Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Рассказы о мужестве и преодолении страха



 

Даша Севастопольская

К. Лукашевич

Во время Крымской войны, среди раненых, среди стонов и ужасов смерти, на бранном поле впервые являются сестры милосердия.

Когда разыгралось Альминское сражение, то в лощине около кустов держидерева остановился мохнатый татарский коняка. С него спрыгнул молоденький матрос — безусый, почти ребенок. Через плечо у матроса была надета сумка, чем-то туго набитая, на седле болтался узелок. 

Молоденький матрос развязал сумку, достал ножницы, бинты, тряпки и, как умел, своими слабыми детскими руками стал перевязывать раны, утолять страдания. А раненых все несут и несут... Явился фельдшер... И здесь, в лощине, около держидерева, образовался случайный перевязочный пункт.

Многие измученные страдальцы с удивлением и благодарностью смотрели на матросика. А он, не разгибая спины, все перевязывал» и перевязывал раны.

— Откуда ты, мальчонка? — спросил кто-то из солдат.

— Я — девушка Дарья... из Корабельной слободки... с Сухой Балки, — ответил матрос.

Некоторые из раненых перекрестились, у других по загорелым грубым щекам скатились горячие слезы. Молодая девушка услышала шепот благодарности за ее святой бескорыстный подвиг.

Даша была сирота. Мать её умерла давно, а отца-матроса убили в Синопском сражении. Девушка жила одна в небольшом домике на Корабельной стороне и занималась то рукоделием, то подёнщиной. Не сладко жилось сироте: и обижали, и бранили её жены матросов, иногда и понапрасну. Только старые матросы заходили частенько посидеть на скамеечке у сиротки Даши, покурить трубочку, побалагурить. Даша называла их «дядюшками» и очень любила. Весь Черноморский флот был ей «дядюшкой» и напоминал героя-отца. Матросы жалели её, приносили иногда кто пряник, кто баранку, кто платочек. И отплатила своим «дядюшкам» Даша за жалость и ласку.

Когда 1 сентября 1854 года к крымским берегам подошёл неприятельский флот, когда заговорили о сражении, когда все, от мала до велика, поднялись на защиту родного города, Даша, не долго думая, продала свой скарб еврею за девятнадцать рублей* остригла свою длинную, густую косу, выпросила себе у еврея в придачу старый матросский костюм и белых тряпок, набила котомку и ушла за войском, которое двинулось на Альму.

Солдаты не знали, что за мальчишка плетётся за ними на татарской мохнатой лошадёнке, думали, что какой-нибудь юнга идет за отцом, и подшучивали над ним:

— Эй, морская кавалерия, не отставай. Гляди на небо, не зевай... В ров попадёшь... Эх, конь у него богатырь. Того и гляди разнесёт.

Матрос не отвечал на шутки и даже не улыбался.

В лощине на Альминском поле бравые усачи-солдаты узнали, что за «морская кавалерия» двигалась за ними на татарском коне...

Даша Севастопольская была первой сестрой милосердия на войне. Одиннадцать месяцев осады молодая девушка, которой в то время было всего шестнадцать лет, служила в лазаретах, на перевязочных пунктах, терпеливо ухаживала за ранеными и стойко переносила все ужасы войны. Когда великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич уезжали на войну, государь император поручил им найти Дашу Севастопольскую и передать ей за её подвиг отеческий поцелуй.

Раненые очень полюбили добрую молоденькую сестрицу Дарью Александровну. Умирая, они часто ей завещали кто деньги, кто часы. Когда кончилась война, то в числе других награжденных была и Дарья Севастопольская. Государь пожаловал бесстрашной девушке медаль, а государыня прислала золотой крест с надписью «Севастополь». Дарья Александровна вскоре вышла замуж за матроса, тоже севастопольского героя. Государыня императрица прислала ей на приданое тысячу рублей. Говорят, что Даша Севастопольская поселилась с мужем в Николаеве и, может, жива ещё и теперь.

 

 

Доктор Пирогов

К. Лукашевич

После бомбардировок, вылазок и сражений все госпитали и перевязочные пункты переполнялись ранеными. Нет возможности описать картину всех мук, страданий, ран и операций. Все медики, фельдшера и сестры милосердия, во главе которых стояли наш знаменитый хирург академик Николай Иванович Пирогов и профессор Гюббенет, свято и беззаветно трудились до изнеможения, спасая тысячи жизней.

Вот что пишет в своих записках наш знаменитый хирург Пирогов: «В это тяжкое время без неутомимости врачей, без ревностного содействия сестёр не было бы никакой возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество. Чтоб иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков при тусклом свете фонарей, едва прокладывавших себе путь сквозь толпы раненых, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь, каждый хочет скорого пособия: раненый громко умоляет о перевязке или операции, умирающий — последнего отдыха, все — облегчения страданий. Где же возможно без деятельных строгих мер, без неусыпной деятельности найти достаточно места и рук для оказания безотлагательной помощи?»

Точно непрерывная волна, текли раненые на перевязочные пункты. Там все хлопотали, работали без устали.

Сёстры до последней минуты обороны продолжали нести свою христианскую обязанность с необыкновенным усердием и неутомимостью.

«Я сам видел, — пишет один из участников обороны, — как женские руки омывали и перевязывали ужасные раны. Я видел, как глаза, полные слёз, заботливо следили за последними муками умирающих. Я слышал, как солдаты благословляли своих благодетельниц. Расскажу вам случай. Это было ночью. По палатам мрачный полусвет. Тяжелораненому солдату хочется заснуть, но ему не спится: и боль от раны, и жажда мучат, да еще, признаться, в бою-то смерть нам нипочём, а в госпитале куда как умирать не хочется! Вот проходит по палате дежурная сестра. Бедному солдату легче стало на душе, когда он увидел, что есть в мире существо, которое заботится о нём... Провожая сестру глазами, из души солдатской вырвались чудные наивностью слова: “Барышня, пройдите мимо ещё раз!” Барышня, конечно, исполнила желание солдата, и, обойдя всех больных своих, она опять прошла мимо него. В это время солдат умирал; он умер с улыбкой на устах».

Сам знаменитый наш хирург Пирогов являлся среди этих ужасов светлым, желанным маяком. К нему стремились все страждущие, в него верили, на него надеялись.

— Попроси самого Пирогова перацию сделать — жив остаешься, — говорили солдаты тяжело раненному товарищу.

И Пирогов действительно делал операции, изумлявшие всех.

Это были чудеса искусства и науки. В Севастопольском музее есть отдел рисунков многих замечательных операций, сделанных профессором Пироговым.

Кроме огромных научных знаний, у знаменитого профессора Пирогова было то, что дороже всего в человеке: тёплое, отзывчивое сердце, полное сострадательной любви к ближнему. Усталый, нервный, часто больной, он дни и ночи стоял, не разгибая спины над сложными операциями и отдавая все силы страждущим. Он яростно боролся, воевал жестоко с злоупотреблениями среди должностных лиц, энергично требовал улучшений, скорой помощи раненым и как радовался, когда его просьбы исполнялись участь страдальцев облегчали. Это тоже был один из славных, незабвенных богатырей-защитников Севастополя.

Пирогов по справедливости считается основоположником специального направления в хирургии, известного как военно-полевая хирургия. Он впервые в истории медицины начал оперировать раненых с эфирным обезболиванием в полевых условиях.

Первые операции с использованием обезболивания Пирогов проводил во время Кавказской войны (СНОСКА 1817-1864) в горах, в шалаше из веток, на камнях, в тяжелейших боевых условиях.

Во время Крымской войны к нему поступало до 600 раненых в день, и ему приходилось иногда делать около 100 операций в сутки, без сна и отдыха. Вместе с защитниками города Пирогов переживает чрезвычайные лишения, и в этих страшных условиях ему нужно было спасать людей — во время бомбардировок и постоянных обстрелов.

Уникальные операции, которые он проводил, на десятилетия опережали время. О нём ходила слава, как о враче, которому подвластно всё. В севастопольский госпиталь, где работал Николай Иванович, солдаты приносили с поля боя безнадёжных раненых, надеясь на то, что доктор совершит чудо. «Доктор Пирогов оживит нашего друга!», — повторяли бойцы. И он действительно спасал жизни и творил чудеса.

Оперируя раненых, Пирогов впервые в истории мировой медицины применил гипсовую повязку, избавив многих раненых от ампутации.

Однажды, наблюдая за тем, как работает скульптор, доктор Пирогов попробовал сделать повязку из гипса. И тогда ему пришла в голову мысль использовать для повязки гипс, смоченный водой и зафиксированный бинтом. Пирогов вспоминал полтора десятилетия спустя: «Я в первый раз увидел действие гипсового раствора на полотне. Я догадался, что его можно применять в хирургии, и тотчас же наложил бинты и полоски холста, намоченные этим раствором, на сложный перелом голени. Успех был замечательный. Повязка высохла в несколько минут: косой зажил. Я убедился, что эта повязка может найти огромное применение в военно-полевой практике». Так и случилось.

Тысячи загипсованных раненых — значит, тысячи спасённых солдат, способных вернуться в строй через некоторое время. Неудивительно, что с изобретением гипсовой повязки, которая и по сей день применяется хирургами, смертность на войне резко шла на убыль.

Но главный вопрос его жизни — был вопрос о Боге. В молодости, ещё студентом, он отошёл от веры. Пройдя не одну войну хирургом, он был свидетелем человеческих страданий и смерти. Но именно во время осады Севастополя, он поверил в Бога. Однажды доктор Пирогов понял, что Бог исцеляет людей. Когда он сам серьёзно заболел и был уже на пороге смерти, и никакие лекарства ему не помогали, у него возникла потребность читать Евангелие. Он сам не помнил, как Евангелие попало к нему в руки, и стал читать его. И, как он сам писал в своей книге «Записки врача», «стало так легко, благодать разлилась по сердцу, и покой, и любовь».

 

 

Матрос Кошка

К. Лукашевич

В Севастополе был матрос, звали его Пётр, по прозванию Кошка. Фамилии его никто не помнил, а Кошкой его прозвали за необыкновенную хитрость и ловкость. Много рассказов ходило об этом матросе, и он составил себе репутацию народного героя.

Когда собирались на вылазку, то очень часто его даже запирали, но он всегда мог улизнуть, и ему многое прощалось за его отчаянную храбрость.

Пётр Кошка был уроженец Подольской губернии. Это был человек невысокого роста, невидный, невзрачный, но сильный и коренастый. На лице его блуждала усмешка, в глазах светилась сметливость, а во всей фигуре, в молодцеватой развалистой походке проглядывала бесшабашная русская удаль.

Говорили, что сначала Кошка был самый заурядный солдат, любивший выпить, полениться, и даже как-то был замечен в похищении чего-то у товарищей.

Но все ужасы войны переродили заурядного солдата в честного удальца редкой отваги.

Вот что рассказывают очевидцы. В январе 1855 года случилась ночная вылазка. Ночь была тёмная, морозная. Когда солдатики вернулись со своих похождений, то многих недосчитались в своих рядах.

На рассвете они заметили, что в неприятельской траншее, прислонившись к насыпи, стоит неподвижно наш флотский унтер-офицер.

— Конечно, наш. Я его сразу признал... Ефим Тимофеев, — заметил кто-то из солдат, вглядываясь и узнавая товарища.

Пошли толки и разговоры.

— Замерзши он, братцы.

— Агличане над покойником тешатся... Нехристи!

— Это они его нарочно караульным выставили.

— На позорище, значит... Стреляют по нему.

— Вот как обидно, братцы!.. Эх, бедняга сердешный! Заместо награды за храбрость — посрамление!

Загорелось русское сердце. Невтерпёж стало сносить обиду над добрым товарищем.

Кошка бросился к своему начальнику Головинскому и слёзно просил его:

— Дозвольте, ваше высокоблагородие, мне идти к неприятелю. Отпустите, я утащу у него нашего унтер-офицера... Никак невозможно смотреть... Издевается над ним враг... Душа не терпит!

Капитан-лейтенанту Перекомскому, начальнику батареи, на которой находился Кошка, показалось слишком рискованным дать такое позволение.

— Эх, Кошка, пропадёшь ты ни за грош. Это уже не геройство!.. Все вы — молодцы и нужны на другое дело, а не гибнуть зря.

— Ваше высокоблагородие, меня пуля не трогает... Отпустите, будьте милостивы, — умолял Кошка.

Спросили начальника оборонительной линии контр-адмирала Панфилова, и тот дал разрешение.

Кошка несказанно обрадовался. Целый день и всю ночь он готовился: что-то шил, примерял, что-то собирал.

На другое утро, едва забрезжил первый утренний рассвет,

Кошка надел на себя сшитый из серой холстины мешок. В этом мешке для глаз, для рта, для рук, для ног были сделаны отверстия.

Он попробовал в нем двигаться — было удобно.

— Ишь, что придумал, молодчина, — рассмеялись полусонные товарищи, приподымая с земли усталые головы и заметив Кошку в необычно смешном костюме.

— Ну и вырядился наш Петрушка!

— Это чтоб «он» меня, братцы, от земли не отличал, — ответил, прихорашиваясь, Кошка.

Надев на себя мешок, он, крадучись, пополз по краю траншеи. Чтобы неприятель его не заметил, он поминутно ложился на землю и ждал, притаившись, едва переводя дыхание. Переход, с виду казавшийся коротким, был на самом деле гораздо длиннее.

Скоро стало совсем светло. Кошка уже достиг развалившейся стенки какого-то строения. От неё до погибшего унтер-офицера было не более ста шагов. Но неприятель уже проснулся. По лагерю пошёл говор, варили кофе, закипела дневная работа. Ползти к трупу значило — идти на верную гибель или живым отдаться в руки неприятеля.

Кошка в своем мешке залег у стенки, боясь двинуться, боясь дохнуть. Надеясь скоро вернуться, он не захватил с собою даже хлеба. Так лежал он голодный, озябший целый день. Как мучительно долог казался ему этот день! С батареи за ним участливо следили глаза товарищей. Но что же могли они сделать? Как могли они помочь отважному храбрецу?

После бесконечно длинного дня наступил наконец вечер. Стемнело. В неприятельских траншеях стали сменяться. Кошка только того и ждал и пополз дальше. Теперь англичанам было не до него. Вот уже погибший товарища близко. Он уже достиг его, трогает, привязывает веревки... Вот он пополз обратно и потащил труп за собою.

Англичане уже давно присматривались в темноте, что это двигается, ползёт. Они сразу не могли разобрать, думали, что какое-нибудь животное.

Но когда Кошка был уже на полдороге, они поняли всё. Целый залп пуль понесся за храбрецом. Крепкий, сильный матрос вскочил на ноги, взвалил труп на плечи и бросился бежать, унося свою дорогую ношу. Кошка уже изнемогал под тяжестью, и казалось ему, что не добежит он до своих. Но батарея была уже близко. Навстречу на помощь бежали товарищи и громко, радостно приветствовали его. Кошка в изнеможении опустился на землю и долго не мог произнести ни слова.

Адмирал Панфилов за этот подвиг представил Кошку к «Георгию».

В том же месяце январе 1855 года, с 8-го на 9-е, опять была назначена большая вылазка. Опасаясь, чтобы Кошка чего не наделал со своей бесшабашной отвагой, начальник велел его запереть. Но матрос не в силах был стерпеть и потихоньку ушёл. Он явился ночью на бастион и притащил с собою пленного англичанина. Тот был растерян, перепуган и что-то тихо говорил на своём языке, безнадёжно размахивая руками.

— Ладно, ладно, после расскажешь, мусью, — насмешливо говорил Кошка, подталкивая пленника.

— А и молодец, Кошка, «агличанку» привёл, — говорили товарищи.

— Нечего жалобиться, мусью... Не мы к тебе пришли... Ты пришёл к нам воевать, — укоряли его матросы.

Пленный смотрел на них печально, тяжело вздыхал и не знал, что с ним будут делать.

— Ну, да уж ладно... И то, братцы, жаль ведь его... Поди, тоже не по своей воле воюет... Может, дома робятки, жена ожидают... Не бойсь, мусью. Одно слово, ты — теперь у нас пленный, всё равно что гость.

Матросы похлопали его дружелюбно по плечу и рассмеялись. Улыбнулся и пленный, глядя на них.

Кошка начал кормить, поить англичанина, дал ему из своей манерки* водки и уложил спать на свою постель. Долго ещё толковали они, каждый на своем языке, думая, что понимают друг друга.

Слава о матросе Кошке распространилась не только по Севастополю, но и далеко за пределами его. И многим интересно было хотя посмотреть на храбреца.

Жизнью своею Кошка нисколько не дорожил, и отважным выходкам его не было конца.

Тёмной ночью он, бывало, один подползёт к английским траншеям, притаится, как настоящая кошка, и час-два лежит, не шелохнётся, высматривая добычу. Оглядит неприятельский лагерь, высмотрит ружье, бросится стремглав, схватит его и бежит назад в свою батарею. Бегал он так быстро, что, казалось, никакая скаковая лошадь не догонит его. Англичане заметят проделку храброго матроса, поднимут тревогу. Но темная ночь помогает удалой затее. Кошка уже примчался к своим. Его хвалят, ему удивляются. Между тем в английском лагере приняли перестрелку за тревогу и начался переполох. И всё это наделал один Кошка и подсмеивается с товарищами над неприятелем:

— Тешься, тешься, нехристь! Ищи ветра в поле! Я тебе еще не то придумаю.

И придумывал он всё новые и новые затеи. 

Заметив, что англичане, работавшие траншею перед 3-м бастионом, уходят обедать всегда в одно и то же время, Кошка забрался в их траншею и унес 12 лопат, 4 кирки и 4 ножа.

Другой раз он подполз к английской траншее из секрета. Перед ним был огромный камень, а за ним четыре англичанина варили суп.

Кошка долго лежал, притаившись, но потом как крикнет: «Ура!» От неожиданности англичане вскочили и стремительно бросились в траншею.

Кошка быстро принялся хозяйничать в неприятельской траншее. Котёл перевернул и куп вылил, говядину сунул себе в карман, схватил штуцера, манерку, галеты и умчался, как стрела.

Прибежал в свою батарею и хохочет:

— Пусть они теперь несолоно хлебают. Я им сварил похлебку.

Однажды солдаты заметили, что из английского лагеря выбежала прекрасная белая верховая оседланная лошадь. Добежав до середины Зеленой горы, она остановилась между неприятельскими траншеями и пересыпью.

Кошка не дремал.

— Ваше высокоблагородие, дозвольте лошадь на абордаж взять, — стал просить он своего начальника.

Тот сначала не соглашался. Но Кошка слёзно и долго упрашивал:

— Ваше высокоблагородие, будьте столь добры, дозвольте. Уж больно лошадка хороша... Вернусь исправно.

Разрешение скоро было дано.

Обрадовался Кошка.

Кошка уже было побежал, но спохватился и вернулся. Он стал просить наших стрелков, чтобы стреляли по нему холостыми зарядами.

— Знай стреляй, братцы. Будто я перебежчик... Не жалей, стреляй, — просил он.

Он выбежал из батареи и помчался по полю, а наши стрелки стреляют в него холостыми зарядами.

Англичане заметили его, подумали, что дезертир, радуются, машут ему руками, шапками.

Кошка же, поравнявшись с лошадью, круто повернул в её сторону, схватил, вспрыгнул на спину — и был таков. Пришпорив изо всей силы лошадь, он помчался к своим. Англичане опомнились и начали стрелять по нему, когда он уже вскочил за бруствер*.

Много подобных рассказов ходило про Кошку, много было правды, многое и выдумывали.

Кошка очень любил сам рассказывать о своих выходках; его поминутно заставляли всё повторять, и носились с ним, и хвалили его. Его представляли великим князьям, и он перед ними в лицах представлял, как утащил у англичан мертвого унтер-офицера.

— Они, нехристи, его на потеху, на позорище у траншеи поставили, — так начинал свой привычный рассказ Кошка.

Великие князья с интересом, милостиво слушали рассказы нашего храбреца, смеялись его бесхитростному тону, похвалили Кошку и дали ему денег.

Под конец кампании Пётр Кошка стал сам величать себя «Кошкин» и уверял всех, что такова его фамилия.

Он был всюду желанный гость: офицеры его ласкали, баловали, поили водкой и бесчисленное число раз заставляли рассказывать его похождения.

Его ближайший начальник, капитан-лейтенант Перекомский, бывал недоволен и не раз говаривал: 

— Эх, избалуют, испортят у меня Кошку... Жаль! Хороший из него вышел матрос... Сопьётся он, чего доброго.

Ходил Кошка с сознанием собственного достоинства. В те немногие минуты передышки от грозной, губительной войны, когда на бастионах слышались гармоника и песня, раздавался даже топот пляски, Кошка непременно являлся, и его все радостно встречали.

На груди его красовался «Георгий», а на шее поверх воротника шинели он носил на андреевской ленте серебряный крест с изображением на нём Христа и с надписью: «Бог — наше прибежище, спасение и сила».

Когда Кошку спрашивали, откуда у него этот крест. У нашего матроса хранилась бумага, и многие её видели. Она была прислана с крестом, и на ней было написано:

«Матросу Петру Кошке от почитателей русской удали».

Наш герой был уверен в своей неприкосновенности и часто повторял: «Ни ядра, ни гранаты, ни бомбы, ни пули не боюсь: они меня не тронут. А вот штык — не знаю, как».

И судьба его действительно хранила. Несмотря на постоянную опасность, которой он заведомо себя подвергал, во все одиннадцать месяцев осады Кошка не только не был ранен, но не был и контужен.

В городе Севастополе на Малаховом кургане есть прекрасный памятник адмиралу Корнилову. Адмирал изображен тяжело раненным, умирающим. На памятнике вырезаны его подлинные слова, сказанные перед смертью угасающим голосом: «Отстаивайте же Севастополь».

Постаментом памятника служит часть бастиона с турами, избитая ядрами; сбоку — фигура матроса Кошки, заряжающего орудие.

В Севастопольском музее обороны в витрине хранится серебряный крест, который всегда носил матрос Кошка. Крест этот был прислан в музей с родины нашего героя после его смерти. Как говорят, Кошка умер в 1893 году в Подольской губернии, где он после войны жил мирным крестьянином. То-то было ему что порассказать своим землякам! И как интересны, как поучительны были эти рассказы!

 

Глава VI

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.