Томас Манн. Смерть в Венеции

-----------------------------------------------------------------------

Пер. с нем. - Н.Ман

-----------------------------------------------------------------------

Густав Ашенбах, или фон Ашенбах, как он официально именовался со дня

своего пятидесятилетия, в теплый весенний вечер 19... года - года, который

в течение столь долгих месяцев грозным оком взирал на наш континент, -

вышел из своей мюнхенской квартиры на Принцрегентштрассе и в одиночестве

отправился на дальнюю прогулку. Возбужденный дневным трудом (тяжким,

опасным и как раз теперь потребовавшим от него максимальной тщательности,

осмотрительности, проникновения и точности воли), писатель и после обеда

не в силах был приостановить в себе работу продуцирующего механизма, того

"totus animi continuus" [беспрерывное движение души (лат.)], в котором, по

словам Цицерона, заключается сущность красноречия; спасительный дневной

сон, остро необходимый при все возраставшем упадке его сил, не шел к нему.

Итак, после чая он отправился погулять, в надежде, что воздух и движение

его приободрят, подарят плодотворным вечером.

Было начало мая, и после сырых и промозглых недель обманчиво воцарилось

жаркое лето. В Английском саду, еще только одевшемся нежной ранней

листвой, было душно, как в августе, и в той части, что прилегала к городу,

- полным-полно экипажей и пешеходов. В ресторане Аумейстера, куда вели все

более тихие и уединенные дорожки, Ашенбах минуту-другую поглядел на

оживленный народ в саду, у ограды которого стояло несколько карет и

извозчичьих пролеток, и при свете заходящего солнца пустился в обратный

путь, но уже не через парк, а полем, почувствовав усталость. К тому же над

Ферингом собиралась гроза. Он решил у Северного кладбища сесть в трамвай,

который прямиком доставит его в город.

По странной случайности на остановке и вблизи от нее не было ни души.

Ни на Унгарерштрассе, где блестящие рельсы тянулись по мостовой в

направлении Швабинга, ни на Ферингском шоссе не видно было ни одного

экипажа. Ничто не шелохнулось и за заборами каменотесных мастерских, где

предназначенные к продаже кресты, надгробные плиты и памятники

образовывали как бы второе, ненаселенное кладбище, а напротив в отблесках

уходящего дня безмолвствовало византийское строение часовни. На его

фасаде, украшенном греческими крестами и иератическими изображениями,

выдержанными в светлых тонах, были еще симметрически расположены надписи,

выведенные золотыми буквами, - речения, касающиеся загробной жизни, вроде:

"Внидут в обитель господа" или: "Да светит им свет вечный". В ожидании

трамвая Ашенбах развлекался чтением этих формул, стараясь погрузиться

духовным взором в их прозрачную мистику, но вдруг очнулся от своих грез,

заметив в портике, повыше двух апокалиптических зверей, охранявших

лестницу, человека, чья необычная наружность дала его мыслям совсем иное

направление.

Вышел ли он из бронзовых дверей часовни, или неприметно приблизился и

поднялся к ней с улицы, осталось невыясненным. Особенно не углубляясь в

этот вопрос, Ашенбах скорее склонялся к первому предположению. Среднего

роста, тощий, безбородый и очень курносый, этот человек принадлежал к

рыжеволосому типу с характерной для него молочно-белой веснушчатой кожей.

Обличье у него было отнюдь не баварское, да и широкополая бастовал шляпа,

покрывавшая его голову, придавала ему вид чужеземца, пришельца из дальних

краев. Этому впечатлению, правда, противоречили рюкзак за плечами - как у

заправского баварца - и желтая грубошерстная куртка; с левой руки, которою

он подбоченился, свисал какой-то серый лоскут, надо думать, дождевой плащ,

в правой же у него была палка с железным наконечником; он стоял, наклонно

уперев ее в пол, скрестив ноги и бедром опираясь на ее рукоятку. Задрав

голову, так что на его худой шее, торчавшей из отложных воротничков

спортивной рубашки, отчетливо и резко обозначился кадык, он смотрел вдаль

своими белесыми, с красными ресницами глазами, меж которых, в странном

соответствии со вздернутым носом, залегали две вертикальные энергические

складки. В позе его - возможно, этому способствовало возвышенное и

возвышающее местонахождение - было что-то высокомерно созерцательное,

смелое, дикое даже. И то ли он состроил гримасу, ослепленный заходящим

солнцем, то ли его лицу вообще была свойственна некая странность, только

губы его казались слишком короткими, оттянутые кверху и книзу до такой

степени, что обнажали десны, из которых торчали белые длинные зубы.

Возможно, что Ашенбах, рассеянно, хотя и пытливо, разглядывая

незнакомца, был недостаточно деликатен, но вдруг он увидел, что тот

отвечает на его взгляд и притом так воинственно, так в упор, так очевидно

желая его принудить отвести глаза, что неприятно задетый, он отвернулся и

зашагал вдоль заборов, решив больше не обращать внимания на этого

человека. И мгновенно забыл о нем. Но либо потому, что незнакомец походил

на странника, либо в силу какого-нибудь иного психического или физического

воздействия, Ашенбах, к своему удивлению, внезапно ощутил, как неимоверно

расширилась его душа; необъяснимое томление овладело им, юношеская жажда

перемены мест, чувство, столь живое, столь новое, или, вернее, столь давно

не испытанное и позабытое, что он, заложив руки за спину и взглядом

уставившись в землю, замер на месте, стараясь разобраться в сути и смысле

того, что произошло с ним.

Это было желанье странствовать, вот и все, но оно налетело на него как

приступ лихорадки, обернулось туманящей разум страстью. Он жаждал видеть,

его фантазия, еще не умиротворившаяся после долгих часов работы, воплощала

в единый образ все чудеса и все ужасы пестрой нашей земли, ибо стремилась

их представить себе все зараз. Он видел: видел ландшафт, под небом, тучным

от испарений, тропические болота, невероятные, сырые, изобильные, подобие

дебрей первозданного мира, с островами, топями, с несущими ил водными

протоками; видел, как из густых зарослей папоротников, из земли, покрытой

сочными, налитыми, диковинно цветущими растениями, близкие и далекие,

вздымались волосатые стволы пальм; видел причудливо безобразные деревья,

что по воздуху забрасывали свои корни в почву, в застойные, зеленым светом

мерцающие воды, где меж плавучими цветами, молочно-белыми, похожими на

огромные чаши, на отмелях, нахохлившись, стояли неведомые птицы с

уродливыми клювами и, не шевелясь, смотрели куда-то вбок; видел среди

узловатых стволов бамбука искрящиеся огоньки - глаза притаившегося тигра,

- и сердце его билось от ужаса и непостижимого влечения. Затем виденье

погасло, и Ашенбах, покачав головой, вновь зашагал вдоль заборов

каменотесных мастерских.

Давно уже, во всяком случае с тех пор как средства стали позволять ему

ездить по всему миру когда вздумается, он смотрел на путешествия как на

некую гигиеническую меру, и знал, что ее надо осуществлять время от

времени, даже вопреки желаниям и склонностям. Слишком занятый задачами,

которые ставили перед ним европейская душа и его собственное я, не в меру

обремененный обязанностями творчества, бежавший рассеяния и потому

неспособный любить шумный и пестрый мир, он безоговорочно довольствовался

созерцанием того, что лежит на поверхности нашей земли и для чего ему нет

надобности выходить за пределы своего привычного круга, и никогда не

чувствовал искушения уехать из Европы. С той поры, как жизнь его начала

клониться к закату и ему уже нельзя было словно от пустой причуды

отмахнуться от присущего художнику страха не успеть, от тревоги, что часы

остановятся, прежде чем он совершит ему назначенное и отдаст всего себя,

внешнее его бытие едва ли не всецело ограничилось прекрасным городом,

ставшим его родиной, да незатейливым жильем, которое он себе выстроил в

горах и где проводил все дождливое лето.

И то, что сейчас так поздно и так внезапно нашло на него, вскоре было

обуздано разумом, упорядочено смолоду усвоенной самодисциплиной. Он решил

довести свое творение, для которого жил, до определенной точки, прежде чем

переехать в горы, и мысль о шатанье по свету и, следовательно, о перерыве

в работе на долгие месяцы показалась ему очень беспутной и разрушительной;

всерьез об этом нечего было и думать. Тем не менее он слишком хорошо знал,

на какой почве взросло это нежданное искушение. Порывом к бегству, говорил

он себе, была эта тоска по дальним краям, по новизне, эта жажда

освободиться, сбросить с себя бремя, забыться - он бежит прочь от своей

работы, от будней неизменного, постылого и страстного служения. Правда, он

любил его, едва ли не любил даже изматывающую, ежедневно обновляющуюся

борьбу между своей гордой, упорной, прошедшей сквозь многие испытания

волей и этой все растущей усталостью, о которой никто не должен был знать,

которая ни малейшим признаком упрощения, вялости не должна была сказаться

на его творении. И все же неблагоразумно слишком натягивать тетиву, упрямо

подавлять в себе столь живое и настойчивое желание. Он стал думать о своей

работе, о том месте, на котором застрял сегодня, так же как и вчера, ибо

оно равно противилось и терпеливой обработке, и внезапному натиску. Он

пытался прорваться через препятствие или убрать его с дороги, но всякий

раз отступал с гневом и содроганием. Не то чтобы здесь возникли

какие-нибудь особенные трудности, нет, ему мешала мнительная

нерешительность, оборачивающаяся уже постоянной неудовлетворенностью

собой. Правда, в юные годы эту неудовлетворенность он считал сущностью и

природой таланта, во имя ее он отступал, обуздывал чувство, зная, что оно

склонно довольствоваться беспечной приблизительностью и половинчатой

завершенностью. Так неужто же порабощенные чувства теперь мстят за себя,

отказываясь впредь окрылять и живить его искусство? Неужто они унесли с

собою всю радость, все восторги, даруемые формой и выражением? Нельзя

сказать, что он писал плохо; преимуществом его возраста было по крайней

мере то, что с годами в нем укрепилась спокойная уверенность в своем

мастерстве. Но, хотя вся немецкая нация превозносила это мастерство, сам

он ему не радовался; писателю казалось, что его творению недостает того

пламенного и легкого духа, порождаемого радостью, который больше, чем

глубокое содержание (достоинство, конечно, немаловажное), составляет

счастье и радость читающего мира. Он страшился лета, страшился быть

одиноким в маленьком доме, с кухаркой, которая стряпает ему, и слугою,

который подает на стол эту стряпню; страшился привычного вида горных

вершин и отвесных скал, когда думал, что они снова обступят его, вечно

недовольного, вялого. Значит, необходимы перемены, толика бродячей жизни,

даром потраченные дни, чужой воздух и приток новой крови, чтобы лето не

было тягостно и бесплодно. Итак, в дорогу - будь что будет! Не в слишком

дальнюю, до тигров он не доедет. Ночь в спальном вагоне и две-три недели

отдыха в каком-нибудь всемирно известном уголке на ласковом юге...

Так он думал, когда с Унгарерштрассе, грохоча, подкатил трамвай, а

встав на подножку, окончательно решил посвятить сегодняшний вечер изучению

карты и железнодорожных маршрутов. На площадке он вспомнил о человеке в

бастовой шляпе, сотоварище своего пребывания здесь, отнюдь не

беспоследственного пребывания, и огляделся по сторонам. Куда исчез этот

человек, он так и не понял, но ни на прежнем месте, ни возле остановки, ни

в вагоне трамвая его не было.

Творец могучей и точной прозаической эпопеи о жизни Фридриха Прусского,

терпеливый художник, долго, с великим тщанием вплетавший в ковер своего

романа "Майя" множество образов, множество различных человеческих судеб,

соединившихся под сенью одной идеи; автор интересного и сильного рассказа,

названного им "Ничтожный", который целому поколению благодарной молодежи

явил пример моральной решительности, основанной на глубочайшем знании;

наконец (и этим исчерпываются основные произведения его зрелой поры),

создатель страстного трактата "Дух и искусство", конструктивную силу и

диалектическое красноречие которого самые требовательные критики ставили

вровень с Шиллеровым рассуждением о наивной и сентиментальной поэзии,

Густав Ашенбах родился в Л. - окружном городе Силезской провинции, в семье

видного судейского чиновника. Предки его, офицеры, судьи и чиновники,

служа королю и государству, вели размеренную, пристойно-скудную жизнь. Дух

более пылкий воплотился у них в личности некоего проповедника; более

быструю и чувственную кровь в прошлом поколении привнесла в семью мать

писателя, дочка чешского капельмейстера. От нее шли и признаки чуждой расы

в его внешности. Сочетание трезвой, чиновничьей добросовестности с темными

и пламенными импульсами породило художника, именно этого художника.

Поелику Ашенбах всем своим существом стремился к славе, он, отнюдь не

отличаясь особой скороспелостью, сумел благодаря характерному, очень

индивидуальному чекану своего письма рано занять видное общественное

положение. Имя себе он составил еще будучи гимназистом, а через десять лет

научился представительствовать, не отходя от письменного стола, и в

нескольких ответных строчках, всегда кратких (ибо многие взывают к тому,

кто преуспел и заслужил доверие), управлять своей славой. В сорок лет,

усталый от тягот и превратностей своей прямой работы, он должен был

ежедневно просматривать груды писем, снабженных марками всех стран нашей

планеты.

Равно далекий от пошлости и эксцентрических вычур, его талант был

словно создан для того, чтобы внушать доверие широкой публике и в то же

время вызывать восхищенное, поощрительное участие знатоков. Итак, еще

юношей, со всех сторон призываемый к подвигу - и к какому подвигу! - он не

знал досуга и беспечной молодости. Когда на тридцать пятом году жизни он

захворал в Вене, один тонкий знаток человеческих душ заметил в большой

компании: "Ашенбах смолоду жил вот так, - он сжал левую руку в кулак, - и

никогда не позволял себе жить этак", - он разжал кулак и небрежно уронил

руку с подлокотника кресел. Этот господин попал в точку. Моральная отвага

здесь в том и заключалась, что по природе своей отнюдь не здоровяк, он был

только призван к постоянным усилиям, а не рожден для них.

Врачи запретили мальчику посещать школу, и он вынужден был учиться

дома. Выросший в одиночестве, без товарищей, Ашенбах все же сумел вовремя

понять, что принадлежит к поколению, в котором редкость отнюдь не талант,

а физическая основа, необходимая для того, чтобы талант созрел, - к

поколению, рано отдающему все, что есть у него за душой, и к старости

обычно уже бесплодному. Но его любимым словом было "продержаться", - и в

своем романе о Фридрихе Прусском он видел прежде всего апофеоз этого

слова-приказа, олицетворявшего, по его мнению, суть и смысл героического

стоицизма. К тому же он страстно хотел дожить до старости, так как всегда

считал, что истинно великим, всеобъемлющим и по праву почитаемым может

быть только то искусство, которому дано было плодотворно и своеобразно

проявить себя на всех ступенях человеческого бытия.

Поскольку задачи, которые нагружал на него талант, ему приходилось

нести на слабых плечах, а идти он хотел далеко, то прежде всего он

нуждался в самодисциплине, - к счастью, это качество было его

наследственным уделом с отцовской стороны. В сорок, в пятьдесят лет, в том

возрасте, когда другие растрачивают время, предаются сумасбродствам,

бездумно откладывают выполнение заветных планов, он начинал день с того,

что подставлял грудь и спину под струи холодной воды, и затем, установив в

серебряных подсвечниках по обе стороны рукописи две высокие восковые

свечи, в продолжение нескольких часов честно и ревностно приносил в жертву

искусству накопленные во сне силы. И было не только простительно, но

знаменовало его моральную победу то, что непосвященные ошибочно принимали

весь мир "Майи" и эпический фон, на котором развертывалась героическая

жизнь Фридриха, за создание собранной силы, единого дыхания, тогда как в

действительности его творчество было плодом ежедневного кропотливого

труда, напластовавшего в единый величественный массив сотни отдельных

озарений, и если хорош был весь роман, вплоть до мельчайших деталей, то

лишь оттого, что его творец с неотступным упорством, подобным тому, что

некогда заставило пасть его родную провинцию, годами выдерживал напряжение

работы над одною и той же вещью, отдавая этой работе только свои самые

лучшие, самые плодотворные часы.

Для того чтобы значительное произведение тотчас же оказывало свое

воздействие вглубь и вширь, должно существовать тайное сродство, более

того, сходство между личной судьбой автора и судьбой его поколения. Людям

неведомо, почему они венчают славой произведение искусства. Отнюдь не

будучи знатоками, они воображают, что открыли в нем сотни достоинств, лишь

бы подвести основу под жгучую свою заинтересованность; но истинная причина

их восторга это нечто невесомое - симпатия. Ашенбах как-то обмолвился в

одном из проходных мест романа, что почти все великое утверждает себя как

некое "вопреки" - вопреки горю и муке, вопреки бедности, заброшенности,

телесным немощам, страсти и тысячам препятствий. Но это было больше, чем

ненароком брошенное замечание; это было знание, формула его жизни и славы,

ключ к его творению. И не удивительно, что эта формула легла в основу

характеров и поступков его наиболее оригинальных персонажей.

Относительно нового, многократно повторенного и всякий раз сугубо

индивидуального типа героя, излюбленного этим писателем, один очень

неглупый литературный анатом давно уже написал, что он "концепция

интеллектуальной и юношеской мужественности", которая-де "в горделивой

стыдливости стискивает зубы и стоит не шевелясь, когда мечи и копья

пронзают ей тело". Это было сказано остроумно и точно, несмотря на

известную пассивность формулировки. Ведь стойкость перед лицом рока,

благообразие в муках означают не только страстотерпие; это активное

действие, позитивный триумф, и святой Себастиан - прекраснейший символ

если не искусства в целом, то уж, конечно, того искусства, о котором мы

говорим. Стоит заглянуть в этот мир, воссозданный в рассказе, и мы увидим:

изящное самообладание, до последнего вздоха скрывающее от людских глаз

свою внутреннюю опустошенность, свой биологический распад; физически

ущербленное желтое уродство, что умеет свой тлеющий жар раздуть в чистое

пламя и взнестись до полновластия в царстве красоты; бледную немочь,

почерпнувшую свою силу в пылающих недрах духа и способную повергнуть целый

кичливый народ к подножию креста, к своему подножию; приятную манеру при

пустом, но строгом служении форме; фальшивую, полную опасностей жизнь,

разрушительную тоску и искусство прирожденного обманщика.

У того, кто вгляделся в эти и в им подобные судьбы, невольно возникало

сомнение, есть ли на свете иной героизм, кроме героизма слабых. И что же

может быть современнее этого? Густав Ашенбах был поэтом тех, кто работает

на грани изнеможения, перегруженных, уже износившихся, но еще не рухнувших

под бременем, всех этих моралистов действия, недоростков со скудными

средствами, которые благодаря сосредоточенной воле и мудрому

хозяйствованию умеют, пусть на время, обрядиться в величие. Их много, и

они герои эпохи. Все они узнали себя в его творении; в нем они были

утверждены, возвышены, воспеты; и они умели быть благодарными и

прославлять его имя.

Он был молод и неотесан, как его время, дававшее ему дурные советы, он

спотыкался, впадал в ошибки, перед всеми обнаруживал свои слабые стороны,

словом и делом погрешал против такта и благоразумия. Но он выработал в

себе чувство собственного достоинства, к которому, по его утверждению,

всегда стремится большой талант, более того, можно сказать, что все его

развитие было восхождением к достоинству, сознательным и упорным,

сметающим со своего пути все препоны сомнений и иронии.

Живая, духовно незначительная общедоступность воплощения приводит в

восторг буржуазное большинство, но молодежь, страстную и непосредственную,

захватывает только проблематическое. Ашенбах ставил проблемы и был

непосредствен, как юноша. Он был оброчным духа, хищнически разрабатывал

залежи, перемалывал зерно, предназначенное для посева, выбалтывал тайны,

брал под подозрение талант, предавал искусство, и покуда его творения

услаждали, живили и возвышали благоговеющих почитателей, он, еще молодой

художник, ошеломлял зеленых юнцов циническими рассуждениями о сомнительной

сущности искусства и служения ему.

Но, видимо, ничто не пресыщает благородный и сильный дух больше и

окончательнее, чем пряная и горькая прелесть познания. И, конечно,

тяжелодумная, добросовестнейшая основательность юноши поверхностна по

сравнению с многоопытной решимостью зрелого мужа и мастера - отрицать

знание, бежать его, с высоко поднятой головой чрез него переступать, коль

скоро оно способно умерить, ослабить, обесчестить волю. И разве нашумевший

рассказ "Ничтожный" не был взрывом острой неприязни к непристойному

психологизированию века, который воплощен здесь в образе мягкотелого и

вздорного мерзавца, из бессилия, порочности и этической неполноценности

толкающего свою жену в объятия безбородого юнца, полагая при этом, что

глубина чувств служит оправданием его низости. Могучее слово, презрением

клеймившее презренное, возвещало здесь отход от нравственной

двусмысленности, от всякого сочувствия падению; оно зачеркивало дряблую

сострадательность пресловутого речения "все понять - значит все простить",

и то, что здесь готовилось, нет, что здесь уже свершилось, было тем "чудом

возрожденного простодушия", о котором немного позднее решительно, хотя и

не без некоей таинственной завуалированности, говорилось в диалоге того же

автора. Странное стечение обстоятельств! А может быть, именно следствием

этого "возрождения", этого нового достоинства и строгости, и стало почти

невероятно обостренное чувство красоты, благородной ясности, простоты и

ровности формы, которое проявилось именно в ту пору и навсегда сообщило

его произведениям не только высокое мастерство, но и классическую стать?

Но нравственная целеустремленность по ту сторону знания, по ту сторону

разрешающего и сдерживающего постижения - разве она в свою очередь не

ведет к нравственному упрощению мира и души человеческой, а посему к

усилению тяги к злому, подзапретному, нравственно недопустимому? И разве у

формы не два лика? Ведь она одновременно нравственна и безнравственна -

нравственна как результат и выражение самодисциплины, безнравственна же,

более того, антинравственна, поскольку, в силу самой ее природы, в ней

заключено моральное безразличие, и она всеми способами стремится склонить

моральное начало под свой гордый самодержавный скипетр.

Как бы там ни было! Развитие равнозначно участи, и если его

сопровождает доверие масс, широкая известность, может ли оно протекать как

другое, лишенное блеска и не ведающее требований славы? Только безнадежная

богема скучает и чувствует потребность посмеяться над большим талантом,

когда он, прорвав кокон ребяческого беспутства, постигает достоинство

духа, усваивает строгий чин одиночества, поначалу исполненного жестоких

мук и борений, но потом возымевшего почетную власть над людскими сердцами.

Сколько игры, упорства и упоения включает в себя самовыращивание таланта!

Нечто официозно-воспитательное проявилось и в писаниях Густава Ашенбаха в

зрелые годы; в его стиле не было уже ни молодой отваги, ни тонкой игры

светотеней, он сделался образцово-непререкаемым,

отшлифованно-традиционным, незыблемым, даже формальным и формулообразным,

так что невольно вспоминалась легенда о Людовике XIV, под конец жизни

будто бы изгнавшем из своей речи все пошлые слова. В то время ведомство

народного просвещения включило избранные страницы Ашенбаха в школьные

хрестоматии. Ему было по сердцу, и он не ответил отказом, когда некий

немецкий государь, только что взошедший на престол, пожаловал певцу

"Фридриха" в день его пятидесятилетия личное дворянство.

После нескольких беспокойных лет и нескольких попыток где-нибудь

обосноваться он поселился в Мюнхене и с тех пор жил там в почете и

уважении, лишь в редких случаях становящихся уделом духа. Брак, в который

он вступил еще почти юношей с девушкой из профессорской семьи, был

расторгнут ее смертью. У него осталась дочь, теперь уже замужняя. Сына же

никогда не было.

Густав Ашенбах был чуть пониже среднего роста, брюнет с бритым лицом.

Голова его казалась слишком большой по отношению к почти субтильному телу.

Его зачесанные назад волосы, поредевшие на темени и на висках уже совсем

седые, обрамляли высокий, словно рубцами изборожденный лоб. Дужка золотых

очков с неоправленными стеклами врезалась в переносицу крупного,

благородно очерченного носа. Рот у него был большой, то дряблый, то вдруг

подтянутый и узкий; щеки худые, в морщинах; изящно изваянный подбородок

переделяла мягкая черточка. Большие испытания, казалось, пронеслись над

этой часто страдальчески склоненной набок головой; и все же эти черты были

высечены резцом искусства, а не тяжелой и тревожной жизни. За этим лбом

родилась сверкающая, как молния, реплика в разговоре Вольтера и короля о

войне. Эти усталые глаза с пронизывающим взглядом за стеклами очков видели

кровавый ад лазаретов Семилетней войны. Искусство и там, где речь идет об

отдельном художнике, означает повышенную жизнь. Оно счастливит глубже,

пожирает быстрее. На лице того, кто ему служит, оно оставляет следы

воображаемых или духовных авантюр; даже при внешне монастырской жизни оно

порождает такую избалованность, переутонченность, усталость, нервозное

любопытство, какие едва ли гложет породить жизнь, самая бурная, полная

страстей и наслаждений.

Множество дел, светских и литературных, почти две недели после той

прогулки продержали в Мюнхене объятого жаждой странствий Ашенбаха. Наконец

он велел привести в порядок загородный дом к своему приезду через месяц и

во второй половине мая отбыл с ночным поездом в Триест, где остановился на

сутки, чтобы следующим утром сесть на пароход, идущий в Полу.

Так как он искал чуждого, несхожего с обычным его окружением, и

вдобавок, чтоб до него было рукой подать, то избрал для своего временного

жительства остров в Адриатическом море, неподалеку от берегов Истрии,

который в последние годы стал пользоваться широкой известностью; остров с

красиво изрезанной линией скал в открытом море и с населением, одетым в

живописные лохмотья и изъясняющимся на языке, странно чуждом нашему слуху.

Однако дожди, тяжелый влажный воздух и провинциальное, состоящее из одних

австрийцев общество в отеле, равно как и невозможность тихого душевного

общения с морем, даруемого только ласковым песчаным берегом, раздражали

его. Вскоре он убедился, что сделал неправильный выбор. Куда его тянет, он

точно не знал, и вопрос "так где же?" для него оставался открытым. Он

принялся изучать рейсы пароходных линий, ищущим взором вглядывался в дали,

как вдруг нежданно и непреложно перед ним возникла цель путешествия. Если

за одну ночь хочешь достичь сказочно небывалого, несравнимого, куда

направиться? О, это ясно! Зачем он здесь? Конечно же он ошибся. Туда и

надо ехать сразу. Больше он уже не будет медлить с отъездом со

злополучного острова. Через полторы недели после прибытия быстрая моторка

в тумане раннего утра уже увозила Ашенбаха и его багаж к Военной гавани,

где он ступил на землю лишь затем, чтобы тотчас же подняться по трапу на

мокрую палубу парохода, уже разводившего пары для отплытия в Венецию.

Это было видавшее виды итальянское судно, допотопной конструкции, все в

копоти, мрачное. В похожей на пещеру искусственно освещенной каюте, куда

тотчас же провел Ашенбаха учтиво скаливший зубы горбатый, неопрятный

матрос, за столом, в шапке набекрень и с огрызком сигары в зубах, сидел

человек с физиономией старомодного директора цирка, украшенной козлиной

бородкой, и, не переставая ухмыляться, деловито записывал фамилии

пассажиров, пункт назначения и выдавал билеты. "В Венецию", - повторил он

за Ашенбахом и, вытянув руку, обмакнул перо в кашеобразные остатки чернил

на дне наклонно стоящей чернильницы. "В Венецию, первый класс! Прошу!" Он

нацарапал несколько размашистых каракуль, посыпал написанное голубым

песком, подождал, покуда он сбежит в глиняную чашку, сложил бумагу желтыми

костлявыми пальцами и снова принялся писать. "Отлично выбранная цель

путешествия, - болтал он при этом. - Ах, Венеция! Что за город! Город

неотразимого очарования для человека образованного - в силу своей истории,

да и нынешней прелести тоже!" В округлой быстроте его движений и пустой

болтовне, ее сопровождавшей, было что-то одурманивающее и отвлекающее; он

словно бы старался поколебать решение пассажира ехать в Венецию. Деньги он

принял торопливо и с ловкостью крупье выбросил сдачу на суконную, всю в

пятнах обивку стола. "Приятно развлекаться, сударь, - присовокупил он с

театральным поклоном. - Считаю за честь вам в этом способствовать...

Прошу, господа!.." - тут же крикнул он, взмахнув рукою, словно от

пассажиров отбою не было, хотя никто, кроме Ашенбаха, уже не брал билетов.

Ашенбах вернулся на палубу.

Облокотившись одною рукой о поручни, он глядел на праздную толпу,

собравшуюся на набережной посмотреть, как отваливает пароход, и на

пассажиров, уже взошедших на борт. Те, кто ехал во втором классе - мужчины

и женщины, - скопились на нижней палубе, используя в качестве сидений свои

узлы и чемоданы. На верхней стояли кучкой молодые люди, по-видимому

приказчики из Полы, весьма возбужденные предстоявшей им поездкой в Италию.

Явно гордясь собою и предстоявшим плаванием, они болтали, смеялись и,

перегнувшись через перила, кричали насмешливые словечки товарищам, которые

с портфелями под мышкой спешили по набережной в свои конторы, грозя

тросточками счастливчикам на борту. Один из них, в светло-желтом, чересчур

модном костюме, с красным галстуком и лихо отогнутыми полями шляпы,

выделялся из всей компании своим каркающим голосом и непомерной

возбужденностью. Но, попристальнее в него вглядевшись, Ашенбах с ужасом

понял: юноша-то был поддельный. О его старости явно свидетельствовали

морщины вокруг рта и глаз и тощая жилистая шея. Матовая розовость щек

оказалась гримом, русые волосы под соломенной шляпой с пестрой ленточкой -

париком, желтые, ровные зубы, которые он скалил в улыбке, - дешевым

изделием дантиста. Лихо закрученные усики и эспаньолка были подчернены. И

руки его с перстнями-печатками на обоих указательных пальцах тоже были

руками старика. Ашенбах, содрогаясь, смотрел на него и на то, как он ведет

себя в компании приятелей. Неужто они не знают, не видят, что он старик,

что не по праву оделся в их щегольское пестрое платье, не по праву строит

из себя такого, как они? Нет, видимо, им это было невдомек, они привыкли

терпеть его в своей компании и беззлобно отвечали на его игривые пинки в

бок. Как могло это случиться? Ашенбах прикрыл рукою лоб и сомкнул веки,

горячие от почти бессонной ночи. Ему казалось, что все на свете свернуло

со своего пути, что вокруг него, как в дурном сне, начинает уродливо и

странно искажаться мир, и для того, чтобы остановить этот процесс, надо

закрыть лицо руками, а потом отнять их и снова осмотреться. Но в этот миг

какое-то новое ощущение поразило его - в бессмысленном испуге он открыл

глаза и увидел, что тяжелый и темный корпус корабля отделяется от стенки

причала. Под стук машины, дававшей то передний, то задний ход, дюйм за

дюймом ширилась полоса грязной, радужно мерцающей воды между набережной и

бортом парохода, который, проделав ряд неуклюжих маневров, повернул

наконец свой бушприт в сторону открытого моря. Ашенбах перешел на

штирборт, где горбун уже раскинул для него шезлонг, и стюард в засаленном

фраке осведомился, что ему угодно будет заказать.

Небо было серое, ветер влажный. Гавань и острова остались позади; за

туманной дымкой из поля зрения быстро исчезли берега. Пропитанные влагой

хлопья сажи ложились на вымытую палубу, которой никак не удавалось

просохнуть. Через какой-нибудь час над нею растянули тент: зарядил дождь.

Закутавшись в пальто, с книгой на коленях, путешественник отдыхал, и

часы текли для него неприметно. Дождь перестал, парусиновый тент убрали.

Нигде на горизонте ни полоски земли. Под хмурым куполом неба лежал

неимоверно огромный диск открытого моря. Но в пустом, нерасчлененном

пространстве наши чувства теряют меру времени и мы влачимся в неизмеримом.

Призрачно странные фигуры, старый фат, козлиная бородка, продавшая ему

билет, с расплывчатыми жестами, с нелепыми речами затеснились в мозгу

Ашенбаха, и он уснул.

В полдень его повели завтракать в кают-компанию, похожую на коридор,

так как в нее выходили двери кают, там в конце длинного стола, во главе

которого стоял его прибор, приказчики и старик среди них уже с десяти

часов пировали с весельчаком-капитаном. Завтрак был скудный, и Ашенбах

быстро покончил с ним. Его тянуло наверх, снова взглянуть на небо: не

собирается ли оно просветлеть над Венецией.

Он почти не сомневался, что так оно и будет, ибо этот город всегда

встречал его сиянием.

Но небо и море оставались хмуро свинцовыми, время от времени моросил

дождь, и Ашенбах смирился с тем, что по водной дороге прибудет в иную

Венецию, чем та, к которой он приближался по сухому пути. Он стоял у

фок-мачты, вперив взор в морские дали, и ждал земли. Ему вспоминался

задумчивый восторженный поэт в миг, когда перед его глазами всплыли из

этих вод купола и колокольни его мечты, и он бормотал про себя отдельные

строфы величественной песни, что сложили тогда его благоговение, счастье и

печаль. Поневоле растроганный этим уже отлитым в форму чувством, он

спрашивал свое строгое и усталое сердце, суждены ли новый восторг, новое

смятение, запоздалая авантюра чувства ему, досужему скитальцу?

Но вот справа вынырнул плоский берег, рыбачьи лодки уже сновали по

морю, возник Остров купальщиков; пароход, оставив его слева, на тихом ходу

проскользнул в узкий порт, названный по имени этого острова, и остановился

в лагуне перед скопищем пестрых лачуг на берегу в ожидании баркаса

санитарной службы.

Его дожидались целый час. Пассажиры как бы прибыли и не прибыли; никто

не спешил, и каждый был охвачен нетерпением. Молодые жители Полы,

подстегиваемые патриотизмом, а может быть, и сигналами военных рожков,

которые доносились по воде со стороны общественных садов, высыпали на

палубу и, разгоряченные выпитым асти, стали кричать "ура!" марширующим

вдоль берега берсальерам. Но поистине омерзительно было смотреть на то, в

какое состояние привело фатоватого старика незаконное панибратство с

молодежью. Старая его голова уже не могла противостоять хмелю, как молодые

и крепкие головы его приятелей; он был пьян самым жалким образом. С

осоловелым взором, зажав сигарету в трясущихся пальцах, он всеми силами

старался сохранить равновесие, хотя хмель раскачивал его из стороны в

сторону, и не двигался с места, чувствуя, что упадет при первом же шаге, и

при всем этом выказывал жалкую резвость, хватая за пуговицу любого, кто к

нему приближался, нес какой-то вздор, подмигивал, хихикал, по-дурацки над

кем-нибудь подшучивая, водил перед его носом, морщинистым указательным

пальцем с кольцом-печаткой и с гнусным лукавством облизывал губы кончиком

языка. Ашенбах смотрел на него, нахмурившись, и опять им овладевало

смутное чувство, что мир, несомненно, выказывал пусть чуть заметное, но

уже неостановимое намерение преобразиться в нелепицу, в карикатуру; хорошо

еще, что обстоятельства не позволили Ашенбаху долго носиться с этим

чувством: машина заработала, застучала, пароход, остановленный так близко

от цели, снова двинулся вперед по каналу св.Марка.

Итак, он опять видит это чудо, этот из моря встающий город,

ослепительную вязь фантастических строений, которую республика воздвигла

на удивление приближающимся мореходам, воздушное великолепие дворца и Мост

Вздохов, колонну со львом и святого Марка на берегу, далеко вперед

выступающее пышное крыло сказочного храма и гигантские часы в проеме моста

над каналом; любуясь, он думал, что приезжать в Венецию сухим путем, с

вокзала, все равно, что с черного хода входить во дворец, и что только

так, как сейчас, на корабле, из далей открытого моря, и должно прибывать в

этот город, самый диковинный из всех городов.

Машина застопорила, гондолы, теснясь, понеслись к пароходу, по

спущенным сходням на борт поднялись таможенные чиновники и немедля

приступили к исполнению своих обязанностей. Наконец пассажиры получили

право покинуть пароход. Ашенбах объяснил, что ему нужна гондола доехать и

довести багаж до пристани, где стоят катера, курсирующие между городом и

Лидо: он хочет поселиться у моря. Его намерение одобряют, через борт

сообщают о нем гондольерам, которые препираются между собой на местном

диалекте. Но сойти на землю ему не удается: загородил дорогу его

собственный сундук, который с трудом тащат и волочат по шаткой лесенке.

Поэтому минуту-другую он не может противостоять назойливости мерзкого

старика, спьяну решившего любезно напутствовать чужеземца. "Желаем хорошо

провести время, - блеет он, расшаркиваясь. - Не поминайте лихом! Au

revoir, excusez et bon jour [до свидания, извините и добрый день

(франц.)], ваше превосходительство!" Его рот увлажняется, он закрывает

глаза, облизывает уголки рта, под дряблой старческой губой топорщится

крашеная эспаньолка, "Примите мои комплименты, душечка, милочка,

красотка..." - лопочет он, посылая воздушный поцелуй. И тут у него

вставная верхняя челюсть соскакивает на нижнюю губу. Ашенбах, улучив

момент, удаляется. "Милочке, милочке моей", - слышатся за его спиной

воркующие, глухие, с трудом выдавливаемые звуки, когда, держась за

веревочные поручни, он спускается по трапу.

Кто не испытывал мгновенного трепета, тайной робости и душевного

стеснения, впервые или после долгого перерыва садясь в венецианскую

гондолу? Удивительное суденышко, без малейших изменений перешедшее к нам

из баснословных времен, и такое черное, каким из всех вещей на свете

бывают только гробы, - оно напоминает нам о неслышных и преступных

похождениях в тихо плещущей ночи, но еще больше о смерти, о дрогах,

заупокойной службе и последнем безмолвном странствии. И кто мысленно не

отмечал, что сиденье этой лодки, гробово-черное, лакированное и черным же

обитое кресло, - самое мягкое, самое роскошное и нежащее сиденье на свете?

Когда Ашенбах на него опустился у ног гондольера, напротив своего багажа,

заботливо сложенного на носу, он опять отчетливо это почувствовал. Гребцы

продолжали переругиваться, угрожающе жестикулируя, сердито и непонятно. Но

особая тишина города на воде, казалось, неприметно впитывала в себя эти

голоса, делала их бесплотными и рассеивала над водами. В гавани было

тепло. Парное легкое дуновение сирокко временами касалось усталого

путешественника. Погруженный в податливую стихию подушек, он закрыл глаза,

наслаждаясь столь же непривычной, сколь и сладостной расслабленностью.

"Путь наш короток, - думал он, - а я бы хотел, чтоб он длился вечно!"

Мерное покачивание уносило его от сутолоки и шума голосов.

Тихо, все тише становилось вокруг него. Уже слышны только всплески

весла, глухие удары волны о нос гондолы, который словно парит над водою, -

острый, черный, на самом конце вооруженный подобием алебарды, - да еще

нечто третье - бормотанье гондольера, отрывочное, сквозь зубы, в ритм

взмахам весла. Ашенбах открыл глаза и удивился - лагуна сделалась шире, и

они двигались по направлению к открытому морю. Нельзя, видно, так уж

предаваться безмятежности, надо было требовать выполнения своего приказа.

- Значит, к пристани, - полуобернувшись, сказал он.

Бормотанье смолкло. Ответа не последовало.

- Значит, к пристани, - повторил он и повернулся, чтобы посмотреть в

лицо гондольеру, который, стоя во весь рост позади него, четко

обрисовывался на фоне бледного неба. Это был человек с неприятной, даже

свирепой физиономией, одетый в синюю матросскую робу, подпоясанную желтым

шарфом, в соломенной шляпе, местами расплетшейся и давно потерявшей форму,

но лихо заломленной набекрень. Весь склад его лица, так же как светлые

курчавые усы под коротким курносым носом, безусловно не имели в себе

ничего итальянского. Несмотря на худобу, казалось бы делающую его

непригодным для ремесла гондольера, он весьма энергично орудовал веслом,

при каждом взмахе напружинивая все тело. Раза два при большом усилии он

поджимал губы, обнажая два ряда белых зубов. Нахмурив рыжеватые брови и

глядя поверх головы приезжего, он вдруг сказал решительно, даже грубовато:

- Вы едете на Лидо.

Ашенбах отвечал:

- Конечно. Но я нанял гондолу только затем, чтобы доехать до площади

Святого Марка. Там я пересяду на вапоретто.

- На вапоретто, сударь, вам ехать нельзя.

- Почему, собственно?

- Потому что вапоретто не перевозят багажа.

Ашенбах вспомнил, что это действительно так, и промолчал. Но резкий,

наглый и столь непринятый здесь в отношении иностранца тон показался ему

непозволительным. Он сказал:

- Это уж мое дело. Может быть, я собираюсь сдать свой багаж на

хранение. Вам придется повернуть.

Тишина была полная. Только весло всплескивало да волна глухо ударялась

о нос гондолы. Затем опять послышалось невнятное бормотанье: гондольер

беседовал сквозь зубы сам с собой.

Что было делать? Один в лодке со странно неприветливым и угрюмо

решительным человеком, разве мог бы наш путешественник настоять на своем?

Но как мягко было бы ему покоиться на подушках, не вздумай он возмущаться!

Разве не желал он, чтобы этот путь длился долго, вечно? Самое разумное

предоставить вещам идти, как они идут, а главное - самое приятное.

Какие-то расслабляющие чары исходили от его сиденья, от этого низкого

кресла, обитого черным, так сладостно покачивавшегося при ударах весла

своенравного гондольера за его спиной.

Смутное чувство, что он попал в руки преступника, на мгновенье

шевельнулось в Ашенбахе, но не пробудило в нем мысли об энергичной

самозащите. Еще досаднее, думал он, если все сведется к простому

вымогательству. Некое подобие чувства долга или гордости, как бы

воспоминание, что надо предупредить беду, заставило его еще раз собраться.

Он осведомился:

- Сколько вы хотите за работу?

И, глядя поверх его головы, гондольер ответил:

- Вы заплатите.

Было совершенно очевидно, что надо на это сказать. Ашенбах почти

машинально произнес:

- Я ничего, ровно ничего вам не заплачу, если вы меня завезете не туда,

куда мне надо.

- Вы хотите на Лидо.

- Но не с вами.

- Я хорошо вас везу.

"Это правда, - подумал Ашенбах и опять размяк. - Правда, ты хорошо меня

везешь! Даже если ты заришься на мой бумажник и ударом весла в спину

отправишь меня в Аид, это будет значить, что ты вез меня хорошо".

Однако ничего подобного не произошло. Напротив, неподалеку появилась

лодка с бродячими музыкантами, мужчинами и женщинами, которые пели под

аккомпанемент гитар и мандолин; назойливо догоняя гондолу, они едва не

касались ее борта и оглашали тишину над водой корыстными звуками

итальянских песен для иностранцев. Ашенбах бросил монету в протянутую с

лодки шляпу. И опять стало слышно бормотание гондольера, отрывочно

беседовавшего с самим собой.

Покачиваясь на кильватерной волне идущего в город парохода, они наконец

прибыли на место. Двое муниципальных чиновников, заложив руки за спину и

не сводя глаз с лагуны, прохаживались по берегу. Ашенбах вышел из гондолы

и ступил на мостки, поддерживаемый одним из тех вооруженных багром

стариков, что непременно стоят на всех пристанях Венеции; и так как у него

не нашлось мелочи, он направился в расположенный около мола отель, чтобы

разменять деньги и по собственному усмотрению рассчитаться с гондольером.

В вестибюле ему выдают мелкие купюры, он возвращается, его чемоданы уже

сложены на тачку, а гондола и гондольер исчезли.

- Удрал, - говорит старик с багром. - Дурной человек, сударь, человек

без патента! Один только у нас и есть такой. Другие позвонили сюда по

телефону. Он заметил, что его ждут, и улизнул.

Ашенбах пожал плечами.

- Господин проехал задаром, - сказал старик и протянул шляпу. Ашенбах

бросил в нее монету. Он велел везти свой багаж в отель и пошел следом за

тачкой по аллее; по белым цветом цветущей аллее с тавернами, лавками и

пансионами по обе стороны, что, пересекая остров, спускалась к морю.

В обширный отель Ашенбах вошел не с главного хода, а через садовую

террасу и, не задерживаясь в вестибюле и в следовавшем за ним огромном

холле, направился прямо в контору. Так как он заранее дал знать о своем

прибытии, его встретили с услужливым почтением. Администратор, маленький,

тихий, льстиво-предупредительный человечек с черными усами, одетый в

сюртук французского покроя, поднялся с ним в лифте на второй этаж и указал

ему его комнату, очень приятно выглядевшую, с мебелью вишневого дерева,

множеством очень пахучих цветов и высокими окнами, из которых открывался

вид на море. После того как администратор удалился, Ашенбах подошел к

одному из них, - служитель в это время вносил и размещал в номере его

чемоданы, - и стал смотреть на пляж, почти безлюдный в эти часы, и на

пасмурное море, которое, как всегда во время прилива, посылало на берег

невысокие, длинные, покойно и равномерно набегавшие волны.

Чувства того, кто предается созерцанию одиноко и молчаливо,

расплывчатее и в то же время глубже, чем если б он находился на людях, его

мысли весомее, прихотливее, и на них неизменно лежит налет печали. Картина

мира, ощущения, которые легко можно было бы потушить единым взглядом,

смешком, обменом мнений, его занимают больше чем следует; в молчании они

углубляются, становятся значительным событием, авантюрой чувств,

неизгладимым впечатлением. Одиночество порождает оригинальное, смелое,

пугающе прекрасное - поэзию. Но оно порождает и несуразицу,

непозволительный абсурд. Так, дорожные перипетии, гнусный старый франт с

его лопотаньем о красотке и отверженный гондольер, не получивший своих

заработанных грошей, и сейчас еще тревожили душу путешественника. Нимало

не затрудняя разум, не давая, собственно, даже материала для размышлений,

все это тем не менее по самой своей сути представлялось ему необычно

странным и в странности своей тревожным. Меж тем он глазами приветствовал

море и радовался, что так близка теперь, так достижима Венеция. Наконец он

отошел от окна, освежил лицо водою, отдал дополнительные распоряжения

горничной, ибо хотел быть как можно более удобно устроенным, и велел

лифтеру в зеленой ливрее отвезти себя вниз.

Он выпил чаю на террасе, выходившей на море, затем спустился на

прибрежный бульвар и прошел изрядный кусок в направлении отеля

Эксцельсиор, Когда он возвратился, уже было время переодеваться к ужину.

Он проделал это неторопливо и обстоятельно, так как привык работать,

одеваясь, и все же спустился в зал слишком рано. Там, впрочем, уже

находилось немало гостей, между собой незнакомых и притворно друг другом

не интересующихся, но с одинаковым нетерпением ожидавших ужина. Взяв со

стола газету, он опустился в кожаное кресло и стал наблюдать за

собравшимися. Общество приятно отличалось от того, которое он встретил на

острове в начале своего путешествия.

Перед ним открывался горизонт, терпимо обнимавший все и вся. Слышалась

приглушенная разноголосица языков. Вечерний костюм, этот мундир

благопристойности, как бы сливал воедино человеческие особи разных рас и

сословий. Был здесь сухопарый американец с длинным лицом, многочисленная

русская семья, немецкие дети с французскими боннами. Явно преобладал

славянский элемент. Рядом с Ашенбахом говорили по-польски.

За бамбуковым столиком под надзором гувернантки сидела компания

подростков, совсем еще зеленая молодежь. Три молоденькие девушки, лет,

видимо, от пятнадцати до семнадцати, и мальчик с длинными волосами, на вид

лет четырнадцати. Ашенбах с изумлением отметил про себя его безупречную

красоту. Это лицо, бледное, изящно очерченное, в рамке золотисто-медвяных

волос, с прямой линией носа, с очаровательным ртом и выражением прелестной

божественной серьезности, напоминало собою греческую скульптуру лучших

времен и, при чистейшем совершенстве формы, было так неповторимо и

своеобразно обаятельно, что Ашенбах вдруг понял: нигде, ни в природе, ни в

пластическом искусстве, не встречалось ему что-либо более счастливо

сотворенное. Далее ему бросилось в глаза явное различие меж

воспитательными принципами, применяемыми к мальчику и его сестрам, что

сказывалось даже в одежде. Наряд молодых девиц, - старшая из них уже могла

сойти за взрослую, - был так незатейлив и целомудрен, что не только не

красил их, но скорее даже уродовал. Из-за строгого монастырского платья,

аспидно-серого цвета, полудлинного, скучного, нарочито мешковатого покроя,

с белыми отложными воротничками в качестве единственного украшения, фигуры

их казались приземистыми и лишенными грации. Приглаженные и туго стянутые

волосы сообщали лицам молодых девиц монашески пустое, ничего не говорящее

выражение. Здесь, несомненно, сказывалась власть матери, и не подумавшей

распространить на мальчика педагогическую суровость, необходимую, по ее

мнению, в воспитании девочек. Его жизнь, видимо, протекала под знаком

нежного потворства. Никто не решался прикоснуться ножницами к его чудесным

волосам; как у "Мальчика, вытаскивающего занозу", они кудрями спадали ему

на лоб, на уши, спускались с затылка на шею. Английский матросский костюм

с широкими рукавами, которые сужались книзу и туго обтягивали запястья его

еще совсем детских, но узких рук, со всеми своими выпушками, шнурами и

петличками, сообщал его нежному облику какую-то черту избалованности и

богатства. Он сидел вполоборота к Ашенбаху, за ним наблюдавшему, выставив

вперед правую ногу в черном лакированном туфле, подперевшись кулачком, в

небрежно изящной позе, не имевшей в себе ничего от почти приниженной

чопорности его сестер. Не болен ли он? Ведь золотистая тьма волос так

резко оттеняет бледность его кожи цвета слоновой кости. Или он просто

забалованный любимчик, привыкший к потачкам и задабриванию? Ашенбаху это

показалось наиболее вероятным. Артистические натуры нередко обладают

предательской склонностью воздавать хвалу несправедливости, создающей

красоту, и принимать сторону аристократической предпочтенности.

В холле уже появился официант и по-английски объявил: "Кушать подано!"

Собравшиеся мало-помалу скрывались за стеклянной дверью ресторана. Хлопали

двери лифтов, опоздавшие торопливо проходили мимо Ашенбаха. За дверью

приступили к трапезе, но юные поляки все еще сидели за бамбуковым

столиком, и Ашенбах, уютно устроившись в мягком кресле, ждал вместе с

ними: ведь глаза его созерцали красоту.

Наконец гувернантка, маленькая тучная особа с багровым румянцем, подала

своим питомцам знак подняться. Высоко вздернув брови, она отодвинула стул

и поклонилась высокой женщине, одетой в серое с белым, единственным

украшением которой служили великолепные жемчуга.

Осанка этой женщины, холодная и величавая, то, как были зачесаны ее

чуть припудренные волосы, покрой ее платья, все было исполнено той

простоты, которая равнозначна хорошему вкусу повсюду, где благочестие

неотъемлемо от аристократизма. Она могла бы быть женой немецкого

сановника. Нечто сказочно пышное сообщали ее облику только украшения,

поистине бесценные, - серьги с подвесками и тройная, очень длинная нить

крупных, как вишни, матово мерцающих жемчужин.

Дети поспешно вскочили и склонились, целуя руку матери, которая со

сдержанной улыбкой на холеном, хотя и несколько усталом, остроносом лице,

смотря поверх их голов, говорила что-то гувернантке по-французски. Затем

она прошла к застекленной двери. Дети последовали за ней: девочки по

старшинству, за ними гувернантка, мальчик замыкал шествие. По какой-то

причине он оглянулся, прежде чем скрыться за дверью, и его необычные,

сумеречно-серые глаза встретились со взглядом Ашенбаха. Погруженный в

созерцание, уронив газету на колени, он смотрел вслед удалявшемуся

семейству.

В том, что он видел, не было, собственно, ничего удивительного. Дети

дожидались матери, чтобы идти к столу, почтительно ее приветствовали и, -

входя в зал, вели себя, как принято в свете. Однако все это проделывалось

так четко, с такой подчеркнутой благовоспитанностью, с таким чувством

долга и самоуважения, что Ашенбаха это странным образом взволновало. Он

еще немного помедлил и затем направился в зал, где метрдотель указал ему

столик очень далекий, как он отметил с мимолетным сожалением, от того, за

которым расположилось польское семейство.

Усталый, но в то же время возбужденный, он развлекал себя во время

скучной трапезы абстрактными, более того, трансцендентными размышлениями;

думал о том, что закономерное должно вступить в таинственную связь с

индивидуальным, дабы возникла человеческая красота, отсюда он перешел к

общим проблемам формы и искусства и решил наконец, что его мысли и находки

напоминают смутные и счастливые озарения во сне, наяву оказывающиеся

пустейшими и ни на что не пригодными. Выйдя из ресторана, он покурил,

посидел, прошелся по парку, напоенному вечерними ароматами, рано улегся в

постель и крепким, непробудным сном, несмотря на пестрые сновидения,

проспал всю ночь.

Назавтра погода не стала лучше. Дул береговой ветер. Под небом,

затянутым белесой пеленой, в тупом спокойствии простиралось море, с

прозаически близким горизонтом и так далеко откатившееся от берегов, что

рядами обнажились песчаные отмели. Ашенбаху, когда он открыл окно,

почудилось, что он слышит гнилостный запах лагуны.

На душе у него стало тяжко. Он сразу же подумал об отъезде. Давно уже,

много лет назад, после радостных весенних дней его застигла здесь такая же

погода, и, удрученный, расстроенный, он бежал из Венеции. А сейчас разве

не охватил его тот же приступ тоски, разве опять не стучит у него в

висках, не тяжелеют веки? Снова менять местопребывание слишком хлопотно,

но если ветер не переменится, нечего и думать о том, чтобы здесь

оставаться. Для верности он решил не распаковывать всех своих вещей. В

девять часов он позавтракал в буфете - небольшом помещении между холлом и

залом ресторана.

Здесь царила торжественная тишина - гордость больших отелей. Официанты

неслышно ступали в своих мягких туфлях. Стук чайных ложек о чашки,

полушепотом сказанное слово - вот и все, что слышалось здесь. В углу,

наискосок от двери и через два столика от него, Ашенбах заметил польских

девиц с гувернанткой. В тугих синих холщовых платьях с белыми отложными

воротничками и белыми же манжетами, с затянутыми пепельными волосами и еще

красноватыми веками, они сидели очень прямо, любезно передавая друг другу

вазочку с вареньем. Завтракать они уже кончали. Мальчика с ними не было.

Ашенбах улыбнулся. "Ах ты, маленький феак! - подумал он. - Тебе, не в

пример сестрам, дано преимущество спать сколько угодно". И, внезапно

развеселившись, мысленно процитировал: "Частая смена одежд, и покой, и

нагретые ванны..."

Он не спеша позавтракал, принял почту от портье, который вошел, держа в

руках свою расшитую галунами фуражку, и, не выпуская изо рта папиросы,

распечатал несколько конвертов. Потому-то он еще и оказался здесь при

появлении сонливца, которого дожидались за столиком в углу.

Мальчик вошел в застекленную дверь и среди полной тишины наискось

пересек залу, направляясь к своим. Походка его, по тому как он держал

корпус, как двигались его колени, как ступали обутые в белое ноги, была

неизъяснимо обаятельна, легкая, робкая и в то же время горделивая, еще

более прелестная от того ребяческого смущения, с которым он дважды поднял

и опустил веки, вполоборота оглядываясь на незнакомых людей за столиками.

Улыбаясь и что-то говоря на своем мягком, расплывающемся языке, он

опустился на стул, и Ашенбах, увидев его четкий профиль, вновь изумился и

даже испугался богоподобной красоты этого отрока. Сегодня на нем была

легкая белая блуза в голубую полоску с красным шелковым бантом, завязанным

под белым стоячим воротничком. Но из этого воротничка, не очень даже

подходящего ко всему костюму, в несравненной красоте вырастал цветок его

головы - головы Эрота в желтоватом мерцании паросского мрамора, - с

тонкими суровыми бровями, с прозрачной тенью на висках, с ушами, закрытыми

мягкими волнами спадающих под прямым углом кудрей.

"Как красив!" - думал Ашенбах с тем профессионально холодным

одобрением, в которое художник перед лицом совершенного творения рядит

иногда свою взволнованность, свой восторг. Мысли его текли дальше: "Право

же, если бы море и песок не манили меня, я бы остался, покуда ты остаешься

здесь!" Итак, он поднялся, прошел, почтительно приветствуемый служащими

отеля, через холл, спустился с большой террасы и по деревянным мосткам

зашагал к огороженному пляжу для постояльцев отеля. Там он попросил

босоногого старика в полотняных штанах, в матросской тельняшке и

соломенной шляпе, исправляющего должность сторожа, показать оставленную

для него кабинку, велел вынести стол и кресло наружу, на деревянную

засыпанную песком площадку, и удобно расположился в шезлонге, который

подтащил поближе к морю, где песок был золотисто-желтый, как воск.

Вид пляжа, культуры, беспечно и чувственно наслаждающейся на краю

стихии, занимал и радовал его больше, чем когда-либо. Серое и плоское море

ужо ожило, расцветилось детьми, шлепающими по воде, пловцами, пестрыми

фигурами, которые, заложив руки за голову, лежали на песчаных отмелях.

Другие орудовали веслами, сидя в маленьких бескилевых лодочках,

раскрашенных синим и красным, и громко хохотали, когда суденышко

опрокидывалось. Перед далеко вытянувшимся рядом кабин, на деревянных

площадках которых люди сидели, как на верандах, равноправно царили

Поиск по сайту: