Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Стиль росписи и его духовные основы

Программа росписи

Система росписи храма с одной стороны повторяет многие сюжеты, характерные для памятников домонгольского периода и для XIV века представляющиеся архаичными. С другой стороны она содержит множество новых и уникальных для своего времени сюжетов, часто представляющих собой оригинальную находку псковских художников.

В куполе изображено Вознесение Господне, повторяющее росписи многих новгородских храмов XII века и собора Мирожского монастыря. Фрески в барабане купола утрачены. На парусах сохранились фигуры евангелистов с их символами и фрагмент убруса с образом Нерукотворного Спаса.

В центральной алтарной апсиде в нижних регистрах представлен двухъярусный фронтальный святительский чин, так же архаичный для византийской живописи XIII - XIV столетий и повторяющий старые образцы домонгольского времени. Выше была изображена традиционная Евхаристия.

Особый интерес представляют композиции верхней зоны алтаря - конхи и свода вимы. Несмотря на крайне плохую и фрагментарную сохранность живописи, представленные здесь сюжеты поддаются расшифровке и реконструкции. В конхе была изображена сидящая на троне Богоматерь с Младенцем на левой руке. Необычным является жест правой руки Богоматери поднятой вверх и буквально указывающей отведенным пальцем на расположенное выше изображение. Выше, в своде сохранилась нижняя часть фигуры в белых одеждах, сидящей на престоле и окруженной мандорлой, вписанной в ромб. По сторонам от фигуры сохранились фрагментарные изображения херувимов и других небесных сил. Возможно, что здесь же располагались и фигуры пророков Исайи, Иезекииля или Аввакума, свидетелей представленного видения. Очевидно, что на престоле был изображен Христос, однако точная иконография его изображения остается неизвестной. Общий смысл композиции прочитывается следующим образом: Бог, являвшийся в Ветхом Завете пророкам, Вседержитель и грядущий Судья мира воплотился через Богородицу и стал Младенцем, чтобы принести себя в жертву ради спасения человечества. Тема Христа-жертвы прямым образом связана с нижними регистрами росписи алтаря и совершавшимся здесь богослужением.

На подпружных арках, несущих купол, изображены ветхозаветные первосвященники, прообразующие новозаветное священство. Их ряд завершается образами Захарии и его сына - Иоанна Предтечи, соединяющего собой Ветхий и Новый завет.

Своды и стены ветвей подкупольного креста заняты несколькими повествовательными циклами. Порядок сюжетов по своему продуман, хотя в расположении циклов есть некоторая спонтанность. Это было вызвано непривычностью поставленной перед художниками задачи, вынужденными после длительного перерыва собственными силами возрождать искусство монументальной живописи.

Важнейшее место здесь занимает цикл евангельских событий, включающий прежде всего изображения двунадесятых праздников. Композиции расположены в три регистра: 1) в сводах и люнетах, 2, 3) и в два ряда на стенах боковых ветвей подкупольного креста.

В южной части храма в 3 регистре росписи на восточной стене изображено Рождество Богоматери (занимающее традиционное место храмового образа справа от алтаря) и Введение во храм. Благовещение изображено выше во 2 ярусе, традиционно по сторонам от алтарной апсиды: слева архангел Гавриил, справа Богоматерь. Рождество Христово представлено вслед за Введением в 3 регистре на южной и западной стенах южной ветви креста. Композиция Рождества состоит из множества различных небольших сцен, подробно иллюстрирующих все связанные с праздником события. Здесь есть и фигура плачущей о убиенных детях Рахили, иллюстрарующая пророчество Иеремии (Иер.31:15). Кроме того, поклонение волхвов было дополнено аллегорическими фигурами природных стихий, из которых сохранилось изображение пустыни, так же приносящих свои дары Младенцу Христу. Эти необычные подробности являются иллюстрацией рождественской стихиры "Что Ти принисем, Христе", впоследствии вошедшие в иконографию Собора Богоматери.

Цикл праздников продолжается в 1 регистре на своде и в люнете южной ветви креста, где изображены Сретение, Крещение и Воскрешение Лазаря (эта часть программы копирует роспись собора Мирожского монастыря). Композиции страстного цикла вынесены во 2 меньший регистр композиций. Здесь на восточной стене южного рукава изображены Вход и Иерусалим и Преображение (хронологически неправильное расположение Преображения после Входа в Иерусалим - распространенная черта многих памятников византийской и древнерусской живописи[11]). Далее на южной стене были расположены композиции Омовение ног и Тайная вечеря.

Распятие и Воскресение Христа представлены в 1 регистре на своде северного рукава креста. Ниже на восточной стене северного рукава во 2 регистре изображено Снятие с креста и жены-мироносицы у Гроба Господня, а в 3 регистре Преполовение Пятидесятницы и Сошествие Св. Духа на апостолов. Образ Вознесения был представлен в куполе собора.

Таким образом, евангельские сцены разделены на несколько обособленных циклов. Сверху представлены несколько крупных композиций: Сретение, Крещение, Воскрешение Лазаря, Распятие и Воскресение. При этом изображения Сретения и Распятия, Воскрешения Лазаря и Воскресения Христа перекликаются по смыслу друг с другом, Распятие и Воскресение традиционно представлены друг напротив друга. Ниже в меньшем масштабе изображены события предшествующие страстям Христа, другие сцены страстей и события после Воскресения Христа: Вход в Иерусалим, Преображение, Снятие со креста, жены-мироносицы у Гроба, Преполовение и Сошествие Св. Духа.

Свой отдельный цикл изображений расположен на западной стене северного рукава, где в три ряда представлены небольшие по масштабу композиции протоевангельского цикла, хорошо известные по многим домонгольским памятникам монументальной живописи. Однако здесь к ним добавлено изображение Покрова Богородицы и даже иллюстрация 12 икоса Акафиста Богоматери.

Самая большая и впечатляющая композиция в росписи собора - Успение Богоматери - расположена во всю высоту северной стены храма, напротив изображенного с южной стороны Рождества Христова. Противопоставление или вернее сопоставление двух этих композиций так же известно по росписям храмов домонгольского периода[12]. Средняя часть композиции оказалась утрачена из-за расширенного в XVII веке окна. Слева от него сохранилась фигура Христа, держащего на руках душу Богородицы. Сверху были изображены апостолы, переносимые к одру Богоматери ангелами и вознесение Богоматери на небо.

Весь западный рукав подкупольного креста занят изображением Страшного суда, дополненного видением пророка Даниила. Изображения на южной стороне западного свода и южной стене традиционны. Здесь представлен сидящий на престоле Христос-судья, окруженный 12 апостолами и ангелами. Ниже располагались почти совершенно утраченные изображения Адама и Евы, а также взвешивания человеческой души на суде. Хорошо сохранился нижней регистр, где представлен рай: Лоно Авраамово, благоразумный разбойник и шествие в рай праведников, возглавляемых апостолом Петром. На западной стене был изображен ангел свивающий небо, а рядом с ним композиция, ранее известная исключительно по более поздним русским памятникам XVI-XVII веков. Здесь изображен Моисей, обличающий не уверовавших во Христа евреев.

На северной стене представлено уникальное по иконографии видение пророка Даниила, многие из деталей которого впоследствии широко распространились в русской искусстве поствизантийского периода. На своде изображен Христос Ветхий денми, окруженный ангелами и лежащими на престолах открытыми книгами. Сцена расположена напротив изображений Христа и апостолов из Страшного суда и совпадает с ними по композиции. Ниже представлены трубящие ангелы и четыре зверя - символы земных царств. Все они подписаны: Персидское, Эллинское, Римское и Антихристово. Справа от них в основании подпружной арки был изображен сам Даниил (его утраченная сверху фигура узнается по характерным для него одеждам). Слева на западной стене располагаются ещё несколько изображений, связанных с видением: Христос, Богоматерь и Иоанн Предтеча с ангелами, несущими орудия страстей, пророки Захария и Исаия.

Весьма вероятно, что появившиеся здесь впервые иконографические сюжеты видения Даниила, включенные в состав Страшного суда, в XVI веке были принесены в Москву псковскими мастерами и благодаря этому широко распространились в русской живописи XVI - XVII веков.

Далее под видением Даниила представлены традиционные изображения земли и моря, отдающих мертвецов. Ниже, напротив изображений рая, располагались так же традиционные сцены ада. Слева представлена назидательная притча о Богаче и Лазаре (Лк.16:19). Богач изображен сидящим в аду вместе в бесом. Справа изображен Сатана на двуглавом чудовище с душой Иуды на руках.

В адском пламене рядом с Сатаной были изображены головы многочисленных грешков, все из них были подписаны по именам. Большая часть из них соответствует тексту жития Василия Нового, где подробно описано видение Страшного суда. Здесь представлены основатели ересей Македоний, Север, Арий, Аполлинарий, Несторий, Ориген, нечестивые цари: Диоклетиан и Юлиан Отступник. К ним псковичи добавили Ирода с Иродиадой и Саломеей, еретика Богомила и убийцу святых Бориса и Глеба Святополка Окаянного.

Наконец, ещё один интереснейший, самобытный по составу цикл представляют собой росписи жертвенника - северной алтарной апсиды. Здесь представлены ветхозаветные сюжеты - прообразы евхаристии, а также добавленные к ним сцены мученичества Иоанна Предтечи. В своде изображено явление Троицы Арвааму, с характерным для Пскова изокефальным (равновеликим) изображением Трех Ангелов.

Завершает роспись храма чин преподобных отцов, изображенных в нижнем ярусе стен. Их фигуры сохранились на восточных стенах боковых ветвей креста по сторонам от алтаря[13].

 


ФРЕСКИ ЦЕРКВИ УСПЕНИЯ НА ВОЛОТОВОМ ПОЛЕ

- строительство 1352 г.

В это время в апсиде была сделана роспись – служба святых отцов

- мастер работал очень традиционно и немного сухо

- опора на виз.традиции

- фрески 1363 г.

- архитектоника, фризовый характер, обилие, насыщенность сюжета

- не всегда нарративность, а духовная концепция

- работают орнаментальные пояса

 

Надо полагать, что в эстетических представлениях волотовского мастера на первом месте стояла не красота как соразмерность, а красота как выражение в искусстве души человека, живого чувства. Красота — не от разума, не из расчета, а из душевного порыва, от волнения чувств. Хотя мастер почитал традиционные образцы как мудрость, накопленную веками, но воображение имело для него решающее значение. Прежде чем взяться за кисть, он должен был увидеть своим внутренним оком то, что предстояло изобразить. Он был не только мастером и эрудитом, но и мыслителем и поэтом. Он доверял своей способности воображать себе незримое и чуял нечто в своей душе. Ей и должна была служить твердая и уверенная рука художника. Несомненно, волотовский мастер был русским человеком, скорее всего новгородцем: об этом говорит не только русский этнический тип его персонажей, но весь дух фресок.

Весь обширный фресковый цикл Волотовского храма образует как бы три ступени на путях к совершенству. Внизу, на уровне пола, где обычно толпились люди, представлен назидательный случай, как не был узнан Христос; здесь торжествует земное, преобладают застывшие, сдержанные фигуры, и только молодой гость, привлекший особое внимание Д. Айналова, выражает волнение, точно он к чему-то прислушивается, о чем-то догадывается. В евангельских темах, расположенных более высоко на стенах и на сводах, представлено, как происходило самое узнавание и признание сошедшего на землю Спасителя, и потому все эти фрески проникнуты таким небывалым в живописи Древней Руси волнением и движением.

Третьему акту этой широко задуманной драмы посвящена главная, восточная сторона храма, стена над триумфальной аркой, которая хорошо видна со стороны хоров. Здесь расположены две самые обширные по размерам фрески всей росписи: „Сошествие святого духа" и под ним „Души праведных в руне божией". Н. Покровский, который рассматривал иконографию древнерусских памятников лишь в свете того, соответствует ли она или не соответствует традиции, бросает упрек мастеру Болотова в том, что эта последняя фреска оказалась не на своем месте (H. В. Покровский, Стенные росписи в древних храмах греческих и русских. - „Труды VII Археологического съезда в Ярославле", т. I, M., 1890, стр. 197.). Действительно, „души праведных" обычно изображались на восточной стене в качестве составной части Страшного суда. „Сошествие святого духа" точно так же обычно входило в ряд изображений двунадесятых праздников.

В Волотовском храме обе эти темы выдвинуты на самое видное и почетное место, над алтарем. После назидательной притчи об игумене и патетических евангельских сцен обе они рисуют заключительный акт. Пятидесятница — это соединение учеников-апостолов со святым духом, осуществление стремлений человека соединиться с божеством. К тому же кругу представлений принадлежит и изображение божьей руки с душами праведных в образе младенцев. Это вершина блаженства, подобие рая, но на этот раз уготованное не только для избранных, учеников Христа, но для всего человечества. Огромная рука окружена кругом; круг — это подобие неба, совершенства, божества. Нужно обратить внимание, как страстно один младенец в руках ангела стремится соединиться с остальными, чтобы приобщиться к их блаженству. В этой центральной точке всего цикла мастеру удалось соединить два мотива всего цикла: образ человека, взволнованного близостью небесного, и воплощение этого небесного.

Эти черты иконографии волотовского цикла приобретают особенное значение благодаря мастерству создавшего его мастера. Принято считать проявлениями реализма в средневековом искусстве отдельные жанровые мотивы (как, например, в волотовском храме изображение козлов и овечек в „Рождестве Христовом") или же портретные черты отдельных фигур (как, например, архиепископа Алексея). Реализм волотовских фресок сказывается в большей степени в том, каким образом они расположены в пространстве интерьера храма, как входят в мир созерцающего их человека.

Решающее значение имеет то, что эти фрески не разрушают стену и не создают иллюзию пространства. Вместе с тем их нельзя назвать плоскостными и ковровыми по характеру. Отдельные изображения приноровлены к форме стен, которые они покрывают. Они как бы отождествляются с поверхностью стен и приобретают от этого особую реальность. Это очень трудно понять, не повидав своими глазами своды этого храма. Но об этом можно составить себе некоторое представление по воспроизведениям.

„Рождество Христово" расположено на люнете стены. Скала, на которой находятся фигуры, соответствует форме стены с полуциркульным завершением (как это позднее можно видеть и у Рафаэля в „Парнасе"). Для мастеров стенной живописи всегда возникали большие трудности, когда на предоставленной им для росписи стене находилось окно. В волотовском „Рождестве" окно выглядит не как чужеродное тело, которое закрывает часть сцены (как в соответствующей фреске в Сопочани). Окно с его перспективно сходящимися откосами как бы приравнивается в Болотове к граненой купели и яслям. Таким образом, нечто от предметности окон переходит на изображенные предметы, они находятся в одной среде. Вместе с тем окно выглядит, как пещера в скале, и это повышает ее объемность. Этим подчеркивается трехмерность ясель и купели. К тому же все выглядит так, будто две овечки идут по краю окна и способны выйти из изображения и проникнуть в пространство храма. Средняя часть изображения „Рождества" фланкируется как бы двумя створками на восточной и западной стенах, на них представлены скачущие волхвы и Иосиф с пастухом. Живопись не стелется по стене, как в знаменитом „Поклонении волхвов" Беноццо Гоццоли в Палаццо Медичи. Она органически связана с самой структурой архитектурного пространства храма. Фрески Болотова ближе к реальности, чем обычные фрески, разбивающие стену своей иллюзорностью. Можно сказать, что события, о которых в них рассказывается, происходят не только перед глазами зрителя, но почти что в том же пространстве, в котором он пребывает. Я видел в натуре лишь немногие византийские фресковые циклы, но полагаю, что синтез живописи и архитектуры в Волотовском храме — явление в XIV веке исключительное.

Пространственность отдельных фресок Волотовского храма давно уже отмечалась. Их родство в этом отношении с такими памятниками искусства эпохи Палео-логов, как Кахрие Джами, не подлежит сомнению (Л. Мацулевич (указ, соч.) утверждает, что „отдельные фигуры кажутся перенесенными из далекого Константинополя на новгородские стены". Это сильное преувеличение.). Некоторые авторы возводили появление этой пространственности к воздействию западноевропейской живописи (К. Onasch, Theophanes der Grieche. - „Renaissance und Humanismus in Mitteleuropa", Bd. I, Berlin, 1962, S. 384. Автор пытается обнаружить в новгородских фресках, в частности в „Сошествии во ад" церкви Федора Стратилата, применение „естественной перспективы", то есть перспективы итальянского кватроченто, и усматривает родство в понимании пространства между фресками Новгорода и фресками падуанского цикла Джотто.). Другие сожалели, что в росписи Болотова еще не победила „правильная перспектива" итальянцев.

Более существенно определить своеобразие пространства в фресках Болотова. В „Рождестве Христовом" композиция очень пространственна. В левой ее части можно насчитать почти пять планов. Скала и ясли очень выпуклы, что также повышает впечатление глубины. Конечно, все это совсем в другом характере, чем в живописи Джотто: формы носят кристаллический характер, точка схода линий вынесена вперед, перед картинной плоскостью. Объемность скалы усиливается еще тем, что три ангела и пастух находятся за ней (нечто подобное можно видеть и у Джотто в падуанских фресках).

В отличие от волотовской фреска на ту же тему в церкви Периблепты в Мистре производит более плоскостное впечатление (хотя и там левая группа ангелов расположена за горами). В фреске Мистры изящная грациозная фигура Марии выглядит, скорее, как знак, как иероглиф (позднее нечто подобное встречается и в русской иконописи). Все фигуры как бы невесомы, что и свойственно знаку.

Фигуры в Болотове гораздо более осязательны и весомы. Чудесное ближе к миру человека. Появление крылатых вестников особенно осязаемо, так как пастух выглядывает из углубления, а они появляются из-за горы. Встреча земного с небесным происходит на земле, и потому все таинственное и чудесное выглядит как нечто пережитое. Овцы — это не только атрибуты пастухов, они принимают участие в происходящем и потому разбрелись по всей скале. Фигура Марии не господствует, но приравнена к остальным. Она очень беспокойна и, видимо, страдает. В этом смысле „Рождество" в Болотове находит себе далекий прообраз в Кастельсеприо, хотя выполнение новгородских фресок носит иной характер.

Фреска с изображением молитвы Анны в Болотове — это тоже выдающийся по силе воздействия образ. Разумеется, пространство здесь не имеет ничего общего с „ящичным пространством" итальянской живописи треченто. Нет оснований сожалеть, что новгородский мастер не владел этим пространством итальянцев, в котором видят предтечу „истинной" перспективы XV века. Более целесообразно задаться вопросом, в какой степени такое пространство соответствовало задачам художника. Сужающиеся к нам края зданий и каменных водоемов на земле как бы выталкивают фигуру вперед. Она вырастает на наших глазах и это повышает воздействие происходящего. Вместе с тем, в отличие от фресок Джотто в Падуе, в это пространство невозможно мысленно войти. Характер пространства в Болотове внутренне связан с лейтмотивом всего цикла: зритель приходит в непосредственное соприкосновение с фигурами легенды.

В византийской живописи, а позднее и в русской каждое событие легенды изображается так, что оно выглядит не только как нечто однажды совершившееся, но как подобие вечного порядка вещей. В мире волотовских фресок сильнее подчеркнуто происходящее. Все в них очень оживленно, подвижно и экспрессивно. Они превосходят в этом отношении большинство произведений живописи эпохи Палеологов, даже известную миниатюру „Преображение" парижской рукописи Иоанна Кантакузина (Андрэ Грабар справедливо указывает на родство фресок Болотова с фресками пещерного храма в Иванове (Болгария) („нервный рисунок, быстрая фактура, драматический динамизм"). Но вряд ли можно определять стиль фресок Болотова всего лишь как „усиление стиля" росписей Иванова ("Byzantion", XXV-XXVII, 1955-1957, р. 589).).

Фигуры двигаются с большой быстротой. Одежды развеваются по воздуху. Особенно бурный характер носит движение в „Вознесении". Апостолы выражают страстное стремление последовать за поднимающимся к небу Христом. Волотовского мастера упрекали за то, что он будто бы впадает в театральную патетику (A. Anisimov, La peinture russe du XIV s. - "Gazette des Beaux-Arts", 1930, mars, p. 168.). Однако для такого упрека нет достаточных оснований. В лучших своих фресках мастер сумел сохранить редкую непосредственность и искренность выражения. Здесь достаточно указать на изображение „Обручение Марии". В византийской живописи маленькая Мария полна смирения и покорности священнику. В волотовской фреске она оборачивается, будто вопрошает его, что ей делать. В волотовской росписи имеется еще множество других мотивов, словно выхваченных из реальной действительности. Ставя человека лицом к лицу с чудесным, мастер умел раскрыть в нем и порывы сердца.

Общее впечатление от красок в Волотовском храме радостное. Прежде чем глаз в состоянии разобраться в содержании отдельных фресок, его поражает преобладание голубых фонов, синих и розовых одежд, отливающих лиловатыми бликами и тенями. Как будто вся церковь сверху донизу увешана цветными тканями и гирляндами.

Одной из лучших в цветовом отношении фресок Болотова следует считать архангела в притворе. По счастью, память о нем сохранена благодаря копии Н. И. Толмачевской. В этом волотовском ангеле нет торжественной важности и суровости византийских ангелов в их роскошных одеждах императорских телохранителей; в нем нет и пленительной женственной грации и мягкости архангела „Евангелия Хитрово". Этот костлявый и долговязый юноша с неправильными, чуть расплывчатыми чертами лица того же телосложения, что и пастушок рядом с Иосифом; огромные крылья сообщают ему величие, ломаные складки плаща около ног выглядят как отголосок движения фигуры и придают ей оживленность. Этот образ просветленной человеческой красоты останавливает зрителя перед входом в храм. При всей внушительности облика в нем есть и большая легкость.

Написана эта фреска легче, чем большинство других фресок храма: в ней преобладают оттенки темно-малинового, светло-сиреневого, розового и оливково-зеленого. Краски наложены широко и прозрачно, как в акварели. В фигуре нет ни одной резко обрисованной подробности, которая бы отвлекала внимание от трепетного сияния полутонов. Теплые и холодные оттенки отражаются, дрожат, проникают друг в друга и составляют переливчатое красочное созвучие. В руках ангел держит небесную сферу — подобие зеркала, в котором он, по старинному преданию, видит волю создателя. Д. Айналов считал, что этот символ заимствован из западной иконографии, но новгородский мастер и не пытался представить зеркало во всей его вещественности, как блестящий предмет, чего впоследствии добивались нидерландцы (Д. Айналов, Византийская живопись XIV века, Пг., 1917, стр. 124; В. Лазарев, указ, соч., стр. НО.). В зеркале, которое держит новгородский архангел, в нераздельном единстве заключены глубокое небо и белые облака, розовая земля и желтые скалы. В нем слились оттенки, из которых соткана и вся фигура архангела.

Свободное, энергичное выполнение волотовских фресок дает обычно основание для причисления их к „живописному" стилю и противопоставлению стилю „линейному". Однако это определение слишком расплывчато и не дает истинного представления о характере фресок. Манера письма волотовского мастера во многом восходит к Феофану Греку. Видимо, его пример содействовал эмансипации новгородских художников и их стремлению к свободному, темпераментному письму. Но волотовский мастер пошел значительно дальше. У Феофана световые блики заставляют формы выступать из более темного фона. В волотовских фресках световые блики, переданные в виде пятен, ограничены еще контурами, чем повышается осязательность предметов. В остальном волотовские фрески производят впечатление эскизов, в которых зафиксирован первый замысел художника. Трепетная рука взволнованного художника угадывается в неточности некоторых зарисовок, но это придает им также особенную прелесть. Трудно назвать другого художника треченто, который бы решился так смело донести до зрителя свою взволнованность. Создается впечатление, что мастер не следовал каноническим образцам или наперед выработанному эскизу, но прямо с кистью в руках отдавался воображению. Кажется, что в его работах многое родилось из причудливой игры кисти. Такой способ выполнения наиболее пригоден для того, чтобы передать волнующие встречи человека с небожителями (что позднее можно видеть и в библейских рисунках Рембрандта).

Впрочем, своеобразная манера исполнения волотовского мастера не была выражением его темперамента. Ей свойственна также известная закономерность. В ней сказываются две различные, даже противоположные, тенденции. Когда изображаются фигуры в сильном движении, мотивы, в которых порыв и активность явно преобладают, то контуры становятся носителями внутренних сил, они как бы продолжают движение фигур и предметов. В таких случаях мастер пользуется острыми, угловатыми, зигзагообразными линиями, они перебегают через плоскость картины из одного угла в другой. В таком характере фигура пастуха в „Рождестве Христовом". Она стройна, почти как некоторые фигуры Греко. Зигзаги гор на фоне должны передать волнение, которое вызвало появление рождественской звезды. Нечто подобное можно обнаружить и в апостолах в „Вознесении", в скачущих волхвах и в изводимых Христом из ада праведниках. В их передаче больше всего динамики.

Примером динамического рисунка может служить и аллегория Космоса в „Сошествии святого духа". В противоположность византийской традиции Космос представлен не в качестве седого старца, а в виде стройной женщины с наклоненной головой. Она широко раскинула в руках белый платок, превосходящий по размерам ее полуфигуру. Светлая ткань течет, как могучий поток. Этот платок служит для того, чтобы на нем лежали двенадцать свитков. Но в волотовской фреске он подобен красному покрову, который в древнейших изображениях „Покрова" богоматерь держит надо всем человечеством.

Одновременно с этим волотовскому мастеру свойственно еще иное понимание рисунка. Когда дело касается фигур, воплощающих идею совершенства и гармонии, то мастер придает им характер „правильных тел". В „Рождестве" именно так трактована фигура сидящего на земле старика Иосифа. В ней проявляется особенно ясно стремление мастера к замкнутым кругообразным формам. Кажется, будто спина Иосифа обрисована циркулем. Если рассматривать фигуру отдельно, она выглядит несколько схематичной, но она выигрывает в силе и выразительности в сопоставлении с фигурой стройного пастуха и очертаниями гор. В этом духовная сила мудрого старца.

Там, где для этого был повод, волотовский мастер подчеркивает круги и полукруги. Это ясно видно, в частности, в голове пророка Давида. Черты его лица переданы очень тонко, его взгляд — это взгляд вдохновенного создателя псалмов. Что касается формы его головы, то корона образует правильный овал, лицо с округлой бородой ему соответствует. В романской живописи (в частности, в фресках женского монастыря в Зальцбурге) в построении головы также подчеркиваются круги (К. М. Swoboda, Geometrische Vorzeich-nungen romanischer Wandgemalde. - „Alte und neue Kunst", 1953, №3.). Но там преобладает застылость круга, ей приносится в жертву органичность формы. В Болотове правильные формы не насилуют органических. На облике пророка лежит отблеск того покоя, который так полно выражен в божьей руке с душами праведников ( В фреске в Резаве (Сербия) образ руки трактован совсем по-другому, она заключена в пересекающиеся ромбы, как и изображения „Спаса в силах" (/. Djuric, Resava, Beograd, 1963, fig. 26).).

Прекрасной вариацией на эту тему является и полуфигура ангела в круглом медальоне. Не только его нимб и сфера, но и голова приведены в соответствие к круглому обрамлению. Гибкая фигура непринужденно вписывается в круг и получает в нем подкрепление. И на этот раз круг можно рассматривать как намек на небесное совершенство. Этот ангел несколько напоминает среднего ангела рублевской „Троицы", который также вписывается в круг. В Болотове можно заметить предвосхищение рублевской гармонии, но оно получило полное преобладание только позднее в работе величайшего мастера Древней Руси.

Историко-художественное значение волотовского мастера становится более ясным, если сравнить его с непосредственным предшественником Рублева Феофаном Греком. До сих пор волотовские фрески сопоставляли с фресками Спасо-Преображенского собора лишь для того, чтобы решить вопрос, кому они принадлежат. Но это сопоставление поучительно и для того, чтобы понять художественное значение этого памятника.

Феофан, конечно, оказал большое влияние на русских мастеров, но больше всего — на волотовского мастера. Впрочем, это не исключает глубоких расхождений между ними. Они становятся особенно ясны при сопоставлении изображений на одну и ту же тему. Мельхиседек Феофана — это могучий старец в классическом плаще с горящим взглядом и длинной курчавой бородой, гордый, полный самосознания, почти „яростный" („terrible", как называли людей Микеланджело). Мельхиседек в Болотове — это восточный старец с короной на голове, скорее, тщедушный, смиренный, как коленопреклоненные волхвы перед яслями Христа.

Ветхозаветная „Троица" Феофана — это торжественная трапеза. В ней увековечено всемогущество бога, которого олицетворяет средний ангел. В иконографическом отношении Феофан более традиционен, чем волотовский мастер в своих сценах из жизни Христа и Марии. Его „Троица" носит плоскостной характер, дугообразные формы располагаются одна над другой таким образом, что возникает впечатление ничем не нарушаемой застылости. В поведении Авраама и Сарры у Феофана нет и следа того внутреннего волнения, которое в волотов-ских фресках испытывают люди в присутствии божества.

Не случайно, что и выполнение фресок Феофана иного характера, чем волотов-ские фрески. Каждый штрих у него безошибочно точен, почти рассчитан и никогда не приблизителен. Феофан был блестящим виртуозом кисти, искусным каллиграфом, его выполнение более сдержанно и холодно, чем в волотовских фресках с их недосказанностями и случайностями, по которым легко угадывается, что фреска написана трепетной рукой художника. Искусство Феофана мудро и совершенно, но в искусстве волотовского мастера больше чистосердечия. На Руси именовали Феофана философом. Волотовского мастера можно назвать живописцем-поэтом.

Не исключена возможность, что Рублев видел фрески волотовского мастера (или другие исчезнувшие ныне произведения, близкие по характеру к волотовским). Одним из многочисленных свидетельств этого могут быть головы апостола Иоанна в Болотове и в фресках Рублева в Успенском соборе во Владимире. Сходство обеих фресок касается не только типа лица, но и их выполнения. Ни в Византии, ни в Древней Руси нельзя найти более близких предшественников рублевского решения. Характерно в обоих случаях, что подчеркнута округлость головы и высокий лоб. В сущности, здесь Рублев ближе к волотовскому мастеру, чем к Феофану, с которым он работал. Впрочем, это сходство не исключает и различия. Иоанн в Болотове — это вдохновенный, взволнованный пророк, во Владимире он праведник, умеряющий свои страсти и подчиняющийся строгим правилам. Самое выполнение у Рублева не такое темпераментное, у него нет таких случайностей в росчерке кисти, в развевающейся по ветру бороде старца. Все становится строже, мягче, глаже, у него исчезает еретическая неистовость новгородского мастера.

Если отвлечься теперь от отдельных частностей и спросить себя, как относится в целом искусство волотовского мастера к искусству Рублева, то придется признать, что оба мастера представляют ступени одного развития. Расстояние между ними было, конечно, велико, их разделяет более чем целое поколение. Различие между ними тоже значительно, порой можно думать, что они представляют собой полярные противоположности. Однако в основном волотовский мастер шел к тому состоянию духа, которому полностью отдался Рублев. В Болотове возможность встречи земного и небесного давала повод для радостного возбуждения. Рублеву дано было совершить следующий шаг. В его „Страшном суде" во Владимире человек не только освобождается от страха, который обыкновенно выражали в аналогичных сценах византийцы. Созерцание божества наполняет его блаженством, дает ему душевный покой, которых не было еще в Болотове. „Троица" Рублева — образ гармонии, в котором можно видеть завершение поисков, запечатленных в Болотове. Впрочем, лирическое волнение не исчезает и у Рублева, отзвуки движения чувствуются в гибкости его контуров. В этом смысле можно утверждать, что без Болотова (или других, быть может, погибших произведений этого рода) искусство Рублева не могло бы прийти к полной зрелости. В новгородской иконописи XV века можно найти множество откликов волотовских фресок (Например, к „Рождеству" в Болотове икона „Рождество" в Третьяковской галерее („История русского искусства", т. II, М., 1954, стр. 250-251), к „Давиду" в Болотове - икона трех пророков той же галереи („Каталог древнерусской живописи", т. I, M., 1963, рис. 69).). Но лишь Рублев извлек самые плодотворные выводы из предпосылок, заключенных в волотовском цикле.

До сего времени волотовские фрески рассматривались как произведение школы Феофана, как вариант палеологовского стиля на почве Древней Руси. Между тем заслуживает признания и их самостоятельное значение в истории мирового искусства. Это должно быть показано на одном примере.

Мозаику Кахрие Джами „Моление Анны" можно рассматривать как один из прототипов аналогичной фрески в Болотове. Отдельные мотивы, как, например, каменные водоемы, заимствованы новгородским мастером из византийского образа. Но это не исключает существенных различий. В мозаике Кахрие Джами в духе классического вкуса того времени сделана попытка трактовать эту сцену как изображение женщины среди очаровательной природы. Анна стоит в роскошном саду с затейливыми потоками, вода журчит, птички щебечут, служанка наблюдает за госпожой. Подобный образ ласкает взор.

Волотовская фреска строже и значительнее по содержанию. Постройки и водоемы имеют в ней подчиненную роль. Смысл этой сцены заключается в величии и достоинстве молящейся женщины. Перед нашими глазами свершается торжественный обряд, происходит общение человека с небесными силами. Не случайно, что фигура Анны напоминает позднейшие фигуры богоматери в русских иконостасах. Темно-пурпурному силуэту фигуры Анны подчиняется все остальное. Это изображение не столь занимательно, как мозаика Кахрие Джами, но более человечно и значительно. Это зрелище должно не только ласкать взор, но и оказывать на человека моральное воздействие.

 

 

1378 г. ФРЕСКИ ЦЕРКВИ СПАСА ПРЕОБРАЖЕНИЯ НА ИЛЬИНЕ УЛИЦЕ

О росписи храма упоминается в Третьей Новгородской летописи: «В лето 6886 (1378 год от Рождества Христова) подписана бысть церковь Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во имя боголепного Преображения повелением благородного и боголюбивого боярина Василиа Даниловича и со уличаны Ильины улицы. А подписал мастер греченин Феофан при великом княжении Димитрия Ивановича и при архиепископе Алексее новгородском и псковском»[4].

Знатный новгородский боярин Василий Данилович, принадлежавший к роду Машковых, пригласил для росписи храма одного из величайших мастеров своего времени. Феофан Грек был к тому времени известным константинопольским живописцем. О нем сохранились следующие сведения, указанные Епифанием Премудрым в письме к игумену Кириллу Тверскому: «Когда я был в Москве, жил там и преславный мудрец, философ зело искусный, Феофан Грек, книги изограф опытный и среди иконописцев отменный живописец, который собственною рукой расписал более сорока различных церквей каменных в разных городах: в Константинополе, и в Халкидоне, и в Галате, и в Кафе, и в Великом Новгороде, и в Нижнем. Но в Москве им расписаны три церкви: Благовещения святой богородицы, святого Михаила и ещё одна»[5]. Письмо было написано около 1415 года уже после смерти Феофана. Роспись же Спасо-Преображенской церкви была первой его работой на Руси, предшествующей росписям в Москве и Нижнем Новгороде.

Роспись храма сохранилась далеко не полностью. Большая ее часть погибла, однако то, что сохранилось — единственные сохранившиеся в мире монументальные работы Феофана Грека. Но и небольшие части росписи позволяют оценить как общий замысел ансамбля, так и неповторимую манеру Феофана, которую Епифаний назвал «неведомою и необычайною росписью».

  • Полностью сохранилась роспись купола и барабана.

В зените купола в медальоне изображён Спас Вседержитель. Вокруг медальона идет надпись со словами из Псалтири: «Господи, из небеси на землю призри, услышати воздыханья окованных и разрешити сыны умершвенных, да проповедает имя Господне в Сионе (Пс.,101:20-21)». Христа окружают ангельские силы: четыре архангела, представленные в рост, и четыре херувима и серафима. Архангелы одеты в лоратные облачения. Они держат в руках жезлы-мерила и зерцала. Серафимы и Херувимы изображены шестикрылыми. Эта иконографическая схема традиционна для Новгорода. Она восходит к росписи Софийского собора и с небольшими отличиями встречается во всех новгородских храмах того времени, таких как церковь Успения на Волотовом поле, церковь Фёдора Стратилата на Ручью, церковь Спаса на Ковалёве и других[6].

Под ангелами в барабане изображены праотцы: Адам, Авель, Ной, Сиф, Мелхиседек — царь Салимский, священник Всевышнего, Енох, а также пророк Илия и Иоанн Предтеча[7]. Здесь роспись Спасской церкви отличается от большинства других храмов, где в барабане чаще всего изображались пророки.

В основном пространстве храма сохранились только очень небольшие фрагменты фресок (хотя возможно, что обнаружены еще не все сохранившиеся фрагменты).

  • В алтарной апсиде сохранились фрагменты Евхаристии (апостолы, подходящие к центру композиции, где был Христос), под ней ряд святителей, а на гранях лопаток по бокам от апсиды очень незначительные фрагменты — остатки цикла Страстей Господних. Внизу уцелели декоративные полотенца и фрагмент фигуры Спаса на престоле, изображённого на горнем месте.

Цикл страстей Христовых так же сохранился в алтарной росписи церкви Фёдора Стратилата на Ручью, фрески которой, вероятно, созданы под влиянием феофановской росписи.

  • От росписей подкупольного креста почти ничего не сохранилось. Здесь традиционно располагались двунадесятые праздники. На юго-восточном столбе справа от алтаря сохранилась фигура Богоматери из Благовещения. В люнете южной стены фрагменты Рождества Христова, а на примыкающем своде — фрагменты Крещения и Сретения. Остатки других композиций не позволяют точно их идентифицировать. Ниже них на стенах располагались огромные фигуры мучеников и воинов. В самом нижнем регистре, на стенах под хорами сохранились изображения святых жён и мучениц. В диаконнике — фигуры некоторых святителей. Некоторые изображения святых жён отличаются меньшим мастерством исполнения, что свидетельствует об участии в росписи учеников Феофана[8].

Интересной деталью были летящие ангелы с трубами, изображённые в верхних частях столбов. Видимо, их было четверо (хорошо сохранилась фигура над Богоматерью из Благовещения). Они могли означать четыре стороны света или быть вестниками часа Страшного суда[9].

Фрески Троицкого придела на хорах. Столпники.

  • Хорошо сохранились фрески в Троицком приделе на хорах в северо-западном углу храма.

Придел служил частной молельней, принадлежавшей, скорее всего, заказчику храма боярину Василию Даниловичу. Подобные небольшие приделы, удобные для уединенной молитвы, часто делались в новгородских церквях этого времени.

На восточной алтарной стене придела сверху на асимметричной поверхности, срезанной полуцилиндрическим сводом, изображено явление Троицы Аврааму. Под ним сохранилась фигура одного из святителей, изображённых в момент богослужения с развёрнутыми свитками.

Троица представлена фронтально. Ангелы симметрично сидят за столом. Средний из них заметно выделен масштабом и величественной позой. Внизу были изображены Авраам и Сарра, подносящие Гостям пищу. Сохранилась только фигура Сарры.

На стенах придела изображён ряд преподобных и столпников — святых, через строжайшую аскезу достигших богообщения. Именно поэтому они — всецело посвятившие себя молитве — предстоят вблизи образа Бога.

Над входной дверью придела располагается изображение Богоматери Знамение, помещённое в сияние из двух скрещённых ромбов. Рядом стоит архангел Гавриил с мерилом и зерцалом в руках. Помимо того, что икона «Знамение» была чтимой новгородской святыней, это изображение Богоматери вместе с фигурой стоящего рядом архангела напоминает о Благовещении — моменте воплощения в мире Сына Божия Иисуса Христа. Здесь, как и в Троице, показано явление Бога, но не в символическом видении, а Бога воплотившегося и ставшего человеком.

С этим связаны и образы аскетов, желавших через молитву достигнуть обо́жения — реального общения с Богом и преображения Его Божественным светом[10].

Стиль росписи и его духовные основы

Феофан Грек создал собственную, очень необычную, манеру письма. Она входит в особое экспрессивное направление стиля византийской живописи XIV века, ярко проявившееся в Новгороде (церкви Успения на Волотове поле и Фёдора Стратилата на Ручью). Феофан не был его создателем (фрески Волотова — 1363 год -предшествуют ему), но пользуясь его приёмами, создал сильнейшие образы в православном искусстве.

Экспрессивный стиль второй половины XIV века, происхождение которого связывают с Константинополем, характеризуется свободной, раскованной манерой рисунка, его особой подвижностью, иногда эскизностью. Художники, прекрасно владея восходящими к античности навыками рисунка, отказываются от классической гармонии и покоя, предпочитая максимальную выразительность композиций, поз, жестов и образов. По сравнению с фресками Волотова Феофан Грек любит все же более статичные и очень крупные фигуры. Его образы обладают титанической мощью. Но он так же отказывается от сложной проработки формы, подчёркивая быстрый, но выразительный рисунок. Это не только тёмные контуры, но и активные световые блики — движки. Свет, создаваемый обильно положенными белилами, играет важнейшую роль в живописи Феофана.

Световая проработка формы в иконописи Византии всегда имела внутренний смысл. Это был символ Божественного Света, пронизывающего человека и весь мир. Для искусства XIV века, в связи со спорами о Фаворском свете и распространением исихазма, тема света, понимаемого символически, становится одной из главных. Покрывая одежды святых сияющими полосами белил, подчёркивая лики и руки меткими белильными мазками, Феофан несомненно показывает исихастское видение мира, изображая его преображённым и обо́женным. Вся роспись храма в целом, о воздействии которой можно представить теперь только отдалённо, показывала не развитие Евангельской истории, а картину преображения Божественной силой всего мира, к созерцанию которой призывался пришедший в храм зритель. Венчающая всё роспись купола, содержит центральный образ ансамбля — изображение Христа Пантократора, содержащего в Своей деснице мир.

В росписи Троицкого придела Феофан создаёт ряд образов святых, полностью погруженных в себя (то, что византийцы называли «внутренним человеком»). Результатом этого погружения, безмолвия (то есть исихии) является богообщение и просвещение всего человека исходящим от Бога нетварным Светом. В этом заключается основное образное содержание росписи Троицкого придела, свидетельствующее о сильном воздействии богословия и духовной практики исихазма на церковное искусство[11].

Роспись выполнена в сдержанных цветовых оттенках. Некоторые ее части практически монохромны. Вопрос о сохранности первоначальных цветов живописи в этом храме (а также в церкви Фёдора Стратилата на Ручью) является спорным в науке. Сложилось мнение о утрате первоначальной многоцветности вследствие воздействия пожаров, терзавших древнерусские города. Например, фрагменты росписи, открытые в нижних, раскопанных исследователями, частях алтаря отличаются более яркими и разнообразными цветами. Противоположного мнения, что современный цвет фресок близок к авторскому, придерживается реставратор В. Д. Сарабьянов. Хотя фрески и понесли некоторые цветовые утраты, их лаконичный колорит является авторским замыслом. Подобный приём встречается и в некоторых других памятниках византийского искусства, в особенности экспрессивного стиля

 

Феофа́н Грек (около 1340 — около 1410) — великий русский и византийский иконописец, миниатюрист и мастер монументальных фресковых росписей.

Феофан родился в Византии (отсюда прозвище Грек), до приезда на Русь работал в Константинополе, Халкидоне (пригород Константинополя), генуэзских Галате и Кафе (ныне Феодосия в Крыму) (сохранились только фрески в Феодосии). Вероятно, прибыл на Русь вместе с митрополитом Киприаном

Феофан Грек поселился в Новгороде в 1370 году. В 1378 году он начал работу над росписью церкви Спаса Преображения на Ильине улице. Самым грандиозным изображением в храме является погрудное изображение Спаса Вседержителя в куполе. Кроме купола Феофаном расписан барабан фигурами праотцев и пророков Ильи и Иоанна Предтечи. До нас дошли также росписи апсиды — фрагменты чина святителей и «Евхаристии», часть фигуры Богородицы на южном алтарном столбе, и «Крещение», «Рождество Христово», «Сретение», «Проповедь Христа апостолам» и «Сошествие во ад» на сводах и примыкающим к ним стенах. Лучше всего сохранились фрески Троицкого придела. Это орнамент, фронтальные фигуры святых, полуфигура «Знамения» с предстоящими ангелами, престол с подходящими к нему четырьмя святителями и, в верхней части стены — Столпники, ветхозаветная «Троица», медальоны с Иоанном Лествичником, Агафоном, Акакием и фигура Макария Египетского.

Феофан оставил весомый вклад в новгородском искусстве, в частности, мастерам, исповедующим сходное мировоззрение и воспринявших отчасти манеру мастера были мастера, расписавшие церкви Успения Богородицы на Волотовом поле и Феодора Стратилата на Ручью. Живопись в этих храмах напоминает фрески церкви Спаса на Ильине своей свободной манерой, принципом построения композиций и выбором красок для росписи. Память о Феофане Греке осталась и в новгородских иконах — в иконе «Отечество» (XIV век) присутствуют серафимы, скопированные с фресок церкви Спаса на Ильине, в клейме «Троица» из четырёхчастной иконы XV века прослеживаются параллели с «Троицей» Феофана, а также в нескольких других произведениях. Также влияние Феофана видно и в новгородской книжной графике, в оформлении таких рукописей как «Псалтырь Ивана Грозного» (последнее десятилетие XIV века) и «Погодинский Пролог» (вторая половина XIV века).

Москва

Последующие события жизни Феофана плохо известны, по некоторым сведениям (в частности, из письма Епифания Премудрого игумену Афанасиева монастыря Кириллу Тверскому) иконописец работал в Нижнем Новгороде (росписи не сохранились), некоторые исследователи склонны считать, что он так же работал в Коломне и Серпухове. В начале 1390-х гг. Феофан прибыл в Москву.

В Москве Феофан Грек проявил себя в росписи храмов, частных домов, в книжной графике и в написании икон. Как было отмечено Епифанием Премудрым, с которым сблизился Феофан во время пребывания в Москве, «(…)у князя Владимира Андреевича он изобразил на каменной стене также самую Москву; терем у великого князя расписан невиданною и необыкновенною росписью(…)» (письмо Епифания Премудрого игумену Афанасиева монастыря Кириллу Тверскому).

Феофан оформил Евангелие боярина Фёдора Кошки, оклад которого датируется 1392 годом, судя по всему, окончание рукописи относится к тому же времени.[1] Евангелие не содержит миниатюр, но изобилует красочными заставками, орнаментальными украшениями в начале каждой главы и зооморфными буквицами-инициалами. Характерные резкие линии, колорит изображений дают основание утверждать авторство Феофана Грека. Другая знаменитая рукопись — Евангелие Хитрово, имеет сходство с оформлением Евангелия Кошки, но существенные отличия в стилистике и колористике говорят о том, что работа выполнена кем-то из последователей Феофана, возможно Андреем Рублевым.

Относительно икон, написанных Феофаном, не сохранилось чёткой информации. Традиционно его авторству приписывают «Успение Божьей Матери», «Донскую икону Божьей Матери», «Преображение Господне» и деисусный чин Благовещенского собора Кремля.

Нет точных сведений о том, где и когда была написана икона «Успение», но по косвенным данным считается, что это произошло в Москве. Икона является двухсторонней, на одной стороне написан сюжет Успения Божьей Матери, а на другой образ Богоматери с младенцем Христом. Изображение относится к типу икон Богородицы «Умиление», и впоследствии икона получила название «Богоматерь Умиление Донская»[2]. В современном искусствоведении нет единого мнения по поводу происхождения этих образов. Помимо этого, Феофану приписывается икона «Преображение» — храмовый образ Спасо-Преображенского собора города Переславля-Залесского, хотя и художественно и образно она слабее его образов и следует его манере внешне и поверхностно.

Феофан Грек возглавлял роспись ряда московских церквей — это новая каменная церковь Рождества Богородицы в 1395 году, совместно с Семёном Чёрным и учениками, церковь святого Архангела Михаила в 1399 году, роспись которой выгорела во время нашествия Тохтамыша, и церковь Благовещения совместно со старцем Прохором с Городца и Андреем Рублевым в 1405 году. Также Феофану приписываются иконы деисусного чина из иконостаса Благовещенского собора. Главная особенность его в том, что это первый в России иконостас с фигурами в полный рост. Состоит иконостас из следующих икон: «Василий Великий», «Апостол Пётр», «Архангел Михаил», «Богоматерь», «Спас», «Иоанн Предтеча», «Архангел Гавриил», «Апостол Павел», «Иоанн Златоуст».

Лучшие достижения русской иконописи во время подъема духовных сил нации сфокусировались в творчестве великих художников Феофана Грека (ок.1340 - ок.1410) и Андрея Рублева (ок.1370 - 1430). Пути в искусстве Феофана Грека и Андрея Рублева оказались знаковыми для культуры Руси, прихотливо скрещиваясь с судьбами и жизнями многих великих современников: Сергия Радонежского, Дмитрия Донского, митрополита Алексея, Епифания Премудрого. Восприятие нами произведений этих мастеров не расцвечено биографическими подробностями, концентрируясь собственно в сфере творчества. Соединение в каждом таланта монументалиста и иконописца подтверждает полноту дарования художников, не знающих затруднений в работе при переходе от построения отдельно существующего сюжета на доске к интерьерно-пространственному многоголосию ансамбля росписей.

Приехавший на Русь около 1390 года из Византии Феофан Грек вдохновлялся мистическим учением исихазма (от греческого hesychia - «покой», «безмолвие», «отрешенность»), обновленческим движением в православии, почитавшим Божественный свет, который открывается практикой глубокого внутреннего сосредоточения - медитации. Проявления этого света как особой благодати художник находил в разных эмоциональных состояниях образов святых. «Царство Божие внутрь человека есть» - эта идея озарения верующего человека небесной благодатью наглядно воплощена Феофаном Греком в экспрессивно-спиритуалистической манере его живописи.

Из произведений Феофана Грека, работавшего не покладая рук (Епифаний Премудрый упоминает о росписи им более сорока церквей), сохранилась только одна документально подтвержденная работа - роспись церкви Спаса Преображения в Новгороде (1378 год). Остальные фрески и иконы приписываются ему современными исследователями, учитывая признаки стиля эпохи, манеры исполнения, эстетическое и духовно-этическое содержание. Последний признак очень важен: «Феофан иконник Грегин философ» пользовался у современников высоким авторитетом художника-мыслителя, способного, как отзывался о нем тот же Епифаний, инок Троице-Сергиева монастыря, друг Феофана, «умом дальная и разумная обгадываше».

О живописи Феофана Грека, столь почитаемого современниками, не было почти ничего не известно до начала XX века. Правда, летописи четыре раза упоминают его имя: впервые под 1377 годом, когда он "подписывает" церковь Спаса на Ильине улице в Новгороде, второй раз под 1395 годом, когда он, вместе с Семеном Черным и учениками своими, приступает к росписи церкви Рождества Богородицы с приделом Лазаря в Москве, в третий раз под 1399 годом, когда он расписывает с учениками московский Архангельский собор и, наконец, в четвертый раз под 1405 годом, когда мы видим его работающим в Благовещенском соборе в Москве вместе со старцем Прохором с Городца и Андреем Рублевым. Однако все эти сведения не давали нам самого главного - феофановских произведений, ибо первоначальная кремлевская церковь Рождества Богородицы не сохранилась, феофановские фрески в ее приделе Лазаря, как выяснило обследование, были сбиты до камня и вновь перештукатурены в первой половине XIX века, первоначальный Архангельский собор и первоначальная роспись Благовещенского собора до нас также не дошли, а фрески в новгородской церкви Спаса Преображения до сих пор оставались под слоем штукатурки. Художественный облик Феофана продолжал оставаться для нас по-прежнему загадкой, тем более мучительной, что сохранившийся современный документ - письмо о нем его почитателя и друга - рисует нам этого замечательного художника в контурах подлинного исполина духа, под стать гениям Ренессанса.

Письмо это написано около 1413 года даровитейшим русским писателем Епифанием своему другу, преподобному Кириллу Белозерскому. Затерянное в малоизвестных изданиях, оно было лишь вскользь затронуто исследователями русского искусства, почему мы пользуемся случаем, чтобы остановиться на нем подробнее. Уже само по себе оно является первоклассным памятником древнерусской письменности, ярким свидетельством действительно блестящего литературного дарования Епифания, недаром прозванного современниками Премудрым, заключающиеся же в нем данные о Феофане Греке прямо драгоценны. Мы не можем отказать себе в удовольствии привести здесь этот чудесный документ полностью, в надежде, что читатель на нас не посетует за эту пространную цитату, тем более что вся она, от начала до конца, относится к нашей теме. Письмо Епифания есть ответ на письмо к нему Кирилла Белозерского [Тверского], в котором преподобный просил напомнить ему, когда, где и при каких обстоятельствах Епифаний показывал ему рисунок, изображающий храм св. Софии Константинопольской. Епифаний отвечает целым панегириком по адресу Феофана, оказавшегося автором рисунка, виденного Кириллом.

"Выписано из послания иеромонаха Епифания, писавшего к некоему другу своему Кириллу". "Юже некогда видел еси церковь Софийскую цареградскую, написану в моей книзе во евангелии, еже гречески речется тетроевангелие, нашим русским языком зовется четвероблаговестие. Прилучижеся таковому граду списати в нашей книзе сицевым образом. Понеж егда живях на Москве, идеже бяше тамо муж он живый, преславный мудрок, зело философ хитр, Феофан, гречин, книги изограф нарочитый и живописец изящный во иконописцех, иже многи различные множае четверодесяточисленных церквей каменных своею подписал рукою, яж по градом, елико в Константине граде и в Халкидоне, и в Галате, и в Кафе, и в велицем Новгороде, и в Нижнем. Но на Москве три церкви подписаны: Благовещения святыя Богородицы, Михайло святый, одну ж на Москве. В Михаиле святом на стене написа град, во градце шаровидно подробну написавый; у князя Владимира Андреевича в камене стене саму Москву такоже написавый; терем у князя великого незнаемою подписью и страннолепно подписаны; и в каменной церкви во святом Благовещении корен Иессеев и Апоколипьсий также исписавый. Сия ж вся егда назнаменующу ему или пишущу, никогда ж нигде ж на образцы видяще его когда взирающа, яко ж нецыи наши творят иконописцы, иже недоумения наполнишася присно приницающе, очима мещуще семо и овамо, не толма образующее шарми, елико нудяхуся на образ часто взирающе; но мняшеся яко иному пишущу рукама убо изобразуя писаше, ногама ж бес покоя стояше, языком ж беседуя с приходящими глаголаше, а умом дальная и разумная обгадываше; чювственныма бо очима разумныма разумную видяше доброту си. Упредивленный муж и пресловущий великую к моей худости любовь имеяше; тако и аз уничиженный к нему и нерассудный дерзновение множае стяжах, учащах на беседу к нему, любях бо присно с ним беседовати.

Аще бо кто или вмале или на мнозе сотворит с ним беседу, то не мощно еже не почудитися разуму и причтам его и хитростному строению. Аз видя себе от него любима и неоскорбляема и примесих к дерзости бесстудство и понудих его рекий: "прошу у твоего мудролюбия, да ми шарми накартаеши изображение великия оноя церкви святыя Софии, иже во Царьграде, юж великий Иустиниан царь воздвиже, ротуяся и уподобився премудрому Соломону; еяж качество и величество нецыи поведаша яко Московский Кремль внутреградия и округ коло ея и основание и еж обходиши округея; в нюже аще кто странен внидет и ходити хотя без проводника, без заблуждения не мощи ему вон изелести, аще и зело мудр быть мнится, множества ради столпотворения и околостолпия, сходов и восходов, преводов и преходов, и различных полат, и церквей, и лествиц, и хранильниц, и гробниц, и многоименитых преград и предел, и окон, и путей, и дверей, влазов же и излазов и столпов каменных вкупе. Написа ми нарицаемаго Иустиниана на коне сидяща и в руце своей десницы медяно держаща яблоко, ему же рекоша величество и мера, полтретя ведра воды вливаются и сия вся предиреченная на листе книжнем напиши ми, да в главизне книжной положу и в начало поставлю и донелиже поминая твое рукописание и на таковый храм взирая, аки во Царьграде стояще мним". Он же мудр мудре и отвеща ми: "не мощно есть, рече, того ни тебе улучити, ни мне написати; но обаче докуки твоея ради мало нечто аки от части вписую ти, и тож не яко от части, но яко от сотыя части, аки от многа мало, да от сего маловиднаго изображеннаго пишемаго нами и прочая большая имаши навыца-ти и разумети". То рек, дерзостне взем кисть и лист, и написа наскоре храмовидное изображение по образу сущия церкви в Царьграде, и вдаде ми. От того листа нужда бысть и прочиим иконописцем московским, яко мнози бяху и когождо преписующе себе, друг пред другом ретующе и от друга приемлюще. Последи ж всех изволися и мне, аки изографу, написати четверо-образне; поставихом таковый храм в моей книзе в четырех местех: а) в начале книги в Матфееве евангелии, идеже столп Иустиниана идеж Матфея евангелиста образ бе; в) же храм в начале Марка евангелиста; г) же пред началом Луки евангелиста; д) же внегда начатися Иоаннову благовестию, - [четыре] храмы - [четыре] евангелиста написашася, иже некогда видел есть, внегда бежах от лица Едегеева на Тверь, устрашихся, паче ж всех, у тебе преупокоих претружение мое, и тебе возвестих печаль мою, и тебе явствовах все книжие мое, елицы от рассеяния и от расточения осташася у меня. Ты ж тогда таковый храм написанный видел, и за 6 лет, воспомянул ми в минувшую зиму сию своим благоутробием. О сих дозде. Аминь".

Видно, велико было обаяние личности Феофана, если Епифаний Премудрый, сам человек незаурядный, искушенный в науках и художествах, к тому же сам "изограф", отзывается о нем в таких восторженных выражениях. Из этого письма мы можем извлечь - частью прямо, частью косвенно - целый ряд любопытных сведений, касающихся жизни и творчества знаменитого художника.
Прежде всего мы узнаем, что в 1413 году Феофана явно уже не было в живых, как видно из слов: "идеже бяше тамо муж он живый". С тех пор как Кирилл видел у Епифания изображение храма св. Софии, прошло уже 6 лет, и вероятнее всего, что это "идеже бяше тамо" относится ко времени, предшествовавшему свиданию обоих друзей, то есть до 1409 года. И действительно, летописи отмечают все три московских храма, в росписях которых участвовал Феофан: Рождество Богородицы, Архангельский собор и Благовещенский. О двух последних упоминает и Епифаний, запамятовавший, видимо, название третьего, о котором все же говорит. Если бы Феофан успел после окончания в 1405 году Благовещенского собора произвести еще какую-либо крупную работу, летописи, конечно, отметили бы и ее, да и Епифаний знал бы о ней, поэтому дату смерти - или, быть может, отъезда? - Феофана следует искать между 1405 и 1409 годами.
Феофан умер, несомненно, в преклонном возрасте, ибо, как мы видели выше, первое известие о нем встречается под 1378 годом, когда мы застаем его работающим в Новгороде. Таким образом, около 30 лет проработал он в одной только России, куда должен был прибыть уже в зрелом возрасте, так как, по словам Епифания, до приезда в Россию он успел уже "своею подписать рукою" целый ряд церквей в Константинополе, Халкидоне, Галате и в Кафе. Кроме того, как мы увидим в дальнейшем, есть все основания приписать ему роспись еще одной новгородской церкви, датируемую 1363 годом, и, таким образом, оказывается, что Феофан прожил в России около 40 лет. Если предположить, что он прибыл сюда 25-30-летним, то дату его рождения придется искать около 1335-1340 годов.

Впервые мы застаем художника в Новгороде. Каким образом он мог попасть туда, минуя Москву? Мы уже видели, что он работал в Кафе - нынешней Феодосии.
Новгородцы имели частые торговые сношения с этим городом и легко могли привезти к себе Феофана. По словам Епифания, всего расписано Феофаном свыше 40 каменных церквей. Большинство их, конечно, давно погибло, но задача наших дней - произвести самое тщательное обследование всех памятников зодчества, связанных с именем Феофана, и в случае, если бы в них не сохранилось древних стенописей, необходимо исследовать весь иконный материал, хранящийся как в самих храмах, так и в их рухлядных или даже в окрестных приходах, куда при расширении храма и очередных "поновлениях" имели обыкновение передавать, за ненадобностью, древние иконы. Как раз в конце XIV - начале XV века понятие "подписать церковь" означало не только расписать стены, но и написать иконы для иконостаса, ибо именно в это время иконостас приобретает все большее значение, становится декоративным центром храма и его эволюция близится к завершению.

В 70-е годы XIV века живописец был приглашен из Константинополя в Новгород, где сохранился единственно достоверный образец творчества Феофана - фрески церкви Спаса Преображения на Ильине-улице (1378). Росписи сохранились частично - в алтарном куполе Христос Вседержитель (Пантократор), в окружении четырех серафимов, в простенках - праотцы Авель, Адам, Ной, Сиф, Енох, пророки Илия и Иоанн Предтеча, в камере - богословы и столпники. Наиболее хорошо сохранился Троицкий придел («Троица», «Поклонение жертве»). Иконописец создал мир, полный драматизма и напряжения духа, в нем чувствуется трагический пафос. Его святые суровы и замкнуты, отстраненные от всего вокруг, сосредоточенные на молитве и углубленные в созерцательное безмолвие. В них чувствуется огромная сила и энергия, подчеркиваемая экспрессивной живописью Феофана, его мощным темпераментом, свободной и сочной манерой письма. Созданные им фрески выполнены в почти монохромной красновато-коричневой гамме, хотя, возможно, первоначальная палитра греческого мастера была более разнообразной. Художник широко применял белила в образах святых: брошенные яркие мазки вокруг глаз, словно вспышки молний, освещали одухотворенные лики. Вероятно, около 1390 года он перебрался в Москву, где Феофан расписал три храма в Крем

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.