Счастлив советский человек

— Внимание: обратный отчет! — объявил голос в наушниках. — Приготовьтесь к перегрузкам.

Все без пяти минут космонавты — а было нас человек пятьдесят, — словно не веря в серьезность происходящего, смешливо оглядывались друг на друга. Примерно так же смотрела на меня и Даша. Видимо, и я на нее. Непривычно, а оттого предельно смешно было находиться в странной позе пристегнутого к креслу человека, которое, в свою очередь, присобачено к стене. Космический корабль “Буран-12” готовился к старту: где-то отдаленно, на заднем фоне, зазвучал бодрый мужской голос, отсчитывающий в обратном порядке цифры. Когда он дошел до нуля, а затем вполне буднично объявил “Старт!”, корабль затрясло. В иллюминаторах заиграли всполохи огня, закружились спирали дыма, и все мы почувствовали, что эта космическая махина приходит в движение. Как-то удивительно быстро земля с ее техническими постройками на краю космодрома, с деревьями и линией горизонта упорхнула за зону видимости, а иллюминаторы озарились огненными вихрями. Мы преодолевали плотные слои атмосферы.

— Внимание! — снова раздался голос в наушниках. — Сейчас наступит невесомость. Как только вы увидите, что детская игрушка над вашими креслами поплыла в пространстве, можете отстегиваться.

Я жадно взирал на своего медвежонка: почему-то казалось, что он вовсе не собирается порхать, как птица. Остальные туристы уже отстегивались, а этот ленивый медведь все еще не желал переходить в состояние невесомости. Я бросил взгляд на Дашу и ее лисичку — рыжее животное уже вовсю парило, сестра со счастливой улыбкой на губах освобождалась от ремней. Я снова обернулся к своему медведю — он уже порхал, совершая неторопливые кульбиты. Невесомость наступила. Невесомость звала.

Я отстегнул ремни, снял с головы шлем и прицепил его зажимной скобой к спинке кресла. Все внутреннее пространство космического корабля было заполнено счастливыми туристами всевозможных цветов кожи и разреза глаз. Они хватали друг друга за руки и ноги, улыбались во всю ширь белозубых ртов и с радостным недоумением делились впечатлениями о том состоянии, что переживали сейчас.

— Ой, мамочка, голова кружится!

— Так здорово! Света, плыви ко мне, плыви!

— Как будто меня накачали воздухом. Я воздушный шарик, я воздушный шарик!

Подобные суборбитальные запуски для туристов осуществлялись на Байконуре каждый час: попасть в число космических туристов, как я понимал, было не так уж и просто — все же желающих хватало, — но вполне осуществимо. Даша попросила отца помочь с очередью: Герой Советского Союза Валерий Сидельников позвонил в Центр управления полетами и договорился о двух билетах для нее и меня. Доблестному ветерану Освободительных войн отказать не смогли. Вскоре мы вылетели в Казахстан.

— Внимание! — голос в ушах не дремал. — Через пару минут ваш корабль максимально сблизится с орбитальной станцией “Мир”. Международный экипаж станции непременно помашет вам руками. Если вы захватили с собой бинокли и прочие оптические приборы, то вполне сможете рассмотреть через иллюминаторы их лица.

Все бросились к отсекам, вмонтированным в спинки кресел, и принялись доставать откуда бинокли. Фотоаппараты и видеокамеры были уже наготове. Даша с самого начала снимала все происходящее на камеру. Я предлагал передать ее мне, чтобы и она попала в этот видеоотчет о нашем космическом путешествии, но вздорная девчонка проявляла ненужную любезность и отказывалась.

— Да щас, щас. “Мир” поснимаю и передам.

Я подплыл к свободному иллюминатору по правому борту и прильнул к толстому и прохладному стеклу лицом.

— Вот он, вот! — закричал кто-то.

Я ничего не видел. Окидывал взором все звездное пространство, парившее передо мной, но ничего крупнее капелек звезд в поле зрения не попадалось. Впрочем, одна из капель настойчиво перемещалась из левой части звездного океана в правую. Перемещалась и укрупнялась. Это она, станция “Мир”!

Через минуту она стала крупной настолько, что на ее корпусе отчетливо проглядывались раскрытые солнечные батареи, а вскоре различались и четыре продолговатых колбасины отсеков, составлявших ее корпус. В иллюминаторах станции действительно было заметно шевеление.

— Смотри! — подплыла, передавая мне камеру, сестра. — На увеличении их видно.

В дисплее с нервно подрагивающей картинкой в одном из иллюминаторов я разглядел человеческое лицо. Лицо вроде бы улыбалось нам и совершенно определенно махало рукой. Туристы просто визжали от восторга. Я тоже ощутил в груди необыкновенное вдохновение — даже не от проплывающей от нас в какой-то паре сотен метров легендарной и неоднократно модернизированной станции “Мир”, а скорее от вида голубой планеты Земля, которая вдруг выплыла откуда-то снизу и ослепила своим великолепием. О, это было потрясающее зрелище! Хрупкая, почти игрушечная Земля — плакать хотелось от ощущения абсолютного счастья: ты оторвался от ее тверди и взираешь сейчас на нее свысока, как повелитель, как сам Создатель. А еще от осознания собственной ничтожности пред лицом мироздания.

— Луна! Мама, смотри, Луна! — слышался девичий голос сбоку. — Жаль, на ней не видно станции колонистов.

— Ну, еще чего захотела! — отвечал ей пожилой женский голос. — Разве отсюда разглядишь!

— Игорь так здорово описывал Луну в своем видеописьме! К нему хочу!

— Потерпи, у него скоро отпуск. Налюбуетесь друг другом.

На Луне, как узнал я из газет и телевидения, находилось четыре станции колонистов. Советская Земля ставила перед собой задачу заселить в ближайшие годы свой естественный спутник.

— Товарищи космические туристы! — раздался голос из ЦУПа. — Ваша экскурсия за пределы земного притяжения подходит к концу. Скоро корабль направится домой. Просим вас пристегнуться и надеть шлемы.

Какая жалость — полет длился лишь полчаса! Все поплыли к собственным местам. Я снимал Дашу: широко улыбаясь, она рассекала плавными взмахами рук плотность воздуха и приближалась к креслу. Мы пристегнулись, надели шлемы и стали готовиться к посадке. Говорили, что это самая неприятная часть полета.

И действительно: вскоре после того, как небольшие информационные панели, рассыпанные по условному потолку космического корабля, многократно осветились предупреждающими надписями и несколько раз продемонстрировали короткий ролик о правилах поведения при посадке, вибрация в корпусе достигла крайне неприятных амплитуд. Мне-то все по барабану, ни голова, ни желудок на подобные раздражения не реагирует, а Даше поплохело. Она побледнела, благостное выражение покинуло юное симпатичное лицо, и вскоре ее стошнило. К счастью, сестра успела раскрыть в скафандре специальную ротовую камеру, которая впитала все нежданные выделения.

Между тем мы вырвались из плотных слоев атмосферы, а вскоре и из пелены облаков и стремительно приближались к земной тверди. На ней уже различались строения и были заметны передвигающиеся по дорогам автомобили. Для удобства туристов посадка производилась в Подмосковье.

Возникшая в самый нужный момент аэродромная полоса приняла распустившиеся шасси “Бурана-12”, несколько секунд мы промчались по ней со скоростью ветра, затем последовал резкий толчок, заставивший всех пассажиров слиться с ремнями безопасности. Это раскрылся хвостовой парашют. Корабль замедлял ход, а вскоре и полностью остановился. Космонавты-дебютанты с энтузиазмом зааплодировали в ладоши. Звук серебристых с голубизной космических перчаток был глух и добродушен.

Даша повеселела. Как ты, спросил я ее взглядом. Нормально, отозвалась она. На информационных панелях запустился ролик, демонстрирующий, как правильно покидать космический корабль.

— Уважаемые космонавты! — в довесок к ролику зазвучал в наушниках голос. — Поздравляем вас с успешным завершением суборбитального полета. Бортовой компьютер сообщает: все системы жизнеобеспечения работают нормально. Никаких чрезвычайных ситуаций, сбоев и угроз безопасности людям и космической технике не зафиксировано. Желаем вам счастья, здоровья и ждем на борту в следующий раз. До встречи, друзья!

Новая порция аплодисментов была ответом на поздравления и пожелания успеха. Пассажиры отстегивались и неторопливо, покачиваясь, направлялись к выходу. Тех же, кому требовалась помощь, — пара-тройка человек перенесли приземление неважно, — отстегивали от кресел появившиеся в салоне санитары и на компактных, симпатичных таких носилках спускали вниз. Мы с Дашей покинули космический корабль самостоятельно.

— Ну как? — спросила она меня, когда мы расположились в комнате отдыха и под расслабляющую музыку пили душистый чай.

— Ой, и не говори! — воскликнул я вдохновенно. — Просто грандиозно!

Прошел уже месяц с тех пор, как я переместился в Союз. Местные реалии день ото дня радовали меня все больше и больше. Где-то в глубине самого себя, в подлой подкорке раздвоенности и сомнений, от которых я всю жизнь стараюсь избавиться, имелись смутные, не вполне проявленные, но все же очевидные мысли, подпитанные мнением велеречивых горе-доброжелателей, что кое-что может здесь действительно меня разочаровать. Но — вот оно, достижение благостных берегов! — как таковых разочарований я в себе не обнаруживал вовсе. Ну разве можно считать разочарованием увиденную на улице опрокинутую урну с мусором, который ветер разметал на десятки метров по округе? Или какого-то подвыпившего мужичонку, громко матерившегося в троллейбусе? Я же прекрасно понимаю, что человеческая природа несовершенна, что за сто с небольшим лет, миновавших со дня Великой Октябрьской Социалистической революции, невозможно огранить из дикого, лишь недавно сменившего накидку из оленьей шкуры на пиджак и брюки человеческого существа гармоничную и ответственную общественную единицу. Да, даже здесь не все в полном объеме понимают задачи, которые ставит перед людьми Коммунистическая партия, но все-таки на то это и Советский Союз, а не треклятая капиталистическая Россия, что подобные неблаговидные моменты не останутся незамеченными и будут тут же исправлены. Не прошло и получаса, как опрокинутую напротив нашего дома урну окружили деловитые пионеры-тимуровцы и за какие-то минуты собрали весь разнесенный по округе мусор. А пассажиры троллейбуса, едва услышав, как их собрат несколько подзабыл о правилах поведения в общественных местах, дружно устроили ему товарищескую обструкцию.

— Мужчина, вы что себе позволяете, в конце концов?! — повернулась к нему седовласая пенсионерка.

— Советский гражданин не должен выражать свои мысли с помощью нецензурной брани! — сделал ему замечание октябренок.

— Товарищ, что-то в семье произошло? — участливо спросил задумчивый рабочий в спецовке.

— Эй, дебил, пасть захлопни! — добавил и я веский аргумент.

Пассажиры недоуменно посмотрели в мою сторону. Кто-то даже раздосадованно высказал вслух удивление:

— Ну, это уж вы зря так, молодой человек! Товарищ просто забылся. Он сейчас извинится. Давайте обойдемся без угроз.

— В самом деле! — подал голос подвыпивший мужичок. Голос дрожал — то ли от общественного порицания, то ли от моего. — Произошли неприятности. Я искренне сожалею, что огорчил вас. Простите меня, товарищи!

Вот видишь, смотрели на меня пассажиры. Доброе слово лучше всяких угроз. Я смущенно отвел взгляд в сторону и уставился в окно. Черт, долго же мне еще предстоит перенимать советскую психологию. Несовершенен я, злобен, агрессивен. Надо меняться.

Как и ожидалось, через пару недель после перемещения мне вручили индивидуальную Карту Гражданина — паспорт и все остальные документы в одном пластиковом прямоугольнике. Отныне я стал полноправным гражданином Советского Союза. Счастью моему не было предела. Мог ли я еще восемь-десять лет назад, обозленный на всю рыночную российскую действительность подросток, представить, что смогу повернуть для себя время вспять, а оно вдруг чудесным образом окажется прекрасно-волшебным Будущим и увлечет меня своим могучим потоком в самый настоящий Советский Союз, вожделенную страну моих мечтаний? Плакать хотелось от прилива чувств. Но я, конечно, не плакал. Мужчине нельзя. Советскому мужчине, справедливому воину и неутомимому труженику тем более.

Прямо в здании райисполкома, где мне вручили Карту Гражданина, я высказал настойчивое желание отслужить в Советской Армии. Мне же ответили, что хоть двадцати семи мне еще и нет, но возраст у меня уже для армии солидный. А учитывая обстоятельства обретения мной советского гражданства, вопрос о службе в армии для меня остро не стоит. Переселенцев из России в регулярную армию призывают лишь в порядке исключения. Впрочем, если я все-таки горю желанием отдать два года (срок обязательной службы в СССР не менялся — это, конечно, не считая военных кампаний) доблестной Советской Армии, я могу написать соответствующее заявление, а его передадут по инстанциям выше. Заявление я тут же написал.

В числе прочих преимуществ Карта Гражданина давала мне возможность самостоятельно приобретать продукты питания, товары народного потребления и пользоваться бытовыми услугами. Надо сказать, оказалось это делом непростым. Не сам факт приобретения товаров, а ситуация, при которой за них не нужно расплачиваться. Ты приходишь в роскошный, до отказа забитый разнообразной снедью универсам, набираешь в тележку все, что тебе заблагорассудится, а потом на “кассе” данные о твоей покупке лишь вводят в Карту — и все. Я все ждал момент, когда мне скажут: “Стоп! Хватит, друг! Ты уже как липку ободрал советскую власть. Ни хрена больше не получишь”. Но момент этот почему-то все не наступал.

Я пробовал экспериментировать. Брал одновременно десять пакетов молока или семь банок кабачковой игры, ящик пива (несмотря на все предупреждения) — ничего не отбирали. Отец объяснил, что потребительскую программу разработали люди грамотные и прекрасно разбирающиеся не только в экономике, но и в человеческой психологии. Мол, по первой это допускается. Все предусмотрено. В первые месяцы после отмены денег и введения Карт люди тоже магазины штурмовали да годовые запасы в кладовках создавали. Потом поняли, что товары не заканчиваются, а испорченные продукты счастливый коммунистический желудок уже не примет. Так что естественным образом потребительский спрос нормализовался. Сейчас уже никто не берет больше, чем нужно. Дети — так те уже думают, что так оно всегда и было. Хотя предел все же существует. Если на протяжении достаточно долгого времени отдельный индивид так и будет продолжать чрезмерно затовариваться, Карту ему заблокируют. Сам же он будет обязан предстать пред товарищеским судом и объяснить советской общественности свое странное поведение.

Советские мужчины уходили на пенсию в пятьдесят пять, женщины — в пятьдесят. Хоть моему здешнему отцу пятьдесят пять еще не стукнуло, он уже считался пенсионером. Как ветеран Освободительных войн. Сам он этим обстоятельством был весьма недоволен, говорил, что его “сплавили” и что он мог бы еще принести Родине трудовую пользу. Впрочем, запретить ему работать советская власть не могла. Для таких, как он, существовал специальный Пенсионный трудовой фронт, который отыскивал для добровольцев — числом офигенно значительным — какую-нибудь работенку. Сделать это было непросто: уровень автоматизации в СССР достиг высочайших пределов, физический труд нещадно ликвидировался. В высокоинтеллектуальной деятельности тружеников же хватало и без пенсионеров. Так что, как правило, им находили работу в качестве сопровождающих для школьных экскурсий или же смотрителей в парке развлечений. Каждый раз, когда отца нанимали на работу — а происходило это всего три-четыре дня в месяц, — он воспринимал это как праздник: гордый, вдохновенный, от волнения плохо выспавшийся, надевал он в коридоре начищенные до блеска ботинки и торжественно отправлялся к ребятне.

Хорошей работой в пенсионерской среде считалось устроиться вахтовым методом куда-нибудь в Африку или в Латинскую Америку, где еще до сих пор использовался ручной труд. Даша рассказывала, что отец просто жаждал поработать рыбаком на настоящей рыбацкой шхуне где-нибудь в Атлантическом или Тихом океане, но Героев Советского Союза на такую работу не отпускали. Не их, видите ли, уровень. Негоже им грязной работой заниматься. Отца это чрезвычайно злило.

— Коммунисты долбаные! — срывался он иногда. — Напридумывали тепличных законов. Я крепче любого молодого парня, а мне работать не дают!

Иногда его звали в школы и детские сады, чтобы поделиться славным военным прошлым. Эту деятельность он любил меньше, так как был необыкновенно скромен, но тоже относился к ней с большой ответственностью. Встречаясь с подрастающим поколением, никогда не рассказывал о себе, а исключительно о военных достижениях всей Советской Армии. Всего советского народа. Тем, кто звал его на выступления, это вроде бы не нравилось.

— Личные впечатления — это очень важно! — говорили ему. — А вы все про Чикаго-Детройтский котел и значительную роль маршала Квашнина. Об этом ребята и в книжках могут прочитать, и на видео посмотреть.

Единственное, что спасало деятельного отца, — сад-огород. Там он проводил сутки напролет и без него, пожалуй бы, свихнулся. Дача Сидельниковых располагалась на окраине Московской области, разок я тоже туда съездил. Тяпка, костерок, самовар. Мило, но не любитель я огородного отдыха. На следующее утро запросился в Москву.

Мать еще продолжала работать. Правда, последний год. В декабре ей исполнялся полтинник, и любимая трудовая деятельность в качестве библиотекаря знаменитой Ленинки (да, в советской реальности она достигла большего) готова была подойти к концу. Мать по этому поводу жутко переживала.

— Ой, не знаю, что буду делать, не знаю. Сядем мы, отец, с тобой на пригорок и станем вдаль смотреть. Ничего больше не остается. Уж хоть бы до пятидесяти пяти пенсионный возраст увеличили, чего уж они не пойдут навстречу пожеланиям народа.

— Ага, пойдут они! — отзывался отец. — Держи карман шире. Им бы всю страну в бездельников превратить, вот тогда они будут счастливы.

Рабочая неделя в СССР составляла тридцать часов. То есть шесть часов в день, три до обеда, три после. Это почему-то тоже моих родителей не устраивало. С грустью вспоминали они стародавние времена, когда вдоволь имелось места и времени для трудовых подвигов. А по мне, так нормально. В собесе намекали, что и мне скоро придется отправиться на завод, но точные сроки не называли. Отдыхай пока, развлекайся.

С матерью я как-то поругался. Проснулся однажды утром и обнаружил, что она стоит надо мной с иконкой в руках. Стоит и что-то бормочет.

— Товарищ мама! — высказал я ей в сердцах. — Ты давай эту религиозную галиматью прекращай. Или я все твои церковные аксессуары выкину на фиг на помойку.

Она расплакалась.

— Не вздумай! — всхлипывая, махала рукой. — Это он тебя вернул с того света, боженька. Я просила сильно, и он вернул.

— Э-эх, мама, мама! Ты же советская женщина! Как ты можешь в эту лабуду верить? Не зли меня, пожалуйста, терпеть я не могу всю эту поповскую херотень. Серьезно предупреждаю: полетят твои иконы в окно.

Она бросилась мне на шею, обнимать стала жарко, целовать. И плакала навзрыд, плакала.

— Витенька, — шептала, — сыночек мой! Не понять тебе то отчаяние, когда родную кровинушку теряешь. Ты знаешь, как я рыдала, когда тебя мертвым в дом принесли! Думала, все: не жить мне на этом свете, не мил он мне. Только в молитвах нашла утешение, только Господь помог. Утешил, сил придал, надежду возродил. А потом и вернул тебя. Прости ты меня, дуру неграмотную, но слишком я хотела тебя вернуть, слишком возжелала смерть попрать. Не по-советски это, знаю, ну да не стесняйся ты меня, крестьянку темную, я и так ведь про себя-то молюсь, втихую. Уберу я иконку, уберу. Только не злись ты, ради Бога, пожалуйста! Я же люблю тебя, сынок.

Она отпустила меня, наконец. Утирая слезы, встала. Вышла из комнаты.

— Да ни при чем тут твой боженька! — крикнул я ей вдогонку. — И не тот я Витенька, какой был у тебя раньше. А другой, другой совсем!

— Не обращай внимания, не обращай! — шептала мне прибежавшая на крики сестра. — У предков свои заскоки.

— Ладно, ладно, — миролюбиво соглашался я. — Но пусть над кроватью с иконой не стоит. Злит меня это.

В общем, неожиданное напряжение спало. В знак ли примирения, или просто так, мать испекла в тот же вечер вкуснейший пирог с иранскими персиками. Я даже виноватым себя почувствовал: она ведь и так каждую пылинку с меня сдувала.

Развлекательная программа пребывала в полном разгаре. Даша поставила цель ознакомить меня со всем, что в Советском Союзе представляет хоть какой-то интерес. Понятно, дело трудное. От посещения музеев и всяких выставочных залов, пусть и с лучшими образцами современного изобразительного советского искусства, я, как правило, отказывался. Не поклонник. А вот на футбол и в кино ходил с удовольствием.

Матч “Спартак” — “Реал” (Мадрид). Реконструированный стадион “Лужники”, вмещающий сто пятьдесят тысяч человек, заполнен до отказа. Сейчас это крупнейший стадион Земли, бразильская “Маракана”, способная в былые годы собрать все двести тысяч горячих бразильских фанатов, разрушена при бомбардировке. Масштабных боевых действий в Бразилии, кстати говоря, не было. Это капиталистические силы зла. Покидая страну, из которой они на протяжении столетий высасывали все соки, они разбомбили главную ее достопримечательность — знаменитый футбольный стадион. Советские строители в кратчайшие сроки восстановили его, правда, с меньшей вместимостью — лишь сто двадцать тысяч. Не обижайтесь, милые бразильцы, вернуть “Маракану” в первоначальный вид технически было невозможно. Встретимся на следующий год в финале чемпионата республик Советского Союза, который пройдет в Москве.

“Спартак” и мадридский “Реал” боролись за золотые медали советского первенства. Фамилии футболистов в большинстве своем ни о чем мне не говорили. В российской действительности я интересовался футболом постольку-поскольку, он полностью превратился в порочные забавы жирных олигархических сук, но все же пара десятков фамилий на языке вертелась. Так вот — почти нет совпадений. Ну, может, пара-тройка. В “Реале” разве только темнокожий полузащитник Фарина — и в той реальности относительную известность получил (правда, где-то в германском “Кельне”, то есть так себе известность), и в этой. Ну, здесь-то он куда как знаменитее. В “Спартаке” вроде двое. Вратарь Зацепин (там он, насколько помню, все больше в дубле сидел) и нападающий Пронин. Да, этот и в сборной России играл. Но куда как менее вдохновенно, чем здесь.

— Ты смотри, ты смотри! — вскакивали с трибун болельщики, когда мяч оказывался у него. — Что творит, а!

Точно, это было волшебство! Мяч словно привязали к его ноге на резинке — какой дриблинг, какие фееричные слаломные проходы! Сердце обмирало. Он и открыл счет в середине первого тайма: последовал навес с фланга, Пронин принял мяч на грудь, пробросил себе вперед, филигранно убрал двух несущихся на него, как истребители, мадридских защитников, а потом изящно, прямо в “девяточку”, словно издевался над вратарем соперника, закинул ему мяч за шиворот.

Трибуны взревели от восторга!

— Го-о-о-о-о-о-олллл!!! — вопили мы с Дашей и в трепетных объятиях выражали свою безудержную радость.

Я сдерживал себя: как-то совестно было прикасаться к Даше, ведь она моя сестра. Хотя как сказать, конечно. Если по сути, то родства-то у нас нет никакого, мы вовсе из разных миров, так что, в принципе, между нами все возможно. Но формально… Формально мы брат с сестрой, а разве готов я на инцест, да еще в светлой советской действительности? Нет, конечно.

Она, вроде бы, о подобных вещах и не собиралась задумываться. И обнимала меня по-сестрински, и целовала, и раздеваться при мне не стеснялась. Это создавало мне определенные психологические трудности: все же с момента перемещения в Союз сексом я ни с кем не занимался, а в двадцать пять без близости с девушкой ой как нелегко.

Во втором тайме спартаковцы отличились еще дважды: забили некто Герасимчук, правый полузащитник, и вышедший на замену зимбабвийский нападающий Олоонгва.

Сверхприбыли спортсменам здесь ликвидировали, они зарабатывали не больше, чем хорошие специалисты в других сферах. И это правильно. Правда, косное простонародное большинство все равно приписывало им баснословные заработки, роскошные автомобили и собственные яхты. Эх, советские работяги! Если б вы знали, сколько футболисты зарабатывают на той стороне, разве отважились бы высказывать упреки этим бессребреникам, выходившим на поле исключительно ради престижа команды и собственного самосовершенствования.

Зависть, как понял я за эти несколько недель, в советских людях не исчезла. То на улице, то в общественном транспорте, а то и в собственной семье можно было услышать разговоры о том, как припеваючи живут первые секретари обкомов и горкомов, какие у них хоромы, в какие теплые места они устроили собственных детей и даже — бугага! — сколько у них в тайниках понапрятано золотых слитков. Абсолютно здесь бесполезных. Вот что значит сравнить людям не с чем! Доводы же о катастрофической пропасти в уровне жизни между различными слоями населения в запредельной России мало кого убеждали. Она, надо сказать, воспринималась здесь весьма своеобразно: как некая сказка, информационный фантом. Как выяснилось, многие просто не верили в ее существование. К своему ужасу, мне не раз пришлось выслушать мнение, что капиталистическая Россия — это ни много ни мало, а всего лишь элемент коммунистической пропаганды. Мол, придумали ее и запугивают нас этим темным образом. И это говорили простые советские труженики, честные и принципиальные люди! Нет, человек нигде не совершенен.

Да и вообще отношение к коммунизму было здесь какое-то, на мой вкус, не вполне удовлетворительное. Вовсе без восторженного придыхания. Вроде как принимаем его как должное, как исходящее с верхов установление, но в душе-то мы знаем, что не все в нем слава богу. И это несмотря на победное шествие коммунистической идеи по всему миру!

Меня такая позиция только злила. Да, не бывает идеальных обществ. Что-то и здесь, пожалуй, необходимо улучшать (хотя пока, на мой вкус, дела обстояли просто замечательно), но разве же можно выказывать такое пренебрежение к самой справедливой и верной идее мирового устройства? Я же знал, чувствовал, что все проблемы в обществе начинаются именно с сомнений. Как капиталисты развалили в том мире Советский Союз? Да очень просто: они научили советских людей сомневаться. Просто впрыснули им в сознание смертельную дозу неуверенности в собственной правоте, и этого хватило, чтобы вмиг обезумевший народ сам предал анафеме все свои завоевания, всю свою добродетель, предал самого себя. Там, в России, и сейчас таких “леваков” полно, которые с ностальгией вспоминают распавшийся Союз, молятся перед телевизором на Союз параллельный, но заговори с ними о необходимости решительных действий, о свержении правящей капиталистической хунты, о восстановлении социальной справедливости, как они тотчас же меняются в лице, начинают бормотать, что “все должно осуществляться только мирным путем”, что “кровью наша страна уже напилась”, что “потомки не простят нам новых гражданских войн”. Трусливая мразь! Лишь одну-единственную операцию с ними произвели, несложную, даже элементарную, лишь один гадкий образ запустили к ним в черепушку — и все, это не люди, это говорящие овощи. Человек силен своей цельностью. Убеждениями силен. Тебя гнут, а ты стоек! Тебя стращают, а ты в ответ — фигу! Тебя соблазняют, а ты не ведешься! Вот тогда только счастье возможно, вот таким только открывает оно двери свои.

Эх, как бы и здесь гнусные ядовитые сомнения не родили в людях желание поэкспериментировать с историей! Ну да ладно, чур меня, чур! Это так уж я, обжегшись на молоке, на воду дую. Не бывать тому. Все же мудрые здесь руководители, и знают они, куда вести неблагодарное порой, но все же симпатичное человечество.

— Кстати, — поинтересовалась Даша по окончании игры, — что там с братьями-россиянами? Я так и не спросила, ты ходил на ту встречу?

Я криво усмехнулся.

— Ходил. И очень пожалел об этом.

— Что такое?

— Сборище гнилых соплежуев. Ноги моей больше там не будет.

— У-у, жалко! Я думала, в своем кругу вам будет интересно.

Где-то с неделю назад она выудила из почтового ящика открытку-приглашение от некоего “Общества бывших россиян”, которое приглашало меня на традиционную ежеквартальную встречу переселенцев из России. Встреча проходила в одном из московских ресторанов. И я, дурак, поперся.

Сказано уже не раз и не мной: ни в коем случае нельзя возвращаться в прошлое. Это чревато разочарованиями. Вот и здесь неожиданно для себя я столкнулся с кучкой странноватых личностей, в основном зрелого возраста, у которых хватило денег на переселение в Советский Союз, но не хватило мужества распрощаться с собственными никчемными воспоминаниями. Ностальгия — вот что оказалось самым ужасным в этом вечере. Гнусная ностальгия. Пьяненькие некрасивые люди, вспоминающие девяностые годы, лихие бандитские разборки и добряка Ельцина, — что может быть еще ужаснее?

— Сеть магазинов в Москве держал, — рассказывает, обводя всех осоловевшим взором, какой-нибудь дядечка с изъеденным оспой лицом. — Большим человеком считался. С самим Романом Аркадьевичем за руку здоровался. Дочь в Европе училась. Там и набралась социалистических идей. Поедем, пап, в Союз! Там рай земной. А то что ты тут убиваешься за каждую копейку. У меня там проблемы кое-какие наметились, бизнес мой стали уничтожать, убить меня грозились — я волей-неволей задумался над ее предложением. Ну что, поехали… Врачом сейчас в районной поликлинике работает. Врет, что счастлива. Ну а я — рядовой пенсионер… Один из множества. Чуть ли не каждую неделю своего двойника вижу — через два дома живет. Да, так поселили. Доктор биологических наук, научная величина. Меня не замечает — то ли специально, то ли не до меня ему. Ну да ладно, мне он не мешает… Я, конечно, не хочу сказать, что здесь плохо или что-то в этом роде. Справедливость — вещь правильная, но и в капитализме, знаете ли, своя справедливость есть. Все же вялых, неприспособленных к жизни он отсеивает. Я как вьюн вертелся, чтобы состояние в России сколотить, а другие лишь подачек от государства ждали. А здесь хоть вертись, хоть не вертись — все равно под одну гребенку мерят.

— Не хотите вернуться? — томно спрашивает его рыхлая дама в нелепом розовом одеянии и с длинным мундштуком в руках, где дымится сигарета.

— Да боязно, — отвечает дядька. — Это ведь не в Турцию сгонять. Я и так при перемещении в Союз чуть кранты не отдал. Съездить, посмотреть — да, хотелось бы. А навсегда — нет уж. Что свершилось, то свершилось. Кто там за мной ухаживать будет, случись что? У меня и денег-то нет, чтобы жить там на широкую ногу. А советская медицина, она все же не бросит.

От подобных бесед я почувствовал себя чрезвычайно мерзопакостно. Даже стал в очередной раз вспоминать, на самом ли деле Пятачок был живым, когда я стрелял в него в джипе. Эти напряженные минуты моя память все больше и больше подвергала тревожным сомнениям.

В довершение всего на вечере появился посол Российской Федерации Павел Гринберг и весьма дружелюбно кивнул мне, узнав среди старперов-иммигрантов. У меня сложилось нехорошее впечатление, что он хочет поговорить со мной, решив, будто я готов на сотрудничество, и я стал выбирать момент, чтобы смыться.

Вскоре он наступил. Рассевшиеся кружком переселенцы воодушевленно запели вместе с присоединившимся к ним послом:

Есаул, есаул, что ж ты бросил коня?
Пристрелить не поднялась рука?
Есаул, есаул, ты покинул страну,
и твой конь под седлом чужака…

Черт, как же старательно исполняли они эту двусмысленную в данных обстоятельствах песню!

— В общем, жуть, — заверил я Дашу, чтобы окончательно отделаться от этой темы.

“Сезон любви, сезон разлук” — висел на стене кинотеатра “Ударник” плакат, рекламирующий новый художественный фильм. “Киргизфильм” — значилась киностудия-производитель. А чуть ниже жанр — “Эротика”.

— Ниче сее! — присвистнул я, останавливаясь от удивления прямо посреди улицы. — Что, на самом деле эротика?

Даше пришлось схватить меня за руку и потащить за собой на обочину, чтобы не мешать движению транспорта. Автомобили, правда, терпеливо ждали, когда освободится проезд, сбить меня не пытались и даже не сигналили. Советское взаимоуважение!

— Ну а что тут такого? — удивилась в свою очередь она. — Никогда не видел эротических фильмов?

— Видел, но только не советских. Даже в России эротику снимать не научились, хотя никто вроде не запрещает. И что, там все показывают — сиськи, жопы, траходром?

— “Траходром”? — переспросила Даша. — Фу, слово какое гадкое! Это в России, что ли, так говорят?

— Не все. Но говорят.

— Не знаю, что там есть, я этот фильм не смотрела. Ленка Гурова из моей группы ходила, говорила — ниче. Пойдем сходим, если хочешь.

— Ну конечно хочу!

Мы тут же купили билеты на ближайший сеанс. Он начинался буквально через пятнадцать минут.

Я до последнего сомневался, что это будет эротика в полном смысле слова, но с первых же минут, когда вместе с титрами пошла жаркая сцена секса между молодыми и симпатичными парнем и девушкой с восточными чертами лиц, — сцена, в которой и раздвинутые женские ноги с розовыми складками разреза сверкали, и даже эрегированный член показался, — стало ясно, что софт-порно в Советском Союзе пребывало на легальном положении. И никого, кроме меня, не смущало.

В целом фильм оказался мелодрамой о мимолетных увлечениях и супружеской неверности. В очень мягкой форме там присутствовал нравоучительный момент: изменять нехорошо. Он глаза не мозолил, хотя, на мой взгляд, можно бы было его и усилить, — все-таки на молодую аудиторию фильм рассчитан. Все было снято в полном смысле слова высокохудожественно — возвышенно этак, не пошло, хотя и откровенно. Весь набор сексуальных поз, женских и мужских прелестей тоже имелся.

Я, и без того маявшийся от прилива сексуальной неудовлетворенности, просидел все полтора часа со стояком и вынужден был по-американски сложить ногу на ногу, чтобы сидевшая рядом Даша не заметила бугорок, оттопыривающий брюки. Она вроде бы внимания на меня не обращала, пила все время через трубочку квас и жевала извлекаемый из большой пластиковой кружки чак-чак.

Эротические фильмы, как объяснила она мне позже, были в Стране Советов обычным делом. Снимать их разрешили с конца восьмидесятых прошлого века, когда советское руководство вдруг поняло, что в народе накопилось слишком много неудовлетворенной сексуальной энергии, которая вполне могла сублимироваться во что-то постороннее и чужеродное. В желание смены политического курса, например. Чтобы окончательно закрыть для себя это белое пятно, я пошарил в Мировой Сети (так просто и незатейливо назывался здесь Интернет) — ряд компьютеров стоял прямо в фойе кинотеатра — и выяснил, что в 1988 году при “Мосфильме” для решения важных государственных задач по сексуальному образованию и привитию советскому человеку здорового эротизма было создано творческое объединение “Эрос”, с которого и началась эпоха отечественного откровенного кино. Позже аналогичные творческие объединения были созданы и при некоторых других советских киностудиях. Неудивительно, что в авангарде этого направления шли прибалты, в большинстве среднеазиатских республик, за исключением Киргизии и Казахстана, эротику решили не снимать. А “Киргизфильм” — тот да, повел эту линию основательно и удачно. В настоящее время эротические кинокартины составляли основную часть производимой этой студией продукции.

Не запрещалось производство эротического кино и в новообретенных республиках Союза. Италия, Франция — даже в советском варианте они не перестали радовать кинолюбителей забористой обнаженкой. Как узнал я из той же Мировой Сети, а затем и убедился на практике, без особых проблем можно было скачать и настоящий порнофильм. Официально советская власть с порно как бы боролась, но на деле закрывала на его присутствие глаза. Мне, с одной стороны, позиция такая показалось понятной — все-таки я сам из мяса и костей сделан, а потакать человеческим слабостям все же надо, даже если не хочется, люди — не роботы. Но с другой — что-то все же смущало. Порнография в моем понимании — порождение капиталистического мира. В светлой советской действительности ее быть не должно. Я решил для себя это противоречие тем, что сейчас в советском мире все же переходный период. Лишь недавно закончились Освободительные войны, лишь недавно угнетенные мировым капиталом страны Запада и третьего мира обрели долгожданную свободу, так что наивно и неправильно желать моментального превращения тамошнего населения в идеальных советских граждан. Вот пройдет время, человек по всей планете улучшится, порнография отомрет сама собой, а люди, исключительно в познавательных и воспитательных целях, будут смотреть высокохудожественную киргизскую эротику, против которой я ничего не имею.

Буквально через десять минут по завершении фильма мы с сестрой оказались в центре весьма неприятных событий. Я и подумать не мог, что увижу такое на улицах советской Москвы.

Началась стрельба. Да, настоящая стрельба — очередями и одиночными выстрелами. Какое-то время невозможно было понять, кто в кого стреляет, да и где это вообще происходит, как вдруг из-за дома прямо на нас выскочила парочка вооруженных людей. Обмотанные белыми платками головы, автоматы в руках — они бежали по улице и, оборачиваясь на ходу, стреляли в милицейский автомобиль, тоже показавшийся в поле зрения. Скрываясь за его корпусом, то ли трое, то ли четверо милиционеров в шлемах и камуфляжной форме преследовали убегающих.

Едва милицейская бригада выбралась из-за поворота на оживленную улицу, один из милиционеров, видимо главный, поднял над головой руку. Это, по всей видимости, означало сигнал к прекращению стрельбы. Внимание, мирные граждане, — ну, или что-то в этом духе. Убегающие же автоматчики стрелять по милиции не прекращали. Были они, судя по всему, молоды, бежали легко и озорно, а ко всему прочему я обнаружил первичные половые признаки на груди одного из них — трясущиеся под футболкой сиськи.

Пешеходы дисциплинированно и спокойно, не выражая особых эмоций, ложились на асфальт либо прятались за всем, что было поблизости, — театральными тумбами, киосками “Союзпечати”, припаркованными к обочинам автомобилями. Даша тоже присела на корточки. Только я, разинув рот, взирал на происходящее стоя. Я поверить не мог, что все это на самом деле. Кино, оформилось в голове объяснение, это снимается кино. Видимо, мне стоило заодно проверить в Мировой Сети, на какой из советских киностудий имеется творческое объединение по созданию кинобоевиков.

— Пригнись! — потянула меня за рукав сестра. — Витя, ну пригнись же!

Растерянный, я присел рядом с ней.

— Это кино? — спросил я ее, хотя, черт меня дери, сомнения в этой версии родились тотчас же после ее возникновения.

— Нет, это на самом деле!

Молодые автоматчики с белыми платками на головах, что делало их похожими на бойцов палестинского сопротивления моей прошлой реальности, почти поравнялись с нами.

— Свободу народам! — крикнул один из них, тот, кто с сиськами, и, выхватив из висящей на боку сумки кипу листовок, запустил их в воздух.

— Смерть коммунякам! — выкрикнул второй и направил долгую автоматную очередь в сторону милицейской машины.

Очередь оказалась настолько продолжительной, что у него закончились патроны. На бегу он отстегнул от автомата пустой магазин, отбросил его в сторону — тот запрыгал по асфальту прямо в нашу сторону и остановился в метре от меня, — выхватил из-за пояса новый и ловко прикрепил его к оружию. Милиционеры на выстрелы не отвечали, спокойно и терпеливо следуя за бандитами.

— Ребята! — закричала вдруг им Даша. — Сворачивайте вон на ту улочку! — она показывала рукой направление. — Там тупик, машина не проедет. Они не догонят вас.

Оба белоплатковых автоматчика бросили на нее взгляд, мимолетную секунду беспокойно всматривались в лицо сестры, а затем парень, который явно был в этой парочке главный, дружелюбно кивнул ей и вроде бы даже улыбнулся. Даша тоже взирала на него не без симпатии. Потом боевик пристально и как-то требовательно посмотрел на меня, и со мной случилось короткое замыкание: из-под замотанного платком лица на меня смотрели глаза Гарибальди. Я успел сформулировать в мозгу короткую, но ясную мысль: я мнительный психопат, мне нужно расставаться с прошлым и освобождаться от комплексов. Я зажмурился, и это помогло. Когда белый свет снова предстал перед моим воспаленным взором, глаза бывшего товарища больше не пытали меня.

Через мгновение уличные террористы устремились в ту самую улочку, о которой упомянула им сестра. Вскоре мимо нас проследовали все так же скрывающиеся за бронированным автомобилем (лишь легкие вмятины от пуль имелись на нем) милиционеры. Во избежание недоразумений я лег на асфальт плашмя. Генетическая память, вот что это такое. Теряю при виде вооруженных представителей власти спокойствие. Хотя чего мне их бояться, они же за меня?

Когда вся вооруженная кавалькада наконец-то скрылась в переулке, люди торопливо принялись рассасываться во все стороны. Подальше от этого места. Никаких криков, возмущений, выражений недовольства. Мы с сестрой тоже поспешили ретироваться в подземный переход, а оттуда — на станцию метро. Я успел захватить с асфальта листовку.

В вагоне пробежался по ней глазами. “Люди здравого смысла, прислушайтесь к голосу совести!.. Власть в мире захватила банда коммунистических фанатиков… Попраны все человеческие права и свободы… Миллионы невинно осужденных гниют в советских застенках… У человечества нет будущего под коммунистической пятой… Беритесь за оружие, сражайтесь за свободу!… Лишь основанная на признании частной собственности демократия — единственный путь общественного развития…”

Галиматья какая-то. Плюнуть на эту гнусную бумажку захотелось. Под всей этой абракадаброй значилась подпись: “Комитет освобождения мира от коммунистического ига”.

Ой, дебилы! Какие же вы, ребятки, дебилы!

— Спрячь! — шепнула мне Даша. — Арестовать могут.

Я посмотрел на нее внимательно, оценивающе.

— Что так смотришь? — не выдержала она.

— Ты почему им помогла? — спросил я.

— Кому?

— Не придуривайся. Этой шпане с автоматами.

— А разве я помогла?

— Что же это было?

— Я испугалась. За нас. За тебя особенно. Придумала про какой-то тупик, где эти террористы могут скрыться от милиции. Я даже не знаю, есть ли там тупик. Я не была ни разу на той улице. Я для того это сказала, чтобы они побыстрее ушли.

Я молчал. Переваривал в голове информацию. Ладно, сестренка, ладно. Похоже, ты вовсе не такая простая штучка, как хочешь казаться. Надо быть с тобой повнимательнее.

Листовку выбросил на выходе из метро — яростно скомкал и зашвырнул в мусорный контейнер. Раньше не решился — на станции царила идеальная чистота. Мусорить в метро — это плевать в душу людям.

— Слушай-ка! — говорила ставшая вдруг необычайно подвижной и внимательной ко мне сестра. Мы пешком приближались к нашему дому. — Не хочешь съездить в Испанию, на курорт? Отцу выделили санаторно-курортную путевку на остров Мальорку, но он не хочет, потому что был там уже, да и вообще ему огород ближе. Он может сделать, чтобы туда поехал ты.

Я все еще пребывал в раздумьях и пытался примирить свой внутренний мир с теми вывороченными наизнанку совпадениями с российскими реалиями, которые обнаружились вдруг в советской действительности. Революционеры, бррррр… Капиталистические революционеры — что может быть смешнее! Черт, и все так похоже на нас. На нас в том трижды клятом мире. Прямо на улицах, прямо средь бела дня. Как мы. В голове не укладывается. Но мы же за правду были, а эти придурки за что?..

— А, чего молчишь? Поедешь на Мальорку?

На Мальорку все же поехал. Никогда не бывал за границей. Раз есть возможность — почему бы не воспользоваться.

Весь отель был забит русскоговорящими туристами. Обслуживающий персонал — в основном шоколадные мулаты — тоже разговаривал лишь по-русски. А я, простофиля, за пару дней до выезда закачал себе в мобильник русско-испанский разговорник и собирался хоть и на примитивном уровне, но все же освоить этот язык.

Развлечения на курорте оказались вполне традиционными: пляж, выпивка и ночные дискотеки. Выпивку я себе в умеренных количествах позволял, на дискотеки сходил пару раз, и чего-то не покатило — и музыка звучала туфтовая, и публика обитала там неприкольная. Оставался пляж. Там и проводил большую часть времени.

Приходил с утречка, раскладывал шезлонг, загорал. Подбегали мулаты с разнообразными сладостями и коктейлями. Выпив бокал, окунался. Через неделю такой отдых надоел — я стал считать дни до окончания срока действия путевки. Не умею я тупо предаваться лени. Не приучен.

А путевка была рассчитана на две недели. Так что еще неделю здесь куковать.

— Эй, чучмек, иди сюда! — раздался окрик невдалеке. — Иди сюда, говорю, морда басурманская!

Один из отдыхающих, пузатый, немолодой мужик без левой руки, подзывал к себе имеющейся правой мулата. Я поморщился на эту сцену: было неприятно видеть, как советский человек обращается по-хамски с темнокожим работником курорта.

— Ну че, русский позабыл, что ли? — продолжал орать незнакомец. — Дуй сюда, шоколадная пастилка!

Мулат, наконец, робко подошел к курортнику. Учтиво улыбаясь, недоуменно взирал на недовольного дядьку.

— Я тебе какой коктейль сказал принести, а? — протягивал ему однорукий мужчина бокал. — Дайкири, правильно? А ты что за пойло мне притащил? Ну-ка хлебни вот сам. Хлебни, хлебни, не стесняйся! Это дайкири, по-твоему? Если это дайкири, тогда я Роза Рымбаева. Ну-ка, дуй к бару и неси новый. Срок — одна минута. Раз, два, три — время пошло.

Мулат поплелся к расположенному в полста метрах от нас бару. Заметив мой недовольный взгляд, однорукий мужик растянулся в улыбке. По его глазам было понятно, что он уже хорошо хлебнул.

— В узде их держать надо, парень, — подмигнул он мне. — Не для того русские весь мир завоевали, чтобы позволять басурманам вольности.

Я отвернулся и закрыл глаза. К моему удивлению, однорукий не посчитал разговор законченным. Через пару минут, с новым бокалом коктейля, он присел на песок прямо возле моего шезлонга.

— Где воевал, солдат? — спросил он меня, едва я повернул в его сторону голову.

Разговаривать мне не хотелось, но посылать людей на три буквы в этой реальности я стеснялся. Все же я хотел стать настоящим советским человеком.

— В Грузии, — ответил я зачем-то честно и как можно миролюбивее и вежливее.

— Ха, в Грузии! — рассмеялся однорукий. — Ну ты шутник. Или ты так американскую Джорджию называешь?

— Нет, нашу Грузию. Была там заварушка.

— Да брось! Ты разводишь меня, да? Думаешь, пьяный жлоб, поприкалываться можно?

Секунду я раздумывал, говорить ему или нет, но потом решил быть честным до конца.

— Я переселенец из России.

— Из России? — выпучил глаза мужик. — Из параллельной России?

Я кивнул.

— Ничего себе! Никогда не видал таких. Э-э, брат, да ты интересный человек! Слушай-ка, а давай я угощу тебя. Пойдем к бару, посидим, покалякаем.

“Угощу”, — усмехнулся я про себя. Как ты можешь меня угостить, когда и так все бесплатно. Однако к бару пошел.

— Генерал Дробышев! — протянул мне единственную руку мужчина. — Виктор Васильевич. Дважды Герой Советского Союза, руководил в Европейской кампании знаменитой 287-й гвардейской танковой бригадой. Мои танкисты все взяли, все столицы европейские. Все до одной! И не говори мне, что не знаешь мое имя. Оно и в капиталистической России должно быть хорошо известно.

О генерале Дробышеве я никогда не слышал, но из вежливости сделал вид, что знаю его всю жизнь.

— Дробышев? Ну как же, как же! Очень известная фамилия.

Генерал удовлетворенно кивнул. Этим ответом я окончательно расположил его к себе.

— Тебя-то как звать? — спросил он.

— Витей, — я несколько напрягался, произнося это имя.

— Ого, тезка! Это к удаче. Ну че, Витек, по коньячку?

Я не возражал. Генерал заказал бутылку коньяка, мы опрокинули по рюмке.

— Видал, каким меня война сделала? — кивнул Дробышев на обрубок руки. — Под Мадридом потерял. Потому и приезжаю в Испанию на отдых, чтобы сатисфакцию получить, — хохотнул он. — Всю Азию покорил, всю Европу, всегда на командирском танке впереди шел — ни одной царапины. А тут последний рубеж, можно сказать. До океана рукой подать. И на тебе — какой-то пацаненок с гранатометом из-за угла пальнул. Сучонок. Мои ребята в вермишель его превратили, конечно, но руку-то уже не вернешь.

— Так вроде новые отращивают, — ляпнул я, вспомнив сюжет в недавней передаче “Здоровье”, где рассказывали об уникальной советской технологии выращивания полноценных человеческих конечностей.

— Да знаю я! — поморщился Дробышев. — Мне тоже предлагали в министерстве обороны. Без проблем, говорят. Три дня — и готово. Но я отказался.

— Почему?

— Да не сторонник я всего этого. По-любому, она родной не станет. Тут ведь, знаешь, самое важное понять: ты то, что ты есть. С рукой ли, без руки, живой или мертвый — другого тебя никогда не будет. Потому надо принимать все как должное. Я верю в судьбу. Раз судьба моя быть одноруким — надо подчиниться. Судьбу не обманешь. Вырастишь новую руку, а судьба голову заберет.

Мы выпили за судьбу. Потом еще за что-то. Потом одна за другой брали еще две бутылки и почувствовали, что очень нравимся друг другу. Почти ничего не утаивая, я рассказал генералу о своей жизни в капиталистической России.

— Эх, слетать бы туда на недельку! — хмыкнул он. — Ты не подумай, не за прелестями буржуазными. На хрен они мне сдались. Просто другую грань хочется увидеть. Понять, что есть такое зло. Сил набраться, ярости. Мягкими мы здесь становимся, доверчивыми. Все имеем, желать больше нечего. Забывать стали, ради чего сражались. Это плохо. Я же вижу, чувствую: нехорошие тенденции в советском обществе наметились. Теряет оно суровость, стержень свой теряет. Молодежь, особенно те, кто не воевал, — так вообще уже в демократов каких-то превратилась. И многопартийность принять готовы, и свободную любовь. Представляешь? Ты не смотри, что я такой колхозный, это обманка. Я человек грамотный, все читаю, за всем наблюдаю. Дрянные настроения наметились, дрянные. Потеряем мы так на хрен все свои завоевания. Как вы там, в своей реальности, потеряли.

На лодочной станции, что работала при санатории, имелись приличные посудины. Я сам не брал, не был уверен, что справлюсь с веслами, но с генералом поехал. Он предложил. Грузный, пыхтящий Дробышев уселся на скамью, кинул под ноги пакет с баночным пивом и широко заулыбался под легким бризом и ласковым солнцем. Я налег на весла — дело шло кривовато, но лодка плыла.

— А знаешь, откуда все эти настроения берутся? — продолжал он давешний разговор. И, не дожидаясь ответа, объяснял: — С самого верха. С самого-самого. Из Политбюро ЦК. Ошибочно думать, что народ сам по себе мировоззрение рождает и волны по нему пускает. Нет, ему задают программу, посылают импульсы.

— Ну, генеральный-то секретарь у нас жесткий человек, принципиальный, — как бы возражал я. — Романов не допустит разброда.

— Да в том-то вся и проблема, — горько морщился генерал, — что… — он вдруг осекся. — Страшную тайну тебе открою, — наклонился вперед, — не вздумай кому проболтаться.

Я заверил его в своей надежности.

— Романов уже два года как того… Преставился.

— Да ну, бросьте!

— Правду говорю! У меня есть знакомые ребята в Кремле. Я же все-таки не хрен собачий, а боевой генерал. Да и в министерстве обороны все знают, я туда каждую неделю захаживаю. Богатырь был — ой-ей-ей, сто лет прожил!

— Почему же народу не сообщают?

— Да логика понятна. Романов — это символ. С его именем мы рывок в коммунизм совершили. Сообщи сейчас о его смерти — и тотчас же брожения начнутся. Басурмане почувствуют, что русские теперь не те, ослабли. Идеального советского человека коммунисты пока только из русского Ивана смогли сделать, да и то с оговорками, а из этой нечисти еще долго что-либо путное отливать придется. Зашатаются они, вольности захотят себе на погибель.

— Ну не получится же все время умалчивать.

— Согласен. Но Политбюро тоже в растерянности. Еще не выработало стратегию, как себя вести, как политику без Отца строить. Тяжело это, понимаю их. Паузу взяли, раздумывают, решают. Я бы тоже так поступил. Но тут с другого бока проблема возникла. Им в ЦК тоже, блин, вольностей захотелось. Вроде как Романов велик, но и у него перегибы имелись. Так и говорят, слово тебе даю! Типа, надо бы помягче с людями. Особенно с басурманами. Европейцы, а больше всего американцы как бы еще не готовы к коммунизму. Представляешь, они уже живут в нем, а эти демократы из ЦК буржуазные свободы им вернуть хотят! И вернут, как пить дать вернут. Стойкости-то нет, элементарными террористическими актами раскачать их можно. Я своими ушами от одного высокопоставленного хрена слышал: раз происходят теракты, значит, мы должны понять причину их появления и сделать шаги навстречу. Ты только вдумайся в это: сделать к убийцам и террористам шаги навстречу! Да их уничтожать надо поганой метлой, четвертовать на Красной площади, а они собрались делать шаги навстречу. И что мы имеем? В Америке взрывы каждую неделю, в Европе — раз в две недели. В Союзе, блядь, в исконном Советском Союзе, в центре Москвы бегают с автоматами террористы! Ну куда это годится? Разве бы Романов допустил такие вольности? Да никогда! Два года назад Москва была самым спокойным городом мира, а сейчас что? Вооруженный мятеж — и все это так обыденно воспринимают, как будто так оно и должно быть.

— Да, недавно я и сам стал свидетелем стрельбы на московских улицах, — горько молвил я. — Неприятно меня это удивило.

— Да не говори! Ну есть же методы борьбы. Оперативная работа, розыскные мероприятия. Явки, пароли и все такое прочее. Нет, не могут обуздать преступность! Да ладно бы если не могли, хотя чего тут не мочь. Не хотят, просто не хотят! Я же вижу, чувствую: образовалась в ЦК группа ревизионистов, которые готовы пересмотреть наше советское прошлое. Для них все эти сопливые террористы — реальный инструмент воздействия. Пока еще это слабо чувствуется, но поверь мне, года через два-три начнется в Союзе самая настоящая Перестройка. Такая же, которая в вашей реальности страну разрушила. А как начнется — никто ничего уже не остановит. Басурмане начнут от нас отваливаться, законы будут меняться. И полетит все в тартарары! В хаос, из которого мы с таким нечеловеческим трудом выбрались.

Доводы генерала звучали весьма убедительно. Кто-кто, а уж я-то в состоянии был понять его боль. Судьба моей страны, развалившейся от дуновения зловонных ветров, от обыкновенной человеческой слабости, не могла не ужасать. Что же, и здесь людям придется пережить то же самое? Да лучше прямиком в ад, чем увидеть все это своими глазами.

— Да ладно вы, — попытался успокоить я его и себя. — Все-таки нельзя нынешний Союз с тем нашим сравнивать. Невозможна здесь Перестройка.

— Витя, все возможно! — горестно взмахнул единственной рукой Дробышев. — Если в ЦК в ближайшее время не победят жесткие, принципиальные люди, год от года обстановка будет ухудшаться. Но самое страшное, что нет сейчас в ЦК жестких и принципиальных. Одни мягкотелые остались. Называй меня паникером, называй меня дураком, но в будущее я гляжу со страхом.

На концерт знаменитой Розы Рымбаевой, все еще выступавшей, несмотря на преклонный возраст, мы тоже сходили на пару. Ездили в Пальму, административный центр Мальорки. Генерал испытывал к ней определенную слабость, мне тоже было по приколу посмотреть и послушать живую Рымбаеву. По популярности она не уступала даже Алле Пугачевой — ну, а уж Пугачева наверняка была самой популярной во всех существующих во Вселенной мирах. Правда, в отличие от Рымбаевой, Алла Борисовна уже давно оставила сцену.

Рымбаева исполняла весьма оригинальную музыку, этакий этно-рок с восточным колоритом и проникновенным мелодизмом. Очень неслабо. По нашим-то параллельным советским временам она ничего выдающегося не спела. В старой моей коллекции имелась подборка ее песен, но, кроме единственного полухита “Чародеи и факиры”, мне там ничего не запомнилось.

Во втором отделении концерта Рымбаева эту песню исполнила, но совершенно в другой аранжировке: она превратилась в тягуче-пластичный, пульсирующий драм-энд-басс, в котором трудно было разобрать текст и вспомнить старую мелодическую основу. Опознавалась она лишь по припеву: “Открываю лампу Аладдина, выпускаю джинна из кувшина…” К потолку концертного зала устремлялись снопы огня и дыма, голографические сгустки с лихорадочно меняющимися в них сюрреалистическими образами кружились прямо над головами слушателей, и целые орды танцоров в стилизованном рванье исполняли душераздирающие па за спиной неподвижно стоящей певицы.

Генерал Дробышев весь концерт отсидел с добродушной усмешкой на губах и после каждого песенно-танцевального номера одаривал Рымбаеву дробью аплодисментов. Стучать приходилось единственной рукой по собственной ляжке. Порой в порыве восторга он клал мне ладонь на плечо и посылал восторженные взгляды: вслушайся, брат, вслушайся, как это красиво! Да, да, кивал я ему, это просто непередаваемо.

— Вот что значит, настоящая советская женщина! — молвил Виктор Васильевич, когда по окончании концерта в толпе впечатленных посетителей мы направлялись к выходу из зала. — Стать, искренность, неподдельные эмоции. Не чета басурманским проституткам.

На следующий день я уезжал домой. Билет взял на скоростной Трансъевропейский экспресс: от Мальорки до континента был проложен подземный туннель. Захотелось посмотреть и оценить, что это за чудо такое железнодорожное, экспресс этот. Сюда-то прилетал самолетом. Согласно билету, до Москвы поезд добирался за четыре часа.

— Ну, прощай, брат! — пришел проводить меня генерал. — Возьми телефончик мой. Звони, всегда рад тебе буду. Я сейчас в Твери обитаю, дом мне там минобороны выделило. Но до Москвы, по-любому, рукой подать.

— Хорошо.

— Забыл тебя спросить: ты где работаешь?

— Пока не работаю. Вот-вот собираюсь на завод пойти.

— На завод? Ну смотри. Если вдруг захочешь в военный институт податься, я рекомендацию дам. Ты парень умный, тебе в стратеги надо идти, в управленцы.

Мы даже обнялись на прощание.

— Витька, помни, — вдруг молвил мне изменившимся, дрогнувшим голосом генерал, — страна у нас одна, и идеология тоже. Если станет хуже, я без дела сидеть не стану. Нельзя быть равнодушным, понимаешь? Надо быстро оценивать ситуацию и занимать верную позицию. Пусть даже против тех, кто вчера был вместе с тобой. И ты не сиди.

Я не вполне понял, что он имел в виду, но перед глазами почему-то тут же вереницей пронеслись лица моих боевых друзей по Звездочке Ильича. Друзей, отправленных мной на тот свет. Почему-то даже Гарибальди был в их числе.

— Полностью с вами согласен, — ответил я ему.

Глава четырнадцатая

Любовь одна виновата

В конце августа, после Дня Всемирного Освобождения, когда летние соблазны постепенно стали сходить на нет, я наконец-то устроился на работу. В районном центре по трудоустройству со мной провели обстоятельное тестирование, которое показало, что я вполне подхожу по своим физическим и психологическим данным, а также опыту предыдущей работы (практически отсутствующему) на должность разнорабочего на мясокомбинат имени Микояна.

Советские тесты не лгали — работа мне очень понравилась. Я стоял у конвейера, по которому плыли разноформенные и пряно пахнущие мясные изделия, только-только изготовленные, аппетитные, зовущие, и развешивал их на рейки с крюками, после чего они отправлялись в холодильные установки, а оттуда — в магазины на радость советским гражданам.

В цеху царила идеальная чистота, звучала негромкая и приятная музыка. Коллеги оказались людьми доброжелательными, готовыми оказать искреннюю и бескорыстную помощь. Я тотчас же вступил в профсоюз и в футбольную команду комбината. От участия в самодеятельности пока воздерживался, хотя при заводе имелись замечательный хор (обладатель многочисленных призов фестивалей народного творчества), танцевальный кружок, специализирующийся на шейке и рок-н-ролле, драматическая студия (из которой несколько лет назад в Театр на Малой Бронной пригласили одного актера) и еще куча каких-то творческих коллективов.

Мне предоставили возможность выбора — первая или вторая смена. Недолго думая, я выбрал первую. Рабочий день в ней — и это считалось большим минусом — начинался в семь часов утра. Ха, меня даже спросили, выдержу ли я такой тяжелый график. Наивные советские люди! Разве для человека, сбежавшего из капиталистического Освенцима, это тяжелый график?

Время до обеда, который начинался в десять, пролетало вообще незаметно. Будто и глазом не успеешь моргнуть. Вторая половина смены, с одиннадцати до двух, тянулась подольше, но тоже не настолько, чтобы испытать к такой полезной и ответственной работе какие-либо отрицательные эмоции.

В два я уже освобождался. Вся вторая половина дня принадлежала мне. Нет, советские планировщики рабочего времени подходили к людям с пониманием. Причем глубоко научным. Все в Союзе работы свои любили, вносили разнообразные рацпредложения, чтобы их улучшить и облагородить, переживали всем сердцем за успехи родных предприятий и организаций, а на пенсию уходили с тяжелым сердцем — советским людям хотелось работать еще, еще и еще.

Работа моя считалась здесь тяжелым физическим трудом (брали на нее лишь молодых и здоровых), за который мне полагалось дополнительное спецпитание, — на обед ежедневно, против своей воли, я получал массивный шмат буженины — и дополнительный месяц к отпуску. Итого три. Шахтерская профессия в Союзе отсутствовала полностью. Угольную промышленность закрыли как таковую ввиду ее ненадобности: негоже в экологически чистом двадцать первом веке использовать такие примитивные и бесполезные производства; всякие прочие физически тяжелые профессии были от и до автоматизированы, так что одни разнорабочие, по сути, на физическом труде и оставались. Так что я мог гордиться, что приношу своими крепкими руками самую что ни на есть практическую пользу стране.

Гордость действительно имелась. Вот приходишь ты после рабочего дня в универсам, а там простые советские люди выбирают колбасу. Одну возьмут — принюхаются, в руках повертят. Другую, третью. И не могут решить, на чем остановиться. Ибо так хороша наша мясная продукция, что вызывает у человека неуверенность в своих силах и способностях. “А могу ли я определить, что из этого самое лучшее?” — спрашивает себя человек. И понимает, что вряд ли. А потому берет в итоге и первую, и вторую, и третью, оставляя пятидесятую и сотую на другие дни и другие попытки. И понимаешь ты, что не зря занимаешь свое место в обществе, что есть от тебя прок, что радость ты приносишь окружающим. Это ли не счастье?

— Витя, я хочу познакомить тебя с девушкой! — почему-то сильно волнуясь, заявила мне Даша. — Это очень интересная, очень умная и очень симпатичная девушка. Я всячески рекомендую тебе попытаться построить с ней отношения. Тем более что она хочет того же.

Я не возражал. Вот тебе, сексуальный авитаминозник, и решение проблемы!

— Я должна тебе еще кое-что сказать, — странно вздохнув, продолжала сестра. — Это не просто девушка. Это твоя девушка.

Я удивленно вскинул на нее глаза.

— Да, твоя девушка. В смысле, девушка, которая была с Витей… тем Витей, до того как он умер. Ее зовут Наташа, она работает учительницей. Я тебя уверяю, что она достойна твоего внимания…

Наташа?.. Сердце мое сжалось от предчувствия чего-то вопиюще неожиданного. Или, наоборот, вполне ожидаемого?

Неужели? Неужели и в этом мире все пошло по тем же рельсам? Разве возможны такие совпадения?

Или все предрешено во всех мирах?

В тот же день Даша нас познакомила. Встреча была назначена в молодежном кафе “Сердце Бонивура”, что на улице Горького.

Мы ждали ее за столиком, вскоре она впорхнула внутрь, легкая, целеустремленная, и Даше не пришлось объяснять, что это именно та Наташа, которую мы ждем. Потому что в объяснениях необходимости не было. Ко мне приближалась Кислая.

— Здравствуй, Витя! — улыбнулась она смущенно, глаза пытливо искали сходство с тем, прошлым, и, судя по всему,

Поиск по сайту: