне 1812 г., следственные дела над декабристами и многие др.), были соединены с некоторыми фондами, созданного еще в 1780 г. Петербургского архива старых дел. К началу XIX в. в этом архиве находилось свыше 1 млн. дел, поступивших из десятков ведомственных архивов центральных и местных учреждений. Архивные документы содержали сведения относительно всех областей жизни государства: экономической, социальной, политической. В начале XIX в. в Петербургский архив старых дел поступили документы Тайной экспедиции Сената, освещавшие историю ряда политических процессов и следственные материалы по истории Крестьянской войны 1773-1775 гг. Параллельно шла работа по выявлению исторических документов Петербургского сенатского архива. В результате архивных реконструкций на базе бывшего Петербургского архива МИД в 1834 г. был учрежден Государственный архив МИД. Его нередко именуют Государственным архивом Российской империи. Наименование «государственный» обосновывалось учредителями архива фактом поступления в его состав документов, касающихся представителей императорской фамилии и важных свидетельств политической истории. По мнению историков архивного дела, Государственный архив можно представить как образец выборочного политического архива, действовавшего в режиме повышенной секретности. Для получения доступа ко многим документам требовалось разрешение императора[124].

Государственный архив МИД располагался в комфортных помещениях здания МИД на Дворцовой площади Петербурга и отличался привилегированным положением сотрудников-архивистов, обеспеченных высокими окладами и быстрым служебным продвижением. Общий фонд документов в нем в 1830-е гг. исчислялся 40 тысячами дел.

Крупным событием в истории архивного дела России стало создание в 1852 г. Московского архива министерства юстиции. Факту его официального открытия предшествовала длительная работа специально созданного в 1835 г. Комитета для описания источников московских сенатских архивов (Московского государственного архива старых дел, Разрядно-Сенатского, Поместно-Вотчинного, основанных в конце XVIII в.). Хотя сугубо научные интересы и задачи в официальном «Учреждении» этого архива оказались на периферии его деятельности, но дальнейшая его комплектация документами XVII-XVIII вв. придала его облику характер исторического архива. Именно этот архив во второй половине XIX в. станет научно-методическим центром многих новаций в сфере практики архивной деятельности и становления архивоведения как научной и учебной дисциплины.

Можно заметить, что в рассматриваемое время, когда только закладывались основы профессионального исторического образования, в России не было учебных заведений, готовивших специалистов-архивистов. В этом отношении Россия отставала от европейских стран. Во Франции, например, уже в 1821 г. была создана Школа хартий, занимавшаяся подготовкой специалистов для работы с большими массивами исторических документов: архивистов, библиотекарей, музейных работников. Данная традиция в российской науке возникнет только в последние десятилетия XIX века в виде Археологического института. Историки-архивисты в России являлись, как правило, выходцами историко-филологических факультетов университетов, овладевавших данной специальностью в ходе практической работы в архивных учреждениях.

Уже в период работы Н.М. Карамзина над «Историей государства Российского» научная общественность в полной мере осознала необходимость организации специальных экспедиций для выявления и сбора источников с целью их использования в научных исследованиях. Известный опыт археографической деятельности Ф.Г. Миллера в XVIII в. оказался в этой связи актуальным. Открытия новых исторических памятников в начале XIX века («Слово о Полку Игореве», Троицкая летопись и др.) стимулировали историков к организации системы в области археографической деятельности. До этого времени не существовало специального органа, который бы обеспечивал условия для подобной работы. Например, коллекция рукописей и археологических памятников при Обществе истории и древностей российских комплектовалась на основе случайных пожертвований. Отечественная война и московский пожар 1812 г. привели к утрате большого количества коллекций (крупнейшая из них принадлежала А.И. Мусину-Пушкину, в состав которой входило «Слово о Полку Игореве»), погибли сотни документов. Среди ученых возникают идеи организации коллективной работы по сбору и публикации исторических памятников. Большой вклад в реализацию подобных планов внес Павел Михайлович Строев (1796 – 1876). Выходец из небогатой дворянской семьи, П.М. Строев в 1813 г. поступил в Московский университет и сразу продемонстрировал свои способности написанием нескольких статей и «Краткой Российской истории», изданной в 1814 г. и превратившейся в учебное пособие. О ее популярности свидетельствует факт переиздания книги в 1819 г. В 1815 г. П.М. Строев начал издавать свой журнал «Современный наблюдатель Российской словесности». Способности юноши были замечены Н.П. Румянцевым, пригласившем его в том же году в упомянутую Комиссию печатания государственных грамот и договоров. По инициативе и финансовой поддержке Н.П. Румянцева, П.М. Строев вместе с К.Д. Калайдовичем (1792-1832), в 1817-1820 гг. объезжают книгохранилища Московской и Калужской епархий. Эта археографическая экспедиция увенчалась ценнейшими находками – историческая наука обогатилась Изборником Святослава 1073 г., Софийским временником, славянским текстом Хроники Георгия Амартолы, Судебником Ивана III, сочинениями Кирилла Туровского и др. Судебник 1497 г. был Строевым и Калайдовичем подготовлен к печати, и в 1819 г. впервые издан[125]. Средства на это издание предоставил Н.П. Румянцев.

За два года экспедиции молодые археографы подвергли описанию сотни рукописей. Многие находки легли в основание труда Н.М. Карамзина, а сам Строев, помогая знаменитому историку, составил свой известный «путеводитель» – «Ключ к истории Государства Российского» Н.М. Карамзина. Результаты этой экспедиции дали основание практическому выводу науки XIX века: состояние исторических знаний и исследований зависят от полноты источникового обеспечения и качества публикации исторических источников. Приобретенный опыт поисковой работы убедил Строева в необходимости продолжать экспедиционную деятельность, без которой развитие исторических знаний было не мыслимо.

В 1823 г. он выступил в Обществе истории и древностей российских (ОИДР) с грандиозным археографическим проектом. В нем намечалась программа новой экспедиции, рассчитанная на несколько лет. П.М. Строев предлагал Обществу привести в известность все древние памятники путем тотального обследования библиотек и архивов на территории всей европейской части России. В своей речи он вдохновенно призывал: «Пусть целая Россия превратится в одну библиотеку, нам доступную. Не сотнями известных рукописей должны мы ограничить наши занятия, но бесчисленным множеством их в монастырях и соборных хранилищах, никем не хранимых и никем не описанных, в архивах, кои нещадно опустошает время и нерадивое невежество…»[126].

Нельзя не заметить, что инициативы представителя власти Н.П. Румянцева и историка П.М. Строева по выявлению и публикации исторических памятников находились в струе подобных европейских начинаний и тенденций соединения политических и научных интересов. Примером может служить национальный издательский проект, осуществлявшийся с 1826 г. в Германии под руководством историка Г.Г. Перетца и политического деятеля фон Штейна (в 1807-08 гг. он являлся главой прусского правительства). Их усилиями началось многотомное издание «Памятники германской истории». С 1830 г. здесь же приступили к изданию фундаментальной библиографии «Источниковедение германской истории».

Вернемся к экспедиции П.М. Строева. Планируемым ее итогом должно было стать составление «Общей росписи, систематически расписанной», которой вменялась роль «ключа» к общему книгохранилищу страны. Намеченная программа начала реализовываться только с 1829 г., когда после обращения П.М. Строева к президенту Академии наук С.С. Уварову и поддержке его планов со стороны великой княгини Марии Павловны, программа археографической экспедиции была утверждена.

Шесть лет (1829-1834) экспедиция в лице ее главных деятелей – П.М. Строева и его помощника Я.И. Бередникова (1793 – 1854) обследовала книгохранилища от берегов Белого моря до новгородских земель и окрестностей Москвы. Гражданским подвигом можно назвать результаты этого предприятия подвижников исторической науки. С.Ф. Платонов, восхищаясь их мужеством и преданностью научному делу, писал о руководителе экспедиции: «Лишения, трудности сообщений и самой работы, убийственные гигиенические условия жизни и труда, болезни, подчас недоброжелательство и подозрительность невежественных хранителей архивов и библиотек, – все это стоически вынес Строев. Всего себя отдавал он работе… »[127]. За научным путешествием Строева, подчеркивал С.Ф. Платонов, «следила вся образованная Россия. Ученые обращались к нему, прося выписок, указаний и справок…»[128]. Результаты экспедиции были поистине потрясающими: около трех тысяч актовых документов и примерно столько же летописей, сказаний, повестей и др. нарративных памятников.

П.М. Строев готов был продолжить экспедицию на других, намеченных для обследования территориях страны, но в 1834 г. Археографическая экспедиция была преобразована в Археографическую комиссию, став с 1837 г. постоянным научным учреждением для выявления и издания исторических документов[129]. Пережив все перипетии политической и научной жизни, Археографическая комиссия существует и поныне. Непосредственной целью ее работы после завершения экспедиции Строева стала подготовка собранного материала к публикации. Начатое с 1836 г. издание актовых документов (в общей сложности более 20 томов), с 1841 г. – Полного собрания русских летописей (в первые годы работы комиссии было издано 8 томов ПСРЛ, всего в дореволюционный период комиссия опубликовала 21 том этой серии)[130] венчали проект ставшего знаменитым археографа. По словам С.Ф. Платонова, весь этот громадный материал «оживил» историческую науку. Не только Н.М. Карамзин, вся историческая наука XIX века основывала свою деятельность на базе нового источникового комплекса. Труды С.М. Соловьева и Б.Н. Чичерина, других известных историков, новая исследовательская проблематика этого столетия, были бы невозможны без опоры на документальное богатство Археографической экспедиции П.М. Строева. Изменения, произошедшие в области исторического знания, стали основой зарождения отечественного источниковедения, что свидетельствует о процессе профессионализации исторической науки, укреплении ее дисциплинарного статуса.

Научные объединения историков и попытки создать специализированную периодическую печать отражают, по крайней мере, две тенденции. Одна свидетельствует о начавшемся процессе самоорганизации науки, другая – о росте интереса к историческим знаниям представителей «культурного» общества, испытывавших потребность в литературе исторического профиля. Научные общества данного времени имели вид как неформальных объединений, инициированных к жизни деятелями, осознавшими общественно-политическую значимость исторических знаний, так и официальных структур, создаваемых в стенах университетов. Их создание и деятельность отражали факт выработки коллективных усилий для интенсификации только начинавшегося процесса становления исторической науки. Наиболее крупным явлением первого типа объединений является исторический кружок государственного деятеля и ценителя «древностей российских» графа Николая Петровича Румянцева (1754 – 1826). Специальная и учебная литература вполне позволяют создать образ этого замечательного государственного деятеля и представителя российской культуры. В данном случае отметим значение созданного им после ухода в 1814 г. в отставку (в звании государственного канцлера) научного объединения, вошедшего в историю исторической науки как Румянцевский кружок. В его состав были привлечены различные деятели – архивисты и археографы – Н.Н. Бантыш-Каменский, А.Ф. Малиновский, П.М. Строев, К.Ф. Калайдович, лингвист и знаток палеографии А.Х. Востоков, историки-академики немецкого происхождения – Ф.И. Круг, Х.Д. Френ, Х.А. Лерберг, Ф.П. Аделунг, российские историки Н.С. Арцыбашев, М.П. Погодин, митрополит Евгений (Болховитинов) и др.[131] Всего с деятельностью кружка было связано более 20 различных специалистов в области истории, археографии, археологии, этнографии, вспомогательных исторических дисциплин и смежных сфер знаний. Не все из них были профессиональными историками, некоторые оставались любителями, что характерно еще для этого времени.

Инициативы Н.П. Румянцева тем более значимы, что они были основаны на четком представлении о первостепенных задачах исторической науки, только начинавшей обретать научный облик и системное знание. Почти все, что задумывалось руководителем созданного им эффективного научного коллектива можно отнести к инновационным проектам. Основная научная задача, программная установка кружка была связана со сбором, описанием, публикацией и введением в научный оборот разнообразных исторических памятников – как письменных, так и вещественных. Румянцев обладал масштабным мышлением, умея вычленить актуальные задачи формирующейся исторической науки. Он одним из первых осознал, что ее развитие невозможно без фундаментального источникового обеспечения. Обладая большой эрудицией в древней российской истории, являясь выдающимся коллекционером, обладателем богатейших коллекций книг, рукописей, памятников нумизматики и этнографии, ценителем древних памятников (по сведениям С.Ф. Платонова, за одну из рукописей, обнаруженных в экспедициях, он отпустил на волю целую крестьянскую семью), он сумел организовать коллектив единомышленников, работавших по заранее разработанной программе. В кружок вошли не только историки Петербурга и Москвы, но Киева, Гомеля, Вильно, Новгорода, Перми, что содействовало развитию исторической науки в российской провинции. Личное общение и переписка позволяли Румянцеву направлять и координировать деятельность каждого члена кружка. Характеризуя эту личность, П.Н. Милюков заключил: «…по почину Румянцева была создана и утилизирована такая масса ученого труда и знания, какую трудно было ожидать от нашей молодой еще исторической науки»[132].

Собственные средства Н.П. Румянцев положил в основу деятельности своей «ученой дружины», финансируя проводившиеся экспедиции и исследования. Денежные вознаграждения в зависимости от характера работы и финансовых средств сотрудников колебались от нескольких десятков до сотен рублей. Ведущие исследователи получали и более значительную поддержку. Например, К.Ф. Калайдович за описание Синодальной библиотеки получил вознаграждение в шесть тысяч рублей. Некоторые из участников объединения Румянцева имели твердые оклады. Можно напомнить, что первые археографические опыты Строева и Калайдовича, а также публикации памятников осуществлялись на средства графа. Общая сумма его издержек на научные цели равнялась 300 000 тыс. рублей серебром[133]. Коллекция Румянцева (библиотека из почти 30 тыс. книг и рукописей и музейные ценности) была завещана для публичного пользования. Библиотечная ее часть легла в основу нынешней Российской государственной библиотеки в Москве.

Румянцевский кружок был первым самым заметным явлением в русской исторической науке, которое можно связывать с традициями формирования научных коммуникаций. Он же, в условиях первых опытов становления университетской науки, являлся в то время главным центром средоточия научных сил и исторических знаний.

Другим организационным явлением исторической науки и центром исторических исследований должно было стать Общество истории и древностей российских (ОИДР) при Московском университете. Некоторые члены Румянцевского кружка (Калайдович, Строев, Бантыш-Каменский, Малиновский) входили в его состав. Известный коллекционер и вдохновитель объединения любителей истории в конце XVIII в. А.И. Мусин-Пушкин также стал членом Общества, посещал его и Н.М. Карамзин. Идея создания данного научного объединения принадлежала И.Г. Шлецеру, выразившему при передаче своего «Нестора» Александру I (1803) пожелание «соучаствовать с российскими учеными в критическом издании древних русских летописей». По повелению императора в 1804 г. такое общество и было создано, а Шлецер стал его почетным членом[134]. Весьма длительное время работа Общества носила «канцелярский», то есть – не плодотворный характер. Намеченная программа издания летописей не была выполнена. Лишь с середины 1840-х гг. деятельность ОИДР активизировалась. Был создан периодический орган Общества – «Чтения ОИДР», в котором публиковались исследования членов Общества, тексты источников по древней истории России. По примеру Московского общества древностей подобные объединения создаются в Харьковском, Казанском, Новороссийском (в Одессе) университетах. Самое первое – Московское ОИДР просуществовало до 1929 г.

В первой половине XIX в. происходят процессы институализации отдельных исторических дисциплин и формирование специализированных обществ. В этот период начинается активная разработка проблем археологии и этнографии. Обе эти сферы, как и вся историческая наука в то время, шли по пути выявления, сбора и публикации соответствующих исторических памятников. Определенными вехами истории этих дисциплинарных областей исторической науки стала организация центров по руководству их работой. Уже в Румянцевском кружке сформировалось археологическое направление. Сам граф участвовал в изучении и раскопках древних памятников в районе Минеральных вод. Члены научного кружка Румянцева – З. Доленга-Ходаковский, П. Дюбрюкс руководили археологическими раскопками соответственно в Центральной России и Причерноморье. В Пермской губернии В.Н. Берх, сформировав археологическую экспедицию, обследовал состояние археологических памятников и произвел раскопки нескольких городищ в районе Чердыни и в верховьях Камы. Крупные археологические находки и исследования связаны с именами А.Н. Оленина, И.Е. Забелина, К.Ф. Калайдовича, А.С. Уварова и др. Археологический характер имел ряд научных обществ, том числе ОИДР, Общество истории и древностей прибалтийских провинций (Рига, 1834), Ученое эстонское общество (Дерпт, 1838), Одесское общество истории и древностей (1839). В первой четверти XIX в. были созданы первые археологические музеи (в Николаеве, Феодосии, Керчи) В 1835 г. археологический музей был основан при Киевском университете. В 1839 г. возник крупнейший в России археологический музей при Одесском обществе истории и древностей. Определенным организационным итогом развития археологии в первой половине XIX в. стало создание в Петербурге (1846) Императорского русского археологического общества, на базе которого также возник археологический музей. В целях общего руководства и создания условий для формирования научных принципов организации археологических раскопок и оценки археологических памятников в 1859 г. была создана Археологическая комиссия[135].

Благодаря этнографическим исследованиям А.Н. Оленина, И.Е. Забелина, В.И. Даля, И.М. Снегирева и др. от археологии отпочковалась область этнографических исследований. В 1845 г. основывается Русское географическое общество, составной частью которого стало этнографическое отделение[136]. С 1848 г. Географическое общество возглавил Н.И. Надеждин, под руководством которого стали издаваться «Этнографические сборники» (1853-1864).

Созданные при первых научных обществах издания в виде Чтений ОИДР, «Этнографических сборников» и др., характеризуют начало формирования специализированной научной периодики[137]. В начале XIX в., в условиях постепенной дифференциации научных знаний складывается первый опыт отраслевой научной печати. Первенцем специализированной исторической периодики стали «Русские достопамятности» (1815). Во второй трети XIX в. при университетах – сначала в Московском, затем в других, возникают «Ученые записки», ставшие долговременной традицией российской науки. Но хотя уже первая четверть XIX в. стала началом формирования отраслевых журналов по многим областям знаний и искусств (например, «Горный журнал», «Артиллерийский журнал», «Инженерные записки» «Морские записки», «Драматический вестник», «Журнал изящных искусств» и др.) историческая периодика журнальной формы сформировалась позднее[138]. Первым отраслевым историческим журналом можно считать «Русский архив» П.И. Бартенева, основанный уже в 1863 г.

Более широкую практику в первой половине XIX в. получает популяризация исторических знаний путем публикации различных сведений об истории в периодических изданиях, предназначенных для широкой публики. «Дедушкой русских исторических журналов» назвали «Отечественные записки» (1820-1830) любителя истории и путешествий П.П. Свиньина[139]. Журнал возник после издания авторских сборников статей под одноименными названиями. В широкой программе научно-популярного издания гуманитарного профиля предполагалось публиковать «отечественные открытия и исторические разыскания», а также материалы по «жизнеописанию знаменитых россиян» и «журналы русских путешественников»[140]. Кроме собственных произведений редактора здесь можно было прочесть сочинения о войне 1812 г. А.И. Михайловского-Данилевского, отдельные работы митрополита Евгения, А.О. Корниловича, М.П. Погодина, Н.А. Полевого, И.М. Снегирева, П.М. Строева, П.И. Сумарокова и др. На страницы журнала попали фрагменты дневника Д. Давыдова, письмо Миниха Екатерине II, автобиография И.И. Неплюева, записки В.А. Нащокина, журнал путешествия Петра I во Францию, записки графа Сегюра о путешествии Екатерины II и пр.

Большое значение для интересующихся историей имел журнал «Вестник Европы» (1802-1830), основанный и редактируемый до 1804 г. Н.М. Карамзиным. В последующие годы с редактированием журнала был связан историк М.Т. Каченовский, что определило значительное внимание издателя и редактора к материалам исторического характера, связанным как с российской, так и с зарубежной историей. сследования К.Ф. Калайдовича, И.М. Снегирева, Н.А. Полевого, самого М.Т. Каченовского, в том числе критические статьи в адрес «Истории» Н.М. Карамзина, занимали заметное место в этом издании. Под непосредственным наблюдением М.Т. Каченовского в «Вестнике Европы» в 1827 г. были опубликованы знаковые для понимания философских и теоретических основ исторической науки того времени статьи И.Н. Среднего-Камашева («Взгляд на историю как на науку») и А.З. Зиновьева («О начале, ходе и успехах критической российской истории»)[141].

Первые опыты историков по созданию профильных журналов – важный момент в становлении отраслевой исторической периодики. Однако попытки отдельных историков создать журналы по истории либо не удавались, либо «жизнь» основанных изданий оказывалась не долгой. Не увенчались успехом, например, попытки Т.Н. Грановского создать проектируемые им журналы: в 1846 г. – «Московское обозрение», в 1855 г. – «Историческое обозрение», в котором соучредителями предполагали стать историки К.Д. Кавелин и П.Н. Кудрявцев. Более успешным был опыт их предшественников – М.П. Погодина («Московский вестник», «Москвитянин»), Н.А. Полевого («Московский телеграф»), Н.И. Надеждина («Телескоп»). Из названных изданий прообразом будущих исторических журналов признается «Москвитянин», практиковавший размещение исследований на историческую тематику, материалов для научной полемики и имевший специальный раздел «Материалы для русской истории и истории русской словесности».

В журналах общественно-политического и литературного профилей закладывается традиция публикаций исторических сочинений. Упомянутые опыты использования в этих целях «Вестника Европы» демонстрируют формирование практики знакомства широкой общественности с новыми исследованиями историков. Этот момент важен для понимания одной из мотиваций труда историка данного времени: исторические исследования были коммуникативно ориентированы на определенного читателя и предполагали вызвать его ответную реакцию. М.П. Мохначева высказала интересное мнение о «журнализации науки» и «журнализации чтения» в это время. Это вызвало появление новой культуры восприятия и обмена мнениями о прочитанном. Журнальный текст превращался в «первооснову исторического дискурса»[142]. Журнальные публикации трудов историков, иногда предварявшие появление диссертаций и монографий, превратились в научную традицию дореволюционной историографии до конца XIX в.

Завершая сюжет о периодике, отмечу (в плане лишь общей информации, отсылая к рекомендованному исследованию М.П. Мохначевой), важную роль в истории русской культуры и формирования научной среды, том числе ученых-историков, так называемых журфиксов. Они представляли собой объединения интеллектуалов в различные формы коммуникативной деятельности (салоны, вечера, общества, кружки и пр.), которые группировались вокруг издательских фирм и их руководителей[143]. В первой половине XIX в., с характерным для него стремлением общества к исторической самоидентификации, общение в системе журфиксов сопровождалось активным обсуждением проблем русской истории, что актуализировало историческое знание.

Возникновение университетов, становление высшего исторического образования и появление фигуры историка-профессионала, самым непосредственным образом воздействовали на процесс зарождения в первой половине XIX в. такой специальной отрасли исторического знания как историография. В 20-30-е годы этого столетия начинается переход от эмпирического уровня формировавшейся с XVIII в. суммы знаний и представлений об истории и состоянии исторической науки к качественно иному их выражению.

Причины этого перехода следует связывать с несколькими линиями причин и предпосылок. Успехи просвещения и рост национального самосознания, повлекшие развитие интереса к прошлому своей страны, могут рассматриваться как общая социально-политическая и культурная предпосылка в этом процессе. Она стала следствием пережитых российским обществом на рубеже XVIII-XIX в. революционных событий во Франции, внешнеполитических военных кампаний России начала XIX в., Отечественной войны 1812 г. и интенсивного процесса восприятия новых научных и философских идей, приходивших из Европы. Явление декабризма в этом контексте можно рассматривать как интеллектуальную и общественно-политическую реакцию на решение проблем национальной идентичности. Не случайно многие из представителей декабристов, либо из общего интеллектуального интереса, либо в размышлениях над судьбой своей страны, обращались к созданию исторических пассажей. Первая четверть XIX в. предстает в целом как время духовного подъёма русского общества, в рамках которого понятен повышенный интерес к российской истории.

Профессионализация исторического знания – еще одна предпосылка становления историографии – стала основой формирования представлений о принципах и методах достижения научной истины, что потребовало переосмысления того, что было сделано в системе исторического знания в предшествующий период. Полемика, развернувшаяся вокруг «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, развернувшаяся в конце первого десятилетия XIX в. была первым выражением проявления научной рефлексии подобного типа. Первые скромные студенческие исследования учеников М.Т. Каченовского в 1820-е гг., обращенные к научному опыту историков XVIII в., их интерес к спорным проблемам происхождения Руси, опыт сравнительного анализа хода российской и западноевропейской истории, поддерживали формирующуюся традицию критического восприятия пути, пройденного исторической наукой. Более основательные исследования состояния исторической науки и опыт получения первых ученых степеней и званий за их выполнение связаны с именами ряда ученых первой половины XIX в. – А.З. Зиновьевым, И.Н. Средним-Камашевым, Н.И. Надеждиным, Н.Г. Устряловым, А.В. Федотовым, А.В. Старчевским и др. Эту галерею в середине XIX в. замыкает фигура С.М. Соловьева. Он своим творчеством заложил основы не только нового научного подхода к изучению прошлого и его концептуального осмысления, но и явился создателем первых историографических исследований, основанных на принципах современной ему философской науки и наиболее полно освещающих развитие исторической мысли в России. В его трудах («Писатели русской истории XVIII в.», «Шлецер и антиисторическое направление», «Исторические письма») реализуется принцип историзма, идея развития и эволюции исторической науки в направлении приобретения ею нового качественного содержания [144].

***

Российская историческая наука первой половины XIX в. прошла важный этап своего профессионального становления. Историческое знание в это время получило многогранную институализацию, происходит формирование корпоративного профессионального сознания, складываются первые признаки научных коммуникаций. Университетское историческое образование, заложив многоуровневую систему квалификации историков-профессионалов, содействовало распространению исторических знаний в широкой культурной среде, обеспечивая этим самым процесс формирования исторического самосознания нации.

Историческая наука развивается на основе диверсификации исторического знания, которое организуется по дисциплинарному признаку. Формирование специальных отраслей исторического знания – от археографии до историографии, а также его инфраструктуры закладывало основы научной специализации историков, что создавало условия для углубленного изучения прошлого и ориентировало на монографический тип исторических исследований. Русская историческая наука ощущает себя частью европейской научной культуры, проецируя систему европейских теоретико-методологических идей на картину русской исторической жизни. Научный опыт отечественных историков находит признание и вызывает интерес в широкой культурной аудитории страны.

Поиск по сайту: