Советское, только советское 5 страница

Борис записывал всю эту ахинею на диктофон. Едва заметно морщился.

— Сегодня сбор, — сказал он мне. — Знаешь?

— Угу.

— По какому поводу?

— Не в курсе.

Ну, пора и о деле.

— У тебя как насчет копейки лишней? — поинтересовался я.

— Если действительно речь о копейке идет, — улыбнулся он, — то имеется. А если же ты фигурально выразился, то не знаю.

— Ну, можно сказать, фигурально. Мне тысяч двести нужно.

— Ого!

— Ну, вообще-то триста, но эту вещь, я думаю, и дешевле можно взять.

Пятачок, как и Белоснежка, о целях этого финансового запроса деликатно не интересовался.

— Ну, не знаю, если очень нужно…

— Очень нужно!

Боря посерьезнел, задумчиво вглядывался в фигуру кривляющегося министра и вроде как раздумывал.

— Если очень нужно, то дам, — ответил он. — Хотя это и несколько напряжно мне.

— Ну если напряжно…

— Дам, дам…

Пятачка стало жалко. Копил несколько лет эту пару-тройку сотен тысяч, свадьбу, может, хотел справить, или на что другое собирал, а тут вдруг я нарисовался со своими безумными планами. И ведь не смогу я ему эти деньги вернуть.

— Ну ладно, — сказал я, — не грузись. На следующей экспроприации пожирнее кусок себе оставим.

— Да чего ты! — стрельнул он в меня упрекающим взглядом. — Я же сказал, что дам.

— Не, ну если тебе тяжело это…

— Нормально. Переживу.

— Я ведь не настаиваю, не требую. Сугубо исходя из твоих возможностей.

— Возможности позволяют, — сурово отвечал Боря.

— Ну ладно.

Не возьму я у него ни копейки, понял я в это мгновение. Не смогу.

Пресс-конференция меж тем подходила к концу.

— Есть еще вопросы? — взирал юноша в очках, пресс-секретарь, в зал.

— Не задашь вопрос? — спросил я у Бориса.

— Да пошел он в жопу! — отозвался тот раздраженно.

Эмоциональная волна, как показалась, адресовалась мне. Нет, точно у него деньги брать нельзя!

Дискотеки сейчас — фуфло полное. Ладно, если какой ремикс на советскую эстраду врубят, их, в общем-то, частенько ставят, а так, оригинальный музон — одно убожество. У каждого времени своя музыка, свои книги, свои фильмы. У нашего времени нет ни музыки, ни всего остального. То, что сейчас выдают эти дебилы, окопавшиеся от реальной жизни за своими пультами, это не музыка вовсе. Как там это называется? Рэпид блэкдрим? И еще куча скомпонованных зарубежных словечек, которые не упомнишь? Там ни мелодии, ни даже ритма. Бездарная абстракция. Чем бездарнее — тем лучше. Потому что на дворе — эпоха бездарей.

Нет, у меня не старперское сознание. Могу кое-что и кроме советских ансамблей да англосаксонских хард-рок-групп прошлого века послушать. В детстве, помню, в десятых годах, в ночных клубах еще можно было потанцевать, поразвлечься как-то, получить удовольствие от диджейских находок. А сейчас что? Сам музыку уже никто не пишет, только через пользовательские программы — нажимаешь на выбор кнопку, добавляешь желательного настроения, глубины погружения в подсознание и ожидаемого выброса адреналина. Все, программа выдает продукт. Но ни настроения в нем никакого, ни глубин погружения, а уж об адреналине и говорить не приходится. Бессмысленная последовательность звуков. Блевотина, форменная дрянь! Как они там выбирают в своем кругу лучших — одному богу известно. Я свою послеармейскую работу в ночном клубе, в том числе, и поэтому не любил — из-за музыки, что там звучала. Наизнанку выворачивала.

Вот под такую дрянь и зажигали. Точнее, делали вид, что зажигаем. Хотя, кто его знает — Белоснежка, так та вроде вполне искренне колбасилась. Пятачок рядом с ней дрыгался, и тоже на вид отчаянно — но он больше, я все же думаю, для маскировки, и чтобы девушке не скучно было. Кислая вокруг своей оси выдавала обороты и что-то такое руками изображала. Умирающего лебедя. Ее от такого музона точно мутило. Эх, нам бы с ней “Землян” сейчас, “Траву у дома”!

Мы с Гарибальди и вовсе с места почти не двигались. Пятка, носок, топ-топ-топ. Ну, еще руками туда-сюда. Долго, однако, никто здесь задерживаться не собирался: получим инструкцию и наххаузе.

— Политборо инициирует акцию! — стараясь перекричать децибелы невыносимого саунда, кричал Гарибальди.

Время от времени кто-то был вынужден тупо переспрашивать, так как разобрать командира можно было не всегда.

— Че? — не понял Пятачок.

— Акцию!!! — терпеливо проорал Гарибальди снова.

— А, ясно.

— Примерно то же самое, что прошлым летом! — напрягал голосовые связки наш лидер. — Конкретных целей нет. Пострелять, пошуметь, показать свое превосходство и неуязвимость. Желательно в районе Садового кольца.

— Насчет взрывов как? — прокричал я вопрос.

— Можно, — закивал Гарибальди. — Но не увлекаться. Дорогие машины, буржуйские магазины — не больше. Жертв среди мирного населения избегать.

— Мусоров?

— Их можно, но не увлекаться.

— Понятно.

— Когда выступаем? — это Кислая.

— Через три дня. Транспорт надо раздобыть самим. Шайтан, организуешь? Старенькая, но приличная иномарка. Белоснежку напрягать не будем, потому что машину придется бросить.

Еще несколько минут мы танцевали молча. Похоже, все, инструктаж закончен. Я вопросительно посмотрел на Антона — тот взглядом эту самую мысль подтвердил. Все.

Расходиться еще рано. Надо с полчаса потусить, чтобы не вызывать подозрений. Мы стали рассасываться по территории танцпола. Я ухватил Гарибальди за локоть и потащил к бару.

— Пойдем выпьем, — говорил на ходу. — Я угощаю.

Желание попросить у него денег возникло спонтанно. Вовсе не думал, но от него, показалось, исходила правильная аура. В общем, рискнул перетереть.

Выпили по рюмке коньяка.

— Дело такое… — начал я.

Антон молча и внимательно слушал, пока я рассусоливал ему про достижения Костикова, о которых он, впрочем, и сам имел вполне определенные представления, о значимости прорыва в параллельность для всего Сопротивления и для нас лично, расписывал в красках нашу жизнь и борьбу, которые явно станут богаче и насыщеннее, установи мы связь с Союзом, да и много чего еще плел, потому что достаточно неожиданно для себя почувствовал вдруг то, чего у меня и в помине не было, — дар красноречия. На эти несколько минут он милостиво опустился на мою косноязычную сущность.

О предыдущих попытках найти деньги я благоразумно умолчал. Гарибальди, едва я закончил, покивал, посмотрел куда-то вдаль, на отвязно танцующую группу размалеванных девок, а потом задумчиво произнес:

— Заезжал ко мне Брынза, рассказал о твоем к нему походе.

Блин, вот гнида!

— Просил присмотреть за тобой, чтобы ты не натворил глупостей.

Все, кирдык! Вот тебе и красноречие. И зачем я решил довериться Гарибальди? Он же службист, тупой исполнитель, потому его и сделали лидером Звездочки.

— Тебе не следовало к нему обращаться, — с укором посмотрел на меня Антон. — Это не тот вопрос, с которым надо выходить наверх, в обход всех правил. Ты вообще о Брынзе не должен знать.

— Понятно! — рубанул я. — Пойду домой. Херовый здесь музон.

— Деньги на солярий найдем, — вдруг выдал Гарибальди. — Сколько надо, триста тысяч?

— Может, и двести хватит, — удивленный, поспешил я его успокоить.

— Есть в кассе такая сумма. Завтра же купим. Правда, что потом будем делать, не знаю. Выходит, надо будет на акции под шумок где-нибудь в магазине бабло увести.

— Да не проблема!

Он помолчал.

— Я все же полагаю, надо пытаться найти коридор, если есть хоть призрачная надежда, — сказал затем. — Пусть там, наверху, что хотят думают, а нам это только пользу принесет.

Черт, я был готов расцеловать этого человека!

— Да и в Союзе побывать жуть как хочется, — подмигнул он мне.

Глава пятая

Не отрекаются, любя

— Нормальный агрегат, нормальный, — кивал Никита на ходу, рассказывая мне о доставленном к нему сегодня днем солярии. Мы встретились у станции метро, прошлись пехом, и вот парадный вход института имени Баумана уже маячил перед взором. В этой обители науки мне бывать не приходилось. Я вообще в “приличные” места редко выбирался, воротило от них. — Уже начал подключать его к своим приборам. Поначалу думал все эти лампы убрать, а потом покумекал — мать моя женщина, так их же можно напрямую использовать для создания минус-поля! Там ведь без разницы, через какие источники в саркофаге возникнет пространственный вихрь. Почему его нельзя сделать с помощью света? Светом даже лучше, у него длина волны вполне подходящая, его там много, он мощный. В ближайшие дни вплотную возьмусь за работу.

— Ну и хорошо, — отвечал я. — Ты давай уж, оправдай возложенные на тебя надежды.

— Гарантировать, конечно, ничего не могу. Это не добыча угля, план не поставишь.

Мы вошли внутрь здания. Охранник вяло колыхнулся, потом узнал Костикова и ответил на его кивок едва заметным движением головы.

— А этот?.. — показал он на меня.

— Это со мной, — отозвался Никита.

— Записать надо.

— Записывай, — запросто так, снимая во мне напряжение, ответил Костиков. — Это аспирант, научную работу у меня пишет.

— А ректор в курсе, что он будет присутствовать? — открывал массивную тетрадь дотошный охранник.

— В курсе, в курсе! — убедительно вещал Никита. — Он сам и пригласил.

— Ничего мне не говорил.

— Ну правильно, скажет он тебе! Ты ж не заместитель ему.

— Как звать? — взглянул на меня пристально охранник.

— Канарейкин Валентин, — выдал я первое пришедшее в голову имя.

Вроде не запнулся. Охранник накарябал имя в тетради.

— Записываю: пришел с Константиновым, — сообщил он весомо Никите. Мол, на тебе вся ответственность.

— Записывай, записывай! — махнул рукой Никита. — Слышал? — прикольнулся он, едва мы отошли от проходной. — Фамилию мою не помнит, а пишет чего-то. Клоун, блин.

Мы разделись в гардеробе и поднялись на третий этаж в достаточно просторную аудиторию. Точнее, пожалуй, в обыкновенный кабинет, потому что места для слушателей были здесь расположены не амфитеатром, как бывает — сужу по фильмам — в институтах, а на одном уровне с преподавательской позицией. Этот просторный кабинет был уже почти под завязку заполнен: бородатые, плешивые и очкастые мужики с благородной осанкой и мощными интеллектуальными морщинами, такие же высокомерные и несвежие дамы, а также кое-кто и помоложе, включая совсем уж зеленых юношей и девушек, видимо, избранных студентов, — все они сидели, ходили, негромко общались и явно пребывали в нетерпении, предвкушая встречу с необычным собеседником. Костиков кивнул некоторым, с парочкой поздоровался за руку. Мы уселись за самую дальнюю парту, она, на наше счастье, оказалась свободной, и принялись так же нетерпеливо ждать.

Ожидание длилось недолго. Буквально через пять минут в кабинет вошла небольшая делегация из четырех человек. Двое из них, пожилая дама и достаточно молодой мужчина, на ходу отстали от группы, усаживаясь за свободные места где-то спереди, а двое остальных — высокий, бородатый, симпатичный такой мужик с обильной сединой в волосах, в разноцветном свитере, и шедший чуть поодаль очкастый плюгавенький карлик в костюме и с галстуком — прошагали за преподавательский стол. Бородач уселся — я так понял, именно он и был героем, ради которого все собрались здесь, — а карлик, остановившись у стола, подождал, пока в кабинете установится тишина, и произнес вступительное слово.

— Добрый вечер, уважаемые коллеги, — начал он. Видимо, это был то ли ректор института, то ли декан факультета. Скорее всего, ректор — держался представительно. — Как вы наверняка знаете, вот уже неделю с лишним у нас в институте работает новый сотрудник. Может быть, вы встречали его в коридорах. Человек он в высшей степени необычный, я даже не знаю, стоит ли говорить, каким образом он у нас появился…

— Стоит, стоит, — закивал бородач.

— Стоит, значит… Ну, в общем, он прибыл к нам из параллельного Советского Союза.

— Точнее, удрал оттуда, — усмехнулся герой вечера.

— Да, вот прямо таким образом. Мы решили сегодня провести встречу с преподавательским составом физико-математического факультета. Аспиранты здесь, я вижу, студенты даже, хотя никто их не звал.

— Да пусть, что вы! — снова подал голос ученый беженец из СССР. — Я ни от кого не прячусь. Со всеми рад пообщаться.

— Ну все же, Василий Павлович, случай не рядовой. Безопасность требуется особая, по телевизору видели, наверное, что тут у нас делается.

— Да ничего мне не будет! — так же весело отмахнулся бородач. — Я им не нужен, с меня взять нечего.

— В общем, — поспешил закончить с представлением карлик, — прошу любить и жаловать: Василий Павлович Иващенко, доктор физико-математических наук, лауреат Ленинской, Ленинской ведь? — уточнил он у добродушно улыбавшегося советского перебежчика, — да, Ленинской премии, человек, на мой взгляд, просто героический, с риском для жизни переместившийся из параллельного советского ГУЛАГа в нашу Россию. И вот сейчас мы имеем уникальную возможность поспрашивать его о жизни в Союзе. Хотя, я думаю, не все вопросы будут сегодня уместны.

— Все будут уместны, все, — таким же широким жестом, что и раньше, располагал к себе слушателей Иващенко. — Спасибо, Валерий Иванович, спасибо. Ну что, — окинул он взглядом публику, — я уж, наверное, вставать не буду, долгий разговор все же предстоит… Я тогда вкратце о себе расскажу и о том, как принял это решение — бежать из Советского Союза в Россию.

Бородач вроде как задумался, собираясь с мыслями, кашлянул в кулак и продолжил:

— Начнем с того, что я с детства являюсь ярым и непримиримым антикоммунистом. От коммунистического строя пострадала вся моя семья: оба деда, отец, брат отца. Мать после смерти отца в тюрьме влачила жалкое существование, работала уборщицей. В общем, коммунизм с самого рождения стал для меня абсолютно неприемлемой идеологией, философией смерти, учением в чем-то даже страшнее фашизма. Удивительное дело: мой двойник на этой стороне, то есть тот же Вася Иващенко, которому суждено было родиться и жить здесь, в свободной России, как я только-только узнал, погиб от рук прокоммунистических молодчиков еще пятнадцать лет назад. Их здесь, я гляжу, хватает — бедные, обманутые молодые люди, да вразуми их Господь! Он не был ученым, он был обыкновенным инженером на заводе — и вот отправился однажды на митинг против коммунистического реванша. Подробностей я не знаю, но, насколько известно, эти нелюди, эта красная плесень на теле человечества, это разнузданное хулиганье вломились в толпу протестующих с цепями и кастетами, били всех направо и налево, вот и пробили мне, то есть тому Василию голову, отчего он на месте скончался. В общем, все это очень печально… Тем не менее, благодаря природной злости и настырности, я сумел поступить в институт, затем в аспирантуру, потом, устроившись в научно-исследовательский институт министерства обороны, стал заниматься различными проблемами и задачами, в основном, увы, связанными с разработкой оружия. Я признаю совершенно отчетливо: это несмываемое пятно на моей биографии. Прощения мне нет, создавать оружие для коммуняк, которые потом истребили им полчеловечества, — это величайший грех. На том свете, если он есть, мне за это воздастся сполна. Я был, однако, не самым худшим советским ученым, имею множество научных трудов, публикаций, ряд открытий. Премией даже Ленинской одарили. У коммунистов я числился на хорошем счету. Однако с того самого возраста, когда меня посетило какое-то начальное, еще примитивное понимание окружающей действительности и того зла, что пребывает в ней, а под злом я, разумеется, имею в виду коммунистическую идеологию, я постепенно становился диссидентом. Внутренним, так сказать, диссидентом, потому что там, в параллельной для вас реальности, как вы знаете, с недавних пор уже не существует свободного зарубежья, весь мир находится под коммунистической пятой, и бежать из страны в страну не имеет смысла. Так вот, я уходил в себя, даже пытался вместе с неравнодушными друзьями создать какое-то движение Сопротивления, чтобы объяснять людям, что же это за чума такая, коммунизм, чтобы противопоставить ему что-то, но, увы, друзья гибли один за другим, остававшиеся в живых думающие люди предпочитали превращаться в глупцов, потому что так легче жить, а оболваненные народные массы, как послушное быдло, все жарче и трепетнее принимали античеловеческие коммунистические постулаты. Народу, по правде говоря, нравилась вся эта военщина, эти захваты беззащитных стран, развевающиеся красные флаги на правительственных зданиях зарубежных государств. У русских, надо признать, есть что-то такое патологически врожденное, какая-то природная склонность к покорению других народов и навязыванию им своего образа жизни. Так вот, с каждым годом жизнь моя становилась все тоскливее и страшнее. Я безумно люблю свою Родину, но оставаться в ней больше не представлялось никакой возможности. Я не видел ни малейшего выхода и уже начал подумывать о самоубийстве как о решении всех проблем, но вдруг, как благостный гром среди черного коммунистического неба, прозвучало известие об открытии параллельного измерения, в котором коммунизм повержен, в котором существует свободная, демократическая Россия, в котором люди строят будущее исходя из свободных представлений о личности и собственности, а не под кнутом надсмотрщиков. Вы не поверите, я плакал, узнав об этом! Я просто рыдал навзрыд, потому что это было настоящим чудом, божественным озарением — принести в наш унылый мир, в мой персональный ад такой мощный луч надежды. Разумеется, о свободном перемещении в Россию не могло быть и речи, коммуняки тут же превратили открытие нового, свободного мира в инструмент для собственной идеологии, а та эмиграция, о которой они постоянно говорят, якобы существующая, я имею в виду официальную эмиграцию из СССР в Россию, так я в нее просто-напросто не верю! Я сейчас навожу здесь справки, чтобы встретиться хоть с кем-то из тех, кто будто бы эмигрировал из Союза, но пока мне не предоставили о них никаких сведений. Я подозреваю, что таких людей может вовсе не существовать. Их просто-напросто расстреляли коммунисты. Выявили неблагонадежных — и расстреляли, объявив о том, что отправили их в Россию. В общем, я понимал все это с самого начала и о так называемой официальной эмиграции даже не задумывался. Я знал, что меня, советского ученого, да еще разработчика оружия, просто поставят к стенке — хлоп-хлоп, и готово. И тогда я стал работать над созданием собственного канала для пересечения параллельных измерений. Ведь, рассуждал я, если это явление кто-то открыл, то почему же я, физик, не могу сделать то же самое? Дела, однако, продвигались с трудом, но вскоре мне улыбнулась удача: меня перевели работать в то самое подразделение министерства обороны, в тот самый институт, который занимался изучением вопросов перемещения в пространстве и времени. Да, представьте себе, коммунисты и о покорении времени мечтают. Причем не исключено, что в самом скором будущем они его подчинят. Это станет воистину вселенской трагедией. Итак, я начал работать в этом подразделении, впрочем, занимаясь лишь второстепенными теоретическими вопросами. Непосредственно в тех боксах, где происходит скольжение в параллельность, я не бывал ни разу. Тем не менее мне стала доступна чрезвычайно ценная информация, а прежде всего я узнал самый главный принцип, благодаря которому возможно путешествовать из мира в мир, а также методы, по которым этот принцип может быть осуществлен. То есть, попросту говоря, мне стало известно, как создать пространственную машину. И я, ежедневно рискуя быть разоблаченным и расстрелянным, в домашних условиях стал ее строить.

Дальше следовал душераздирающий рассказ о том, как наш герой из кухонных кастрюль (ну или чего-то такого) сотворил чудо-агрегат — а гадкие соседи-стукачи, разумеется, заподозрили неладное и принялись бомбардировать анонимками Комитет государственной безопасности, отчего приходилось при каждом звонке в дверь разбирать пространственную машину снова на кастрюли, а затем опять собирать, — написал на стене своей квартиры нецензурное послание в адрес коммунистического строя, выкурил папиросу “Беломорканал” (других якобы там нет), смачно плюнул с балкона на всю советскую власть, залез в железный гроб (он так и сказал — “железный гроб”, что нас с Никитой чрезвычайно порадовало — значит, мысль наша двигалась в верном направлении) и…

— И вот то ли умер, то ли переместился в рай, — попытался пошутить Иващенко.

Шутка, надо сказать, не прошла. При слове “рай” аудитория как-то напряглась и поежилась. Ну еще бы, называть всю эту окружающую срань раем! На такое даже самые беспредельные либералы-западники не решались.

— Сразу скажу, — сообщил Иващенко, — что здесь меня встретили чрезвычайно тепло. Правда, господа из соответствующих органов — друзья, вы не поверите, какое блаженство произносить вслух слово “господа”! — попытались меня несколько ограничить в перемещениях. Я был категорически против. Не для того я сюда убегал, чтобы сидеть по подвалам да бункерам, пусть и оборудованным по последнему слову техники. Я стремился к людям, в самую гущу жизни, поэтому настойчиво стал проситься на преподавательскую работу по физико-математическому профилю. Сейчас, когда такую возможность мне предоставили, я просто счастлив.

Бывает же такое: с виду человек вполне тебе симпатичен. Увидев этого добродушного беженца, в первую минуту я подумал, что даже не отказался бы выпить с ним, присядь он за мой столик где-нибудь в “Прожекторе перестройки”. В нем есть стать, порода какая-то особая. У него глаза блестят интересно. Но едва такой симпатичный человек начинает говорить, как понимаешь, что перед тобой подлый и гадкий враг. Что никакое согласие между ним и тобой невозможно во веки вечные. Что на таких глупых людей, наивно сопоставивших свой ограниченный индивидуальный опыт с мировой историей, сделавших из этого сопоставления примитивные выводы и восставших против самого главного, стержневого стремления человека — стремления к справедливости, — и распространяет свою вонючую длань по эту и, оказывается, еще и по ту сторону бытия омерзительно алчный капитализм. Я давал себе зарок просидеть все время, сколько бы эта встреча ни длилась, молча, но котелок с первых же минут принялся закипать.

Первый же вопрос, который задали Иващенко, более всего интересовал и меня. Дедок-профессор, сидевший в первых рядах, сугубо практично поинтересовался:

— Разрешите узнать, милостивый государь, что же произошло с вашими разработками по теории и практике перемещения в параллельные вселенные. Это же очень интересно. Наверняка вы как-то фиксировали свои достижения и находки. Случайно, не собираетесь заниматься тем же у нас в институте?

— Вы знаете, — немного стушевался перебежчик, — все эти сведения, все эти научные данные являются здесь государственной тайной. Я дал подписку об их неразглашении. По большому счету Российскому государству они не нужны, этими знаниями соответствующие учреждения и структуры обладают. Что касается меня лично, то да, было бы интересно продолжить разработки в этом направлении, заняться, кроме пространственных вопросов, вопросами времени, к примеру, и, может быть, я когда-нибудь ко всему этому вернусь. Пока же, увы, я вынужден взяться за более локальные проблемы. Все же вы должны понимать, что со стороны официальных властей России ко мне еще существует некоторое недоверие. Представьте себе, они даже проверяли абсурдную версию, а не засланный ли я казачок, так что мне в какой-то степени еще предстоит доказать свою лояльность этой общественно-политической системе, хотя доказывать на самом деле нечего. Но вот так все, так. Я отношусь ко всему с пониманием, я был готов к этому, и, более того, я вполне мог бы продолжить мои разработки и здесь, но где-то в закрытом институте, что меня категорически не устраивало. Я хочу жить настоящей, полнокровной жизнью. Только ради этого я сюда и перемещался.

— В Союзе у вас кто-нибудь остался? — спросил женский голос. — Семья, дети?

Вопрос тоже оказался не совсем тем, что хотел бы услышать Иващенко. Несмотря на все его широкие жесты.

— Я был женат некоторое время тому назад. У нас родился сын, но через десять лет брака мы с женой, мягко говоря, охладели друг к другу и развелись. Она тоже ученый, ей предложили место в одном из научных центров в США, она зачем-то согласилась и вместе с ребенком — сейчас ему уже семнадцать — уехала работать в разрушенную ядерной войной, умирающую Америку. К сожалению, я не смог ее удержать. Последние несколько лет мы не общались.

— Им ничего не будет за то, что вы бежали из Союза? — поинтересовался тот же сердобольный голос.

— Кто его знает?! По крайней мере надеюсь, что все обойдется. Хотя… Коммунисты — это законченные изверги, они на все способны. Но я отгоняю от себя плохие мысли: мы с супругой слишком давно не общались, чтобы она могла быть им интересна в каких-то там аспектах государственной безопасности. Гораздо сильнее меня волнует здоровье моего сына. В Штатах, точнее, в том, что от них осталось, до сих пор жуткая радиоактивная обстановка. Дикие мутации. Об этом официально не говорят, но до меня доходили слухи и даже фотографии тех ужасающих существ, в которых превращаются там люди. Сложите воедино все фантастические произведения о последствиях ядерной войны — и вы получите объективную картину этого чудовищного коммунистического преступления.

“Подлая ложь! — хотел крикнуть я в это мгновение. — Где доказательства? Нелепые слухи да картинки, скроенные в “Фотошопе”, — вот и вся твоя аргументация?!” — но неимоверным усилием воли сдержался.

— А что вообще представляет собой этот коммунизм? — задавал предателю-перебежчику вопрос мужчина средних лет. — Я имею в виду, с экономической точки зрения. Как он выглядит на самом деле? В тех телевизионных репортажах из Союза, что мы видим, он предстает, честно говоря, весьма соблазнительным: отсутствие денег, всесторонняя социальная поддержка.

— О, все эти репортажи — сущая профанация! — воскликнул Иващенко. — Не верьте ни единому слову. Деньги-то коммуняки отменили, правда, не везде, зато людям приходится жить впроголодь. По сути, это та же самая карточная система. Больше определенного набора продуктов или каких-то других товаров в одни руки взять нельзя.

Вот тут уж я не выдержал.

— А зачем больше-то? — крикнул с места. — Все получают по потребностям.

— Зачем больше? — усмехнулся бородач. — Ну, а вдруг вы захотите чего-то оригинального. Немного разнообразить этот унылый продуктовый паек. Съесть, скажем, не два яйца, а четыре, выпить не бутылку пива, а три. Душа, знаете ли, требует разнообразия.

— Думаете, вы здесь будете есть и пить всласть? — снова подал я голос. — На ту зарплату, что получают институтские преподаватели, можно только штаны поддерживать. Подождите, вы еще вспомните эту так называемую карточную систему добрым словом.

И народ, я видел, понимал мое негодование. Десятки глаз, устремившиеся в мою сторону, искрились сочувствием. Они же всей шкурой, эти униженные капиталистическим режимом институтские таланты, успели за последние десятилетия прочувствовать собственную никчемность. Осознать ту ничтожную обслуживающую роль, которую отводили им на собственном празднике жизни капиталюги.

— Вы знаете, — поднялся еще один дедок, — я в продолжение вот этого скепсиса, который прозвучал сейчас из уст молодого человека, хочу вот о чем вас спросить. Или даже не спросить. Право слово, на мою реплику, пожалуй, и не стоит давать ответ. Дело в том, что, несмотря на все те ужасы, о которых вы нам рассказываете и в правдивости которых лично я не сомневаюсь, все же та система, которая сложилась в реальности, откуда вы к нам прибыли, она для многих выглядит чрезвычайно привлекательно.

— Вы правы, вы правы, — мудро и печально кивал Иващенко. — К сожалению, это так. Заблуждающихся людей хватает.

— Согласитесь: при всей своей лживости коммунистическая идеология апеллирует к гораздо более значимым человеческим ценностям, чем идеология капиталистическая. При капитализме мы сами, порой откровенно блуждая впотьмах и натыкаясь на шипы цинизма, вынуждены находить или даже рождать в себе заново такие понятия, как справедливость, гуманизм, милосердие. Тогда как коммунизм поднимает их на щит и, быть может, неумело, но все же настойчиво призывает нас им соответствовать.

— Вот здесь я уже не могу с вами согласиться, — отвечал перебежчик. — Что лучше: жить в циничной, но честной реальности, которая четко говорит нам, что природа человека такова и нам никогда ее не исправить, или в слащавой, заманивающей благостными посылами, будоражащей волнующими образами, но насквозь лживой тюрьме? Я выбираю первое.

— Да не жили вы в этой честной реальности! — снова не сдержался и крикнул я. — О чем вы вообще рассуждаете? Вы взвоете здесь через год.

Люди одобряюще зашевелились, кто-то даже негромко зааплодировал. Нет, подлые агитаторы мракобесия, никогда вам нас не одолеть! Потому что народ с нами. Пусть сознание у него изнасиловано и порабощено, но душой он всегда к справедливости потянется.

— Вы, молодой человек, так активно отпускаете в мой адрес колкие реплики, — улыбался мне Иващенко, — что я уже начинаю подумывать, будто партийные органы вас вслед за мной из Союза прислали!

Мой дорогой народ, лишь секунду назад бывший на моей стороне, тут же меня предал и засмеялся этой дебильной шутке. Впрочем, про партийные органы, дядя, ты, пожалуй, прямо в корень зришь.

Я поднялся с места.

— Не знаю, для чего вы решили выступить добровольным агентом нашей недоразвитой и продажной власти, — заговорил я, пытаясь удержать пылающий в груди огонь и не броситься на этого провокатора с кулаками, — но как человек образованный и, как я погляжу, смелый вы должны найти в себе мужество посмотреть фактам в лицо.

Поиск по сайту: