Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Антропо-персонологический фактор



Но было еще нечто важное, не улавливаемое с чисто экономической, полити­ческой и даже культурологической точек зрения. Речь идет о том, что В.К. Кантор назвал «фактором Х»[93], связывая его с определенным антропологическим, психо­логическим типом, вышедшим на первый план и реализовавшим мистериаль- но-игровое действо. Характеризуя этот тип, В.К. Кантор приводит развернутую цитату из «Веселой науки» Ф. Ницше: «Появляется совершенно новая порода людей [.], которая никогда не смогла бы взрасти в более жесткие, регламенти­рованные времена — но если бы и взросла, то все равно осталась бы "на дне", с вечным клеймом чего-то постыдного и позорного, — это означает неизменно, что наступают самые интересные и самые безрассудные времена истории, когда "актеры", актеры в с е х мастей, становятся истинными властителями»[94].

Достойно внимания наблюдение К.П. Победоносцева (ультраконсерватора , обер-прокурора Святейшего Синода): «.есть люди умные и значительные, ко­торых нельзя разуметь серьезно, потому что у них нет твердого мнения, а есть только ощущения, которые постоянно меняются [.]. Вся жизнь их — игра сме­няющихся ощущений, выражение коих доходит до виртуозности. И выражая их, они не обманывают ни себя, ни слушателя, а входят, подобно талантливым акте­рам, в известную роль и исполняют ее художественно. Но когда в действитель­ной жизни приходится им действовать лицом своим, невозможно предвидеть, в какую сторону направится их деятельность, как выразится их воля, какую краску примет их слово в решительную минуту ,.»[95]

Ф. Ницше и К. Победоносцев сходятся в подчеркивании нарастания акценти­рования актерства в реальной жизни. Такая тенденция отмечалась и чувствовала­сь на стыке XIX—XX веков многими. Это даже бросалось в глаза.

В образе пишущего босяка Максима Горького актерствовал в питерских и московских салонах купеческий внук Алексей Пешков, ставший впоследствии великим пролетарским писателем, отцом соцреализма, жившим в княжеской роскоши. По едкому замечанию И. Бунина, самой характерной чертой Горького было бесконечное актерство, «.он вообще ни минуты не мог побыть на людях без актерства, без фразерства»[96].

Актерствовал «святой старец» Григорий Распутин.

Сознательно строили свой образ В. Маяковский (желтая кофта), В. Брюсов (стилизующийся под черного мага). А. Бугаев вошел в русскую литературу и ку­льтуру в образе (как он сам говорил, личине, — кстати, одной из ряда масок, им примерявшихся) А. Белого.

То же и в политике. Российские революционеры выступали под кличками. И дело было не только в требованиях подпольной работы. И. Джугашвили взял пар­тийную кличку Коба в честь романтического разбойника из грузинского романа. «Театрализованным разбойником» называл Троцкого П. Сорокин. Да и Ленина, Гитлера, Муссолини современники первоначально считали шутами и клоунами, а их «перевороты» — буффонадами. По замечанию К. Манна, в тоталитарном обществе «комедиант становится воплощением, символом насквозь комедиант­ского, глубоко лживого, нежизнеспособного режима»[97].

Характерна вообще тяга тоталитарных режимов к актерству, театрализации, массовым празднествам, шествиям, вообще — замене реальности декорациями, постановочностью.

Последствия

Надолго такого энтузиазма не хватило. Интеллигенция, первоначально под­державшая революцию, достаточно быстро разочаровалась в большевистской реальности (А. Блок). Авангардизм был отвергнут и вытеснен соцреализмом, эй­детической парадигмой которого выступал «стиль Сталин»[98].

Теургический энтузиазм обычно выгорает за два поколения (ср. Гумилев о пас- сионарности). Социум, организм, психика неспособны бесконечно выдержива­ть напряжение мистериальной жизни. Энергии «органической» эпохи массового энтузиазма, как показывает исторический опыт, хватает не более чем на 40 лет, то есть жизни двух поколений. Россия в этом плане уступает, пожалуй, только КНДР. В Германии и Италии сыграли роль поражение в войне и активное вмеша­тельство западных демократий. В Кампучии — вмешательство Вьетнама. Китай, Куба, похоже, обходятся своими силами. Так что российский опыт «распускания личности» не оригинален. Более того, периоды «распускания личности» соответ­ствуют стадиям «горячего общества.[99]

Легитимность режима поддержали всенародная Победа, присвоенная режимом, послевоенное восстановление и иллюзии хрущевской оттепели с ее целиной и ос­воением космоса. Но это было уже совсем иное общество — преимущественно ур­банистическое и медленно, но верно, с неизбежностью, становившееся все более буржуазным[100]. Брежневский застой укрепил данную тенденцию, и горбачевская пе­рестройка была поддержана именно образованными горожанами и номенклатурой, получившей возможность окончательно конвертировать власть в собственность.

В настоящее время мы имеем дело уже с буржуазным обществом, переходя­щим, как и весь мир, в проектно-сетевую организацию социума — от бизнеса и науки до личной жизни[101]. В этой ситуации перспективы развития российского общества предполагают консолидацию, тогда как современное российское об­щество не только не консолидировано, но может характеризоваться как обще­ство недоверия, что проявляется в экономике недоверия, деформированной су­дебной практике и т.д. Возникающая при этом сетевая рента порождает дополни­тельные моральные и правовые вызовы и напряжения между предполагающейся высокой степенью доверительности и взаимного интереса — с одной стороны, и искушением корыстного манипулирования и эксплуатации чужого человеческо­го капитала — с другой.

Однако дивергенция по ценностной оси между безопасностью и самореали­зацией не может компенсироваться исключительно культуральным фактором: этническим, религиозным, идеологическим. Сбалансированная компенсация предполагает формирование гражданской позиции и гражданской идентично- сти[102], что показывает, кстати, не только зарубежный опыт, но и движение граж­данского протеста 2011—2012 гг. в России, участники которого сформулирова­ли de facto запрос на формирование гражданской нации, на легитимную власть, способную реализовать справедливое отправление своих функций. И в этом пла­не мы находимся уже в общецивилизационном тренде[103]. Нужно только помнить об издержках эксперимента советской мифократии и что нового прилива энту­зиазма ожидать не стоит. Буржуазное общество больше волнует создание эффек­тивного национального государства[104]. И в решении этой задачи концептуальные и политические ошибки — как проявление постсоветской инерции — обходятся дорого.

Ирина Сохань, Санкт-Петербург

Пища и власть: от насилия до соблазна[105]

Проблематика взаимоотношений власти и пищи хотя и не исследована доста­точно хорошо, но представлена в двух направлениях:

♦ в исследованиях феномена потестарности, где анализ архаичных истоков власти неизбежно предполагает рассмотрение присущих ей табуаций, в числе которых пищевые табу занимают одно из основных мест;

♦ анализ так называемой кормовой функции власти, реализующейся в фор­ме различных форм контроля над гастрономическими практиками инди­вида и общества.

Власть явно неравнодушна к тому, кто, когда и как ест, точно так же озадачена она собственным питанием и соответствующим ему гастрономическим статусом, регистрирующим, в том числе, и ее сакральность. Пища — телесная практика, которая связана с поглощением и усвоением окружающего мира, частью кото­рого, таким образом, становится и сама телесность[106]. Поэтому контроль над со­держимым трапезы автоматически экстраполируется на другие формы контроля, приводящие к тотальному контролю над человеческой личностью, — например, предпринятое психоаналитиком Ф. Перлзом[107] исследование как раз и направле­но на решение вопроса: каким образом определенные гастрономические прак­тики предрасполагают к соответствующему типу ментального метаболизма, при котором доверчивое усвоение идеологических «истин» и полное отсутствие их критического восприятия становятся возможны. Гастрономическая культура, та­ким образом, является одним из феноменов, где наиболее отражена актуальная природа власти, а пища оказывается одним из важных предметов заботы власти, так как позволяет реализовывать контроль и влиять на стратегии развития об­щества, устанавливая разные режимы доступа к еде. Гастрономическая культу­ра содержит в себе потенциал дисциплинирования — от жесткого (строгая рег­ламентация) до мягкого (забота), от насилия (тоталитарная гастрономическая культура) до соблазна (который стал преимущественной стратегией реализации практик питания современного массового общества). Строго говоря, соблазн является одной из тончайших форм насилия и оттого наиболее эффективной формой, феномен соблазна и соответствующие ему технологии актуализируются тогда, когда кардинально меняется и природа самой власти.

Тоталитарная гастрономическая культура, проект которой представлен в со­циально-политических утопиях[108] и которая наиболее аутентично была реализо­вана в советскую тоталитарную эпоху, репрезентирует деспотический, явный, насильственный характер власти, в то время как современная гастрономическая культура, соблазняющая изобилием и всеобщей доступностью пищи, отражает дисциплинарную, имманентную, скрытую природу власти. Власть балансирует в рамках бинарного кода насилие/соблазн, на уровне гастрономического порядка реализующегося как диалектика дефицита/изобилия, голода/чревоугодия, исто­щения/ожирения и т.д. Однако при любых обстоятельствах, вне зависимости от типа преобладающих гастрономических практик, власть отстаивает свое право на исключительность (право находиться за рамками актуального для большинства гастрономического кода). Например, в условиях дефицита статус власти поддер­живается ее монополией не только на распределение продуктов, но и на возмож­ность потреблять изобильную и деликатесную пищу[109]; а в условиях изобилия ста­тус власти фиксируется за возможностью реализовывать сложные диетические стратегии, которые выступают особой формой навигации в пространстве этого изобилия[110] и позволяют ускользнуть от его тотальности, что опять-таки не дано всем остальным.

Но интересен вопрос о природе власти, какой она оказывается в условиях по­явления пищи-симулякра[111]. Становится ли также власть симулятивной? Умерла ли власть, как отмечает Ж. Бодрийяр[112]? Эволюционировала ли она от изначаль­ной точки своего максимального присутствия до конечной точки своего исчез­новения или отсутствия? Идея смерти власти есть одновременно и обозначение ее нового симулятивного состояния, а через пищу-симулякр и власть выказывает свою симулятивную природу. Особенность сегодняшней гастрономической нос- тальгии[113], актуализировавшейся в постсоветском пространстве, в том, что это симптом тоски по явственной власти, по ее жестокой и злой искренности, ка­кой она воспринимается в сознании многочисленных апологетов тоталитаризма. Взгляд, обращенный в прошлое, неизбежно его идеализирует (согласно просто­му эстетическому законодательству) — с известного исторического расстояния кажется, что продукты были натуральными не в силу того, что пищевые техно­логии еще не приобрели сегодняшнего размаха и всесилия, а потому, что власть контролировала их качество, глубоко интересуясь тем, что едят ее подопечные[114]. Дефицит и сопутствующие ему практики добывания продуктов воспринимаются уже не столько как очевидный минус советского прошлого, сколько как особая коммуникативная и гастрономическая практика. Ностальгирующие связывают властный и гастрономический порядки в один, где все взаимообусловлено, и по­добная постановка вопроса не кажется такой уж безосновательной, особенно что касается телесного восприятия присутствия власти в каждодневной жизни.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.