Советское, только советское 4 страница

— Не просто иммигранта, а именно перебежчика. Человека, сбежавшего из Союза к нам в долбаную Россию.

— В обход официальных структур?

— Именно!

И все же я до конца не врубался.

— То есть он как-то сам смастерил пространственную машину, которая перенесла его в параллельную реальность?

— Утверждает, что сам. Я, правда, с ним еще не общался, не было возможности, но кое-кто на кафедре успел парой слов обмолвиться. Профессор, физик, советский диссидент, люто ненавидевший советский строй и мечтавший из него смотаться. Колоритный такой дядька, живой, подвижный. Видать, его какое-то время здесь в подполье держали, изучали, а он взбунтовался. Хочу, мол, жить полнокровной жизнью, работать, преподавать, как раньше. Ну, и выпросил себе место у нас в институте.

— Да уж, похоже, гнида редкостная…

— Ну, по политическим взглядам, может быть, — я видел, Никите не хотелось со мной соглашаться, — а так интересный мужик. С понедельника выходит на работу. А в конце следующей недели с ним пройдет что-то типа творческой встречи. Для своих — преподавателей и студентов. Видимо, его и в плане агитации капиталисты хотят использовать. Наверняка много чего интересного расскажет. Так что там пообщаться, перетереть за жизнь, я полагаю, с ним можно будет.

Да, все это действительно неожиданно.

— Слушай, а ты можешь провести меня на эту встречу?

Костиков особо не раздумывал.

— Ну, а почему бы нет? У нас не настолько тесный коллектив, что все друг друга знают. Особенно студентов. Сойдешь за студента.

— Хочется, — мрачно смотрел я в пустую кружку, — хочется посмотреть на этого героя нашего времени. Он ведь и в нашем деле с агрегатом может оказаться полезен.

— Да и я об этом, и я! — зашевелился возбужденно Никита. — Вдруг каким-то образом получится выудить у него технологию пространственного перемещения! Тогда мы короли!

Я думал. Это было бы здорово. Не пришлось бы искать денег на официальную эмиграцию. Я могу ведь их и не собрать, даже с серией удачных гоп-стопов.

— Ну, а как у тебя исследования продвигаются? — поинтересовался.

— Ну как, — Никита изобразил кислую физиономию, — как обычно. Завихрения явные, пространственные слои на несколько мгновений удается захватить. Потом сброс. О раздвижении речи не идет. Принцип тут иной надо применять, принцип. Изящный ход есть какой-то, как в шахматах. А он не находится. Да и потом, не забывай, что в домашних условиях трахаюсь. Ты вот ни хрена мне не помогаешь с оборудованием.

— Как уж не помогаю. По мере сил. Вон сколько тебе приборов подогнал!

— Приборы ладно, мне саркофаг нужен. Закрытый, цельный. Чтобы сразу в нем пространственную яму создавать. И чтобы был в человеческий рост.

— Как он должен выглядеть?

— Да внешний вид не главное. Железный гроб — вот и все. Типа того, что в “Аватаре” был.

У меня вдруг засвербела мыслишка.

— А такие, которые в соляриях используют?

— Не был я, конечно, в солярии, но если они такие же, как их в фильмах показывают, то вполне подойдет. Главное, чтобы туда человек помещался, и чтобы закрывалось все плотно.

— Ладно, постараюсь. Есть у меня вариант. Может, что и выгорит.

Народу становилось все меньше, ансамбль уже не играл, по залу нетвердо перемещались нетрезвые завсегдатаи. Официантки потихоньку уговаривали их разойтись. Они растолкали Георгия и, ничего не понимающего, вывели к гардеробу. К нам тоже подваливала одна и участливо интересовалась, не забрать ли бокалы. Хоть “Прожектор” и работал до последнего клиента, но сотрудникам заведения хотелось свалить домой пораньше.

Делать здесь действительно было нечего. Стали собираться. Впрочем, я чувствовал, что чаша моя еще не полна. То ли от выпивки, то ли просто сами по себе закружились в груди романтические ветры. Нежности захотелось, ласки.

Решил звякнуть Кислой.

Перед тем, как попрощаться, Костиков вдруг сообщил мне:

— Антон Самохин заходил ко мне недавно. То да се, но между прочим поинтересовался, как у меня дела по вскрытию пространства продвигаются.

Гарибальди? Чего это он?

И вслух то же самое сказал:

— Чего это он? Вроде ему все это по барабану было.

— Может, так просто спрашивал, для поддержания разговора. А может, и не по барабану.

Только бы он Никиту не вздумал вербовать! Никита податливый и социалист убежденный, его перетянуть не сложно. Но не его это все, не его. Не боец он.

Да и вообще, зря я в Звездочке растрепался о наших с Костиковым делах.

Шампанское класть было некуда, но, на мое счастье, официантка где-то отыскала мне потертый, но вполне еще крепкий пакетик.

Кислая не отвечала. Более того, у нее вообще телефон был отключен. Я позвонил на городской домой. Взяла мать. Я ее видел несколько раз, и вроде бы она мне даже симпатизировала, потому что без утайки поведала, что Наташа-де отправилась на психологические курсы и вот, бессовестная такая, до таких пор припозднилась.

Психологические курсы! Психологические курсы, вот как она это называла! Знаю я, что это за курсы. Знаю. Я же говорил ей, дуре этакой, строго-настрого предупреждал, что ноги оторву, если она еще раз в эту секту отправится. И она мне обещала. Мол, все поняла. Исправлюсь. Ох, что я сейчас с тобой сделаю!

От нахлынувшей злости я совершил то, чего уже давным-давно не делал — поймал мотор. Обошлась мне эта поездка в целый штукарь — я просто проклинал себя, но в особенности Кислую за то, что вынужден был отдать такие неслабые деньги лишь за то, чтобы добраться из одного места Москвы в другое. По мне, это полный зихер. Хотя штука — это еще по-божески. Левый бомбила попался, официальный таксер бы все три запросил. Если не больше.

Секта арендовала актовый зальчик в одной из школ в Кузьминках и два раза в неделю устраивала там сходки. Как она называлась по документам, я не знал, но про себя окрестил ее Советской Церковью. Короче, группа отъявленных придурков, среди которых выделялся некто Дядя Коля, их духовный лидер и отменный шизоид, пришла к выводу, что в образе параллельного СССР нам открылся потусторонний мир — то есть, попросту говоря, рай. И никакая это не другая вселенная, а благостное царство мертвых, в которое и мы после праведной кончины имеем шансы попасть.

Я ходил к ним пару раз — поначалу и сам заинтересовался, а потом Кислую забирал. Сектанты начинали и заканчивали встречи с молитвы, в которой обращались к “Генеральному Секретарю всего сущего”, слушали советские песни — причем наиболее кондовые, что-то вроде Зыкиной и Кобзона — и обсуждали аспекты трудоемкого постижения истины через обнаружение внутри самих себя “искр советского пламени”. Искры эти обычно находились через воспоминания о советском прошлом (для тех, кто его помнил) или же в прямолинейном фантазировании о советских реалиях (для тех, кто был моложе и жизнь в Союзе не застал).

Кто бы только знал, как я ненавидел весь этот сброд за такое чудовищное надругательство над антиклерикальной сущностью советского строя! Так извратить дух Союза могли только обезьяны в человеческом обличье.

Когда я прибыл на место, собрание уже подходило к концу. По крайней мере Дядя Коля, красовавшийся перед публикой в майке, домашних трикошках и тапках на босу ногу — это считалось у них чем-то вроде униформы, — заканчивал благодарение “Генеральному Секретарю” за все милости, бывшие и будущие, просил у него “выполнения всех пятилетних планов преображения души человеческой” и благополучного завершения “ударных социалистических строек, в которых нынешний человек, превратившийся в падшее животное, перекуется в бессмертного Человека Торжествующего”. Паства — мужчины в таких же трико с оттянутыми коленями, а женщины в застиранных халатиках — с величественным молчанием внимала словам наставника.

— Сестра, — обратился, закончив, Дядя Коля к помощнице. — Поставь, пожалуйста, утешающую мантру преподобной Майи Кристалинской.

Скрипнула по винилу игла, и из единственной колонки старого монофонического проигрывателя в зал полилось: “А снег идет, а снег идет…”

Я отыскал глазами Наташу. Народа на сходке присутствовало немного, человек двадцать, а она сразу выделялась среди остальных своей молодостью. Все же в основном здесь тусовались старперы. Сутулая, печальная, стояла она с краю в неразличимого цвета халате, подвязанная белым платочком в серый горошек. Я протиснулся к ней, резко развернул к себе лицом и хотел уже наотмашь ударить ее бутылкой шампанского, что тряслась в шуршащем пакете, но стало вдруг Кислую жалко. Да и взглядом она одарила меня таким просветленным, что рука бы не поднялась.

— Я тебе че говорил!? — зашипел я на нее. — Предупреждал или нет!?

— Мужчина! — зашикали на меня. — Не нарушайте таинство. Звучит мантра!

— Еще раз, — крикнул я, без труда перекрывая голос Кристалинской, — вот эта девушка сюда придет, — а прежде всего я к этому Дяде Коле обращался, который с лукавым и будто бы понимающим укором внимательно наблюдал за мной, — то я сожгу вас тут всех на фиг! Вы поняли меня, идиоты!?

Идиоты оскорбленно качали головами и шептали друг другу возмущения. Но шикать на меня перестали.

— Пойдем! — потащил я Кислую за собой. — Дура безмозглая. В кого ты себя превратила!

Она послушно позволила вывести себя в коридор, забрать наваленные в кучу прямо на скамейке вещи, переодеть и посадить в машину, которая еще ждала меня у входа.

Вплоть до самого дома она молчала и лишь после того, как я расплатился с водилой (еще два штукаря, какая мне, в жопу, эмиграция!) и машина отчалила в ночь, позволила себе высказать робкое возмущение.

— Они не идиоты, — обиженно волочилась она вслед за мной по подъездной лестнице. — Ты просто фишку не рубишь. Это не религия никакая, это просто стебовая защита от атак повседневности. Театр абсурда, если хочешь. Ты приходишь туда, играешь свою роль, и по ходу этого массового действа реальность начинает восприниматься по-другому. Не так остро, с иронией. Знаешь, как это помогает! В это все погрузиться надо, только тогда оценишь приколы.

— Я повторять не буду, — обернулся я на ходу, — еще раз туда лыжи навостришь — хребет сломаю.

— Да, блин, ты сам такой же! Советскую музыку слушаешь, советских писателей читаешь, фильмы только советские смотришь. У тебя самая настоящая религиозная зависимость. Просто ты не отдаешь себе в этом отчет.

— Во всем я отчет отдаю. Я не ради утешения музыку слушаю. И не для того, чтобы забыться. Я никогда от реальности не прятался.

— Зато хотел бы!

— Меня все советское делает сильнее, а твоих сектантов только порабощает. Ты посмотри на их лица — там ни грамма жизни не осталось. Они ходячие трупы. Слабые, ничтожные люди. Стрелять таких надо. На Красной площади четвертовать. Они Советский Союз развалили, а теперь, когда им новый открылся, божественные очертания в нем увидели. Нет, убогие! Вы свой Союз благополучно просрали. А этот — он не для вас. Он для нас.

Мы взобрались на пятый этаж, Наталья заскрежетала ключом в замке.

— Ты ночевать-то хоть оставишь меня? — поинтересовался я. — А то, может, и поднимался зря.

— Ну а что теперь с тобой делать? — отозвалась она, горько улыбнувшись.

Дверь открылась, мы протиснулись внутрь, а через пять минут уже чокались на кухне бокалами с шампанским и целовались. Наташина мать выбралась на несколько секунд из своей комнаты в коридор и, не заглядывая на кухню, прошептала: “Ну слава богу, вернулись”. Добавив еще совершенно ненужную информацию о том, что “в холодильнике сыр оставался”, она удалилась в спальню. Усталый, нетрезвый, я все же нашел в себе силы на недурственный секс, который случился в зале на диване. По крайней мере, засыпая, Наташа шепнула:

— Сегодня ты превзошел себя!

Врала ведь наверняка, но все равно приятно.

Глава четвертая

Денежный вопрос

По мишеням я стрелять не люблю. Особенно по статичным. Да и вообще не люблю, так уж, приходится просто. Хотя в оружии есть нечто завораживающее. Аура своя, запредельность цепляющая, философия та же. Но я не фанат.

Однако пострелять в этот день пришлось — именно по мишеням, именно по статичным. Если нужного тебе человека можно поймать только в стрелковом клубе (одно название — на самом деле обыкновенный тир, только для припонтованных), то хочешь — не хочешь, а надо изображать заинтересованность к стрельбе. Нет, я, конечно, не исключаю, что здесь и просто так можно посидеть, сока попить за столиком, но это означает нарваться на подозрительные взгляды, а мне в моем полуподпольном положении любого рода подозрения крайне нежелательны. Я обязан сходить за среднестатистическое чмо, олицетворение посредственности, а потому в стрелковом клубе надо стрелять.

В этот раз я неважно пулял, даже поразился. В реальных условиях, когда перед тобой враг, рука тверже, глаз острее — сам не успеваешь понять, как все концентрируется и срабатывает. А здесь… Расстрелял первую обойму, снял наушники эти долбаные с очками (от них еще, пожалуй, меткость ухудшается), нажал на кнопку транспортера, который щит с мишенью приближает. Гляжу — господи помилуй! — стыд и срам. Самый лучший выстрел — в семерку. Еще в пятерку есть. Остальные не дальше тройки и вообще в молоко. Хорошо, что в Комитете зачеты по стрельбе не проводят, а то бы меня тотчас же на пенсию без содержания отправили.

Тот, кто был мне нужен, находился здесь. Раньше меня пришел. Стоял у своего коридора, этакий щекастый увалень, смешно гримасничал, сосредотачиваясь, вставал в джеймсбондовскую позу и палил, еще и успевая издавать какие-то нечленораздельные, но явно героические звуки. Я замедлил шаг, когда проходил мимо, он вскинул на меня глаза — ни единого кивка, ни малейшего знака. Оно и понятно, нельзя. Но когда появится возможность, он подойдет.

Я присел за столик, подозвал халдея. Всегда напрягаюсь при общении с официантами и разной прочей обслугой. Потому что чувствую себя виноватым. Человек вроде как унижается перед тобой, а ты вот так запросто это принимаешь и должен изображать, что так и должно быть. То есть должен демонстрировать, что мировая несправедливость, породившая такую извращенную систему отношений, тебе мила и близка, что ты ее полностью принимаешь и всячески поддерживаешь — походами в злачные места, голосованием на выборах, налогами и ежесекундными вдохами-выдохами. Но надо, черт возьми, надо. Особенно в такие моменты.

Заказал текилу, как последняя капиталистическая мандавошка. Типа, я такой успешный, весь насквозь частнособственнический, пью текилу в престижном стрелковом клубе почти что для избранных и наслаждаюсь. Это “синдромом босяка” называется. На девяносто девять процентов капитализм кормится босяками. Это самая благостная для него пища. Босяки мечтают стать капиталистами, и некоторым он порой предоставляет такую возможность. Ну, или хотя бы создает видимость этой возможности. Пусть ты менеджер задроченный в такой сраной шарашке, что и близким людям открыться стремно, но изображай, что ты крут, что удача тебе улыбнулась, что это только начало, что покорение Джомолунгмы, как в прямом, так и в переносном смысле, уже запланировано в органайзере. В общем, наслаждайся жизнью, босяк, соси вонючие члены у тех, кто похитрее и понахрапистее, — а они повыше тебя в социальной лестнице, значит, надо сосать, — и пей текилу. Потому что это признак успеха.

Впрочем, сейчас я в образе, а потому текила уместна. Я же шифруюсь, я же голимая посредственность. Правда, в глубине души мне был неприятен тот момент, что мне текилу эту все же хотелось. Даже мысль мелькнула, искре подобная: “А вдруг и в самом деле посредственность убогая?” Отогнал ее торопливо.

Он, тот, который был сегодня мне так нужен, через пару минут тоже отстрелялся. Приблизил к себе мишень, удовлетворительно покивал головой — я не видел наверняка, но вроде бы несколько попаданий в яблочко, — и как бы тоже решил развеяться. Отошел вглубь зала, присел за столик. Разумеется, за тот самый, где сидел я.

Подбежал услужливый халдей (а он здесь был воистину услужлив, даже неприятно стало — неужели действительно человек без гордости?), принял заказ на бокал пива и вскоре доставил его на блюдце с салфеткой. Тот, кто был так мне нужен, отхлебнул и откинулся на спинку кресла.

— Хорошо сегодня стрельба идет! — чуть повернувшись ко мне, похвастался он. — Густо кладу.

— А у меня что-то неважно, — отозвался я. — Может, оружие непристрелянное дали. Или вообще бракованное.

— Нет, здесь за оружием хорошо следят. Видимо, вы сами такой. Мазила.

Это он, типа, шутил. Типа, прикалывался. Ну ладно, я же в состоянии шутку отличить.

— Очень может быть, — ответил.

Мы помолчали. Народу в клубе было сегодня немного — будний день все-таки, да к тому же почти утро. В двух коридорах еще стреляли, три человека, кроме нас, усасывали напитки за столами. Негромко звучала музыка — этакий приятный буржуазный изилисенинг. Внимания на нас никто не обращал.

— Ну что там у тебя? — спросил наконец мой сосед. — Не дай бог, ерунда какая-нибудь.

— Я за помощью к тебе хочу обратиться, — начал я.

— Финансовой?

— Ну, типа того. Хотя не совсем. Вещь одну у тебя хотел попросить.

— Какую?

— Солярий мне нужен. Та гробина, в которую люди ложатся позагорать.

— Ни хера себе! — присвистнул он. — Так сходи в солярий и позагорай. Ты меня из-за этого искал?

— Мне эта дура для другого дела понадобилась. Для научного эксперимента.

Мой собеседник недовольно отхлебнул пиво из бокала.

— Ну а я-то здесь при чем?

— Ну, у тебя же вроде как салон красоты есть. В котором солярии имеются.

— Салон не у меня, а у моего дяди. Я там просто работаю.

— Для меня это одно и то же. Я думаю, от одного солярия ваш салон не убудет.

Щекастый малый взглянул на меня так презрительно и недовольно, что не знай я этого человека, то сразу бы засмущался и убежал домой маме жаловаться.

— И что же ты хочешь — чтобы я открутил солярий из салона и отдал его тебе?

— Точно!

— Ты под кайфом, что ли?

— Я не ширяюсь.

— Ты знаешь, сколько один такой солярий стоит? Триста тысяч!

— Ну и что?

— А кто их нам вернет? Ты, что ли, гопническая душа?!

Я начинал на него обижаться.

— Чего-то ты прямо как последний буржуй рассуждаешь! Ты послушай, в чем тут дело. Я просто не рассказал ничего, вот ты и не понял. В общем, один мой друг занимается поисками пространственного коридора в параллельную реальность. В Советский Союз. Он уже у цели, опыты показывают, что пространство постепенно раздвигается. Но ему нужен вот этот долбаный солярий, чтобы превратить его в машину для перемещений. Представь, какие после этого для нас откроются перспективы! Войдем в контакт с правительством СССР, начнем переправлять сюда оружие, взрывчатку, фальшивые денежные знаки, опытных инструкторов. Короче, за полгода подорвем всю экономику сраной Рашки, совершим переворот и установим коммунистическую диктатуру. Нам по-любому без помощи Союза не справиться. Тут нужны полномасштабные войсковые операции, организация дела совсем на другом уровне, не так топорно, как у нас. Представь: прорвемся в Союз — и здесь, наконец-то, Союз построим!

Собеседник смотрел на меня теперь уже насмешливо. Как на форменного дурака.

— Давно такой наивной хрени не слышал.

— Да почему наивной-то?

— Потому. Хрень все это. Мы только на себя можем рассчитывать. Никаких суперменов из СССР для нас не существует. Никто нам не поможет, кроме нас самих.

— Да почему, епэрэсэтэ?! — недоумевал я. — Если существует официальный канал переправки людей в Союз, то можно построить и неофициальный. Все абсолютно реально! Политбюро должно быть заинтересовано в этом.

— Да ни хрена ты ничего не знаешь про Политбюро. В чем оно заинтересовано, а в чем нет. Ответ отрицательный. Ты, может, и не просек этот момент сразу, но у нас в Комитете не одобряют эти эскапистские настроения. Они только удаляют нас от цели.

— Да не в Комитете тут дело! — негодовал я, и почти уже в голос. — Это ты зажрался, нэпман! Оброс, блин, соляриями и стрелковыми клубами, сыт, доволен, ничего менять не хочешь. Автоматы по кругу передаем, как сироты какие, на бой выйти не с чем, а ты жиреть собрался, сука!

Человек встал и направился к выходу.

— Брынза! — крикнул я ему в спину, нарушая все писаные и неписаные законы.

В раздражении он обернулся. Тут же поспешил вернуться на свой только что покинутый стул, чтобы окружающие не обращали на нас внимания.

— Я для тебя двоих парней завалил, — выцеживал я сквозь зубы ярость. — Даже не спрашивал, зачем это нужно. Надо — значит, надо. Революционная необходимость. А они нормальные парни были. В ночной клуб приходили — со мной за руку здоровались. Анекдоты рассказывали. Но раз ты попросил, у меня никаких сомнений не было. И жалости никакой. А сейчас ты мне в такой ерунде отказываешь!

— У меня нет денег на твои забавы, — ответил он успокаивающим тоном, словно я вот-вот готов был вгрызться ему в горло. Да я и был готов. — Дядю я кидать не могу и не хочу. У вашей Звездочки есть оборотные средства, покупайте, играйтесь, я вам запретить не могу. Но не более того. Повторяю сказанное: ответ отрицательный.

Он снова поднялся, на этот раз живее, решительнее и торопливо, почти бегом засеменил к выходу. Недовольно приподнял руку, чтобы взглянуть на часы — они блеснули из-под рукава рубашки. Хорошие часы, дорогие, небось.

— Ты об этом пожалеешь! — крикнул я ему в спину.

Брынза напрягся, будто мои слова догнали его и больно ударили по голове, но не остановился и оборачиваться не стал. Он спешил покинуть заведение.

Следующие минут пятнадцать я нервно допивал текилу и отчаянно материл этого нэпманского ублюдка. Гнида, пидор, сука продажная! Поворот этот оказался для меня воистину неожиданным. Я и представить не мог, что получу отказ от товарища по Комитету. Да еще в деле, которое столь важно для всех нас.

У меня оставалось еще две обоймы, и, расправившись с выпивкой, я быстро расстрелял их. Пули ложились гораздо точнее.

Ну где, где я смогу взять эти триста тысяч? На гоп-стоп идти? Ну а что, придется, раз дело такое. Ладно, может быть, и не триста нужно, у этого гандона солярии пороскошнее да погламурнее, не рядовые, пусть двести, пусть даже сто пятьдесят, но и их где-то надо надыбать. Сам-то я денег никогда не откладывал, сколько было на руках — тратил до последней копейки. Жил по-советски: для чего сбережения в коммунизме, где денежные знаки отменены?

Взбудораженная черепушка лишь одно решение подсказывала, один вариант предоставляла: Белоснежка. Честно говоря, меня ломало у нее просить. Какой-то чужой она мне была, и за все эти месяцы так и не зародилась в сердце искренняя к ней симпатия. Даже просто потрепаться по душам не получалось — сразу скатывался в эмоциональный ступор. Вот что значит энергетические заряды разные, не стыкуются.

Все же она мой товарищ по партии. Боевая подруга. Эмоции и комплексы надо держать при себе. Здесь рассуждать надо просто: требуется достичь цель — значит, невзирая на трудности, обязан выполнить задачу. Почему вон капиталюги в нашей реальности коммунистов победили? Потому что никогда и ни в чем не сомневались. Тупо гнули свою линию и выполняли задания боссов. У них тоже кое-чему можно поучиться.

Решительность, снова заявившаяся ко мне во всей красе и полноте, торопилась тут же упорхнуть, и я не стал позволять ей вольничать. Стремительно вытащил из кармана телефон, отыскал среди имен Вику и нажал на кнопку дозвона.

Связь не устанавливалась, Викуша пребывала вне зоны доступа. Раздосадованный, я принялся названивать ей снова и снова, но с тем же результатом. Красавица либо отключила свой сотовый, либо свалила на шоппинг за границу, как они со своей матушкой любили делать раз в месяц-два. Впрочем, и за границей телефон должен был пахать. Это просто западло, вот как оно называется.

Ближе к ночи она все же отозвалась.

— Виталик? — У-у ты, лапочка. Невинна, как трусики Мальвины. Ну как такую обругаешь, даже несмотря на то, что все в Звездочке круглые сутки должны быть на связи?

— Вика, бабло мне надо. — Я понимал, что как-то неправильно начал разговор, не в той тональности и не с теми обертонами, но делать было нечего. — Можно взаймы, а можно и просто так.

— Ой, я не знаю, осталось ли у меня. Я потратилась в последние дни. Тебе сколько надо?

— Триста тысяч для верняка.

— Триста… — ни малейшего удивления. То ли натренирована, то ли действительно не деньги. — Ну, я посмотрю, сколько там на карточке осталось, только знаешь, мне кажется, триста не наберется. Тысяч сорок если. Но если хочешь, я у мамы попрошу, она не откажет. Только ей надо объяснить, на что они мне нужны.

— Ладно, не торопись, — я понимал, что это тот же самый облом. — Ты где вообще находишься?

— В Питере. В гости ездила. Знаешь, в Эрмитаж ходила. Там столько интересного!.. Хотя капиталюги относятся к нему наплевательски.

— Ну ладно, до скорого!

— Ой, слушай, а тебе Антон не звонил? Мне только что. Он это… Ну, как бы собирает всех. Как обычно.

— Когда?

— Завтра ночью. Ты понимаешь где?

— Понимаю, понимаю. Пока.

Вот еще и Гарибальди тему мутит. Видимо, снова приказ от Политбюро. Опять надо Родине послужить.

Почти тут же раздался звонок от Антона. Так и есть. Общий сбор.

Ну ладно, послужим. Раз Родина просит.

В день сходняка я еще один вариант решил прощупать. Тухлый, конечно, но мало ли. Вдруг чего получится. Вариант имел отношение к Пятачку. Он, само собой, не миллионер, но и не бедствующий. В “Российской газете”, в общем-то, ничего так платили, по моим данным. За пять лет добросовестной канители, что Пятачок там утоптал, скопить кое-чего можно было. Просто поговорить надо правильнее, объяснить значимость момента. Так-то он хороший парень.

Думал прямо в редакцию к нему наведаться, но войти в здание не успел, потому что прямо у дверей столкнулся лицом к лицу с ним самим. Борька вместе с фотографом собирался в Дом правительства на пресс-конференцию с министром финансов. Фотографа этого я пару раз прежде видел — смурной такой мужик, но вроде нормальный.

— Ну поедем, поедем, — хлопнул меня по спине Борис, едва я принялся невнятными намеками разжевывать о цели визита. — На месте поговорим.

Я безропотно уселся вместе с ними в редакционную машину, полагая, что как вылезем, так и перетрем, но, едва машина тормознула у Белого дома, они с фотографом тотчас помчались к вызывающей некоторый трепет и стойкое желание закидать ее гранатами резиденции капиталистических министров.

— Ты без… этого? — на ходу шепотом поинтересовался Пятачок. — А то там рамка.

Про ствол спрашивал. Я был налегке. Да и внутрь заходить не собирался. У входа вроде как тормознул — мол, здесь вас подожду, — но Борька подталкивал в спину: шагай, шагай. На входе, не предъявляя удостоверения, он бросил охраннику дежурное: “Пресса”, — и тот даже не предпринял попытки нас остановить, лишь добродушно пожурил: “Уже началось!” — и втроем мы беспрепятственно преодолели его бдительные, но добрые очи. Нехитрый трюк мне понравился — в будущем, возможно, придется это здание захватывать, так что надо занести в наработки.

В конференц-зале почти такой же добродушный, как охранник, министр — вроде бы Аливердиев была его фамилия, он недавно сменил ликвидированного бойцами Комитета Кудрина, это был наш третий крупный успех после Чубайса и Шохина, — уже душил занимательной арифметикой присутствующих журналюг. Мне от такого добродушия даже стыдно стало: вот ведь, за что-то не люблю этих милых граждан. Мы с Пятачком уселись сзади, на предпоследнем ряду, фотограф отправился на передовую ловить моменты.

— Я родом с Кавказа, — объяснял с обаятельным акцентом министр девчушке-журналистке, — а там экономика, в маленьком таком понимании, целиком и полностью базируется на бытовом укладе. Вот не отключает кто-то из соседей электричество, стереосистема там, кинотеатр домашний там, пять компьютеров там, а счетчик он себе специально сломал, чтобы платить по среднестатистическим величинам, — соседи приходят к такому зарвавшемуся индивиду и говорят: “Ая-яй-яй, дорогой! Нехорошо поступаешь! Почему мы за тебя должны доплачивать энергопоставляющей компании? Там люди стараются, работают, драгоценное электричество до нашего дома доводят, а из-за того, что у тебя счетчика нет, твое потребленное электричество на нас записывают. Ты смотри, уважаемый, мало ли что с тобой может приключиться безлунной ночью!” И сосед отвечает: “Вах-вах-вах, виноват, глубокоуважаемые мои, сегодня же счетчик куплю, а пять компьютеров на помойку выкину, потому что там одна порнография, которую приличному человеку смотреть стыдно”. Вот так у нас проблемы решаются. Это хороший пример для всей России. По-простому, по-дружески загляните в соседнюю квартиру, посмотрите, что там за электроприборы работают и честно ли за них хозяин расплачивается, — и я уверен, он постесняется тех, с кем рядом живет, обманывать. Вот так и снизятся ваши счета за электричество.

— И все же, — лопотала девчушка, — может быть, дело не в соседях, а в произволе энергетических компаний? В том, что цепочка поставщиков от электростанции до рядовых потребителей насчитывает по четыре-пять организаций, и каждой надо кормиться?

— Ой, какие слова нехорошие вы употребляете — произвол, еще там что-то… — морщился министр. — Нельзя так о людях труда, разве можно так. Я вам сугубо как пример электричество привел, это, собственно, и не моя стезя. Я сказать вам хочу, что только сообща, всем миром мы можем решить возникающие проблемы. Да, времена нелегкие, не на всех денег хватает, но о социальной сфере мы никогда не забывали, она всегда у нас в приоритетах ходит. Только ради людей работаем. А вы с какими-то намеками грязными…

Поиск по сайту: