Человеческие жертвоприношения у славян. Отрывок из книги Богумила Мурина.

В “Повести временных лет”, в статье за 983 год описываются следующие события: “В год 6491 (983) пошел Владимир против ятвягов, и победил ятвягов, и взял их землю. И пошел к Киеву, принося жертвы кумирам с людьми своими. И сказали старцы и бояре: "Бросим жребий на отроков и девиц, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам". Был тогда варяг один, а двор его стоял там, где сейчас церковь святой Богородицы, которую построил Владимир. Пришел тот варяг из Греческой земли и исповедовал христианскую веру. И был у него сын, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий, по зависти диавола. И посланные к нему, придя, сказали: "На сына-де твоего пал жребий, избрали его себе боги, чтобы мы принесли жертву богам". И сказал варяг: "Не дам сына моего бесам". Посланные ушли и поведали об этом людям. Те же схватили оружие, пошли на него и разнесли его двор. Варяг же стоял в сенях с сыном своим. Сказали ему: "Дай сына твоего, да принесем его богам". И кликнули, и подсекли под ними сени, и так их убили. И не ведает никто, где их положили”.

Это так, адаптированный перевод, и его покамест вполне достаточно для того, чтобы включиться в тему. Церковь канонизировала убиенных, в результате чего теперь нам известно, когда данное событие произошло. Память “преподобномучеников” Федора Варяга (или просто Варяга) и его сына Иоанна чтится 12 июля по старому стилю (а ныне 25-го). Само собой этот эпизод связывают с кровавыми жертвоприношениями, причем оголтелые православствующие утверждают, что они де состоялись. На полном серьезе, явно не читавшие летописей авторы, пишут: “Под руководством князя в жертву Перуну принесли двух варягов-христиан - отца и сына. Церковное Предание сохранило их имена - Федор и Иоанн”. Иерихонскими трубами вторит этому другой сочинитель: “А в 983 г., после военных побед, даже совершаются человеческие жертвоприношения варягов-христиан Федора и его сына Иоанна”. И третий: “Показательным фактом, отражающим конфронтацию между церковью и великим князем, является канонизация Иоанна и Федора — ”варягов”, убитых в ритуальных целях с ведома и при содействии Владимира”.Как так? Почему двух, если жребий пал на одного? При чем тут чуткое руководство князя, если все это делали его посланцы? Сказано же: “И посланные к нему, придя, сказали”, а после, получив отлуп, посланцы зовут обывателей, простых киян: “Посланные ушли и поведали об этом людям”. Где тут о самоличном посещении Владимиром двора Федора-варяга? Ни слова нет. Равно, как и о руководящей роли князя в данных событиях или хотя бы о его содействии погрому. И жертвоприношения не было, но обратите внимание, как легко и непринужденно в текст введен Перун. И при чем тут жертвоприношение (“ритуальные цели” Брайческого)? История с варягами не может быть жертвоприношением по двум веским причинам:

1. У Владимира есть капище (согласно Олафу Трюггвасону – даже храм), где и должно приносить жертвы. Тем паче ведь идея в том и состояла, чтобы жертвы торжественно закласть. А тут что? Варяги все сорвали, и не достались Богам, так как просто погибли у себя дома, будучи то ли придавлены бревнами, то ли забиты на месте (выражение “и так их убили” позволяет трактовать смерть варягов двояко). Жертвы не приносят в спешке и где попало. Ритуал такого не терпит.

2. Их убили не за христианское вероисповедание, а за противление народной воле и княжескому распоряжению (на миниатюре Радзивилловской летописи изображен князь, выдающий “мандат” своему посланцу к варягам). Но, прежде всего, убили за богохульство.

Однако мысль о том, что варягов собирались принести в жертву именно Перуну, захватила всех настолько, что на нее купился даже Б.А. Рыбаков: “12 июля - день отбора жертв Перуну” (ЯДР. 187). А собственно какие основания так думать? Летописных нет, в наличии только логика:

1. Владимир поставил Перуна на холме, и, видимо, там же и проводится гадание на жертву.

2. Князь – воин, так кому же он должен поклоняться как не Богу воинов?

3. Отмечая победу над ятвягами, Владимир наверняка чтит его же, как дарователя этой победы.

Но летопись ничего подобного не сообщает. Она знает Перуна по имени, однако про 12 июня пишет только то, что Владимир приносил жертвы Богам, а не конкретно Перуну (“И пошел к Киеву, принося жертвы кумирам”), и народ требует Иоанна в жертву Богам (“чтобы мы принесли жертву богам”, “Дай сына твоего, да принесем его богам”), да и варяг, вступая в полемику, ругает языческих Богов вообще (“Не суть то бози, но древо сдѣланно”). Везде множественное число, и ни одного конкретного упоминания имен. Все выше приведенные логические аргументы о предназначении жертв Перуну легко отводятся.

1. Владимир поставил на холме киевском не только Перуна, а целый “пантеон” из пяти Богов: “Перуна древяна, а главу его сребряну, а ус - злат, и Хърса, Даждьбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь”.

2. Ничто не мешало Владимиру благодарить за победу и других Богов, равно как и Богинь. Эта идея сохранилась и христианское время, когда помимо Бога/Христа за помощь в битве воздавали хвалу Богородице, Георгию Победоносцу, архангелу Михаилу, Борису и Глебу, Меркурию Смоленскому и другим.

3. Совпадения бывают разные, в том числе и мистические. Что странного или невозможного в том, что поход на ятвягов окончился в месяце липене (июле), а к 12 числу того же месяца Владимир уже возвратился в Киев? Да, это недалеко от Перунова дня, но случайности подобного рода не редкость. Совпадения бывают и более точные. К примеру,1 января 1573 русские войска под командованием Ивана Грозного взяли шведскую крепость Вейсенштейн, и в этот же день православные чтят память св. Василия Великого. Ничего необычного, хотя и знаменательно для мистически настроенных людей.

К фактам надо относится аккуратнее, а не заменять их собственными домыслами, какими бы они логичными ни казались.

Борис Александрович привлек указанную дату для своей интерпретации календарных изображений, обнаруженных на сосуде из с. Ромашки (IV в.), найденного на Киевщине. Тем самым он как будто подтвердил, с одной стороны, верность реконструкции ромашковского календаря, с другой – подлинность летописных событий, ибо по его мнению дата “метания жребия” отмечена независимым источником. Перунов день, 20 июля, по мнению Б.А. Рыбакова, отмечается шестиугольником со спицами (“громовник”, “громовое колесо”), наша дата выглядит как ромбик, поставленный на ребро. Собственно, ход своих размышлений Борис Александрович излагает следующим образом: “По полученной выше шкале 24.VI - 20.VII эта грань приходится на 12 июля. Никакого народного праздника, приходящегося на это число, мы не знаем, известно только, что подготовка к ильину дню начиналась за неделю до самого праздника, и вся эта неделя носила название ильинской. Под 983 г. летопись сообщает: "В лето 6491. Иде Володимир на Ятвягы и победи Ятвягы и вся землю их. И иде Киеву и творяше требу кумиром с людми своими. И реша старци и боляре: "Мечем жребий на отрока и девицю; на него же падеть, того зарежем богом". Бяше варяг един... у бе у него сын ... на сего паде жребий зависти дьяволи". Летопись не называет, правда, ни точного дня выбора жертв, ни того грозного бога, которому должны были принести в жертву варяга. Но церковь сохранила память об этом событии, канонизовав и молодого Федора и его отца Иоанна. День выбора жертв, жеребьевки - 12 июля, т. е. тот самый день, который отмечен на ромашковском кувшине-календаре за 8 дней до праздника бога-громовика. Сочетание этих разнородных данных позволяет объяснить смысл разделительного знака на глиняном календаре” (ЯДР, С. 182). Ну и указанный уже вывод: “12 июля - день отбора жертв Перуну (или более архаичному Роду)”, “12 июля – Подготовка к празднику Бога грозы (20 июля)” (ЯДР, С. 187, 190).

Это был важный момент – никакого праздника в народной традиции на 12 июля не приходится, даже небольшого. Подготовка к празднику за неделю до него – обычное дело для наших предков. К Коляде (позднему “рождеству”) готовились за неделю, да и то сказать, “готовились” - начинали уж гулять да гадать. Шведы готовились за месяц до рождества, а финны и вовсе начинали подготовку в октябре, хотя, судя по шуточным историям о них, это финны как раз для того, чтобы успеть к сроку. “К крупным праздникам готовились загодя, так, например, к Пасхе начинали мыть дом раньше, чем за неделю: “Всё уже приготовляют, в порядок всю избу наводиш. Моёш да, хто белит, хто... сичцас, дак всё стены оклеивают, а раньше всё мыли песком. Раньше вот та же помочь: штук пять-шесть соберетсе женшчин, вот к друг другу и ходят поочерёдно. Всем и моют. Это до Паски уже всё намыто. Где до Паски! - до Благовешченья”. “Ильинская неделя” в этом смысле даже менее значима, чем “Масленая неделя” (гуляли несколько дней кряду, а чучело жгли в последний день) или “Святая неделя”. Но на календаре почему-то отмечена подготовка только к Перунову дню, празднику далеко не такому важному, как Купала или Коляда, при том, что та же Купала, согласно Б.А. Рыбакову, на сосуде отмечена двумя крестами (ЯДР, С. 178). Странно, не правда ли?

Скажу даже больше – никому из славянских народов такое празднества (пускай даже малого празднества, так сказать, “предпраздновения”), как выбор жертв Божеству, неизвестно. Однако же Б.А. Рыбаков почему-то не учел этого, предпочтя доверится летописи и житиям, где он сыскал подходящую дату. Увлекся. Но ведь куда более оправданно другое объяснение даты, с гораздо меньшими натяжками. Владимир вернулся с похода и тотчас, как это водилось испокон веков у всех вождей всех времен и народов, решил победу отметить. Не откладывая в дальний ящик, и не дожидаясь, к примеру, дня Перуна, до которого еще было больше недели. Кто станет ждать неделю, когда вот она – победа, когда хочется крушить на радостях мебель, обниматься с соратниками, веселиться по полной и благодарить Богов! То, что возвращение в Киев с вестью о победе пришлось на числа, недалекие от Перунова дня, если и не случайность, то лишь мистическая, дающая повод сказать “Нам помогал сам Небесный Воитель!” Но вообще же, как закончилась война, так пора и домой, и тут уж как придется – на праздник поспеешь, или в будни заявишься. В принципе, волхвы и жрецы могли попросить победителя подзадержаться, чтобы знаково прибыть в столицу под вполне определенную дату (известны более поздние, уже христианского времени примеры). Но версию о “дне выбора жертв Перуну” губит на корню отсутствие даты в народном календаре. Нет сомнения, что торжественный молебен на языческий лад был устроен стихийно, по горячим следам. Это куда логичнее. И таких побед было много, как у Владимира, так и у отца его, Святослава Великого. Однако, эти даты никто не спешит привязывать к каким-либо праздникам. Так что, имеются достаточные основания полагать, что подобная дата не могла быть зафиксирована на ромашкинском сосуде, относящемся к черняховской культуре.

Происхождение сосуда, к слову сказать, так же одна из причин не спешить огульно поддерживать Бориса Александровича. Как полагают археологи, славянские культурные элементы в составе пшеворских и зарубинецких участвовали в процессе формирования черняховской культуры II-IV вв. наряду со скифо-сарматскими, вельбарскими, фракийскими и германскими. То есть, однозначно утверждать, что сосуд из с. Ромашки имеет славянское происхождение невозможно. Это гипотеза. Равно как лишь гипотезой, а не установленным фактом, является реконструкция календарных знаков на сосуде. В любом случае, один из штемпелей-дней, по прихоти гончара несколько выбивающийся из ряда ему подобных, это недостаточное доказательство. Другие исследованные Б.А. Рыбаковым сосуды-календари, к слову сказать, подобной отметки на 12 июля не имеют. Утверждать, что у славян был такой праздник, ну или хотя бы некий канун большого праздника, как “отбор жертв Перуну”, не приходится. Описанное летописью событие носило разовый характер. Запомним этот вывод.

В любом случае, факт налицо – после похода Владимир устроил праздник, в честь своей победы. Что же дальше? Было жертвоприношение, ну, или хотя бы, побиение варягов, или нет? Убийство Федора и Иоанна, чего греха таить, я поначалу собирался объявить единственным достоверным примером человеческих жертвоприношений, введенных Владимиром Окаянным по собственному почину. Это казалось вполне логичным. Посудите сами. Человек, легко предавший веру предков, судя по всему, был порочен изначально, и на подобное пошел бы с легким сердцем. Предавать, насиловать, грабить, убивать – было для него обыденным делом. Что там какие-то людишки, да еще иноземцы, к тому же, тьфу ты, христиане?! Зарезать их, и вся недолга. В который раз спрашиваю себя, мог ли Владимир в силу жестокосердия, своей ненасытной кровожадности и душевной подлости, начать повсеместно вводить обычай убивать людей в жертву, попирая древние законы? В который раз отвечаю – мог бы, не задумываясь сделал бы так, вели ему то левая нога. И мало бы кто осмелился возразить вооруженному бандиту на княжеском престоле. Я собирался объявить его ответственным в этом злодеянии и… Не сделал этого. Тщательное изучение летописного рассказа об умерщвлении варягов, более всего похожее на детективное расследование, показало, что сия крайне запутанная история совсем не так однозначна, как ее подают научные и уж тем паче церковные круги. Для удобства, наш детектив разбит на две части. Первая посвящена личностям убиенных. Вторая – собственно, “отбору жертв Перуну”.

А был ли мальчик?

Для начала обратимся к источнику. “Повесть временных лет”, как полагают, была создана в начале XII в., то есть через сто с небольшим лет позже описываемых событий. При этом и сама она дошла до нас не в оригинале, а в нескольких более поздних рукописей. Наиболее старыми считаются Лаврентьевская (1377 г.) и Ипатьевская (20-е годы XV в.) летописи. Честно говоря, датировки – дело спорное. Составитель Лаврентьевской летописи поставил дату в конце сборника, но поставь он любую другою – и мы должны были бы верить ей? Проверка по водяным знакам использованной для написания сборника бумаги определяет только год выпуска бумаги, в то время как сам текст мог быть создан позже. Почерковедческая экспертиза может определить некий условный промежуток, во время которого подобные стили были в ходу, но точную дату они не дают. Про радиоуглеродный анализ вообще молчу. Однако не будем уподобляться Фоменко и Ко, подвергая сомнению все на свете. Пусть будет так – самый ранний список ПВЛ создан в конце XIV в., и от умерщвления варягов его отделяет почти 400 лет.

Ну что ж, вот он, искомый текст по Лаврентьевской летописи:

“В лѣто 6491 Иде Володимеръ на Явтяги и побѣди Явтяги и взя землю их. и иде Києву и творяше потребу кумиром с людми своими. и рѣша старци и боляре м[е]чемъ жребии. мечемъ жребии на отрока и дѣвицю. на него же падеть того зарѣжемъ богомъ. бяше Варягъ єдинъ и бѣ дворъ єго идеже єсть ц(е)рк(ов) с(вя)тая Б(огороди)ца. юже сдѣла Володимеръ бѣ жа Варягъ то пришелъ изъ Грекъ. и держаше вѣру х(рист)еяньску. и бѣ оу него с(ы)нъ красенъ лицемъ и д(у)ше(ю). на сего паде жребии по зав(и)сти дьяволи /…/ и наоусти люд(и). [и] рѣша пришедше послании к нему. яко паде жребии на с(ы)нъ твои изволиша бо и б(о)зи собѣ. да створимъ потребу б(ого)мь. и реч(е) Варягъ не суть бо б(о)зи на древо. дн(ес)ь єсть а оутро изъгнеєть не ядять бо ни п’ю(тъ) ни моля(тъ) но суть дѣлани руками в деревѣ. а Б(ог)ъ єсть єдинъ ємуже служа(тъ) Грьци /…/ а си б(о)зи что сдѣлаша . сами дѣлани суть не дамъ с(ы)на своєго бѣсомъ. они же шедше повѣдаше людемъ они же вземше оружьє поидоша на нь. и розъяша дворъ около єго. онъ же стояше на сѣнехъ съ с(ы)н(о)мъ своимъ рѣша єму вдаи с(ы)на своєго. да вдамъı б(ого)м҃ъ [его]. онъ же рече аще суть б(о)зи. то єдиного собе послють б(ог)а да имуть с(ы)нъ мои. а въı чему претребуєте. и кликнуша. и посѣкоша сѣни подъ нима. и тако побиша я. и не свѣсть никтоже гдѣ положиша я”.

Увы, Ипатьевская летопись начинается начинается с крещения Руси, текст о варягах ею не засвидетельствован. Поэтому ее сведениями нам воспользоваться не удастся. Но зато у нас имеется Софийская первая летопись старшего извода. Она написана где-то между 1418 и1448 годами. Чуть-чуть позже Ипатьевской, так что нам сгодится.

Она дает такой вариант:

“Въ лѣто 6491 иде Володимеръ на Ятвяги и побѣди я и взя землю ихъ. И прииде къ Киеву и творяаше требы кумиромъ съ людми своимi о победѣ с боляры. И реша старци и боляре: “Мечемь жребия на сыны и на дщери наша отъ отрока и отъ дѣвици. На него падеть, того зарѣжемь Богомъ нашимъ.

О Iоаннѣ христiанинѣ и отци его, Христа ради убита за вѣру. И бѣше нѣкто человѣкъ Божiи единъ Варягъ. И бѣ дворъ единъ, идеже бѣ церкви святая Богородица, юже сдѣла Володимеръ. Бѣ Варягъ отъ пришелъ изъ Грекъ изъ Царяграда съ сыномъ своимъ Iоаномъ, сѣдяще въ Киевѣ, и держааще въ таинѣ вѣру христьяньскую. И бѣ у него сынъ Iоанъ, красенъ душею и тѣломъ. И на сего паде жребии по зависти дияволеи. /…/ И рѣша, пришедше поганiи, послани к нему, яко паде жребии на сынъ твои. Изволиша бо и взълюбиша бози наши собѣ, да створимъ требу богомъ. И рече Варягъ: “Не суть то боз, но древо сдѣланно и бездушно. День есть, а по малѣ изъгнеетъ. Не ядять бози, ни пиють, ни молвять, но суть дѣлано руками въ дрѣве секѣрою и ножемъ. А Богъ есть ѣдинъ на небесѣхъ, Ему же служать Греци и кланяются. /…/ А ваши бози что створили? Но сами вами сдѣланни суть. И не дамъ сына своего бѣсомъ. И ти, шедше, повѣдаша людемъ. И они же, вземше оружие, приидоша на нь и разъяша дворъ около его. Онъ же стояше на сѣнехъ съ сыномъ своимъ. И рѣша му: “Вдаи сына своего, да въдамы на требу Богомъ” Онъ же рече: “Аще суть бози, то единаго себе прiшлють бога, да поимуть сынъ мои. А вы чему перетребуетеся имъ?” И кликнуша Кiяне и подъсѣкоша сѣни под ними. И тако побиша я, исповѣдающася христiана. И пряста вѣчную жизнь, за святую вѣру мучена. И не вѣсть никто же, гдѣ положиша я”.

Уместно будет воспроизвести и текст Радзивилловской летописи, датируемой XV в.:

“В лѣт(о) 6491 Иде Володимеръ на ятвягы и победи ятвягы, и взя землю ихъ. И приде къ Киеву, и творяше требу коумиромъ с людми своими. Рѣша старци и бояре: Мечемъ жребьи на отрокы и на девицы: на него же падеть, того зарѣжем б(о)г(о)мъ. И бяше Варягъ единъ, и бѣ дворъ ег(о) идѣже ц(е)рк(о)вь с(вя)тыя Б(огоро)д(и)ца, юже содела Володимеръ, бѣ же варяг той пришелъ из Грекъ и держаше вѣру хр(и)тьянескую. И бѣ у него с(ы)нъ единъ, красенъ лицем и д(у)шею; на сего паде жребий по зависти дьаволи. Не терпяше бо дьавол, власть имый надо всѣми, и се бяшеть аки тернъ въ с(е)рдци, и тщашес(я) потребити ока(я)ний, и наусти на них лид(и)е. И рѣша пришедше послании к нему, яко: “Паде жребий на с(ы)нъ твой, изволиша бо б(о)зи собѣ. Да сотворим требу б(о)г(о)мъ”. И реч(е) варяг: “Не суть то б(о)зи, но древо, дн(е)сь ес(ть), а утро изъгниеть. Не ядят бо, ни пьють, ни молвять, но суть дѣлани руками в дереве. А б(ог)ъ ес(ть) единъ, Ему ж(е) служать греци и покланяются, Иже сотворилъ н(е)бо, и землю, и звѣзды, и луну, и солнеце, и ч(е)л(овѣ)ка, и далъ ес(ть) ему жити на земли. А сии бози что соделаша? Сами содѣлани сут(ь). Не дамъ с(ы)на своего бесом”. Они же, шедшее, поведаша люд(е)мъ. Они же, вземше оружие, и поидоша на нь, и розняша дворъ около ею. Он же стояша на сѣнех с(ы)н(о)мъ своимъ. И рѣша емоу: “Вдай с(ы)на своег(о), да вдамы б(о)г(о)мъ ег(о)”. Он же рѣче: “Аще соут(ь) б(о)зи, то единого себѣ пошлютъ б(о)га, да поимоут с(ы)нъ мой. А вы чему претребоуете?” И кликнуша, и посекоша сѣни под нима, и тако побиша я. И не совѣсть кто же гдѣ положиша я” (Л. 46-47).

Как можно видеть, принципиально текст от других версий ПВЛ не отличается. Появляются лишь некоторые детали. А вот в “Степенной книге”, составленной в 1560-1563 гг., версия уже становится пространной, расцвеченной эмоциональными подробностями.

“Бысть же тогд въ лѣто 6491 единъ нѣкто въ Кiевѣ Божiй человѣкъ зоомый Варягъ, иже имяше у себя единаго сына, ему же имя Иванъ, и бяше красенъ душею и тѣломъ, преселишажеся отъ Царя града, и жительствоваху во градѣ Кiевѣ, и Христову вѣру тайно держащее, и сихъ единыхъ не терпя дiяволь /…/ Преславный же въ Самодержавныхъ Великiй Князь Владмиръ окрестныя страны покори подъ ся овiи миромъ, а непокоривыя мечемъ, и по многихъ побѣдахъ ходившу ему на Ятвяги, и побѣди ихъ, и землю ихъ взявъ. И пришедъ въ Кiевъ съ побѣдою, и сотвори требу кумиромъ о побѣдѣ съ Боляры и съ людьми своими. И рѣша Старцы и Боляре: метнемъ жребiи на сыны наша и на дщери и на него же падетъ жребiй, того заклавшее принесемъ жертву богомъ нашимъ. И меташа жребiи, и по зависти дiаволи паде жребiй на преждереченнаго отрока Ивана Варягова сына, якоже выше рекохомъ. Не терпя же дiаволъ сихъ /…/ и наусти на нихъ нечестивыя люди, и послаша къ Варягу глаголющее: бози наши возлюбиша сына твоего, и изволиша его въ жертву себѣ, на него же и жребiй паде, да его вдаси намъ, и сотворимъ его жертву богомъ нашимъ. И рече Варяг: “Вы не вѣдуще истиннаго Бога, и тако приносите жертву бездушнымъ идоломъ, бѣсовомъ угодiе творяще; /…/ а ваши бози древо бездушно, и не сотворили ничтожъ, но пач человѣческими руками сами содѣланы, и помалѣ согнiютъ, и безвѣсти будутъ. Мы же вѣрни сущи, бѣсомъ глухимъ и нѣмымъ жертвы не приносимъ, и нѣсть вамъ никоего же орудiя до сына моего”. Посланiи же возвратишася посрамлении, и сказаша Кiяномъ вся глаголы Варяговы. Они же ярости исполнишася, и свирѣпо прiидоша на нь, и домъ его разориша, тщахуся похитити сына его. Исповѣдницы же Христови Варягъ и сынъ его Иванъ стояху на сѣнѣхъ, не хотящее предатися въ руцѣ поганыхъ, ту изволиша умерети. Людiе же съ прещенiемъ вопiяху: “Дай сына своего, да его дамы на требу богомъ”. Варягъ же яко ругаяся имъ отвѣщеваше: “Идоли ваши, ихъ же глаголете аще бози будутъ, да пошлютъ отъ себе единаго бога, и да возмутъ сына моего; вы же всуе тружаетеся, не имате бо сына моего восхитити отъ меня жива”. Людiе же разсвирѣпѣшеся, и купно гласно восклицающее, подсѣкоша подъ ними сѣни, и ту убиша ихъ. /…/ Честная же ихъ тѣлеса, идѣже положена быста, никто же вѣсть. /…/ реславно же прослави Богъ домъ ихъ, идѣже жительствоваху, и мученiемъ скончашася. Сего же дому первiе освяти Богъ пролитиемъ честныя ихъ крови, нынѣ же на томъ мѣстѣ бяше преименитая святая церковь, пречистыя Богородица Десятинная, юже воздвиже сей первый Самодержецъ Владимиръ”.

Если уж идолы, то “бездушные”, посланцы возвращаются “посрамленные”, пересказывают “глаголы варяговы”, люди “свирепеют” и кидаются на варягов “совокупно воскликнув”. Так мы можем видеть на примерах, как творится легенда, обрастая буквально на глазах живой плотью подробностей, высасываемых буквально из пальца. Это еще не все. На закуску я оставил Троицкий список Новгородской первой летописи, созданный, так же как и “Степенная книга”, около 60-х годов XVI в.:

“В лѣта шесть тысящь четыреста девятьдесятъ перваго. Идѣ Володимеръ на Вятьвягы, и побѣди Вятвяги, и взя землю ихъ. И придѣ к Киеву, и творяще требу кумиромъ с людьми своими. И рѣша старци боярѣ: “мечемъ жребьи о отрокѣ и о дѣвици; на негоже паде, того зарежемъ богом”. Бяшет бо Варягъ единъ, и бѣ дворъ его, идѣже есть церкви святыя Богородица, юже създа Володимеръ, бѣ же Варяг тои пришелъ от Грѣк, и дръжаше втаине вѣру крестьяньскую, и бѣ у него сынъ красенъ тѣлом и душею; и на сего падѣ жребии по зависти дьяволѣ. Не трьпяшет бо дьяволъ, власти имыи надо всѣми; а се сь бяшет аки терьнь в сердци. И тщашеся потребити оканныи, наусти люди. И рѣша, пришедше, посланнии к нему, яко “паде жребии на сынъ твои, изволиша бози и собѣ, да створим требу богомъ”. И рече Варягъ: “не суть бози, но древо; днѣсь есть, и утро иже есть, бози ни пыот, ни молвят, но суть дѣлани руками в древе секирою и ножемъ; а богъ есть единъ, емуже служатъ Грѣци и кланяются, иже сътворялъ небо и землю и звѣзды, слънъце и луну и человѣка, и далъ ему есть жити на земли. А ваши бози что здѣлаша; а сами дѣлани суть. Не дамъ сына своего бѣсомъ”. Они же шедше, повѣдаша, людемъ. Вземше оружие, поидоша на нь и розяша дворъ около его. Онъ же стояше на сѣнѣхъ с сыномъ своимъ. И рѣша ему: “вдаи сына своего, да вдамы богомъ”. [Он же рече]: “аще суть бози, то единого себѣ послютъ бога и поимуть сынъ мои, а вы чему требуете и имъ”. Кликнувшимъ и подсѣкоша сѣни под нима, и тако бо побиша [я]. И бяху бо тогда человѣци невѣгласи, погании. И дьяволъ радовашеся тому, не вѣдѣ, яко близъ погибель хотяше быти ему. Тако бо преже тщашеся погубити родъ крестьяньскии, но прогонимъ бяше крестом честнымъ въ иных страны; здѣ же мняше оканныи, яко “здѣ ми есть жилище, здѣ бо [не] суть учители и апостоли, и пророки прорицаху”, ни видѣ пророка глаголюща: и нареку и не люди моя и люди моя, и о апостолехъ рече: въ всю землю изыдоша вѣщанья ихъ; и в конца вселѣнныа глаголи ихъ. Аще бо тѣлом апостоли не суть были, но ученье их яко трубы гласят по вселѣннеи в церьквехъ, имже учениемъ побѣжаемъ противнаго врага, и попирающе под нозѣ, якоже попраста и сия истинника, приимша венець небесныи съ святыми мученики и с правѣдники”.

Троицкий список почти не отличается от Лаврентьевской летописи, однако разражается в конце годовой статьи неумеренными славословиями в адрес варягов, абсолютно несвойственные более ранним спискам ПВЛ. Текст “сказания о варягах”, как можно заметить, увеличивается от редакции к редакции.

Ну а теперь, после того, как пытливый читатель ознакомился с оригинальными текстами ПВЛ, древними и относительно древними, и вник в суть проблемы, обратимся к публицистике. Или, что в данном случае более уместно, к беллетристике. Эта история, произошедшая тысячу лет назад, до сих пор продолжает будоражить отдельные умы. Как только не изощряются мыслью писатели, излагая кончину первых христианских мучеников Древней Руси, куда там составителям “Степенной книги”!

Всевозможные Википедии и иже с ними пишут: “Во время гонений в Киеве погибли одни из первых христианских мучеников на Руси — варяги Фёдор и Иоанн”. Вот как, гонения? Удивительно. Вроде как речь шла о жертвоприношении, о празднике по поводу победы над ятвягами. Да и народ к варягу отнесся явно как к своему, раз уж учел при жеребьевке его сына. Разумеется, подразумеваются гонения на христиан, ведь еврейских погромов тогда еще не было. Но Софийская летопись подчеркивает: Федор “держааще въ таинѣ вѣру христьяньскую”. Тайна она на то и тайна, чтоб никто о ней не знал. Федор был тайный христианин. Боялся? Но чего. Да, Святослав христиан явно недолюбливал, но при Владимире никаких гонений не было. Известный отечественный историк И.Я. Фроянов пишет: “Довольно красноречива и веротерпимость руссов по отношению к инаковерующим, будь то иноземцы или даже соплеменники. Именно веротерпимостью объясняется тот факт, что в Киеве еще за полвека до “крещения Руси” сложилась христианская община и была построена соборная церковь. Заслуживает внимания рассказ летописца о добродушной реакции закоренелого язычника князя Святослава на обращение в христианство своих соотечественников: если кто хотел креститься, он не запрещал, а лишь подсмеивался”. Пора, наверное, пословицу заводить новую: “Врет, как Википедия”.

А как вам такой вот овсяный кисель: “После того, как в 983 г. разъяренная толпа язычников-киевлян растерзала Федора-варяга и его сына Иоанна за то, что они осудили жертвоприношение, Владимир задумался о духовности, стал интересоваться историей обращения в христианство Ольги и размышлять о том, какая же из вер является истинной”; “В 983 году, после удачного похода на ятвягов, князь Владимир, по обыкновению, решил принести жертву идолам. Бояре бросили жребий, павший на Иоанна, сына варяга Феодора, который был христианином (со времени княгини Ольги в Киеве при храме во имя пророка Божия Илии существовала христианская община). Феодор отказался отдать своего сына-христианина в жертву бездушным идолам, сказав княжеским воинам: "У вас не боги, а дерево; нынче есть, а завтра сгниют... Бог один, Который сотворил небо и землю, звезды и луну, и солнце, и человека...". Разъяренная толпа киевских язычников разрушила дом варягов, под обломками которого Феодор и Иоанн приняли мученическую кончину (память 12 июля). Предсмертные слова святого Феодора, переданные великому князю Владимиру, произвели на него сильное впечатление. Душа князя, взыскуя истинную веру, не находила покоя. Владимир стал припоминать свое детство и благочестивые наставления, которые слышал от своей бабки, равноапостольной Ольги. Он начал открыто сомневаться в истинности языческих божеств. Узнав об этом и о его желании принять истинную веру, в Киев стали приходить проповедники из разных стран”. Вот и еще один автор, замеченный в словоблудии на ту же тему: “Язычники рассвирепели, бросились на варяга и умертвили его вместе с сыном. Но вера в богов, не отметивших за свое поругание, была поколеблена”.Ну, конечно же, именно после этого Владимира потянуло на что-нибудь этакое. Раскаялся в содеянном, вера в злых Богов у него поколебалась, задумался о духовности, бабку опять же вспомнил… Этакий агнец божий, а не князь. Но. Где все эти слезливые россказни для слабоумных в оригинальных текстах ПВЛ? Душа его не находила покоя, как же! Хотелось бы знать, как там с душевным покоем у сочинителей подобных сказок.

Еще занятней читать этакий женский любовный роман, вышедший из под пера Марии Бурковой, также обросший кучей подробностей, сухим летописям не известными: “в “Повести временных лет” упоминается, как жертвой по жребию стал малолетний сын варяга Фёдора, после службы в Византии жившего в Киеве, в 983 году. А теперь представьте реакцию христианина (а этот воин им был, неудивительно, в Риме христианство первыми поняли легионеры, а не маргиналы), которому предлагают отдать его ребёнка в жертву идолу! Каково? Примерьте на себя, читатели, вы-то сами, как, согласны, отдадите дитя Перуну? А где гарантия, что Перуну, сразу возникнет вопрос, что-то он сам мне ничего не говорил, во сне не являлся… Но разглагольствовать и увиливать не дадут, уже пришли забирать. Стоит ли удивляться, что Фёдор, прижав сына к груди и обнажив меч, послал пришедших подальше… Народ обиделся и убил обоих, разметал двор обречённого”. Не правда ли, как поэтично и трогательно. Ничегошеньки такого о варяге не известно, ни летописям, ни тем паче историкам, а тут нам на блюдечке с голубой такой каемочкой преподносят: и воином он был, и сына к груди прижал, и меч обнажил, и, - о, Боже, какая животрепещущая подробность! – послал обидчиков подальше. Любопытно, по-варяжски, али по-древнерусски. Наверное, все же последнее. Ведь “народ обиделся и убил обоих”, а значит все хорошо понял. Но это ж какие слова надо было выдать, что за это полатиться головой?! Прямо “Большой Петровский загиб”, не иначе. А ведь летописи этой подробности не знают. Правда, нечто близкое содержится в более поздней “Степенной книге”: “Варягъ же яко ругаяся имъ отвѣщеваше”. “Яко ругаяся” - “словно ругаясь”, а далее следует порция христианской хулы на Богов народа, который приютил варяга на своей земле. Это и есть его “ругаяся”, а “посылания подальше” не обнаруживаем. Перед нами либо авторский домысел, либо неумение читать древние тексты. А вот на ту же тему фантазирует В.Н. Демин: “Экспрессивный диалог между обреченными на смерть варягами и их палачами с протокольными подробностями воспроизведены в летописи”. Диалог, да еще и экспрессивный. Пусть так, народ сказал отдать сына, варяг объяснил, почему он этого не сделает. Хоть речей и немного, но диалогом это назвать можно, а учитывая обстоятельства, безусловно общались на повышенных тонах. Но утверждать, что речи воспроизведены с “протокольными подробностями”… Кто же в условиях “экспрессивного диалога” вел этот протокол, чтобы потом летописец мог бы с ним ознакомиться? Так и видится еще один тайный христианин, засевший на чердаке соседнего дома, и на бересте, костяным писалом наскоро запротоколировавший имевшую место быть религиозную дискуссию. Вероятно, В.Н. Демин попросту не встречал мнение ученых, о том, что данная история имеет все основания считаться литературной (о чем ниже).

Далее: “Народ /…/ разметал двор обречённого”, смотрим в летописи, а там не так: “розъяша дворъ около єго”. Около, это рядом, речь идет о соседнем дворе или дворах. Именно их разметали кияне, видимо, для удобства осады, и чтобы неприятель не утек. Невнимательное чтение приводит к таким вот ошибкам. Упоминание о том, что сын у варяга был малолетний, должно еще больше растрогать читателя. Так и видится картина жестокой расправы злобных язычников над совсем еще маленьким мальчиком. Между тем, если помните, жребий кидали “на отрока и дѣвицю”. Согласно словарю Даля: “Отрок - дитя от 7 до 15 лет”. Иоанн таким отроком и был, хотя летопись и не сообщает о точном его возрасте (“И бѣ у него сынъ Iоанъ, красенъ душею и тѣломъ”), но вовсе не обязательно ему было 7 лет, могло быть и 15. Между тем, исследователи неоднократно отмечали, что былинный возраст дружинников русских богатырей – 12-15 лет:“Некоторые герои былин набирают себе дружину сверстников с 12 или 15 лет (эпический возраст – 12 лет наиболее типичен)”; “Герой одной из самых архаичных былин Волх Всеславьевич ушел из дому “десяти годов”, собирал дружину (юношеский союз древней эпохи) “двенадцати годов” и обучал ее военным и охотничьим “премудростям” до “пятнадцати годов””; “В былине о Добрыне и Змее герой молод. В варианте Кирши Данилова, например, ему 12 лет, Л.Г. Тупицына – 15”. Так что парню годков могло быть достаточно, чтобы вместе с отцом попытаться с оружием в руках дать отпор навалившемуся неприятелю. Впрочем, не будем уподобляться оппонентам, и скатываться в пучину пустопорожнего фантазирования. Тут важно лишь понять, что летопись не конкретизирует возраст Иоанна, и делать упор на его малолетство, по меньшей мене, отдает дешевыми сантиментами.

Читаем далее по списку: “Св. Феодор долгое время был на военной службе в Византии, где и принял св. крещение. /…/ Вернувшись на Русь, он научил святой вере и сына своего Иоанна”. Опять ложь. Что сказано по поводу пребывания варяга у византийцев? А ничего. Лишь то, что на Русь он прибыл от них: “Варягъ то пришелъ изъ Грекъ”, точнее из столицы: “Бѣ Варягъ отъ пришелъ изъ Грекъ изъ Царяграда”. Что за сказки про военную службу? Может он там торговлей занимался. Или послом был. И почему “долгое время”? Летописи молчат о сроке, значит он мог быть любым, например, варяг побывал у греков транзитом. Обратил в христианство своего сына, вернувшись на Русь? И это в то время, как летописи говорят о том, что он прибыл оттуда вместе с сыном: “отъ пришелъ изъ Грекъ изъ Царяграда съ сыномъ своимъ Iоаномъ”. И сына уже звали Иоанном, так что крестился он там же, вместе с отцом. Зачем ТАК врать? Да еще в мелочах! А впрочем, смысл есть. Картинка-то получается какая смазливая: отец на службе, очень долгой военной службе, в далеком-предалеком государстве, и там его озаряет лучик солнца истинной веры. И он спешит скорее домой, в Киев, чтобы “научить святой вере” своего сына, прекрасного на лицо и тонкую натуру (“красенъ душею”). Штирлиц читал шифровку Центра и плакал: “Поздравляем с рождением сына”. Штирлиц долгих три года не был дома…

В “Православном календаре”, в статье “Святые мученики Феодор Варяг и сын его Иоанн” читаем очередные откровения: “Когда посланные к Феодору сообщили, что его сына "избрали себе боги, да принесем его им в жертву", старый воин решительно ответил: "Не боги это, а дерево. Нынче есть, а завтра сгниет. Не едят они, не пьют и не говорят, но сделаны человеческими руками из дерева. Бог же Един, Ему служат греки и поклоняются. Он сотворил небо и землю, звезды и луну, солнце и человека, и предназначил ему жить на земле. А эти боги что сотворили? Они сами сотворены. Не дам сына моего бесам". Это был прямой вызов христианина обычаям и верованиям язычников. Вооруженной толпой язычники ринулись к Феодору, разнесли его двор, окружили дом. Феодор, по словам летописца, "стоял на сенях с сыном своим", мужественно, с оружием в руках, встречал врагов. /…/ Он спокойно смотрел на бесновавшихся язычников и говорил: "Если они боги, пусть пошлют одного из богов и возьмут моего сына". Видя, что в честном бою им не одолеть Феодора и Иоанна, храбрых искусных воинов, осаждавшие подсекли столбы галереи, и когда те обрушились, навалились толпой на исповедников и убили их...”. “Старый воин”, это видимо потому, что у других сочинителей фигурирует пресловутая “долгая военная служба”. Источниками не подтверждается. “Вооруженная толпа” сочинителем выводится из летописных строк “они же вземше оружьє поидоша на нь”. Стихийный подъем народа обычно не дает ему вооружиться чем-либо более серьезным, чем подручные средства. Жердина из плетня, плотницкий топор (на миниатюре Радзивилловской летописи народ грозит именно топорами, плюс двое рубят ими сени), оглобля и прочие “орудия пролетариата”. Вполне возможно в ход пошли и мечи, поскольку они, по мнению историка Л. Прозорова (Озара Ворона), были для основного населения Киева, чем-то вроде “детали национального костюма”. Но не копья, палицы и прочие булавы. Разгром двора варяга, безусловно, последовал, как иначе, ибо бунт непременно тем и кончается – мародерством. Однако громили двор не ратным оружием, а всевозможным дрекольем, ибо как можно ломать копьем, и кто станет тупить меч о бревна? Мечи могли пригодиться, чтобы добить варягов и их челядь. Однако летописи говорят совсем не о том: “разъяша дворъ около его”, что, как уже говорилось, скорее всего, означает “разгромили дворы возле его дома”, и это было логично, так как варяга надо было окружить, пока тот не сбежал.

Кстати сказать, это очень странно. После того, как он отказался отдать своего сына, и послы ушли, почему этот “храбрый искусный воин” не озадачился тем, чтобы спасти если не себя и сына, то хотя бы одного Иоанна? На что он рассчитывал? На милость разъяренной толпы? Дать отпор было бы не возможно, что собственно говоря варяг и доказал, сложив свою голову. Спасение было только в бегстве. Напялил на сына нищенскую одежонку, мазнул ему по румяной варяжской физиономии землицей, чтоб сын не так светился, дал ему денег на дорогу и вытолкал за порог, не поминай отца лихом, а я де их придержу тута. На все про все у него было пяток минут, может чуть больше. Хочешь жить, успеешь. Хочешь спасти единственного сына – успеешь и за меньший срок. Но нет, проявляя редкую глупость, - и как дожил-то до седых волос, “старый воин”? – варяг, словно баран на заклание, ждет своих палачей. Глупо, но, наверное, по христиански. Прочие глупости, уже не варяга, а его жизнеописателей, даже разбирать не хочется. Он спокойно смотрел. Мужественно встречал врага. Бред какой… Народ же, та самая только что бесновавшаяся толпа, оказывается, рассчитывала на честный бой. Но понимает, что в честном бою варягов не одолеть! Так и хочется крикнуть: “Автора сюда! Что курил автор?!” Как это вообще можно представить?! Как может быть честным бой, когда толпа прет на всего двоих противников, один из которых старик, а другой отрок? Ах да, как я мог забыть, ведь они были (плевать на летописи!) “храбрыми искусным воинами”. Финал фильма “Не бойся, я с тобой!”

Не в меру панегирически настроенный автор современного жития Федора Варяга и сына, восклицает: “И очевидно, не без умысла, жребий брошенный языческими жрецами, пал на христианина св. Иоанна”. Поправку, конечно, сделать бы не мешало - не был Иоанн святым на тот момент, но это так, логика/стилистика. А по поводу коварных жрецов так и вовсе хочется развести руками. Оговорка хотя и сделана (“очевидно”), но скорее в форме утверждения. Еще раз напомню, что Федор держал свою новую веру в тайне. Откуда же тогда мог появиться план извести, причем не его самого, злостного христианина, а безвинного ребенка, которого вполне еще можно было бы перевоспитать? Жрецы, они на то, конечно, и жрецы, чтобы все на свете знать да ведать, и тогда уж впору предположить, что им, всеведущим, как на ладони были открыты все тайные христиане Киева, поименно, с указаниями их домов и далеко идущих вражеских планов. Но уж тогда бы они вряд ли стали бы мелочиться, связываясь с мальцом. Подняли весь народ киевский, да поддерживаемые дружиной Владимира, быстренько бы навели порядок на вверенной им территории. Но, поскольку никого более не тронули, то остается совершенно непонятна их жажда смерти конкретного отрока. Ко всему в добавок, наш автор походя обвиняет языческих жрецов в подтасовке результатов гадания. Ну, конечно же! Язычники – это ведь люди без стыда и совести, они даже на своих собственных священных обрядах готовы на любую низость! Даже иерархи, что уж говорить про простой сермяжный люд. Но летописи, как мы может убедиться, не дают ни малейшего основания к таким скоропалительным и оскорбительным при том выводам.

Ну а далее наш непризнанный панегирист прямо мироточит на глазах: “Язычники, зная, что святой Феодор — мужественный воин, боялись вступить с ним в открытую борьбу. Поэтому они подсекли столбы, на которых стояли сени, и, когда строение рухнуло, напали на святых Феодора и Иоанна и убили их”. Вот и опять про воина. Про то, что в открытую борьбу вступить с ним побоялись, хотя народу сбежалось наверняка немало. Где все это в тексте? Опять врут. Всегда врут. Сначала про “сына божия” врали, теперь вот про смерть злосчастного варяга. А завершается мини-житие патетическим: “Последняя из кровавых языческих жертв в Киеве стала первой святой христианской жертвой, сораспятием Христу”. Летописи ничего определенного не говорят о том, как варяги погибли. В конце истории читается: “и посѣкоша сѣни подъ нима. и тако побиша я”, “и подъсѣкоша сѣни под ними. И тако побиша я”. Ясно, что сени подсекли, варяги естественно упали. Но что дальше? Они разбились при этом? Или их завалило насмерть обломками сеней? Или кияне добили их, сразу после падения? “Побиша” в данном случае обозначает лишь то, что варягов удалось убить. Но поскольку, что падение наземь, что погребение под обломками, не важно, были спровоцированы нападавшими, в любом случае перед нами убийство, абсолютно такое же предумышленное, как и забивание варягов мечами. Кияне хотели их “побиша” и, так или иначе, это им удалось. Летописный текст не конкретизирует как именно, что и понятно – через сто лет довольно сложно установить в деталях, что же произошло на самом деле. Однако же, как видим, православным фантазерам море по колено. “когда строение рухнуло, напали на святых Феодора и Иоанна и убили их”, и вся недолга. Научная истина как обычно никого не волнует.

Кстати, а с чего вообще взяли, что строение рухнуло? Варяги стояли на сенях, видимо, оттуда им было удобно “посылать пришедших подальше” (по М. Бурковой). И это были совсем не те сени, что “новые, кленовые, решетчатые”. Любой энциклопедический словарь может разъяснить значение древнерусского слова “сени”: “В Древней Руси — крытый переход на верхнем этаже”. То есть это никак не сам дом, а скорее пристройка к нему. Миниатюры Радзивилловской летописи иллюстрируют в частности и эту сцену. Здесь уместнее процитировать специалистов: “Древнейшая летопись содержит повествование о некоем варяге-христианине, жившем в Киеве в конце X в. В 983 г. его сыну выпал жребий быть принесенным в жертву языческим богам. Варяг, конечно, не выдал сына. Разъяренные киевляне “поидоша на нь и розъяша двор около его. Он же стояше на сенях с сыном своим... и посекоша сени под има и тако побиша я” (ПВЛ I, с. 58). Из этих кратких строк видно, что высокий дом стоял в глубине двора, окруженного забором, который нападающие проломили, что сени, где стояли хозяева, видимо, подпирали столбы, которые были подсечены. Миниатюра Радзивилловской летописи изображает двухэтажное здание с опирающейся на столбы террасой, перекрытой арками (рис. 2, 1). Это и есть сени, на которых стоят варяги. Внизу люди подсекают столбы топорами”. Рухнут в итоге лишь террасы, но никак не само строение, как нас пытаются убедить. Мне можно было бы возразить: сени это тоже строение, так что все в порядке, автор именно о них и говорит. Тогда, чтобы этого спора не возникло, стоит привести цитату из уже приведенного ранее примера: “Разъяренная толпа киевских язычников разрушила дом варягов, под обломками которого Феодор и Иоанн приняли мученическую кончину”. Впрочем, источник сведений о разрушении дома установить можно. Это “Степенная книга”, созданная в середине XVI в., и цветасто пересказывающая историю гибели варягов: “и свирѣпо прiидоша на нь, и домъ его разориша”. Вот только одно “но”. Не смотря на то, что дом они “разориша”, варяг только после этого ведет с ними беседу об истинных и ложных Богах, и уже по окончании варяжской мини-лекции народ рубит сени под ним. Скорее всего, автор поторопился и напутал последовательность событий, в целом кажущуюся логичной: пришли, убили владельцев, разорили дом. Но это лишь его рассуждение, ибо летописям подобные детали не известны.

Думаю, вопрос о доме исчерпан – в ПВЛ о разрушении дома речи не идет. Впрочем, если мы сами взглянем на миниатюру, то столбы галереи увидим слева от того места, где находятся варяги. Они сидят на втором этаже и выглядывают из двух окон вниз, где двое киевлян что-то увлеченно рубят топорами. Если бы не уточнение летописи о том, где стояли варяги перед тем, как погибнуть, сам по себе рисунок Радзивилловской летописи ни в малейшей степени не дает понять, что изображены именно сени. Более всего это похоже на плоскостную проекцию стены двухэтажного дома и только, и тогда получается, что киевляне рубят низ этой стены. Толкование, что де так и выглядели сени, кажется несколько притянутым за уши, ибо сделано задним числом, когда и так известно, что иллюстратор собрался изобразить именно их. Впрочем, стоит ли воспринимать, как исторический источник, миниатюры летописи XV в.? Полтысячи лет о события до его графического изображения, это очень даже немало.

Однако и обрушение сеней вызывает большое сомнение. Летопись утверждает, что их подрубили. Не мечами, это точно. Так думал и миниатюрист Радзивилловской летописи, изобразив осаждающих с топорами. Причем всех, и тех, что грозят проповедовавшему варягу, и тех, что, не теряя время зря, приближали его кончину. Однако, миниатюра – это еще не документальное свидетельство. Я предполагаю, что народ был при топорах, причем плотницких. Много ли их надо, чтобы по быстрому подрубить пять-шесть опорных столба, на которых держалась терраса? Три штуки достаточно, инструмент могли, как прихватить с собой, так и разжиться им у соседей варяжского семейства. Версия, в принципе, логичная. Возможность использования боевых топоров можно всерьез не рассматривать. Их наличие у погромщиков вполне возможно допустить, поскольку с толпой народа почти наверняка пошли и дружинники Владимира. Как-никак это был их праздник, и воины гуляли во всю (“творяше потребу кумиром с людми своими”). Однако рубить стоящие бревна боевым оружием довольно трудно, да и зачем портить боевое, когда под рукой есть ремесленное. Дело происходит в городе, не в чистом поле, топоры, буде надо, вмиг найдутся. Этот-то момент заботит как раз менее всего. А вам не кажется странной сама ситуация? Варяг мог не видеть тех из толпы, что залезли рубить столбы под сенями – нырнули, и нет их. Но не слышать то, как под тобой рубят опоры?! Не ощущать, как под ногами от ударов снизу вздрагивает пол?! Поверить в это никак не возможно. Но варяг этого не замечает, не пытается в последней надежде спастись бегством, не велит дядькам-нянькам прятать сына хотя бы в погребе. Не умоляет заменить жертву им, пожалев сына. Нет, вместо этого он проповедует с балкона, увещевает язычников, обличает язычество. Одним словом усугубляет и так неблагоприятную ситуацию. То есть ведет он себя не как живой человек в минуту страшной опасности для себя и своих близких, а как литературный герой, неумолимо ведомый к кончине своим создателем. Увлеченный идеей писатель нередко не замечает несуразностей в поведении прописываемого им персонажа, собственно, для него они не несуразности вовсе, а благочестивое поведение. Не будем забывать – перед нами история мученика, а она не может быть с хорошим концом. Перефразируя классика, “варяг сделал свое дело, варяг должен умереть”. Для христианского монаха смерть за христа – высшее благо, и чем она неприятнее, мучительнее, тем больше славы причитается страдальцу. Именно поэтому варяг столь уверенно идет навстречу своей гибели – так нужно автору. В этой связи понятен даже мотив гибели при падении с высоты. Сени введены по той причине, что они символически возвышают варягов, на краткий миг буквально возносят их к Богу, приближают к райским блаженствам. Помимо всего прочего, наш герой еще и проповедует варварам об истинной вере, для чего хорошо стоять на этаком кстати подвернувшимся амвоном, роль которого также выполняют сени. Впрочем, тут я, кажется, забегаю вперед. Тем не менее, исходя из всего выше сказанного, детали гибели варягов никак не могут быть оценены нами, как достоверное событие.

Есть и еще вопросы.

Во-первых, летопись описывает нам только двоих участников драмы со стороны варягов. А этого быть ну никак не могло. Судя по рисунку, дом варяг имел не маленький, и уж совершенно точно о двух этажах, иначе не было бы никаких сеней. Жили варяги не где-нибудь, а, если верить указаниям летописца, в самом центре Киева, так как позднее (между 989 и 996 гг.) на месте их дома была поставлена Десятинная церковь Успения Богородицы (“Был тогда варяг один, а двор его стоял там, где сейчас церковь святой Богородицы”). Это примерно метрах в 40-50 от капища, которое сейчас прикрывает часть лестницы Государственного музея Украины. Каждый, кто бывал на Старокиевской горе в состоянии оценить расстояние. Ближе к капищу просто некуда. То есть, невольно приходится полагать, что такой престижный участок для постройки своего дома мог получить только человек как минимум богатый, а скорее всего еще и знатный. Опять же оговорюсь, это если верить летописцу. А коли так, и дом сей принадлежал людям с достатком, то где же все это время, когда на варягов наседали кияне, была многочисленная челядь, обслуживающая усадьбу? Безусловно, помимо женщин (занятых на готовке, стирке и иных женских работах) здесь же проживало и какое-то количество мужчин (конюх, дядька-воспитатель для сына, возможно, кузнец или какой иной ремесленник, ключник и т.д.). То есть оружие-то взять в руки было кому. Тем паче известно, чем кончается для слуг истребление хозяев – новым хомутом на шею или отправкой вслед хозяевам (вспомним традицию похорон знатных людей, вместе с принадлежащими им слугами), тут уж как повезет. Конечно можно было бы допустить, что слуги попросту разбежались, или, что хоть и менее вероятно, перебежали на сторону нападающих. Однако же летопись о слугах молчит, хотя эта дополнительная деталь, не важно помогали они хозяевам или бросили их в трудную минуту, добавила бы не только живости и правдоподобия истории, но и могла бы послужить для зацепкой для очередного морализаторства. Вот де, “по благословению Божию не бросили слуги хозяев своих”, ну, или, наоборот, “и бросили их челядины по наущению диавольску”. О них летопись молчит как рыба, хотя слова варяга зато передает в большом количестве, развернуто, со всей их патетикой.

Это, кстати, вторая странность. ПВЛ довольно скудна на описание поведения частных лиц, и не менее скудна на предмет изложения монологов и диалогов. Если внимательно просмотреть события русской истории согласно ПВЛ до событий 983 г., то можно увидеть, что летописец, за редким исключением (например, Варяжко, отговаривавший Ярополка: "Не ходи, князь, убьют тебя; беги к печенегам и приведешь воинов", или Свенельд, наставлявший Святослава: "Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги"), дает слово только двум категориям населения: властям (князю, папе римскому, императору) и народу. Народ предстает либо как совокупность всего роду-племени разом (но это, скорее, исключение: “И сказали себе: "Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву"”), либо как некая группа людей, объединенная чем-либо меж собой (“В тот год сказала дружина Игорю: "Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам"”, “После всего этого сказали варяги Владимиру: "Это наш город, мы его захватили, - хотим взять выкуп с горожан по две гривны с человека". И сказал им Владимир: "Подождите с месяц, пока соберут вам куны"”) или противопоставленная кому-то (“Греки же, увидев это, испугались и сказали, послав к Олегу: "Не губи города, дадим тебе дань, какую захочешь"”). Речи властителей обычно предельно коротки: “Послал (Олег) к радимичам, спрашивая: "Кому даете дань?"”, “и сказал (Святослав) вятичам: "Кому дань даете?"”. Их предназначение вполне конкретно - вербально оформить описываемое летописью событие: “сказал Олег Аскольду и Диру: "Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода", и показал Игоря: "А это сын Рюрика" И убили Аскольда и Дира”, “И сказал Олег: "Сшейте для руси паруса из паволок, а славянам копринные", - и было так”.

Можно найти примеры более пространных речей, да только очевидно, что это не прямая речь, а цитата из договора: “И обязались греки, и сказали цари и все бояре: "Если русские явятся не для торговли, то пусть не берут месячное; пусть запретит русский князь указом своим приходящим сюда русским творить бесчинства в селах и в стране нашей. Приходящие сюда русские пусть живут у церкви святого Мамонта, и пришлют к ним от нашего царства, и перепишут имена их, тогда возьмут полагающееся им месячное, - сперва те, кто пришли из Киева, затем из Чернигова, и из Переяславля, и из других городов. И пусть входят в город только через одни ворота в сопровождении царского мужа, без оружия, по 50 человек, и торгуют, сколько им нужно, не уплачивая никаких сборов"”. Но никакими документами не объяснить изречения, явно додуманные летописцем для полноты картины: “Услышав об этом, корсунцы послали к Роману со словами: "Вот идут русские, без числа кораблей их, покрыли море корабли". Также и болгары послали весть, говоря: "Идут русские и наняли себе печенегов"”. Нет, документы могли быть, да только донесения подобного рода надежно хранились в императорских архивах под семью замками, и знать о них никому стороннему не полагалось. Тем паче жившему черти где монаху-летописцу.

Самой разговорчивой на престоле оказалась Ольга. Беседы ее приходятся на четыре мести древлянам и на общение с византийским самодержцем.

“И поведали Ольге, что пришли древляне, и призвала их Ольга к себе, и сказала им: "Гости добрые пришли". И ответили древляне: "Пришли, княгиня". И сказала им Ольга: "Так говорите же, зачем пришли сюда?". Ответили же древляне: "Послала нас Деревская земля с такими словами: "Мужа твоего мы убили, так как муж твой, как волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что берегут Деревскую землю, - пойди замуж за князя нашего за Мала"". Было ведь имя ему Мал, князю древлянскому. Сказала же им Ольга: "Любезна мне речь ваша, - мужа моего мне уже не воскресить; но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими; ныне же идите к своей ладье и ложитесь в ладью, величаясь, а утром я пошлю за вами, а вы говорите: "Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье", - и вознесут вас в ладье", и отпустила их к ладье”. Возможно ли представить, что перед нами документы из архива, попавшие в руки летописца? В той части, что начинается со слов “Послала нас Деревская земля” - да. Но цветистый и замысловатый ответ княгини, на мой взгляд, чистой воды выдумка самого летописца. В последующем погребении посольства в ладье можно видеть воспоминание о северной традиции похорон вождя в драккаре. Сожжение неприятеля в бане (вторая месть древлянам) – известный в славянском фольклоре сюжет. Это источники ПВЛ?

Пойдя на древлян сама, “Сказала же им Ольга, что-де "я уже мстила за обиду своего мужа, когда приходили вы к Киеву, и во второй раз, а в третий - когда устроила тризну по своем муже. Больше уже не хочу мстить, - хочу только взять с вас небольшую дань и, заключив с вами мир, уйду прочь". Древляне же спросили: "Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе мед и меха". Она же сказала: "Нет у вас теперь ни меду, ни мехов, поэтому прошу у вас немного: дайте мне от каждого двора по три голубя да по три воробья. Я ведь не хочу возложить на вас тяжкой дани, как муж мой, поэтому-то и прошу у вас мало. Вы же изнемогли в осаде, оттого и прошу у вас этой малости". Древляне же, обрадовавшись, собрали от двора по три голубя и по три воробья и послали к Ольге с поклоном. Ольга же сказала им: "Вот вы и покорились уже мне и моему дитяти, - идите в город, а я завтра отступлю от него и пойду в свой город"”. Дальше известно – птицы сожгли Искоростень. Красивая сказка. В эту историю не верит, как кажется, никто из серьезных историков. Уже Н.М. Карамзин счел необходимым высказать сомнение: “Вероятно ли, чтобы Ольга взяла Коростен посредством воробьев и голубей, хотя сия выдумка могла делать честь народному остроумию Русских в Х веке? Истинное происшествие, отделенное от баснословных обстоятельств, состоит, кажется, единственно в том, что Ольга умертвила в Киеве Послов Древлянских, которые думали, может быть, оправдаться в убиении Игоря” (“История государства Российского”, Т. 1). “Баснословные обстоятельства”, это, в том числе, и все речи Ольги, которые летописец домыслил.

Разговор Ольги и императора возможно стал известен летописцу на основании каких-то источников, происходящих из Константинополя. “Она же, поразмыслив, ответила царю: "Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести меня сам - иначе не крещусь". И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом; и наставил ее патриарх в вере, и сказал ей: "Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя сыны русские до последних поколений внуков твоих". И дал ей заповеди о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о соблюдении чистоты телесной. Она же, склонив голову, стояла, внимая учению, как губка напояемая; и поклонилась патриарху со словами: "Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских". И было наречено ей в крещении имя Елена, как и древней царице - матери Константина Великого. И благословил ее патриарх, и отпустил. После крещения призвал ее царь и сказал ей: "Хочу взять тебя в жены". Она же ответила: "Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это - ты сам знаешь". И сказал ей царь: "Перехитрила ты меня, Ольга"”. Но возможно ли, чтобы сухая дипломатическая запись о посольстве северных варваров содержала такой вольный текст речей? Вряд ли. Да и византийские источники рисуют прием северной государыни, как предельно скромный, в разы уступавший приему, к примеру, венгерских послов. Вот и мнение историка на закуску: Само же повествование летописца о пребывании русской княгини в Константинополе насыщено баснословными подробностями, в которые можно верить только по наивности”.

Великий Святослав согласно ПВЛ немногословен. Самая большая речь его пришлась на его сидение в Доростоле: “Святослав же принял дары и стал думать с дружиною своею, говоря так: "Если не заключим мир с царем и узнает царь, что нас мало, то придут и осадят нас в городе. А Русская земля далеко, а печенеги нам враждебны, и кто нам поможет? Заключим же с царем мир: ведь они уже обязались платить нам дань, - того с нас и хватит. Если же перестанут нам платить дань, то снова из Руси, собрав множество воинов, пойдем на Царьград". И была люба речь эта дружине”. Был здесь документ, зафиксировавший речь князя? Или летописец последовал стопами своих византийских коллег, снабжавших каждого полководца пространными речами собственного сочинения?

Частные диалоги в ПВЛ редки: “И послал (Владимир) к Рогволоду в Полоцк сказать: "Хочу дочь твою взять себе в жены". Тот же спросил у дочери своей: "Хочешь ли за Владимира?". Она ответила: "Не хочу разуть сына рабыни, но хочу за Ярополка"”. Но не менее Ольги речист мерзкий Блуд, сгубивший великого князя, законного наследника Святослава: “Сказал Блуд Ярополку: "Киевляне посылают к Владимиру, говоря ему: "Приступай к городу, предадим-де тебе Ярополка". Беги же из города". И послушался его Ярополк, выбежал из Киева и затворился в городе Родне в устье реки Роси, а Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне, И был там жестокий голод, так что осталась поговорка и до наших дней: "Беда как в Родне". И сказал Блуд Ярополку: "Видишь, сколько воинов у брата твоего? Нам их не победить. Заключай мир с братом своим", - так говорил он, обманывая его. И сказал Ярополк: "Пусть так!", И послал Блуд к Владимиру со словами: "Сбылась-де мысль твоя, и, как приведу к тебе Ярополка, будь готов убить его". Владимир же, услышав это, вошел в отчий двор теремной, о котором мы уже упоминали, и сел там с воинами и с дружиною своею. И сказал Блуд Ярополку: "Пойди к брату своему и скажи ему: "Что ты мне ни дашь, то я и приму"”.

Прошу прощения у читателя за такое вынужденное отступление от генеральной линии нашего исследования. Нужно было понять – характерна ли для летописи прямая речь частных лиц, речь, не имеющая никакого отношения к политическим событиям, собственно и являющихся историческими вехами государства Российского? Думаю, мне удалось ответить на этот вопрос, причем отрицательно. Речь варяга абсолютно выпадает из общей концепции летописи, она словно пятно сразу бросается в глаза. Вывод исследователей о тексте вообще, подтверждает наше мнение: “Его (текста об убиении варягов, - Б.М.) литературные особенности отвечают стилю и приемам византийских образцов” (Мансикка, С. 81).

То, что перед нами нечто необычное для летописи, осознается даже современными пересказчиками этой истории: “Св. Феодор не дал сына в жертву, а выступил со смелой проповедью перед толпой язычников и долго вразумлял их, говоря о тщете их богов и о Боге Едином”. Это действительно проповедь, неумело сочиненная каким-то писцов, всерьез полагавшим, что в момент гибели человек, перед тем даже не попытавшись спастись, может найти в себе силы на прощальную речь, причем долгую, не прерываемую безмолвно замершим неприятелем. Получается, что инстинкт самосохранения у героя этой истории отбит начисто. В прощальной речи варяга невозможно все, от самой фиксации ее какими-либо документами (а вероятность устной передачи подобного рода информации на протяжении сотни лет – чистый нонсенс), до содержания этой речи. Князья, ключевые фигуры летописи, говорят кратко и по делу, а вот гибнущий варяг, для истории страны ничем не важный, заливается курским соловьем, и у летописца находится время и место на бумаге, чтобы его трели запечатлеть. Вчитайтесь внимательнее в то, как дважды (!) варяг упражняется в теологических выкладках – хвалит своего Бога, и ругмя ругает чужих: “Не суть то б(о)зи, но древо, дн(е)сь ес(ть), а утро изъгниеть. Не ядят бо, ни пьють, ни молвять, но суть дѣлани руками в дереве. А б(ог)ъ ес(ть) единъ, Ему ж(е) служать греци и покланяются, Иже сотворилъ н(е)бо, и землю, и звѣзды, и луну, и солнеце, и ч(е)л(овѣ)ка, и далъ ес(ть) ему жити на земли. А сии бози что соделаша? Сами содѣлани сут(ь). Не дамъ с(ы)на своего бесом”, “Аще соут(ь) б(о)зи, то единого себѣ пошлютъ б(о)га, да поимоут с(ы)нъ мой. А вы чему претребоуете?” (Радзивилловская летопись). Высказанные варягом претензии наивны. Изображения Богов – не сами Боги, и все, что он сказал о древесине, с легкостью могло быть возвращено ему обратно по поводу икон и резных изображений христа. Они также рукотворны, также гниют, также не слышат молитвы и не едят подношения, и уж тем паче не разговаривают. Все это вполне мог бы понимать человек, реально видевший киевских идо

Поиск по сайту: