Жанр и идея «Повести временных лет» 4 страница

В летописной повести о битве на Воже в 1378 г. упоминается имя Даниила Заточника. Здесь говорится о некоем попе, которого сослали «в заточение на Лаче озеро, иде же бе (где был) Данило Заточеник» [4]. Однако это упоминание не решает вопроса о том, кто такой Даниил Заточник. Вероятнее всего, оно само восходит к «Слову» или «Молению» и свидетельствует лишь о популярности этого произведения в Древней Руси. Мы не можем даже быть уверенными, существовал ли в действительности Даниил, почему-то и когда-то попавший в немилость у своего князя и находившийся на озере Лача (на северном берегу озера расположен город Каргополь). Неясно и само слово заточник: оно может иметь значение и «заключенный», и «заложившийся». Существующие в научной и научно-популярной литературе всякого рода «биографические» предположения о Данииле, как правило, весьма субъективны. Объективно из всего материала как «Слова», так и «Моления», из самохарактеристик автора видно, что он не принадлежал к господствующему классу. Даниил относился к категории княжеских «милостников», которые происходили из самых различных слоев зависимых людей [5].

Сочинение Даниила Заточника представляет собой подбор афоризмов, каждый из которых или какая-то группа их могут восприниматься как законченный самостоятельный текст. Например: «Аще (если) кто в печали человека призрит, как студеною водою напоить в знойный день»; «Злато съкрушается (плавится) огнем, а человек напастьми»; «Молеве (моль), княжи, ризы (одежду) едять, а печаль человека» и т. п. Но все эти отдельные афоризмы, в предельно сжатой словесной формулировке передающие житейскую мудрость, объединены стоящим за ними образом Даниила Заточника. Вечные и общие истины становятся перипетиями судьбы одного человека, вот этого самого Даниила. Это придает памятнику облик не сборника отдельных афоризмов, а повествования о конкретной судьбе конкретного человека. Мы не знаем, является ли такое построение произведения сознательным литературным приемом или же какой-то реальный Даниил рассказал, пользуясь заимствованными и сочиненными им самим афоризмами, о своей судьбе и нарисовал идеальный образ князя-правителя. В любом случае мы можем говорить, что перед нами произведение высокого литературного уровня, ярко отразившее реальную жизнь.

Автор этого произведения широко заимствует афоризмы из книг священного писания (Псалтыри, притч Иисуса Сираха, притч Соломона и др.), пользуется «Повестью об Акире Премудром», «Стословцем» Геннадия, ему известна «Повесть временных лет». Вместе с тем и в «Слове» и в «Молении» отразились самые разнообразные стороны, русской жизни того времени. Даниил широко употребляет бытовую лексику, для построения сравнений метафор привлекает явления повседневной жизни. И перед нами предстают выпуклые зарисовки быта и нравов эпохи.

Обдумывая пути, которыми можно выбраться из бедности, Даниил видит один из выходов — в женитьбе на богатой невесте. Это наводит его на размышления о женской злобе (тема очень популярная в древнерусской письменности). Особенно много места этой теме уделено в «Слове». Даниил пользуется здесь и книжными источниками, и, как он говорит сам, «мирскими притчами» (т, е. светскими поговорками). Живой юмор и житейская мудрость этих сентенций (Даниил выступает не против женщин вообще, а только против особого, ненавистного ему типа «злой жены») создают конкретную картину семейных взаимоотношений эпохи. «Жены же у церкви стоите молящеся богу и святей Богородици, а чему ся хотите учити (чему хотите учиться), да учитеся дома у своих мужей. А вы, мужи, по закону водите жены свои (в законе храните жен своих), понеже не борзо обрести (ибо нелегко найти) добры жены».

Рассуждая о перспективе ухода в монастырь для спасения от житейских невзгод, Даниил говорит, что лучше умереть, чем лицемерно, из-за желания улучшить свое материальное положение постричься в монахи. И автор иллюстрирует свою мысль выразительной картиной монашеского ханжества: «Мнози бо, отшедше мира сего во иноческая, и паки возвращаются на мирское житие, аки пес на своя блевотины, и на мирское гонение: обидят села и домы славных мира сего, яко пси ласкосердии».

В рассматриваемом произведении высокая книжная культура автора, его хорошее знание памятников переводной и оригинальной литературы удачно сочетаются с его широкой осведомленностью в «житейской мудрости». Он не боится обильно приводить «мирские притчи», не избегает бытовой лексики. Как замечает Д. С. Лихачев, «Даниил как бы щеголяет своей грубостью, нарочитой сниженностью стиля, не стесняясь бытового словаря» [6].

Эта особенность стиля Даниила Заточника объясняется не только тем, что Даниил — представитель низших слоев общества, зависимый человек, но и литературной позицией автора. Нарочитая грубость Даниила, его балагурство восходят к скоморошеским традициям.

Соединение в произведении Даниила Заточника высокой книжности со скоморошьим балагурством, учительных изречений с «мирскими притчами» придает этому памятнику особое своеобразие. Своеобразно «Моление» и своим отношением к человеческой личности. Иронизируя над самим собой, непомерно восхваляя князя (за этими похвалами чувствуется скрытая гротескность), Даниил выше всего ставит интеллектуальную силу человека, встает на защиту человеческого достоинства. Мудрый человек, находясь в бедственном, безвыходном положении, стремясь выбраться в люди, не может и не должен поступаться своим человеческим достоинством, идти против своей совести. Примечательно, что всячески подчеркивая силу княжеской власти, Даниил замечает, что как ни могуществен князь, деяния его зависят от окружающих «думцев» — советников: «Княже мои господине! То не море топить корабли, но ветри; не огнь творить ражежение железу (не огонь плавит железо), но надымание мешное (но раздувание мехов); тако же и князь не сам впадаеть в вещь (в беду), но думци вводять. 3 добрым бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с лихим думцею думая, меншего лишен будет».

Даниил Заточник — это древнерусский интеллигент, который остро ощущает недуги своего времени, пытается найти выход из них ратует за признание человеческого достоинства независимо от социального и имущественного положения человека. Тонкую и точную характеристику Даниила Заточника как писателя дал В. Г. Белинский: «Кто бы ни был Даниил Заточник, — можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность; которых сердце болит, снедается ревностью по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы молчать, и молчат там, где выгодно говорить; словом одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят и холят, а потом сживают со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить».

26. «Повесть о разорении Рязани Батыем». Героизм русского народа, его высокие моральные качества. Образ Евпатия Коловрата. Образ единой смертной чаши в композиции произведения.

В первой четверти XIII века Русская земля подверглась нашествию монголов. О разрушении городов, о гибели и пленении людей, о городах, лежащих в развалинах, рассказывают русские летописи, повести, жития. Рати Батыя опустошили огромную территорию: во время его похода 1237–1241 годов были взяты, разрушены и сожжены Рязань, Коломна, Москва, Владимир, Суздаль, Ростов, Кострома, Ярославль, Чернигов и другие.

В 1240 году войска Батыя подошли к стенам Киева и окружили город. Горожане мужественно сопротивлялись, но Киев был взят. Наступили годы татаро-монгольского ига, тяготевшего над Русью более двух веков. Русский народ вел мужественную борьбу с неисчислимыми силами врагов. "России, — писал А.С. Пушкин, — определено было высокое предназначение... Ее необозримые равнины поглотили силы монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией"¹.

Татарское иго отбросило Русь на несколько веков назад. Трудно представить общие масштабы бедствия, исчислить людские жертвы — число погибших или угнанных в плен. На долгое время центральной темой русской литературы становится патриотическое прославление подвигов русских воинов и русских князей в годы нашествия.

В 1237 году основные силы Золотой Орды подошли к границам северо-восточной Руси и подступили к первому из лежащих на их пути русских городов — к Рязани.

Вот как Д.С. Лихачев пишет о древней Рязани: "Город этот представлял собой величественное зрелище. Старая Рязань была расположена на высоком правом берегу Оки. Вокруг города были насыпаны земляные валы. Они были дополнены деревянной крепостной стеной, шедшей по их верху и состоявшей из плотно приставленных друг к другу бревенчатых срубов, наполненных землей. Перед валом со стеной находился глубокий ров. Со стороны Оки город имел естественную защиту — крутизну высокого обрывистого берега. За этими мощными оборонительными сооружениями виднелись два белых высоких каменных храма. Снаружи стены их были украшены белокаменной резьбой и скульптурой. Внутри они были расписаны фресковой живописью, полы храмов были выложены плитами. Кроме этих каменных храмов, в Рязани было и немало деревянных. Высокие храмы были тесно окружены многочисленными деревянными избами жителей"².

О нашествии захватчиков на Рязань рассказывается в "Повести о разорении Рязани Батыем". Автор повести пишет, что в лето 6475 (в 1237 году) пришел со многими воинами татарскими на землю Русскую хан Батый и стал на реке Воронеже близ земли Рязанской. И послал рязанскому князю Юрию Ингоревичу послов с требованием дани. Русские князья им отказали, и началась великая сеча. Много сильных полков Батыевых пало... "Один рязанец бился с тысячью, а два с десятью тысячами". "И пересели с коня на конь, и начали биться упорно; через многие сильные полки Батыевы проезжали насквозь храбро и мужественно биясь... и бились так крепко и нещадно, что и сама земля застонала, и Батыевы полки все смешались"³.

Но Батый взял город и "во граде многих людей, и жен, и детей мечами посекли, а других в реке потопили... и весь город пожгли, и всю красоту знаменитую. А храмы божии разорили и в святых алтарях много крови пролили. И не осталось во граде ни одного живого: все равно умерли и единую чашу смертную испили. Не было тут ни стонущего, ни плачущего — ни отца и матери о чадах, ни чад об отце и матери, ни брата о брате, ни сродников о сродниках, но все вместе лежали мертвые"⁴. Так рисует древнерусский писатель картину разорения Рязани.

На фоне страшных бедствий автор показывает подвиг рязанского воеводы Евпатия Коловрата, вернувшегося из черниговских земель, где собирал он дань. Увидев город в развалинах, вскричал Евпатий "в горести души своей, распаляяся в сердце своем". Он собрал небольшую дружину и нагнал Батыя в земле Суздальской. Завязалась новая сеча. Автор заостряет внимание на героическом подвиге Коловрата. Он показывает, как бился Евпатий: бил врагов "нещадно", мечи притуплялись, и "брал он мечи татарские и сек их татарскими, насквозь проезжая сильные полки татарские, и ездил среди полков храбро и мужественно".

Вступает Евпатий и в бой с Таврулом, шурином Батыя, посланным ханом на единоборство. Таврул хвастается, что приведет к Батыю Евпатия живым, но русский воин, выхватив меч, рассекает врага "на полы до седла". Такой необыкновенной силой обладал герой. И он "стал сечь силу татарскую, и многих тут знаменитых богатырей Батыевых победил, одних на полы рассекал, а других до седла разрубал".

Образ героя близок богатырям русских былин, например, Илье Муромцу. В описании героических подвигов русских воинов и Коловрата используется художественный прием преувеличения (гиперболы). Коловрат олицетворяет героический подвиг русского народа. Автор, показывая его мужество, силу, уделяет внимание и изображению Евпатия в бою. Подвиг Коловрата, по мысли книжника, это подвиг всей дружины. Автор создает образ могучего исполина, как в народном творчестве, которого способны умертвить только специальные орудия для метания камней. "Стали бить по нему из бесчисленных камнеметов, и едва убили его"⁵.

Мужеству и храбрости Коловрата удивился сам Батый и сказал: "О Коловрат Евпатий! Хорошо ты меня попотчевал с малою своей дружиною, и многих богатырей сильной моей орды побил, и много полков разбил. Если бы такой вот служил у меня, — держал бы я его у самого сердца своего". А его приближенные удивились храбрости и мужеству русского воина и сказали Батыю: "Мы со многими царями, во многих землях, на многих битвах бывали, а таких удальцов и резвецов не видали, и отцы наши не рассказывали нам. Это люди крылатые, не знают они смерти и так крепко и мужественно на конях бьются — один с тысячью, а два с десятитысячами. Ни один из них не съедет живым с побоища"⁶.

Так прославляет автор героический подвиг народа. В этом заключается патриотический пафос повести.

Заключительная часть памятника завершается плачем князя Ингваря Ингоревича. Он горестно оплакивает убитых. "Слезы его из очей, как поток текли, и говорил он жалостно: “О милая моя братия и воинство! Как уснули вы, жизни мои драгоценные, и меня одного оставили в такой погибели? Почему не умер я раньше вас?.. На кого оставили вы меня, брата своего? Солнце мое дорогое, рано заходящее! Месяц мой красный! Скоро погибли вы, звезды восточные: зачем же закатились вы так рано?”"⁷. В плач входят традиционные образы народной поэзии — месяц, звезды, солнце.

Повесть заканчивается рассказом о возрождении и обновлении русской земли. Это свидетельствует о жизнестойкости русского народа, о его вере в возможность освобождения от татаро-монгольского ига. "И обновил (князь) землю Рязанскую, и церкви поставил, и монастыри построил, и пришельцев утешил, и людей собрал. И была радость христианам, которых избавил Бог рукою своею крепкою от безбожного и зловерного царя Батыя"⁸.

27. Образ Русской земли в «Слове о погибели Русской земли». Связь произведения со «Словом о полку Игореве».

"Слово о погибели Русской земли" исполнено высокого гражданского патриотического звучания. В центре – образ Русской земли, "светло-светлой" и "украсно-украшеной". Неизвестный автор слагает гимн родине. Он говорит о природных красотах и богатствах родной земли. Неотъемлемой ее частью, ее гордостью являются города великие, села дивные, сады монастырские, дома церковные (храмы). Славу Руси составляли князья грозные (могущественные), бояре честные, вельможи многие. Автор говорит о могуществе Всеволода (Большое Гнездо), его отце Юрии Долгоруком и деде Владимире Мономахе.

Подобно автору "Слова о полку Игореве", автор "Слова о погибели Русской земли" сопоставляет былое величие Руси с нынешним упадком. "А в ты дни болезнь крестинном, от великого Ярослава и до Володимера, и до ныняшнего Ярослава, и до брата его Юрья, князя Володимерьскаго". Здесь нетрудно заметить своеобразную периодизацию истории Руси, как бы продолжающую периодизацию "Слова о полку Игореве". Автор "Слова о полку Игореве" связывал со "старым Ярославом" период расцвета политического могущества Руси, а затем говорил о "невеселой године" княжеских крамол и распрей, приведших к усилению "поганых". Автор "Слова о погибели Русской земли" как бы развивает дальше мысль гениального певца: от "великого Ярослава", т. е. Ярослава Мудрого, "до Володимера" Мономаха продолжались княжеские распри, "губившие" Русскую землю; Владимир Мономах добился прекращения усобиц, сплотил все силы Руси для борьбы со степными кочевниками и нанес им сокрушительный удар. Поэтому в "Слове о погибели" образ Мономаха приобретает героическое и эпическое звучание.

Слово о погибели русской земли» впервые было опубликовано в 1892 г. В произведении всего 45 строк. Это отрывок полностью не сохранившегося произведения, посвященного татаро-монгольскому нашествию. Несмотря на небольшой размер, произведение может быть причислено к лучшим памятникам древнерусской литературы, так как обладает высокими художественными достоинствами. Неизвестный автор был и большим поэтом и большим патриотом.

Центральная тема «Слово о погибели русской земли» - скорбь о русской земле. «Слово о погибели русской земли» по поэтической структуре и в идейном отношении близко к «Слову о полку Игореве». Оба этих произведения отличает высокий патриотизм, обостренной чувство национального самосознания, гиперболизация силы и воинской доблести, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста. «Слово о полку Игореве» было лирическим объединением прозвучавшим перед татаро-монгольским нашествием. «Слово о погибели русской земли» явилось лирическим откликом на события этого нашествия.

28. «Житие Александра Невского» (общая характеристика).

«Житие Александра Невского» должно было показать, что и после Батыева нашествия, после разгрома русских княжеств на Руси все же остались сильные и грозные князья, которые могут постоять за русские земли в борьбе с врагом и воинская доблесть которых внушает страх и уважение окружающим Русь народам.

«Житие Александра Невского» манерой описания военных столкновений, отдельными чертами стиля, композиции, фразеологии сближается с «Летописцем Даниила Галицкого». По убедительному предположению Д. С. Лихачева, такая близость этих произведений объясняется причастностью к их созданию митрополита Кирилла II.^[217] Кирилл был близок к Даниилу Галицкому и участвовал в составлении «Летописца Даниила Галицкого»,^[218] а позже, обосновавшись в Северо-Восточной Руси, он принимал горячее участие в государственной деятельности Александра Невского. «Вне всякого сомнения, — пишет Д. С. Лихачев, — Кирилл имел отношение к составлению жизнеописания Александра. Он мог быть и автором, но вернее всего он заказал житие кому-нибудь из проживающих на севере галицких книжников».^[219]

«Житие Александра Невского» имеет и существенное жанровое отличие от «Летописца Даниила Галицкого»: оно с самого начала писалось как произведение житийное, это памятник агиографического жанра.^[220] Жанровые особенности нашли отражение в авторском предисловии с элементами самоуничижения и этикетными сведениями автора о себе, в том, как рассказчик сообщал в начале своего повествования о рождении и родителях Александра («… родися от отца милостилюбца и мужелюбца, паче же и кротка, князя великаго Ярослава, и от матере Феодосии»),^[221] в рассказе о свершившихся по смерти Александра чудесах, в многочисленных отступлениях церковно-риторического характера. Но реальный образ героя повествования, его деяния придали «Житию Александра Невского» особый воинский колорит. Чувство живой симпатии рассказчика к своему герою, о котором он не только слышал «от отець своих», а и сам был «самовидець възраста его» (с. 159), преклонение перед его воинскими и государственными делами придали «Житию Александра Невского» какую-то особую искренность и лиричность.^[222]

Характеристики Александра Невского в Житии очень разноплановы. В соответствии с житийными традициями подчеркиваются «церковные» добродетели Александра. О таких, как Александр, говорит автор, пророк Исайя сказал: «Князь благ в странах — тих, уветлив, кроток, съмерен — по образу божию есть» (с. 175). Он «бе бо иереелюбець и мьнихолюбець, и нищая любя. Митрополита же и епископы чтяше и послушааше их, аки самого Христа» (с. 176). А с другой стороны, это мужественный, страшный для врагов герой-полководец. «Взор [вид, образ] его паче [здесь — величественнее] инех человек, и глас его — акы труба в народе» (с. 160). Побеждая, сам Александр непобедим: «… не обретеся противник ему в брани никогда же» (с. 172). В своих воинских действиях Александр стремителен, самоотвержен и беспощаден. Узнав о приходе на Неву шведов, Александр, «разгореся сердцем», «в мале дружине» устремляется на врага. Он так спешит, что ему некогда «послати весть к отцю своему», а новгородцы не успевают собрать свои силы в помощь князю. Стремительность Александра, его богатырская удаль характерны для всех эпизодов, в которых говорится о его ратных подвигах. В этих описаниях Александр представал уже как эпический герой. Сочетание в одном повествовательном ряду подчеркнуто «церковного» и еще ярче выражающегося «светского» плана — стилистическая особенность «Жития Александра Невского». И замечательно, что при этой разноплановости и, казалось бы, даже противоречивости характеристик Александра образ его целен. Цельность эта создается лирическим отношением автора к своему герою, тем, что Александр для автора не только герой-полководец, но и мудрый, заботящийся о своем народе государственный деятель. Он «сироте и вдовици в правду судяй, милостилюбець, благ домочадцемь своим» (с. 175). Это идеал мудрого князя, правителя и полководца. Не случайно, описывая смерть Александра, автор Жития в одном из своих горестных восклицаний почти повторяет Даниила Заточника: «Отца бо оставити человек может, а добра господина не мощно оставити» (с. 178) (ср. у Даниила Заточника: «Князь щедр отець есть слугам многиим: мнозии бо оставляють отца и матерь, к нему прибегают»).

Героико-эпический дух «Жития Александра Невского» обусловил включение в текст Жития эпизода, повествующего о шести храбрецах, отличившихся во время битвы на Неве. Автор говорит, что он слыхал об этом от самого Александра и «от иных, иже в то время обретошася в той сечи» (с. 168). Видимо, в основе эпизода лежит какое-то устное эпическое предание или, возможно, героическая песня о шести храбрецах. Правда, автор Жития лишь перечислил имена героев, кратко сообщив о подвиге каждого из них.

Описывая ратные подвиги Александра, автор Жития с несвойственной для агиографа свободой пользовался и воинскими эпическими преданиями, и изобразительными средствами воинских повестей. Этим объясняется стилистическое своеобразие «Жития Александра Невского», а оно в свою очередь было обусловлено и реальным обликом героя Жития, и задачей автора нарисовать идеальный образ князя — защитника родины. Автор «Жития Александра Невского» так удачно разрешил поставленную перед собой задачу, что это Житие вплоть до XVI в. служило своеобразным эталоном «высокого» стиля изображения князя-полководца.

29. Цикл повестей о Куликовской битве. Отражение в повестях идеи объединения Руси. Изображение героизма русских воинов. Образ князя Дмитрия Ивановича.

Во второй половине XIV и первой половине XV веков Москва все активнее выступает как центр, объединяющий княжества северо-восточной Руси. Уже в это время она начинает играть роль города, возглавляющего процесс образования Русского централизованного государства. Борьба Московского княжества за первенство с соперничающими областями происходила в обстановке непрерывных столкновений с внешними врагами — с Ордой и Великим княжеством Литовским.

С 1359 по 1389 годы московский великокняжеский престол занимал князь Дмитрий Иванович, при котором началось политическое и экономическое усиление Москвы. Внутри Орды в это время обострились междоусобные распри, что вело к ее ослаблению и благоприятствовало борьбе Руси с монголо-татарским игом. Для восстановления своего государства монголо-татары принимали решительные меры. Мамай в 1378 году послал на Москву большое войско. В сражении на реке Воже силы великого князя Московского разгромили врага. Это было первое серьезное поражение монголо-татар со времен установления ига.

Через два года в 1380 году произошла Куликовская битва. В союзе с Москвой против неприятеля выступили многие удельные княжества северо-восточной Руси. Сражение, окончившееся победой русских, произошло на Дону, на Куликовском поле, и князь в память об этой битве был прозван Донским. Мамаево побоище продемонстрировало ведущую роль Московского княжества и великого князя Московского, выявило военное превосходство объединенных сил русских княжеств над врагом. Кроме того, Куликовская битва имела огромное национально-патриотическое значение: она обусловила подъем национального самосознания, вселила уверенность в то, что русские смогут свергнуть ненавистное иго.

Все эти наиболее важные исторические события эпохи нашли отражение в литературных памятниках Древней Руси того времени.

Произведения Куликовского цикла различны по своему характеру и стилю: документальная летописная повесть о Куликовской битве, подробно освещающее все события "Сказание о Мамаевом побоище", поэтическая "Задонщина".

1) герой литературных памятников Древней Руси. Д.Д.— реальное историческое лицо (годы жизни: 1350-1389), сын Ивана Ивановича Красного, внук Ивана Калиты, с 1359 г.— великий князь московский, канонизированный русской православной церковью (1988). Победил монголо-татар на реке Воже (1378), возглавлял победоносные русские полки в одной из крупнейших битв эпохи средневековья — Куликовской. Свое прозвание получил в связи с разгромом полчищ Мамая на Куликовом поле. 8 сентября 1380 г., между Доном и Непрядвой.

Образ Д.Д. нашел свое отражение в памятниках московской литературы XIV-XV вв. (произведения Куликовского цикла). Так князь становится центральной фигурой летописных повестей, где «христолюбивый» предводитель русского воинства противостоит «безбожному» хану Мамаю и его союзникам (Ягайло, Олег Рязанский).

Прославляется Д.Д. и в «Задонщине» (конец XIV — начало XV»Шв.), которая стала лирическим откликом на Куликовскую победу. События 1380 г. рассматриваются автором (принято считать, что это Софоний Рязанец) как реализация призыва к единению русских князей в борьбе с кочевниками. Автор хочет воспеть Д.Д. и потомков киевских князей «песньми и гуслеными буйными словесы». Эта же мысль звучит и в словах самого Д.Д.: «Братия и князи русские, гнездо есмя были великого князя Владимера Киевскаго! Не в обиде семи были по рожению ни соколу, ни ястребу, ни кречету, ни черному ворону, ни поганому сему Мамаю!» Подробный рассказ о том, «како дарова богь победу государю великому князю Дмитрею Ивановичю», содержится в крупнейшем произведении Куликовского цикла — «Сказании о Мамаевом побоище» (сер. XV»Шв.). Здесь приводятся сведения, отсутствующие в других источниках: поездка Д.Д. к Сергию Радонежскому в Троицкий монастырь, послание Сергия князю, «испытание примет» перед битвой Д.Д. с Боброком Волынцем, переодевание Д.Д. и Бренка перед боем, поиск раненого князя после битвы. «Сказание» многократно издавалось в XVIII — XIX вв., использовалось писателями нового времени.

Особое торжественно-риторическое прославление Д.Д. было создано после кончины великого князя — «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича царя русского». Образ идеального правителя наделен всеми христианскими добродетелями. Агиографическое сочинение состоит из рассказа о судьбе Д.Д., плача его вдовы Евдокии и похвалы умершему князю. Своими добродетелями Д.Д. уподобляется библейским пророкам.

2) Особое значение в этот период приобрела фигура московского князя Дмитрия Ивановича. К победителю на Куликовом поле и обратились взгляды русских книжников, создававших свои сочинения в период напряжённой борьбы Русского государства с осколками Золотой Орды [1]. ОБРАЗЦОВЫЙ ПРАВОСЛАВНЫЙ ГОСУДАРЬ Dmitry_DonskoyПервым крупным памятником XVI века, посвященным Дмитрию Ивановичу, стало написанное в первой четверти этого столетия с привлечением летописной повести о Куликовской битве «Сказание о Мамаевом побоище» (Основная редакция) [2]. В этом сочинении в отличие от более ранних произведений Куликовского цикла более активно начинают действовать деятели Русской церкви — современники Донского: митрополит Киприан, которого, согласно данным ранних источников, в этот период не было в Москве, и Сергий Радонежский. К последнему, согласно «Сказанию», московский князь направился перед походом на Дон: от Сергия он получил благословение, а также двух иноков — Пересвета и Ослябу. В тексте «Сказания» любопытным образом переплетаются письменные и устные источники, содержащие целый ряд уникальных подробностей; историчность большинства из них, впрочем, небесспорна [3]. Намеченная в Основной редакции «Сказания» тенденция к усилению роли деятелей церкви в описании событий, связанных с Куликовской битвой [4], была заострена в последующих переработках памятника: это, впрочем, ни в коей мере не противоречило идее сильной государственной власти, последовательно проведенной в «Сказании» [5]. Около 1526-1530 годов с привлечением материала летописной повести о Куликовской битве была создана новая редакция «Сказания» — так называемая Киприановская, которая была включена в Никоновскую летопись. По-видимому, данная редакция создавалась составителем этой летописи митрополитом Даниилом [6]. В этой редакции особенно подчёркивается роль митрополита Киприана в событиях, связанных с Куликовской битвой. К этому святителю, согласно данной редакции, Дмитрий обращается за советом; в ответной речи Киприан наставляет московского князя на борьбу с врагом, советуя ему «собирать воинство и по всем землям посылать со всяким умилением и смирением и любовью». Московский князь по совету митрополита перед походом на Дон «творяще… велики милостыню по монастыремъ и по церквамъ, страннымъ и нищимъ». Также Киприановская редакция сообщает о «благословении» Киприаном московского князя на битву, а также о встрече митрополитом в Москве победоносного воинства «со кресты и со всемъ священнымъ соборомъ» и о совместном «веселии» победе московского князя и его «отца» митрополита [7]. Не без некоторой доли преувеличения С. К. Шамбинаго заключил, что в «Сказании» «великий князь изображается лишённым всякой инициативы»: «победа рисуется предопределённой» молитвами Киприана (а также русских святых — митрополита Петра и Сергия Радонежского), а «прославление личных качеств Дмитрия… стоит на втором плане» [8]. Как видим, Дмитрий предстает перед читателем как послушный «сын» митрополита, действует в неизменном «совете» с ним. По всей видимости, эти особенности были обусловлены стремлением составителя Никоновской летописи представить взаимоотношения носителей светской и духовной власти в духе византийской концепции «симфонии» властей [9]. В то же время, важно отметить, что в Никоновской летописи сохранены свойственные памятникам Куликовского цикла подробные описания битвы и мужества князя в ней. В последующих памятниках тенденция к «оцерковлению» образа Дмитрия была усилена. В немалой степени это было связано с началом прославления этого князя. Так, ко времени, близкому к написанию Киприановской редакции «Сказания», относится первое чудо, имевшее место у гроба князя. К 1524/1525 году относится рассказ о свече, возгоревшейся небесным огнём у гроба Дмитрия в Архангельском соборе Московского Кремля. Как указал Б. Н. Флоря [10], рассказ об этом чуде в кратком виде представлен в сборниках, содержащих разрядные записи за 1475-1605 годы. В них сообщается о том, что «лета 7033-го загорелась о себе свеща в Орхангиле в церкви над гробом великого князя Дмитрея Ивановича Донскаго и гореша шесть дней, а угасла о себе же» [11]; описание данного чуда также читается и в сборниках, содержащих разрядные записи за 1478-1603 годы [12]. Судя по всему, рассказ о чуде был записан со слов очевидцев. К началу XVI века относится и первое известное иконографическое изображение Дмитрия — икона 1503 года «Преподобный Димитрий Прилуцкий с житием» письма известного иконописца Дионисия (Дмитрий изображён на одном из клейм) [13]. Примечателен образ куликовского победителя в Книге Степенной царского родословия, созданной по поручению митрополита Макария на рубеже 1550-1660-х годов. Составитель этого памятника — духовник Ивана IV благовещенский протопоп Андрей (впоследствии — митрополит Афанасий) — повествованию о Дмитрии Донском посвятил 12-ю степень, создав объёмное жизнеописание. В Степенной книге образ мужественного воителя, каким представляют читателю Дмитрия Донского памятники Куликовского цикла (прежде всего летописная повесть и «Задонщина», акцентирующие внимание читателя на храбрости князя в бою) [14], начинает приобретать всё более «мирные» черты. Важно отметить, что, как показал Шамбинаго, в основу рассказа Степенной книги об этом московском князе были положены не памятники Куликовского цикла, а единственное произведение, специально прославляющее его христианские добродетели, — «Слово о житии и преставлении Димитрия Ивановича царя русского» (первая половина XV века) [15]. Как отметила В. П. Адрианова-Перетц, при включении в Степенную книгу текст «Слова о житии» в 12-й степени был сокращён в Похвале, но расширен риторическими добавлениями и вставками из летописной повести [16]: так, в Степенной книге значительно расширены молитвы Дмитрия о даровании победы русскому воинству [17]. Следуя общей тенденции в изображении русских князей, составитель Степенной книги обращает внимание на место Дмитрия в ряду потомков Владимира: «Сии Богомъ препрославленыи и достохвалныи великии князь Димитрии, иже родися отъ благородну и отъ пречестную родителю великаго князя Ивана Ивановичя и отъ матери великиа княгини Александры, внукъ же бысть великаго князя Ивана Даниловичя, събрателя Рускои земли, правнукъ великого князя Данила Александровичя Московьскаго, праправнукъ великаго князя и чудотворьца Александра Ярославичя Невьскаго, от корени святаго и Богомъ насажденнаго саду отрасль благоплодна и цвет прекрасныи царя Владимера.» [18] В соответствии со «Словом о житии» составитель Степенной книги особое внимание читателя обращает на христианских добродетелях князя. Так, он отмечает, что он «многими же добродетели подражая уподобитися многотрудному житию преподобныхъ отець… страданиа святыхъ мученикъ съ умилениемъ прочитая, и памяти ихъ любо-мудрено тръжествуя, и ревностию божественою разгараяся, и всегда произволением тщашеся равенъ мученикомъ быти» [19]. Как видим, отдавая должное мужеству Дмитрия Ивановича, книжник подчёркивает его подобие святым — преподобным и мученикам за веру. В 13-ю главу 12-й степени помещён и упомянутый выше рассказ о свече, чудесно загоревшейся у гроба Дмитрия, который, однако, в Степенной книге читается несколько по-иному: «Свеща небеснымъ огнемъ сама о себе возгореся, и необычьнымъ светом оба полы светяше, и на многи дни горяше, воску же не умаляшеся» (по-видимому, речь может идти о двух устных рассказах, по-разному отразившихся в письменных памятниках [20]). Составитель Степенной книги делает исключительно важное дополнение: «Есть же та свеща и доныне въ церкви тои, от нея же мнози с верою приимаху воску оного и отъ различьныхъ болезнеи здравие приимаху» [21]. Таким образом, в тексте Степенной книги Дмитрий Иванович выступает не только как персонаж, у гроба которого произошло чудо, но и как чудотворец, обладающий даром исцеления [22]. Как известно, дар чудотворений (преимущественно исцелений) в Русской православной церкви являлся основным (наряду с нетлением мощей) признаком святости [23]. О стремлении составителя Степенной книги уподобить Дмитрия Донского святым свидетельствует композиция 12-й степени. Её текст книжник создавал, следуя алгоритму, в соответствии с которым в XVI веке составлялись жизнеописания святых: основной текст включает в себя созданное путём сочетания «Слова о житии» и летописного материала жизнеописание (Житие), затем следуют Похвала, выполненная на основе «Слова о житии», и Чудеса (в данном случае — Чудо о свече)[24]. Составитель Степенной книги обращает внимание читателя на доверительные отношения князя едва ли не со всеми известными современными ему деятелями Русской церкви. Так, в 5-й главе 12-й степени книжник, очевидно знакомый с Житиями соответствующих персонажей, содержащими лишь косвенные указания на их «совет» с московским князем [25], отмечает: «Дарова Богъ благиа съветники и нелестнии събеседници, богоносныя отци и учители: великаго въ святителехъ преосвященнаго митрополита и чюдотворца Алексиа, и преподобнаго игумена Сергиа, и Кириила Белозеръскаго, и Димитрия Прилуцкаго чюдотворца, и прочихъ многихъ, тогда в чюдесехъ просиавшихъ святыхъ отець…» [26] Нарастание «мирных» черт в облике Дмитрия Донского в Степенной книге может быть сопоставлено с представленными в ней иными портретами русских государей. Повествуя о них, писатель особое внимание уделил их христианским добродетелям, прежде всего благочестию, которые выгодно отличали их от прочих деятелей мировой истории, например, от нередко впадавших в ереси римских и византийских императоров [27]. Для составителя важно было подчеркнуть, что русские князья — предки первого русского царя — «многообразными подвиги, яко златыми степеньми на небо восходную лествицу непоколеблемо въдрузишя, по неи же невъзбраненъ к Богу восходъ утвердишя себе же и сущимъ по нихъ» [28]. Некоторые исследователи полагают, что помещённые в этом памятнике биографии готовили почву для канонизации предков первого русского царя, в том числе и Дмитрия Ивановича [29]. Сам составитель Степенной книги, чётко разграничивая причтённых к лику святых русских князей от ещё не канонизированных, вместе с тем выразил надежду на то, что последние «аще и непразднуеми тръжествено и не явлени суть, но обаче святи суть [выделено нами. — А. У.], иже таковыя своя угодники единому Богу хотящю прославити сугубо, аще не зде, то въ будущии векъ»[30]. Зримым выражением стремления придать облику куликовского победителя в XVI веке черты святого явились памятники изобразительного искусства этой поры. На них иконописцами, вероятно, испытывавшими влияние памятников византийской иконографии, представляющими портреты императоров с нимбами. Нередко Дмитрий Иванович также изображался с нимбом (например, в росписях Благовещенского (около 1547-1551) и Архангельского (около 1564-1565) соборов, а также Золотой палаты в Кремле (1561). Есть предположение, что он был изображён и на иконе середины XVI века «Благословенное воинство царя небесного») [31]....

Поиск по сайту: