Во время Крымской войны, среди раненых, среди стонов и ужасов смерти, на бранном поле впервые являются сестры милосердия.
Когда разыгралось Альминское сражение, то в лощине около кустов держидерева остановился мохнатый татарский коняка. С него спрыгнул молоденький матрос — безусый, почти ребенок. Через плечо у матроса была надета сумка, чем-то туго набитая, на седле болтался узелок.
Молоденький матрос развязал сумку, достал ножницы, бинты, тряпки и, как умел, своими слабыми детскими руками стал перевязывать раны, утолять страдания. А раненых все несут и несут... Явился фельдшер... И здесь, в лощине, около держидерева, образовался случайный перевязочный пункт.
Многие измученные страдальцы с удивлением и благодарностью смотрели на матросика. А он, не разгибая спины, все перевязывал» и перевязывал раны.
— Откуда ты, мальчонка? — спросил кто-то из солдат.
— Я — девушка Дарья... из Корабельной слободки... с Сухой Балки, — ответил матрос.
Некоторые из раненых перекрестились, у других по загорелым грубым щекам скатились горячие слезы. Молодая девушка услышала шепот благодарности за ее святой бескорыстный подвиг.
Даша была сирота. Мать её умерла давно, а отца-матроса убили в Синопском сражении. Девушка жила одна в небольшом домике на Корабельной стороне и занималась то рукоделием, то подёнщиной. Не сладко жилось сироте: и обижали, и бранили её жены матросов, иногда и понапрасну. Только старые матросы заходили частенько посидеть на скамеечке у сиротки Даши, покурить трубочку, побалагурить. Даша называла их «дядюшками» и очень любила. Весь Черноморский флот был ей «дядюшкой» и напоминал героя-отца. Матросы жалели её, приносили иногда кто пряник, кто баранку, кто платочек. И отплатила своим «дядюшкам» Даша за жалость и ласку.
Когда 1 сентября 1854 года к крымским берегам подошёл неприятельский флот, когда заговорили о сражении, когда все, от мала до велика, поднялись на защиту родного города, Даша, не долго думая, продала свой скарб еврею за девятнадцать рублей* остригла свою длинную, густую косу, выпросила себе у еврея в придачу старый матросский костюм и белых тряпок, набила котомку и ушла за войском, которое двинулось на Альму.
Солдаты не знали, что за мальчишка плетётся за ними на татарской мохнатой лошадёнке, думали, что какой-нибудь юнга идет за отцом, и подшучивали над ним:
— Эй, морская кавалерия, не отставай. Гляди на небо, не зевай... В ров попадёшь... Эх, конь у него богатырь. Того и гляди разнесёт.
Матрос не отвечал на шутки и даже не улыбался.
В лощине на Альминском поле бравые усачи-солдаты узнали, что за «морская кавалерия» двигалась за ними на татарском коне...
Даша Севастопольская была первой сестрой милосердия на войне. Одиннадцать месяцев осады молодая девушка, которой в то время было всего шестнадцать лет, служила в лазаретах, на перевязочных пунктах, терпеливо ухаживала за ранеными и стойко переносила все ужасы войны. Когда великие князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич уезжали на войну, государь император поручил им найти Дашу Севастопольскую и передать ей за её подвиг отеческий поцелуй.
Раненые очень полюбили добрую молоденькую сестрицу Дарью Александровну. Умирая, они часто ей завещали кто деньги, кто часы. Когда кончилась война, то в числе других награжденных была и Дарья Севастопольская. Государь пожаловал бесстрашной девушке медаль, а государыня прислала золотой крест с надписью «Севастополь». Дарья Александровна вскоре вышла замуж за матроса, тоже севастопольского героя. Государыня императрица прислала ей на приданое тысячу рублей. Говорят, что Даша Севастопольская поселилась с мужем в Николаеве и, может, жива ещё и теперь.
Доктор Пирогов
К. Лукашевич
После бомбардировок, вылазок и сражений все госпитали и перевязочные пункты переполнялись ранеными. Нет возможности описать картину всех мук, страданий, ран и операций. Все медики, фельдшера и сестры милосердия, во главе которых стояли наш знаменитый хирург академик Николай Иванович Пирогов и профессор Гюббенет, свято и беззаветно трудились до изнеможения, спасая тысячи жизней.
Вот что пишет в своих записках наш знаменитый хирург Пирогов: «В это тяжкое время без неутомимости врачей, без ревностного содействия сестёр не было бы никакой возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество. Чтоб иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков при тусклом свете фонарей, едва прокладывавших себе путь сквозь толпы раненых, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь, каждый хочет скорого пособия: раненый громко умоляет о перевязке или операции, умирающий — последнего отдыха, все — облегчения страданий. Где же возможно без деятельных строгих мер, без неусыпной деятельности найти достаточно места и рук для оказания безотлагательной помощи?»
Точно непрерывная волна, текли раненые на перевязочные пункты. Там все хлопотали, работали без устали.
Сёстры до последней минуты обороны продолжали нести свою христианскую обязанность с необыкновенным усердием и неутомимостью.
«Я сам видел, — пишет один из участников обороны, — как женские руки омывали и перевязывали ужасные раны. Я видел, как глаза, полные слёз, заботливо следили за последними муками умирающих. Я слышал, как солдаты благословляли своих благодетельниц. Расскажу вам случай. Это было ночью. По палатам мрачный полусвет. Тяжелораненому солдату хочется заснуть, но ему не спится: и боль от раны, и жажда мучат, да еще, признаться, в бою-то смерть нам нипочём, а в госпитале куда как умирать не хочется! Вот проходит по палате дежурная сестра. Бедному солдату легче стало на душе, когда он увидел, что есть в мире существо, которое заботится о нём... Провожая сестру глазами, из души солдатской вырвались чудные наивностью слова: “Барышня, пройдите мимо ещё раз!” Барышня, конечно, исполнила желание солдата, и, обойдя всех больных своих, она опять прошла мимо него. В это время солдат умирал; он умер с улыбкой на устах».
Сам знаменитый наш хирург Пирогов являлся среди этих ужасов светлым, желанным маяком. К нему стремились все страждущие, в него верили, на него надеялись.
— Попроси самого Пирогова перацию сделать — жив остаешься, — говорили солдаты тяжело раненному товарищу.
И Пирогов действительно делал операции, изумлявшие всех.
Это были чудеса искусства и науки. В Севастопольском музее есть отдел рисунков многих замечательных операций, сделанных профессором Пироговым.
Кроме огромных научных знаний, у знаменитого профессора Пирогова было то, что дороже всего в человеке: тёплое, отзывчивое сердце, полное сострадательной любви к ближнему. Усталый, нервный, часто больной, он дни и ночи стоял, не разгибая спины над сложными операциями и отдавая все силы страждущим. Он яростно боролся, воевал жестоко с злоупотреблениями среди должностных лиц, энергично требовал улучшений, скорой помощи раненым и как радовался, когда его просьбы исполнялись участь страдальцев облегчали. Это тоже был один из славных, незабвенных богатырей-защитников Севастополя.
Пирогов по справедливости считается основоположником специального направления в хирургии, известного как военно-полевая хирургия. Он впервые в истории медицины начал оперировать раненых с эфирным обезболиванием в полевых условиях.
Первые операции с использованием обезболивания Пирогов проводил во время Кавказской войны (СНОСКА 1817-1864) в горах, в шалаше из веток, на камнях, в тяжелейших боевых условиях.
Во время Крымской войны к нему поступало до 600 раненых в день, и ему приходилось иногда делать около 100 операций в сутки, без сна и отдыха. Вместе с защитниками города Пирогов переживает чрезвычайные лишения, и в этих страшных условиях ему нужно было спасать людей — во время бомбардировок и постоянных обстрелов.
Уникальные операции, которые он проводил, на десятилетия опережали время. О нём ходила слава, как о враче, которому подвластно всё. В севастопольский госпиталь, где работал Николай Иванович, солдаты приносили с поля боя безнадёжных раненых, надеясь на то, что доктор совершит чудо. «Доктор Пирогов оживит нашего друга!», — повторяли бойцы. И он действительно спасал жизни и творил чудеса.
Оперируя раненых, Пирогов впервые в истории мировой медицины применил гипсовую повязку, избавив многих раненых от ампутации.
Однажды, наблюдая за тем, как работает скульптор, доктор Пирогов попробовал сделать повязку из гипса. И тогда ему пришла в голову мысль использовать для повязки гипс, смоченный водой и зафиксированный бинтом. Пирогов вспоминал полтора десятилетия спустя: «Я в первый раз увидел действие гипсового раствора на полотне. Я догадался, что его можно применять в хирургии, и тотчас же наложил бинты и полоски холста, намоченные этим раствором, на сложный перелом голени. Успех был замечательный. Повязка высохла в несколько минут: косой зажил. Я убедился, что эта повязка может найти огромное применение в военно-полевой практике». Так и случилось.
Тысячи загипсованных раненых — значит, тысячи спасённых солдат, способных вернуться в строй через некоторое время. Неудивительно, что с изобретением гипсовой повязки, которая и по сей день применяется хирургами, смертность на войне резко шла на убыль.
Но главный вопрос его жизни — был вопрос о Боге. В молодости, ещё студентом, он отошёл от веры. Пройдя не одну войну хирургом, он был свидетелем человеческих страданий и смерти. Но именно во время осады Севастополя, он поверил в Бога. Однажды доктор Пирогов понял, что Бог исцеляет людей. Когда он сам серьёзно заболел и был уже на пороге смерти, и никакие лекарства ему не помогали, у него возникла потребность читать Евангелие. Он сам не помнил, как Евангелие попало к нему в руки, и стал читать его. И, как он сам писал в своей книге «Записки врача», «стало так легко, благодать разлилась по сердцу, и покой, и любовь».
Матрос Кошка
К. Лукашевич
В Севастополе был матрос, звали его Пётр, по прозванию Кошка. Фамилии его никто не помнил, а Кошкой его прозвали за необыкновенную хитрость и ловкость. Много рассказов ходило об этом матросе, и он составил себе репутацию народного героя.
Когда собирались на вылазку, то очень часто его даже запирали, но он всегда мог улизнуть, и ему многое прощалось за его отчаянную храбрость.
Пётр Кошка был уроженец Подольской губернии. Это был человек невысокого роста, невидный, невзрачный, но сильный и коренастый. На лице его блуждала усмешка, в глазах светилась сметливость, а во всей фигуре, в молодцеватой развалистой походке проглядывала бесшабашная русская удаль.
Говорили, что сначала Кошка был самый заурядный солдат, любивший выпить, полениться, и даже как-то был замечен в похищении чего-то у товарищей.
Но все ужасы войны переродили заурядного солдата в честного удальца редкой отваги.
Вот что рассказывают очевидцы. В январе 1855 года случилась ночная вылазка. Ночь была тёмная, морозная. Когда солдатики вернулись со своих похождений, то многих недосчитались в своих рядах.
На рассвете они заметили, что в неприятельской траншее, прислонившись к насыпи, стоит неподвижно наш флотский унтер-офицер.
— Конечно, наш. Я его сразу признал... Ефим Тимофеев, — заметил кто-то из солдат, вглядываясь и узнавая товарища.
Пошли толки и разговоры.
— Замерзши он, братцы.
— Агличане над покойником тешатся... Нехристи!
— Это они его нарочно караульным выставили.
— На позорище, значит... Стреляют по нему.
— Вот как обидно, братцы!.. Эх, бедняга сердешный! Заместо награды за храбрость — посрамление!
Загорелось русское сердце. Невтерпёж стало сносить обиду над добрым товарищем.
Кошка бросился к своему начальнику Головинскому и слёзно просил его:
— Дозвольте, ваше высокоблагородие, мне идти к неприятелю. Отпустите, я утащу у него нашего унтер-офицера... Никак невозможно смотреть... Издевается над ним враг... Душа не терпит!
Капитан-лейтенанту Перекомскому, начальнику батареи, на которой находился Кошка, показалось слишком рискованным дать такое позволение.
— Эх, Кошка, пропадёшь ты ни за грош. Это уже не геройство!.. Все вы — молодцы и нужны на другое дело, а не гибнуть зря.
— Ваше высокоблагородие, меня пуля не трогает... Отпустите, будьте милостивы, — умолял Кошка.
Спросили начальника оборонительной линии контр-адмирала Панфилова, и тот дал разрешение.
Кошка несказанно обрадовался. Целый день и всю ночь он готовился: что-то шил, примерял, что-то собирал.
На другое утро, едва забрезжил первый утренний рассвет,
Кошка надел на себя сшитый из серой холстины мешок. В этом мешке для глаз, для рта, для рук, для ног были сделаны отверстия.
Он попробовал в нем двигаться — было удобно.
— Ишь, что придумал, молодчина, — рассмеялись полусонные товарищи, приподымая с земли усталые головы и заметив Кошку в необычно смешном костюме.
— Ну и вырядился наш Петрушка!
— Это чтоб «он» меня, братцы, от земли не отличал, — ответил, прихорашиваясь, Кошка.
Надев на себя мешок, он, крадучись, пополз по краю траншеи. Чтобы неприятель его не заметил, он поминутно ложился на землю и ждал, притаившись, едва переводя дыхание. Переход, с виду казавшийся коротким, был на самом деле гораздо длиннее.
Скоро стало совсем светло. Кошка уже достиг развалившейся стенки какого-то строения. От неё до погибшего унтер-офицера было не более ста шагов. Но неприятель уже проснулся. По лагерю пошёл говор, варили кофе, закипела дневная работа. Ползти к трупу значило — идти на верную гибель или живым отдаться в руки неприятеля.
Кошка в своем мешке залег у стенки, боясь двинуться, боясь дохнуть. Надеясь скоро вернуться, он не захватил с собою даже хлеба. Так лежал он голодный, озябший целый день. Как мучительно долог казался ему этот день! С батареи за ним участливо следили глаза товарищей. Но что же могли они сделать? Как могли они помочь отважному храбрецу?
После бесконечно длинного дня наступил наконец вечер. Стемнело. В неприятельских траншеях стали сменяться. Кошка только того и ждал и пополз дальше. Теперь англичанам было не до него. Вот уже погибший товарища близко. Он уже достиг его, трогает, привязывает веревки... Вот он пополз обратно и потащил труп за собою.
Англичане уже давно присматривались в темноте, что это двигается, ползёт. Они сразу не могли разобрать, думали, что какое-нибудь животное.
Но когда Кошка был уже на полдороге, они поняли всё. Целый залп пуль понесся за храбрецом. Крепкий, сильный матрос вскочил на ноги, взвалил труп на плечи и бросился бежать, унося свою дорогую ношу. Кошка уже изнемогал под тяжестью, и казалось ему, что не добежит он до своих. Но батарея была уже близко. Навстречу на помощь бежали товарищи и громко, радостно приветствовали его. Кошка в изнеможении опустился на землю и долго не мог произнести ни слова.
Адмирал Панфилов за этот подвиг представил Кошку к «Георгию».
В том же месяце январе 1855 года, с 8-го на 9-е, опять была назначена большая вылазка. Опасаясь, чтобы Кошка чего не наделал со своей бесшабашной отвагой, начальник велел его запереть. Но матрос не в силах был стерпеть и потихоньку ушёл. Он явился ночью на бастион и притащил с собою пленного англичанина. Тот был растерян, перепуган и что-то тихо говорил на своём языке, безнадёжно размахивая руками.
— Ладно, ладно, после расскажешь, мусью, — насмешливо говорил Кошка, подталкивая пленника.
— А и молодец, Кошка, «агличанку» привёл, — говорили товарищи.
— Нечего жалобиться, мусью... Не мы к тебе пришли... Ты пришёл к нам воевать, — укоряли его матросы.
Пленный смотрел на них печально, тяжело вздыхал и не знал, что с ним будут делать.
— Ну, да уж ладно... И то, братцы, жаль ведь его... Поди, тоже не по своей воле воюет... Может, дома робятки, жена ожидают... Не бойсь, мусью. Одно слово, ты — теперь у нас пленный, всё равно что гость.
Матросы похлопали его дружелюбно по плечу и рассмеялись. Улыбнулся и пленный, глядя на них.
Кошка начал кормить, поить англичанина, дал ему из своей манерки* водки и уложил спать на свою постель. Долго ещё толковали они, каждый на своем языке, думая, что понимают друг друга.
Слава о матросе Кошке распространилась не только по Севастополю, но и далеко за пределами его. И многим интересно было хотя посмотреть на храбреца.
Жизнью своею Кошка нисколько не дорожил, и отважным выходкам его не было конца.
Тёмной ночью он, бывало, один подползёт к английским траншеям, притаится, как настоящая кошка, и час-два лежит, не шелохнётся, высматривая добычу. Оглядит неприятельский лагерь, высмотрит ружье, бросится стремглав, схватит его и бежит назад в свою батарею. Бегал он так быстро, что, казалось, никакая скаковая лошадь не догонит его. Англичане заметят проделку храброго матроса, поднимут тревогу. Но темная ночь помогает удалой затее. Кошка уже примчался к своим. Его хвалят, ему удивляются. Между тем в английском лагере приняли перестрелку за тревогу и начался переполох. И всё это наделал один Кошка и подсмеивается с товарищами над неприятелем:
— Тешься, тешься, нехристь! Ищи ветра в поле! Я тебе еще не то придумаю.
И придумывал он всё новые и новые затеи.
Заметив, что англичане, работавшие траншею перед 3-м бастионом, уходят обедать всегда в одно и то же время, Кошка забрался в их траншею и унес 12 лопат, 4 кирки и 4 ножа.
Другой раз он подполз к английской траншее из секрета. Перед ним был огромный камень, а за ним четыре англичанина варили суп.
Кошка долго лежал, притаившись, но потом как крикнет: «Ура!» От неожиданности англичане вскочили и стремительно бросились в траншею.
Кошка быстро принялся хозяйничать в неприятельской траншее. Котёл перевернул и куп вылил, говядину сунул себе в карман, схватил штуцера, манерку, галеты и умчался, как стрела.
Прибежал в свою батарею и хохочет:
— Пусть они теперь несолоно хлебают. Я им сварил похлебку.
Однажды солдаты заметили, что из английского лагеря выбежала прекрасная белая верховая оседланная лошадь. Добежав до середины Зеленой горы, она остановилась между неприятельскими траншеями и пересыпью.
Кошка не дремал.
— Ваше высокоблагородие, дозвольте лошадь на абордаж взять, — стал просить он своего начальника.
Тот сначала не соглашался. Но Кошка слёзно и долго упрашивал:
Кошка уже было побежал, но спохватился и вернулся. Он стал просить наших стрелков, чтобы стреляли по нему холостыми зарядами.
— Знай стреляй, братцы. Будто я перебежчик... Не жалей, стреляй, — просил он.
Он выбежал из батареи и помчался по полю, а наши стрелки стреляют в него холостыми зарядами.
Англичане заметили его, подумали, что дезертир, радуются, машут ему руками, шапками.
Кошка же, поравнявшись с лошадью, круто повернул в её сторону, схватил, вспрыгнул на спину — и был таков. Пришпорив изо всей силы лошадь, он помчался к своим. Англичане опомнились и начали стрелять по нему, когда он уже вскочил за бруствер*.
Много подобных рассказов ходило про Кошку, много было правды, многое и выдумывали.
Кошка очень любил сам рассказывать о своих выходках; его поминутно заставляли всё повторять, и носились с ним, и хвалили его. Его представляли великим князьям, и он перед ними в лицах представлял, как утащил у англичан мертвого унтер-офицера.
— Они, нехристи, его на потеху, на позорище у траншеи поставили, — так начинал свой привычный рассказ Кошка.
Великие князья с интересом, милостиво слушали рассказы нашего храбреца, смеялись его бесхитростному тону, похвалили Кошку и дали ему денег.
Под конец кампании Пётр Кошка стал сам величать себя «Кошкин» и уверял всех, что такова его фамилия.
Он был всюду желанный гость: офицеры его ласкали, баловали, поили водкой и бесчисленное число раз заставляли рассказывать его похождения.
Его ближайший начальник, капитан-лейтенант Перекомский, бывал недоволен и не раз говаривал:
— Эх, избалуют, испортят у меня Кошку... Жаль! Хороший из него вышел матрос... Сопьётся он, чего доброго.
Ходил Кошка с сознанием собственного достоинства. В те немногие минуты передышки от грозной, губительной войны, когда на бастионах слышались гармоника и песня, раздавался даже топот пляски, Кошка непременно являлся, и его все радостно встречали.
На груди его красовался «Георгий», а на шее поверх воротника шинели он носил на андреевской ленте серебряный крест с изображением на нём Христа и с надписью: «Бог — наше прибежище, спасение и сила».
Когда Кошку спрашивали, откуда у него этот крест. У нашего матроса хранилась бумага, и многие её видели. Она была прислана с крестом, и на ней было написано:
«Матросу Петру Кошке от почитателей русской удали».
Наш герой был уверен в своей неприкосновенности и часто повторял: «Ни ядра, ни гранаты, ни бомбы, ни пули не боюсь: они меня не тронут. А вот штык — не знаю, как».
И судьба его действительно хранила. Несмотря на постоянную опасность, которой он заведомо себя подвергал, во все одиннадцать месяцев осады Кошка не только не был ранен, но не был и контужен.
В городе Севастополе на Малаховом кургане есть прекрасный памятник адмиралу Корнилову. Адмирал изображен тяжело раненным, умирающим. На памятнике вырезаны его подлинные слова, сказанные перед смертью угасающим голосом: «Отстаивайте же Севастополь».
Постаментом памятника служит часть бастиона с турами, избитая ядрами; сбоку — фигура матроса Кошки, заряжающего орудие.
В Севастопольском музее обороны в витрине хранится серебряный крест, который всегда носил матрос Кошка. Крест этот был прислан в музей с родины нашего героя после его смерти. Как говорят, Кошка умер в 1893 году в Подольской губернии, где он после войны жил мирным крестьянином. То-то было ему что порассказать своим землякам! И как интересны, как поучительны были эти рассказы!