Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

СОЛДАТЫ ДОЛЖНЫ УЧИТЬСЯ



В первый же день войны у входа в Ленинский райвоенкомат Москвы образовалась длинная очередь. Добровольцы рвались на фронт.

23 июня побывали там и мы с женой. Пробиться к военкому не смогли. Один из его помощников — капитан — взял наши заявления, попросил написать автобиографии и пообещал прислать повестки. Потом мы несколько раз приходили к нему, но он всегда отвечал уклончиво. Однажды он спросил у жены:

— А на кого вы оставите дочь?

— Дочь хорошо устроена, — ответила Вера.

Я заметил, что щеки у нее сразу зарделись: она говорила неправду. Незадолго до войны, о которой никто из нас, разумеется, не предполагал, мы, сдавая последние госэкзамены, отправили дочь с детским садом под Куйбышев. А когда началась война, послали письмо моей матери с просьбой взять девочку к себе. Дошло ли оно до Новосибирска, мы не знали.

Два молодых врача, только что окончивших институт, видимо, надоели в военкомате. Нас послали на краткосрочные хирургические курсы усовершенствования. Что ж, рассудили мы, для начала неплохо и это. Фронту в первую очередь нужны хирурги. Место учебы тоже устраивало. Недавно в травматологическом институте мы проходили курс травматологии и ортопедии под руководством профессора Приорова. [4]

Но чувство неудовлетворенности не проходило. Мне казалось, что только меня одного почему-то не вызывают в военкомат.

Третьего июля, возвратившись из института, я встретился в коридоре общежития с Альбертом Цессарским, моим однокашником.

— Ну как? Все еще не призвали? — спросил он, сверкая радостными от возбуждения глазами.

— Скоро закончим курсы, тогда уж... — ответил я, хотя совсем не знал, что тогда будет.

— А я уже! — гордо сказал Альберт и, улыбнувшись, процитировал: — «Революцией мобилизованный и призванный».

Независтливый от природы, на этот раз я позавидовал. От души пожав ему руку, спросил:

— В какие войска?

Лицо Цессарского сделалось непроницаемым. «Артист» — вспомнилось студенческое прозвище Алика. Стало немного обидно.

— Понимаю: военная тайна!

Альберт кивнул, но после недолгого молчания сказал:

— Сначала мне придется сдать все экзамены за пятый курс. Причем — экстерном. Тебе — проще: диплом уже на руках.

— Что верно, то верно.

Но и с дипломом у меня пропало желание подниматься на шестой этаж. И все же забежал домой сказать, что поброжу по городу. Вера хорошо понимала мое состояние. Ее тоже, конечно, тревожило молчание военкома, но у нее было больше выдержки.

...На Арбате, куда я забрел от нечего делать, меня окликнул Георгий Знаменский, заслуженный мастер спорта. Лицо его, как и Цессарского, было сосредоточенное и торжественное.

— Ну как дела? — спросил я Георгия.

— Зачислен в армию добровольцем. А ты?

Я неопределенно махнул рукой. Потом спросил:

— А Серафим?

— Тоже зачислен.

— Еще кто?

— Гриша Ермолаев, ты его знаешь, — стайер. Иванькович, тот, что бегал с нами в Париже... [5]

Георгий называл все новые фамилии известных спортсменов: Долгушин, Королев, Щербаков, Катулин, Шатов. Саша Бронзов из нашего института...

Да, товарищи уходили на фронт. А заявления мое и жены пока лежали в военкомате.

Пожелав Георгию успехов, я распрощался с ним и поехал в военкомат. На этот раз мне удалось пробиться к военному комиссару.

— Вызовут, вызовут, — отмахнулся он.

— А вы проверьте: может быть, наши заявления и не попали к вам.

Военком вынул из ящика стола стопку бумаг, перелистал ее и положил обратно. Потом достал еще несколько листков. Один из них заставил меня насторожиться. Я узнал почерк жены. Слово «болгарка» в ее автобиографии было подчеркнуто. Значит, кто-то уже просматривал документы. Комиссар не стал читать ни заявления, ни автобиографии. Взглянув на красную черточку, он поспешно убрал листки и сухо сказал:

— Ваши заявления пока не рассматривали... Когда рассмотрим — сообщим...

С тяжелым сердцем я возвращался домой. Ехал и думал: сказать жене или нет? Вера возмутится, узнав о недоверии. Родители ее действительно болгары и живут на родине. Но ведь отец ее — видный революционер-антифашист. Вскоре после того, как гитлеровцы оккупировали Болгарию, Вера получила от матери последнее известие из Софии. В безобидном на первый взгляд письме мы с огорчением прочли фразу: «Отец твой сейчас войник». «Войник» по-болгарски — солдат. Но как мог пятидесятилетний философ-марксист стать солдатом? Мы поняли, что он арестован.

При заполнении анкеты Вера, конечно, не могла сослаться на это письмо, написанное к тому же эзоповским языком. Поэтому она и ограничилась фразой: «Родители живут в Болгарии». Военкома же насторожили эти слова. Он не стал вникать в детали, разбираться что к чему, а просто отложил наши заявления в сторону.

С подобным случаем Вера столкнулась еще в институте. Вступая в партию, она не указала в заявлении, что ее отец находился в СССР как политический эмигрант и под фамилией Досев читал лекции в Институте красной профессуры. Не могла жена написать и о том, что он, [6] став снова Тодором Павловым, по решению ЦК Болгарской компартии вернулся на родину и вел там подпольную партийную работу. В своем заявлении Вера по известным причинам указала, что приехала в СССР еще ребенком. Но перестраховщики «придержали» заявление. Лишь после того как райком навел в Коминтерне справку, ее приняли в партию.

Так получилось и теперь. Правда, военкома нельзя было назвать перестраховщиком. Просто он многого не знал. Но не посылать же его в Коминтерн!

Я сказал жене о красной пометке, и мы поехали в институт. Секретаря парткома Утевской не было. Нас встретила Добрынина, ее заместитель, преподаватель биохимии. Мы бурно апеллировали:

— Валентина Ивановна, помогите! Вы же знаете нас, давали нам рекомендации в партию.

Душевный и искренний человек, Добрынина ответила:

— Военком тут ни при чем. Поймите: идет война, в Болгарии немцы. Некогда ему разбираться с вами. Идите прямо в ЦК партии, в Международный отдел.

На следующий день мы, пропустив занятия, поехали в ЦК. Нас принял высокий сухощавый человек в строгом темно-синем костюме. Поинтересовавшись, зачем мы пришли, он вышел куда-то и, вернувшись через полчаса, сказал:

— Зайдите завтра в комнату девятнадцать. Пропуск будет заказан. Товарищ Димитров передает привет, желает вам успехов. Просит извинить, что не смог сейчас принять вас лично: очень занят.

Просит извинить... Это Георгий Михайлович Димитров, герой Лейпцига! Счастливые, мы выбежали на улицу.

Когда мы на следующий день заглянули в указанную комнату, нас встретила молодая привлекательная женщина. Усадила в кресла и приготовилась слушать. Но, заметив наше возбуждение, спокойно сказала:

— Напрасно так волнуетесь. Насчет вас звонили от товарища Димитрова, все ясно. Завтра зайдите в ЦК комсомола и спросите Зою Рыбкину.

Зоей Рыбкиной как раз и оказалась наша новая знакомая. Только теперь на ней было не платье, а военная форма. Встретила она нас чуть сдержаннее, чем тогда, но по-

прежнему дружелюбно. Расспросив нас о самочувствии, [7]настроении, Зоя мельком взглянула на часы и объявила:

— Пора! Едем к генералу, представлю вас.

Генерал, видимо, тоже был в курсе наших дел. Здороваясь, заметил Рыбкиной:

— Благодарю, Зоя Ивановна, за прекрасные кадры. Я имею в виду вчерашних спортсменов, которых вы отобрали в ЦК ВЛКСМ.

— Рада стараться, Павел Анатольевич, — чуть наклонила красивую голову Рыбкина. — Надеюсь, не будете ругать и за эту пару.

— Сначала о вашем сыне, — сказал генерал. — Какой же получится красноармеец из парнишки в четырнадцать лет?

— Павел Анатольевич! — с нескрываемой горечью ответила Зоя. — Не надо говорить об этом. Вы же прекрасно знаете службу и полковника Рыбкина, и мою... Пусть Володя будет в армии. Хотя бы в то время, пока я нахожусь на задании. Он просто увлечен радиоделом.

— Сдаюсь, сдаюсь! — шутливо ответил генерал, подняв руки. — Сегодня же зачислим Володю приказом. А вот с врачами...

Он задумчиво посмотрел на нас. Мне стало как-то неловко под его изучающим взглядом. Решительно опустив ладонь на стол, он вдруг категорически заявил:

— А вот врачей не дам вам, Зоя Ивановна! В бригаду пойдут. Особенно вот ее, болгарку, нельзя с вами отпускать, — кивнул он в сторону Веры. — Слишком заметна, запоминаться будет... Так что не обижайтесь.

— Слушаюсь! — не стала возражать Рыбкина. Но тут же добавила: — Больше ни одного человека вам не покажу: всех отберете!

Высокая, женственная Зоя неожиданно крепко пожала нам руки и твердым, энергичным голосом сказала:

— Ну, до свидания, дорогие... Желаю вам большого счастья!

А пятого июля мы возвратились домой уже в военной форме. В подъезде по привычке заглянул в ящик — нет ли писем. Там лежали две повестки из военкомата — мне и жене. Нам предлагалось явиться с вещами. Все-таки разобрались. Но... поздновато. Меня и Веру уже зачислили в Бригаду особого назначения. Нужно было сообщить об этом в военкомат... [8]

Трудно сказать, отчего я проснулся. Было темно и тихо. Через окно веранды виднелось звездное небо. Я не сразу понял, где нахожусь. Вдруг в тишине прозвучал требовательный голос капитана Балабушкина:

— Дежурный! Чтобы ни одной души не осталось в казарме!

Значит, опять нужно идти в щель и сидеть там до отбоя воздушной тревоги. Кемарить, как говорят ребята. Впрочем, почему «ребята»? Бойцы! Нам каждый день твердят:

— Помните, вы — бойцы Красной Армии! Вам надо забыть о гражданских привычках.

Все правильно: мы надели военную форму. Но ведь бойцы — это те, кто ходит в атаки, стреляет. А мы вот уже месяц или изучаем уставы, или маршируем на плацу. А ночью, едва прозвучит сирена, втискиваемся в щели...

Одевшись, я вышел на крыльцо, осмотрелся. Просторный двор казармы окружали островерхие ели. Казалось, именно они отделили сотни молодых людей от войны.

В бригаду ежедневно прибывает пополнение: студенты, рабочая молодежь, спортсмены. Все комсомольцы, все добровольно пришли сюда по призыву ЦК комсомола. Они рвутся в бой, а им говорят: сначала научитесь воевать.

Ближайшая от казармы щель — самая шумная. Там рота старшего лейтенанта Мальцева. Различаю знакомые голоса. Вот взволнованно говорит Семен Гудзенко. Мысленно вижу его сдвинутые к переносью густые брови. Заместитель политрука сержант Михаил Егорцев спокойно объясняет бойцам, что значит настоящая храбрость. Он умеет доказывать, говорит непринужденно, убедительно. Может быть, потому, что журналист? Егорцев и человек чудесный. Его любят все товарищи.

В роте Мальцева много студентов Института истории, философии и литературы имени Чернышевского. Они любят порассуждать. Не случайно в батальоне их добродушно-иронически называют философами. Из ифлийцев, пожалуй, труднее всего будет воспитать исполнительных и расчетливых бойцов.

В разговор вступает Коля Лебедев. Его почему-то зовут Кира. Он самый юный в бригаде, пришел сюда прямо со школьной скамьи. Зато рост у него не по годам. Старшина [9] никак не может подобрать ему сапоги сорок шестого размера. Ходит он пока в тапочках, поэтому на марше всегда замыкает роту, чтобы не портить строй. А стоять бы ему на правом фланге, рядом с рослым дискоболом Борисом Бутенко. Впрочем, и для Бутенко только вчера нашлись сапоги...

А вот слышен ломающийся голос юного туляка Жени Дешина, студента Энергетического института. Потом в разговор вступают студент-геолог Москаленко и студент биофака Олег Черний — оба из МГУ.

Бойцы говорят о войне, о наших неудачах на фронте. Сетуют на свое бездействие: не потому ли, мол, враг продвигается в глубь страны, что мы сидим в щелях и не воюем? Скорее бы в бой!

Разговоры заглушила неистовая стрельба зениток. Где-то неподалеку разорвалась бомба, взметнув багровый фонтан. И тотчас же в небо вонзились острые кинжалы прожекторов. Тихо вздрагивала земля, крыльцо и вся казарма. Эта дрожь передавалась и мне, сжимая сердце: опять прорвались вражеские самолеты!

Всплески зенитного огня и взрывы приближались. Они были уже где-то между нашим батальоном, располагавшимся в Зеленоградской, и городом. «Вероятно, бомбят район Строителя, — подумал я. — Там первый полк и санчасть бригады. Там Вера...»

Еще в первый день, когда мы с женой только надели военную форму, начальник медицинской службы военврач первого ранга Сучков сказал:

— Служить вам придется в разных полках.

— Как это — в разных? — не сдержался я. — Мы добровольцы и хотим воевать вместе.

Начальник посмотрел на меня, как на невоспитанного школьника, и сухо пояснил:

— Мешать друг другу будете. Ведь кому-то из вас придется быть начальником, кому-то подчиненным. А вы — муж и жена. Понятно?

Я хотел было еще что-то сказать, но почувствовал, как Вера едва коснулась моей руки: молчи! Стало ясно: именно такие немые команды и имел в виду военврач Сучков!

...Стараясь не глядеть в сторону Москвы, я пошел не к щели, а к угловому дому, где размещалась наша санитарная часть. [10]

По дороге неожиданно столкнулся с капитаном Балабушкиным.

— Ты бы, доктор, не показывал дурного примера бойцам, — строго сказал он, узнав меня. — Приказ для всех одинаков.

— Тошно в щели сидеть, товарищ комбат, — откровенно признался я.

Капитан хлестнул прутиком по голенищу сапога и со вздохом произнес:

— Мне, брат, тошнее! Мои друзья где-то воюют, а я о вами вожусь.

Так и сказал: «Вожусь». Чувствовалось, что ему, кадровому командиру-пограничнику, не по себе оставаться в тылу, когда бои идут уже на вяземском направлении.

— Куда путь держал? — спросил капитан.

— В санчасть.

Дальше шли молча. Уже возле санчасти он сказал:

— А мой предшественник-то — на фронте!..

До Балабушкина батальоном командовал майор Шебалов. Мы редко слышали голос этого молчаливого, угрюмого человека. Он все время ходил с сибирской лайкой. Бойцы считали его нелюдимым. Когда на тактике они делали перебежки, майор сидел на пеньке, задумчиво поглаживая собаку, косившую на него преданными глазами. Комбат смотрел не на бойцов, а куда-то на лес...

Однажды в свободное время майор заглянул в роту Мальцева. Там шел импровизированный концерт самодеятельности. При появлении Шебалова веселье прекратилось.

— Продолжайте, — спокойно сказал комбат. — Отбоя пока не было.

Руководивший концертом Паперник жестом показал бойцам сделать шире круг и пригласил майора:

— Может, и вы спляшете?

— Теперь не получится, — хмуро отмахнулся Шебалов.

Все замолчали. И вдруг ни с того ни с сего Женя Дешин с мальчишеской наивностью спросил:

— А почему вы с собакой не расстаетесь?

Майор обвел глазами бойцов.

— Это все, что у меня осталось, — сказал он сдавленным голосом. — Семья в первый день войны погибла на погранзаставе... Ну, продолжайте! [11]

И вышел. Только тут мы поняли, почему этот добрый, душевный человек казался нам нелюдимым. А через несколько дней Шебалов уехал на фронт. К нам прибыл новый командир, капитан Балабушкин...

Основы военной тактики я знал лишь в объеме институтской программы. Мы учились наносить на карту знаки медицинских пунктов, пути эвакуации раненых, составлять отчеты. Тогда нам казалось это самым главным. Но мы ошибались.

Однажды санитарный инструктор Мария Петрушина привела на медицинский пункт батальона невысокого, крепко сложенного бойца.

— Замучилась с ним! — доложила она упавшим голосом.

Меня это удивило и встревожило. Петрушина окончила курсы медицинских сестер, действовала толково, энергично, и я был спокоен за ее роту.

Боец прошел в перевязочную и виновато сказал:

— Не знаю, как получилось... Нехорошо.

— Да, действительно нехорошо, — согласился я. — Тем более для спортсмена. Почему же вы так долго молчали?

— Думал, сам пройдет. А если обратишься к медицине — лежать заставят.

У Михаила Мейлахса, бывшего рабочего Московского завода металлоизделий, образовался на пояснице огромный, с кулак, карбункул. Трудно даже представить, как он ухитрялся надевать снаряжение и совершать пятидесятикилометровые марши с полной выкладкой. Чирий вскрыли, но Мейлахс на неделю вышел из строя.

— Фурункулез появился у многих бойцов, — сокрушенно сказала Петрушина. — Напасть какая-то!

Простудные заболевания и в самом деле становились бичом. О них докладывали и санинструктор Шура Павлюченкова, и фельдшер Алексей Молчанов... Добровольцы еще не втянулись в походную жизнь. Сказалась и неопытность медицинских работников.

Фельдшерам и санинструкторам надо было научиться самостоятельно действовать в самых различных условиях. И они учились. Но пока больные шли в санитарную часть батальона. После марша их стало особенно много. Мы едва успевали делать перевязки.

За этим занятием и застал меня адъютант батальона старший лейтенант Анатолий Шестаков. Мне нравился [12]этот спокойный и немногословный алтаец. Он тоже душевно относился ко мне, называл земляком, хотя родина моя — Забайкалье.

— Плохо, земляк, дела, — устало сказал Шестаков, раскуривая трубку. — Больных многовато.

Вскоре пришел и старший адъютант батальона Михаил Прудников. Он попросил меня лично осмотреть всех больных.

— Я не думаю плохо о фельдшерах, — заметил он, — но завтра тактические занятия в поле. Понимаете?

Как врач и коммунист, я понимал, что обязан всеми мерами поддерживать боеспособность батальона. Но мог ли я со своим «копеечным» опытом разобраться в каждом случае заболевания? А нужно было уметь заглядывать и в душу человека. Ведь многие красноармейцы, подобно Мейлахсу, скрывали, что они больны, избегали санитарной части, чтобы не пропускать занятий.

Когда мы с Прудниковым определили порядок осмотра подразделений, за перегородкой послышался властный голос комбата:

— Всем построиться возле санчасти. Сам проведу осмотр. И лекарство есть: ночной бросок километров на двадцать!

Больные вышли. Капитан Балабушкин влетел в нашу комнату и, зло сверкая глазами, приказал адъютантам:

— Построить батальон! Больных и освобожденных тоже!

Я внутренне негодовал. Хотелось сказать ему: «Солдафон». Но я сдержался и спокойно возразил:

— У некоторых освобожденных температура... Запрещаю посылать их в строй.

Балабушкин отодвинул занавеску и стал наблюдать в окно за построением подразделений. Мне показалось, что он не расслышал моих слов. Но через минуту он повернул ко мне улыбающееся лицо и тихо сказал:

— Чудак! Ведь это я так, для острастки. — Потом уже серьезно добавил: — Те, кто с температурой, пусть лежат... А сами зайдите к военкому. Санитарно-просветительную беседу за вас проведу я.

«Значит, у комбата с военкомом уже был разговор о наших медицинских неполадках», — подумал я, с тяжелым сердцем направляясь к штабу. У крыльца меня встретила Петрушина и шепнула: [13]

— Проверяла роту на форму двадцать... У Селезнева вошь. Надо его в санпропускник.

Что за напасть! Вошь в наших условиях — чрезвычайное происшествие. Нужно немедленно сообщить начальнику санитарной службы полка. А военком батальона должен донести в политотдел бригады... Неприятно!

В комнате военкома было полно народу: политруки рот, секретари партийных и комсомольских организаций, весь медицинский персонал. Петр Петрович Шаров уже держал речь. Затянутый в кавалерийские ремни, он походил на комиссара времен гражданской войны. Говорил негромким грудным голосом:

— Медицина в батальоне, как и бойцы, еще зеленая... Медики, правда, стараются, но без нашей помощи им трудновато.

Надо повести широкую разъяснительную работу среди бойцов, подчеркивать, что защитник Родины должен беречь здоровье. Здоровье — тоже оружие. От него зависит боевая готовность. Неплохо привлечь к этой работе спортсменов...

«Спортсмены сами еще не приспособлены к военной жизни», — мысленно возразил я военкому. Невольно вспомнились карбункул на пояснице боксера и тяжелая ангина борца Чихладзе.

А Шаров продолжал:

— Завтра приходит группа младших командиров — выпускников полковой школы. Это подмога. — Он сделал небольшую паузу и неожиданно заключил: — Теперь, товарищи, доктор проведет с вами инструктаж. Прошу, товарищ Давыдов!

К выступлению я не готовился и начал с прописных истин: в заботе о здоровье нет мелочей, от эпидемий в прошлые войны гибло народу больше, чем от пуль... Потом ко мне вернулась уверенность, я стал говорить конкретнее. Некоторые политработники даже начали записывать. После совещания политрук Пегов поймал меня за рукав, сказал:

— Не робей, доктор, поможем!

На следующий день я отправился в Пушкино доложить начальнику медслужбы о наших делах. Приехал за несколько минут до назначенного часа. Мои коллеги — врачи батальонов — были уже там. Виктор Стрельников и Владимир Назаров пришли в бригаду с четвертого курса [14] медицинского института. Их шутя называли заурядами, то есть специалистами ускоренного выпуска. Хотелось обстоятельно поговорить с ними, узнать, как идут у них дела, что нового, интересного. Ведь мне предстояло первому выступать на совещании. Но побеседовать так и не удалось.

Начальник медицинской службы полка Григорий Васильевич Сучков, корректный и выдержанный военврач первого ранга, немного нервничал: ожидался приезд командования бригады. Он потребовал кратко доложить об организации службы, о специальной подготовке, о питании, о форме двадцать...

— Врач первого батальона, докладывайте, — произнес начальник.

И на этот раз я начал неудачно: назвал начальника по имени и отчеству. Военврач, прослуживший в армии более двадцати лет, удивленно поднял брови:

— В армии, тем более на служебном совещании такого обращения не существует.

Как трудно давался мне военный язык! Чувствуя, что краснею, я как можно тверже ответил:

— Ясно, товарищ Сучков.

Начальник нахмурился, заметил:

— Старшего начальника называют не по фамилии, а по воинскому званию.

Военком полка Сергей Трофимович Стехов чуть заметно улыбнулся.

Замечания начальника мне показались тогда формальностью. Я рассудил, что долг врача — заботиться о здоровье бойцов, а не разбираться, кого я как называть. Может быть, потому и доклад получился мрачным. Я нарочно выпячивал недостатки. Да и незачем было их замазывать. Я сказал, что консультации специалистов не проводятся, медицинский транспорт работает нечетко, батальон оторван, а начальство к нам не приезжает. Еще доложил, что много больных. Люди простуживаются на ночных занятиях и во время переправ через речки в одежде, натирают ноги при переходах...

Начальник слушал невозмутимо. А военком пристально глядел на меня умными с лукавинкой глазами.

Сергей Трофимович со всеми держался просто, располагал к себе с первой же встречи, О себе он не рассказывал. О нем с восхищением говорили другие. Стехов — [15] один из славных солдат революции. Родом — с Кавказа. В дни Октября он, возглавляя подпольную партийную ячейку, боролся против засилья в Советах эсеров и меньшевиков. Затем Стехов работал телеграфистом в Реввоенсовете 11-й армии, обеспечивал связью С. М. Кирова и Г. К. Орджоникидзе, участвовал в защите Владикавказа. Больного тифом, его схватила контрразведка князя Друцкого-Любецкого... Ни шомполы деникинцев, ни каторжная тюрьма, ни кандалы не сломили его духа. И потом — куда бы партия ни направляла Стехова — на борьбу с бело-зелеными, в качестве командира одной из частей особого назначения, в Донбасс или Казахстан, в Сибирь или другие районы — всюду он по-боевому выполнял задания.

Добрый взгляд военкома успокоил меня. Заканчивая, я признал, что и в моей работе есть немало недостатков, что готов сделать все для улучшения медицинского обслуживания бойцов.

В других батальонах дела обстояли не лучше, хотя находились они под боком у начальства. И должно быть, следуя моему примеру, Стрельников и Назаров тоже при докладе сгустили краски.

Вопреки ожиданиям, Сучков не обрушился на нас. Говорил он спокойно:

— Не понимаю, из-за чего паника? Надеюсь, в ближайшие два дня вы сумеете осмотреть всех больных. В первый батальон приедет мой заместитель товарищ Ефимов и поможет. А теперь главное. Наши батальонные медицинские пункты похожи на

небольшие стационарные больницы. А они должны быть такими, чтобы по тревоге могли за три — пять минут свернуться и тронуться в путь. Надо освободиться от всего лишнего. В то же время имейте в виду, что в большинстве случаев вам придется действовать самостоятельно, порой без надежды на скорую помощь медикаментами и медицинским оборудованием. Прошу поэтому продумать, как лучше обеспечить нормальную работу медпунктов в любых условиях. Свои соображения доложите завтра в десять ноль-ноль.

Освободиться от всего лишнего, но иметь все: взвесить и доложить! Сказано хорошо, но как это сделать? Стрельников и Назаров, опустив голову, морщили лоб. Крепко задумался и я.

Помог своим выступлением военком полка Стехов. [16]

— Задача сложная и ответственная, — сказал он, — но важно не теряться. Горячку пороть тоже незачем. Есть такое латинское выражение: «фестина лента» — «спеши медленно». Вот и действуйте — энергично, но без торопливости...

Кажется, ничего особенного Стехов не сказал. Но лица у Стрельникова и Назарова сразу повеселели. Мы поняли: поставленная задача выполнима.

Сергей Трофимович Стехов умел вселять уверенность в людей. Мне, не знавшему с детства отца, он показался самым родным человеком. А этот родной человек, вдруг обратившись ко мне, заметил:

— На вашем медицинском пункте я недавно видел упакованные мешки и ящики с какими-то латинскими знаками. Это что, излишки?

— Нет, — смущенно ответил я. — Это мы уложили то, что придется взять по тревоге.

— Почему же вы никому не доложили о своем намерении? — спросил Стехов. — Надо советоваться. Пришла в голову хорошая мысль — не таись, расскажи товарищу. Придумали вы неплохо, а если бы все вместе поразмыслили, нашли бы и лучший вариант.

Я вовсе не собирался таиться — составил комплекты, и все. Но в словах военкома была неотразимая логика.

В помещение вошел статный человек с круглым лицом и бритой головой. Мы встали. Командир полка майор Иванов жестом руки разрешил нам сесть. Обращаясь к военкому и начальнику службы, шутливо заметил:

— Вдвоем на медицину насели. То-то я уже на крыльце почувствовал: камфорой пахнет. Значит, выжали соки из медицины! — Потом сказал Стехову: — Пойдем начальство встречать. Из штаба звонили.

Совещание тут же закончилось. Чтобы поскорее добраться до батальона, я решил поехать на мотоцикле. Отвезти меня вызвался мотогонщик Эдуард по фамилии Соломон. Ездить с ним страшновато.

У ворот стояли командир полка и военком. Прощаясь со мной, Стехов напомнил:

— По вашему батальону будут равняться. Вы — коммунист и дипломированный врач. Понятно?

— Ясно, — ответил я и как-то машинально добавил: — Не очень понятен начальник службы... Формалист. [17]

Стехов весело подмигнул командиру полка:

— Видал, Сергей Вячеславович, какая молодежь пошла! Чуть что — и ярлык прилепят. Формалист, сухарь, а то еще и солдафоном назовут. Каково? Того и гляди, за нас с тобой возьмутся!

Майор Иванов заразительно рассмеялся:

— Пусть попробуют! Я только с виду добрый... А вообще-то с докторами спорить опасно: такую дадут медицинскую характеристику, что и на русский язык не переведешь. У меня вот, например, вес ниже нормы, пяти килограммов не достает. А один знакомый врач утверждал, что по конституции я — пикник и, следовательно, склонен к ожирению. Так и сказал: если живым останусь, обязательно растолстею. Вот оракул-то!

Взглянув на стройную фигуру майора, на его стянутую ремнем тонкую талию, я тоже недоверчиво отнесся к предсказаниям упомянутого им врача. Но спустя много лет, когда мы снова встретились с этим обаятельным человеком, я с трудом заключил его в объятия: «оракул» оказался прав.

— С вашим мнением о начальнике медслужбы я не согласен, — сказал Стехов, и лицо его стало серьезным. — Он очень сдержан, это верно, но не сухарь. Сучков и специалист очень грамотный, и любит военную службу. А знать уставы в армии необходимо даже специалистам-медикам. Да, — вдруг без всякого перехода спросил военком, — вы знаете, что в медчасти бригады служит врач Давыдова? Болгарка.

— Знаю, это моя жена, — поспешно ответил я, усаживаясь на второе сиденье за спиной мотоциклиста.

— Часто навещаете?

Мне сразу вспомнились слова начальника службы о том, что муж и жена не должны служить вместе, и я ответил:

— Не очень.

— Не очень... — задумчиво повторил военком. — Да... война...

Согласно кивнув головой, я с огорчением подумал, что и сегодня мне не удастся заехать в Строитель и повидаться с Верой. Надо было спешить к себе, в батальон, который с минуты на минуту ожидал отправки на фронт.

Штаб нашей бригады находился в поселке Строитель. Там же размещались первый полк, артиллерийский дивизион, [18] а также интернациональные отряды и группы. Среди антифашистов, которых мы в своем кругу называли интеровцами, особенно много было испанских патриотов. Бывшие бойцы республиканской армии и их взрослые дети по первому зову своей компартии пришли к нам, чтобы с оружием в руках защищать первое в мире социалистическое государство, ставшее для них второй родиной.

Строитель являлся центром боевой подготовки частей и подразделений бригады. Там находилось динамовское стрельбище. Оно было разделено на участки. Один из них занимала саперная школа, которой руководил начальник инженерной службы бригады энергичный майор Шперов. Бойцы ползали по-пластунски, учились устанавливать фугасы и мины. На северной площадке неуклюже передвигались химики в противогазах и защитных костюмах — возили тачки с хлорной известью. В специальном секторе занимались штурмовые группы, тренируясь в бросании гранат, истребители танков и охотники за «языком» — разведчики.

Здесь занималась и группа легких водолазов: мастер подводного спорта Виктор Хохлов, бывший слесарь экспериментальных сварочных мастерских Семен Ногинский, моторист с завода «Серп и молот» Борис Григорьев... Каждому из них было не более девятнадцати лет. Исключение составлял тридцатилетний Николай Павлович Полуэктов. Они пришли в бригаду вместе с начальником водолазной службы Мосгоросвода коммунистом Виктором Ивановичем Сухаревым. Передавая опыт, приобретенный в Осводе, бойцам бригады, и сами настойчиво учились, тщательно готовились к схватке с врагом. Многие поглядывали на них с завистью. Еще бы! Скрытно подобраться под водой к вражескому объекту и внезапным ударом уничтожить его — это ли не романтично!

От города, где размещался наш полк, до Строителя около двадцати километров. Однажды — это было в конце сентября 1941 года — я поехал туда все с тем же отчаянным мотоциклистом Эдуардом Соломоном.

Перед самым поселком, когда мы остановились, чтобы убрать лежавшее поперек дороги бревно, нам повстречалась эмка. Машина вдруг резко затормозила, и из нее вышла невысокая пожилая женщина. Я чуть не вскрикнул [19] от радости. Это была Стелла Димитровна Благоева. Я не виделся с ней с тех пор, как впервые надел военную форму. Мы с женой заходили тогда к Благоевой на квартиру прощаться. Стелла (у болгар принято называть людей только по имени), несмотря на недомогание, работала. Она отвечала на непрерывные телефонные звонки, звонила сама, делала записи в блокноте. К дочери основателя Болгарской коммунистической партии Димитра Благоева незримо тянулись многие политические нити.

В тот раз, прервав на время работу, Стелла подошла к Вере, обняла ее, потом легонько толкнула и шутливо приказала:

— Хайде, бързо! Встать вон туда! Посмотрю, какая ты есть в военной форме.

Вера смущенно поправила жесткий ремень на тонкой талии и отошла. Посмотрев на нее издали, Благоева удовлетворенно сказала:

— Хороша! Браво! Правильно сделала. Отец будет доволен.

— А где он сейчас? — спросила Вера. — Должно быть, в тюрьме. Мама писала, что он «войник».

— Да, отец твой в концлагере, — ответила Стелла. — Его арестовали, как только немцы вошли в Болгарию. Сейчас он болен. Группа болгарских ученых направила царю Борису петицию с требованием выпустить Тодора хотя бы на время болезни. Пишут даже профессора, от которых не ожидали такой смелости.

У Веры выступили слезы.

— Не надо! Бойцу не годится плакать, — строго сказала Стелла. — Наш ЦК и товарищ Димитров надеются, что Борис и Цанков, несмотря на нажим немцев, не решатся расправиться с Тодором. Это окончательно оттолкнет от них всю интеллигенцию.

— Как вы узнали о нем? — спросила жена, успокоившись.

— Это уж наша забота, — многозначительно улыбнулась Стелла. — Кстати, надо сообщить товарищу Димитрову, что вы в армии. Георгий поручил проверить.

Затем она подробно расспросила о нашей дочери и записала ее адрес. На прощание сказала:

— Если случится быть в Москве, обязательно заходите. Смотрите же, ребятишки, не подкачайте. Желаю вам и всей Красной Армии боевых успехов! [20]

...И вот мы встретились снова. Рядом с Благоевой стояли крепко сложенный смуглый мужчина в военной форме и Зоя Ивановна Рыбкина.

— Хусто Лопес, — представила Стелла бывшего командира испанской бригады. — Приезжал навестить товарищей антифашистов. В вашей бригаде их много. Винарова встретила, Петко Кацирова и других болгар... А Верочку не смогла увидеть. Полковник Орлов сказал, что она очень занята. Увидишь — обязательно передай привет, скажи, что отец все знает, гордится ею. У вас, кажется, еще есть болгары?

— Асен Драганов! — живо отозвался я. — Он служит в нашем батальоне, комсомолец, хороший агитатор.

— Значит, Драганов... — задумчиво повторила Стелла, прощаясь. — Передай Асену привет.

Я долго смотрел вслед удалявшейся автомашине. Стоял и вспоминал каждое слово этой мужественной женщины-бойца.

* * *

Первым на стрельбище мне встретился Асен Драганов. Рота капитана Горбачева, в которой он служил, уже отстрелялась, и красноармейцы в ожидании автомашин собрались под раскидистой елью. Только Асен бродил как неприкаянный по жухлой траве. Это было никак не похоже на него. Он всегда находился среди товарищей, любил затеять интересный спор, спеть песню, прочесть стихи Маяковского или Христо Смирненского... Особенно любил Асен рассказывать о Ботеве, о его боевой дружине, поднявшей восстание, чтобы освободить родину от турецкого рабства.

Сын профессионального революционера, Драганов с увлечением изучал историю и марксистскую литературу. В полку он считался одним из лучших пропагандистов.

«Что же случилось с ним?» — подумал я, направляясь к Асену. Он тоже заметил меня и, близоруко прищурившись, шагнул навстречу. Я рассказал ему о встрече с Благоевой и передал привет.

— Спасибо, — сухо отозвался Драганов. — Но лучше бы вы не передавали его.

— Это почему же? — удивился я.

— Мне не только Благоевой, а товарищам стыдно смотреть в глаза... На весь батальон осрамился. [21]

— Не понимаю.

— Ну какой из меня борец с фашизмом, — горячо продолжал Асен, — если я не умею стрелять?!

— Как это не умеете?

— А вот так: не вижу мишени, и все. Близорук.

Асен сокрушенно вздохнул.

— Давай очки подберем, — предложил я, чтобы успокоить Драганова.

— Очки! — Асен испуганно заморгал глазами. — Очки-то есть... Но если я буду их носить, меня не возьмут на фронт!

— Возьмут! — уверенно возразил я.

Асен мягко улыбнулся и доверительно попросил:

— Вы, пожалуйста, если встанет такой вопрос... скажите, что ношу очки для того, чтобы лучше различать дальние цели, а вообще-то вижу неплохо... — И вдруг раздраженно выпалил: — Но ведь я не собираюсь стрелять в фашистов с дальнего расстояния!

Асен, презиравший малейшую ложь, вдруг попросил не выдавать его! Но если рассуждать символично, то он и не лгал относительно дальней цели. Драганов уже тогда видел свободной свою Болгарию.

Когда я изложил военкому полка свою просьбу, он сразу же подозвал Асена. А примерно через полчаса Драганов отыскал меня и срывающимся от волнения голосом пробасил:

— Отлично! Честное слово, отлично! Теперь принимаю привет от Стеллы! Большое спасибо!

Я пожал ему руку, и он легко побежал к своей роте. А там красноармейцы бурно обсуждали итоги стрельбы. Они были неутешительными. Лишь Михаил Соловьев и Николай Худолеев получили отличную оценку. Объяснялось это прежде всего слабой выучкой бойцов. Многие из них еще не овладели самыми простыми приемами стрельбы.

Была и другая причина: некоторые, подобно Асену, скрывали, что у них плохое зрение, и не носили очков. Исключение составлял Жозеф Гречаник, который старался всех убедить, что носит очки для солидности. Однако стрелял он плохо. Семен Гудзенко, который тоже прятал очки, в шутку посоветовал ему перед стрельбой хорошенько протирать стекла. [22]

— Дельный совет, — поддержал Алексей Шершунов и засмеялся.

Жозеф обиделся:

— Разве ценность бойца только в его умении стрелять?

До поступления в институт Гречаник несколько лет жил в Германии, где находилась тогда его семья. Там научился хорошо говорить по-немецки. Кроме того, он хорошо разбирался в международной обстановке и делал хорошие обзоры для всего батальона. А ведь острое, вдохновляющее слово — тоже неплохое оружие.

И вот внезапно возник спор: какую пользу могут принести в бою люди, не умеющие метко стрелять? В разгар полемики появились бойцы Пикус и Кондракша — высокие молчаливые блондины. Они новички в роте и держались как-то особняком. Но заместитель политрука Михаил Егорцев знал, что это замечательные люди. А сдержанности в разговоре их конспирация научила.

— Вот с кого нужно брать пример, — сказал Егорцев. — Они не раз проявили выдержку, стойкость и отвагу. — И он с гордостью, будто о родных братьях, рассказал о литовце Пикусе и латыше Кондракше. Эти похожие друг на друга парни стали комсомольцами-подпольщиками, когда Латвия и Литва были еще буржуазными государствами. Их нещадно преследовали за революционную деятельность. Но аресты и пытки не сломили их воли. Советская власть спасла юношей от смертной казни. В 1941 году, когда на нашу Родину вероломно напали немецко-фашистские захватчики, Кондракша и Пикус, работавшие в ЦК комсомола своих республик, сразу же вступили в Красную Армию и попросились на фронт.

Выслушав рассказ заместителя политрука роты, спорившие комсомольцы с восхищением уставились на новичков. После минутного молчания Вася Юдичев спросил их:

— Вот вы своими глазами видели лицо фашизма. Как вы думаете: может ли человек совершить подвиг, если не умеет стрелять?

— Может, — убежденно ответил Пикус. И задумчиво добавил: — А стрелять надо научиться, обязательно.

Кондракша согласно кивнул головой и с такой же твердостью в голосе повторил: [23]

— Обязательно! Без этого умения фашистов не победишь.

Уверенные ответы бывших подпольщиков всем пришлись по душе. Лишь боец Кувшинников обиженно заметил:

— Все правильно. Но как я научусь стрелять со своей проклятой специальностью?

Товарищи сочувственно улыбнулись. Вчерашнего слесаря-водопроводчика Кувшинникова действительно очень часто отрывали от боевой учебы: от избытка энергии бойцы то и дело скручивали краны.

Недоволен был и еще один боец, которого товарищи в шутку называли Лешей из Кимр. Энергичный, жизнерадостный парень с огненной шевелюрой, Алексей Усачев не мог себе простить, что, заполняя анкету в военкомате, указал: «До войны работал сапожником». Теперь всякий раз, когда требовался ремонт обуви, этого рослого широкоплечего парня усаживали за низкий сапожный столик. А он хотел учиться военному делу, и в первую очередь стать хорошим стрелком.

Занятые усиленным обучением строевых бойцов, командиры, казалось, не обращали внимания на огневую подготовку «медицины», под которой подразумевали всех — от начальника службы до санинструктора.

— А кто же будет клистиры ставить? — однажды сказал мне капитан Балабушкин, когда я обратился к нему по этому вопросу.

Заметив, что эта шутка меня обидела, он, улыбнувшись, пояснил:

— Стрельбище перегружено. Да у вас и своих дел по горло.

Работы у нас, конечно, хватало. Фельдшеры и санинструкторы регулярно проводили с бойцами специальные занятия: учили останавливать кровь, делать перевязки себе и друг другу, накладывать шины при переломах. Учеба проходила не в классе, а в полевой обстановке. На тактических занятиях медики ползали вместе с бойцами, делали перебежки, форсировали вброд холодную Клязьму, обучая санитаров выносить «раненых» с «поля боя». Мастер спорта пловец Георгий Мазуров и другие бойцы-спортсмены, обучавшие нас приемам форсирования рек, никого не щадили. [24]

С полевых занятий мы возвращались усталые, мокрые и грязные. Но шли не в казарму, а в санитарную часть: надо было еще подвести итоги прошедшего дня.

Но вот как-то при встрече капитан Прудников, пожав мне руку, сказал:

— Готовь свою медицину. Стрелять будете.

Перед выходом на стрельбище нас тщательно инструктировали. Желающих сказать «напутственное слово» оказалось больше чем достаточно. Прудников объяснил и показал, как держать оружие. Военком Стехов говорил о строгом соблюдении дисциплины на огневом рубеже. Дали свои указания командир и начальник штаба

полка, начальник медицинской службы Сучков и его заместитель Ефимов. После таких наставлений просто грешно было не попасть в мишень.

Я попросил Альберта Цессарского, чтобы он предупредил об этом всех медиков.

Появление в полку товарища по институту и литературному кружку было для меня приятной неожиданностью. Одно время Альберт исчез из поля зрения и я подумывал, что он где-нибудь на задании. Оказалось иначе: командование направило его в институт — закончить последний курс (он был моложе меня на курс). Теперь Альберт сдал госэкзамены и опять вернулся в бригаду, как всегда восторженный, с радостно поблескивающими глазами.

— Вот и догнал тебя! — сказал Алик, показывая диплом. — Курс хоть и ускоренный, но это не «зауряд медик»! Могу проситься на фронт, как «законный» врач!

...Из боевого оружия я стрелял первый раз в жизни. До войны приходилось охотиться в сибирской тайге с берданкой, стрелять в школе из малокалиберной винтовки. Теперь, на огневом рубеже, ствол моего маузера вздрагивал и мишень проваливалась вниз. Я решил вести огонь с руки.

— Так стреляют только ковбои в голливудских кинофильмах, — послышался насмешливый голос.

Я оглянулся. Позади стоял рослый капитан с безукоризненной выправкой, в очках. Раньше мне не приходилось встречать командиров-»очкариков».

— Так не стреляют, товарищ военврач, — спокойно повторил капитан. — А когда оборачиваются, ствол держат кверху. [25]

Он взял мой маузер, показал стойку и, возвращая оружие, добавил:

— В момент стрельбы задержите дыхание... На курок нажимайте плавно, не рвите.

Я сделал так, как он советовал, и выстрелил все пять патронов. Проверив мишени, капитан поздравил меня, довольный, что его урок не пропал даром. Окрыленный неожиданным успехом (сорок очков!), я побежал по мокрому полю назад, чтобы скорее поделиться своей радостью с товарищами.

— Товарищ военврач! — остановил меня капитан. — От мишеней уходят строем!

Сконфузившись, я вернулся. Сделанное мне замечание слышали мои подчиненные. Но огорчение быстро прошло.

— Сколько? — спросил меня Василий Гордюк, мастер стрелкового спорта. Он, как и чемпион страны по стрельбе Иван Черепанов, целые дни проводил на стрельбище, помогал капитану Старосветову обучать бойцов и пристреливать винтовки.

Поговорив о стрельбе, мы начали вспоминать общих знакомых, От него я узнал, что в соседнем полку известных спортсменов еще больше, чем у нас. Кроме моих однокашников — братьев Знаменских и Саши Бронзова — там служили велогонщики Всеволод Дайреджиев, Виктор Зайпольд, боксер Сергей Щербаков, гребец Ипполит Рогачев, дискоболы Леонид Митропольский и Али Исаев, борцы Григорий Пыльнов и Алексей Катулин, здесь были также прыгун в воду Георгий Мазуров и волейболист Виктор Правдин.

Гордюк, разумеется, не мог перечислить всех: в бригаду добровольно вступило несколько сот спортсменов.

— Ну я пошел, — криво улыбнувшись, сказал Василий. — Оглох и плечо болит. С утра до ночи палим. За последние дни около пяти тысяч винтовок пристреляли. А врачи стреляют?

Гордюк с лукавой усмешкой ответил:

— Редко. Ты поговори с командиром. Отпросись и забеги на минутку. Вера небось заждалась.

В это время я заметил, что к стрельбищу приближается группа врачей, о которых я только что спрашивал. Березовский вел свою медицинскую армию. Не всю. Моей Веры среди них не оказалось. [26]

Поздно вечером стало известно, что командир батальона, ехавший на мотоцикле, попал в аварию и теперь лежит в госпитале. Мы сидели в санчасти, не зажигая совета. Было обидно за нашего боевого, немного шумливого капитана Балабушкина: рвался на фронт, а вышел из строя самым нелепым образом.

— Вы тоже любите гонять мотоцикл, — с упреком сказала Прудникову Шура Павлюченкова. — Я видела однажды, как вы ехали с доктором.

— Так это же с доктором! — отшутился Прудников. — И вообще со мной ездить не опасно. Вот с Хосе Гроссом — другое дело. У него испанский темперамент.

Разговор, однако, не клеился. У всех перед глазами стоял Балабушкин.

Скрипнула дверь. В санчасть вошли военком Шаров и политрук первой роты Пегов. Включив карманный фонарик, Пегов объявил:

— Зашел попрощаться: меня отзывают в полк.

— Учтите — с повышением, — уточнил Шаров. — Перед вами — секретарь партбюро полка!

— По такому случаю не мешало бы медицину потрясти, — бросил реплику Шестаков.

Все поняли шутливый намек, но веселее не стало.

Шаров и Пегов вскоре ушли. У нас зашел разговор о положении на фронтах. Оттуда поступали тяжелые вести. Кровопролитные бои уже грохотали в районе Вязьмы. А оттуда до Москвы — недальняя дорога. Каждый думал: когда же наконец отправят бригаду на фронт?

Снова хлопнула дверь. Кто-то ворвался так быстро, что в темноте налетел на тумбочку, свалил стакан.

— Комбат здесь? — выкрикнул он.

— В чем дело? — отозвался Прудников, заменивший Балабушкина.

— Докладывает дежурный! Звонят из штаба: в районе Зеленоградской сброшен парашютный десант противника. Приказано прочесать лес!

Наступила тишина.

— Объявите «В ружье», — приказал Прудников. И ко мне: — Проследите, чтобы санинструкторы захватили сумки.

Мне показалось, что Прудников излишне спокойно отдал эти распоряжения. А может быть, некоторые люди так и ведут себя, когда очень волнуются? [27]

Через несколько минут роты, получившие боевое задание, покинули гарнизон и направились к лесу.

Мы старались двигаться как можно тише, но у нас не получалось. Натыкались на пни, попадали в ямы. Под ногами хрустели сучья, ветви деревьев хлестали по липу. Лес, который мы вдоль и поперек исходили на дневных тактических занятиях, ночью казался незнакомым и враждебным. Никто никого не видел. Слышалось только тяжелое, как у астматиков, дыхание соседей.

Шедший слева от меня Шестаков негромко передавал по цепочке команды. Придерживая медицинскую сумку, я осторожно раздвигал маузером ветви. Почему-то вспомнилось: тридцатого сентября — Вера, Надежда, Любовь... Скорее всего потому, что Веру куда-то внезапно командировали.

Вдруг грохнул выстрел.

— Узнай, может, зацепило кого... — сказал Шестаков.

Спотыкаясь и цепляясь сумкой за кусты, я поспешил на место происшествия. Там уже находился Прудников и разобрался: выстрел произошел случайно.

Под утро промокшие и озябшие, прочесав огромный участок леса, мы вышли на указанный рубеж. Вражеского десанта не обнаружили. Это, оказывается, была проверка нашей боевой готовности. Такие тревоги стали повторяться чуть ли не каждую ночь. Солдаты должны учиться!

* * *

Дней через десять мне удалось вырваться в город. Я ехал на автомашине вместе с командиром и военкомом полка. Их срочно вызвали в штаб бригады, который перебрался в Москву. Слева и справа проносились обагренные осенью подмосковные леса. Огненно-красные клены казались мне солдатами, вышедшими из тяжелого боя за родную столицу.

Не доезжая Мытищ нам повстречалась колонна людей. С лопатами и кирками они шли копать противотанковые рвы. Нас все чаще и чаще стали останавливать на контрольно-пропускных пунктах. Хмурые красноармейцы придирчиво проверяли документы, пытливо всматривались в лица. Наш боевой и веселый командир полка на этот раз не шутил, он почти всю дорогу молчал, нетерпеливо поглядывая на часы.

Мне невольно вспомнилась биография майора Иванова, [28] которую я узнал совсем недавно. Я никак не предполагал, что у этого никогда не унывающего человека были безрадостное детство и по-спартански суровая юность. Вырастая без отца, он уже одиннадцати лет начал работать «мальчиком» в воронежской булочной. Но вскоре, восстав против тумаков подвыпивших хлебопеков, сбежал оттуда и устроился разнорабочим на железной дороге. Потом трудился шахтером в Донбассе...

Возвратившись после Великого Октября в родной Воронеж, Иванов добровольно вступил в кавалерийский дивизион и почти два года не расставался с шашкой: контрреволюция то и дело поднимала голову. В 1925 году Сергей Вячеславович стал курсантом Московского пехотного училища.

А затем снова учеба: будучи преподавателем Себежского пограничного училища, он заочно окончил Военную академию имени Фрунзе. Великая Отечественная война застала его на должности инспектора боевой подготовки Главного управления московской противовоздушной обороны.

Майор Иванов был любимцем полка. Так, как к нему, бойцы относились, пожалуй, только еще к одному человеку — военкому Сергею Трофимовичу Стехову.

...Побывав в штабе, я подробнее узнал историю нашего соединения. Она интересна и необычна.

В начале войны из Особой группы войск была выделена Отдельная мотострелковая бригада особого назначения. Формировал ее генерал Павел Михайлович Богданов, а когда он получил новое назначение, командиром стал полковник Орлов.

Бригада комплектовалась из пограничников, чекистов, но главным образом — из добровольцев: рабочих, студентов, спортсменов Москвы и Московской области. Сюда по призыву ЦК комсомола пришли лучшие представители молодежи.

Полковник Михаил Федорович Орлов тоже был славным воспитанником Ленинского комсомола. После Октябрьской революции он работал в Белевском комитете коммунистической молодежи Тульской губернии. В 1920 году М. Ф. Орлов вступил в рабочий отряд, который превратился потом в 1-й Коммунистический полк.

Интересен и дальнейший жизненный путь патриота: партизан Лебяжского отряда, кремлевский курсант, борьба [29] с басмачеством, служба в погранвойсках, преподавательская работа. В мае 1941 года полковник Орлов прибыл в Военную академию имени Фрунзе сдавать экстерном государственные экзамены. А через месяц разразилась война.

Человеком такой же интересной судьбы оказался командир 1-го полка Вячеслав Васильевич Гриднев, пришедший в бригаду из пограничных войск. Кадровым чекистом был его военком С. П. Волокитин.

Многое узнал я и о других начальниках. Военком бригады Алексей Алексеевич Максимов в прошлом — инженер, а затем чекист. Заместитель комбрига — полковник Иван Максимович Третьяков — бывший батрак, участник гражданской войны, прослужил двадцать три года в пограничных войсках.

Дела в штабе бригады я закончил быстро. Командир разрешил мне заняться личными вопросами. Прежде всего надо было позвонить жене. Из нашего полка через несколько коммутаторов до нее невозможно дозвониться.

И вот я на Центральном телеграфе. С волнением набираю номер телефона, который мне на днях сообщил Георгий Знаменский. Отвечает дежурный. Слышимость плохая. Я кричу и усиленно продуваю трубку. Наконец отвечают:

— Подождите у телефона.

И вот в трубке раздается знакомый женский голос с болгарским акцентом:

— Это я, я! Здравствуй, родной! Слышишь меня?

— Слышу! Но плохо! Где ты?

— Я здесь... под Москвой. Не волнуйся, все в порядке. Постарайся в воскресенье приехать домой, часам к четырем, все объясню... Понял? Напиши письмо дочке! Не забудь, к четырем! Понял?

Конечно, понял: через три дня быть дома. Решил возвращаться в часть электричкой.

Шагая по Москве, я невольно подумал: какой угрюмой и неуютной стала наша столица. На улицах непривычно мало людей. Всюду маскировка: белые и черные

квадраты на асфальте, фанерные домики на площадях. Кремлевские звезды закрыты серыми чехлами. На заборах — плакаты, плакаты... Чаще других мелькает изображение суровой женщины с поднятой рукой: «Родина-мать зовет!» [30]

Много заборов. Раньше их было меньше. А может, просто мы не обращали на них внимания.

Когда я подошел к библиотеке имени Ленина, улицы ошпарил пронзительный вой сирены. И сразу вдруг появилось множество людей. К метро бежали женщины с детьми и узелками. Сирена надрывалась, словно подхлестывая.

Милиционер, вскинув руку к каске, предложил мне войти в метро. Заглянув в вестибюль, я с особой остротой и болью ощутил тяжесть войны. В полумраке длинного туннеля стояли и сидели сотни людей. Знакомые и незнакомые, они тесно прижимались друг к другу. Женщины не плакали: видно, уже тогда, в октябре 1941 года, у них не осталось слез. В суровой задумчивости они покачивали на руках плачущих детей, стараясь их успокоить.

Я не стал спускаться с платформы в туннель. Тяжело быть там человеку в военной форме, да еще с оружием. На него люди смотрят с досадой и укором.

Усиленно работая локтями, я протиснулся к выходу. Возле милиционера стоял патруль. Я солгал, сказав, что выполняю срочное задание командира. Меня пропустили.

Зенитки уже молчали, но отбоя пока не было. Решил заглянуть к себе на квартиру, она находилась поблизости.

Старушка вахтерша, увидев меня, заморгала слезящимися глазами.

— А почему вы не в подвале? — спросил я.

Она безразлично махнула рукой.

— Куда мне, старой? В подвале-то скорей задохнусь! Тут хоть пользу принесу. Иные в спешке не запирают квартиры. А ведь люди разные бывают. Есть и такие, которые не прочь нажиться на чужом горе.

Смахнув ладонью слезы, вахтерша спохватилась:

— А тебе письмо! Давно лежит. В тумбочку его спрятала. В клетке-то, гляди, затеряется...

Взял письмо. Тут же, в подъезде, пробежал его глазами. Мать писала: съездить за дочкой не смогла, не отпускают с работы. К тому же надо выслать заверенный документ о том, что мы доверяем ей свою дочь. Причем в двух экземплярах: на работу матери и в детский дом, который находился где-то в Новом Буяне. Все это нужно было сделать срочно. Дальше мать сообщала, что мой [31] старший брат Аркадий уже не служит в райкоме — воюет, политрук батальона. Младший уехал на фронт со своим военным училищем из Балаклеи. Был ранен, подлечился и опять сражается. Третий брат пока дома, в Новосибирске. В армию его не отпускают: завод военный.

Заглянув в квартиру, я нашел на столе записку:

«Родной и хороший! Муж, друг и товарищ! Мы правильно сделали, что пошли. Мы не могли не пойти! Я должна куда-то уехать. Не тревожься. Мы победим и останемся жить. Надеюсь, не посрамим себя: мы — коммунисты. Помни о дочери, пиши ей почаще. Не забывай меня!»

Писала Вера. Она вся — в этой записке.

Рассеянно осмотрев комнату, решил не запирать ее. Пусть ночует кто-нибудь из тех, у кого разбомбило квартиру.

Свою соседку Клавдию Антоновну, которую мы на правах друзей называли просто Клавой, я застал в пальто, с узелком и книгами на коленях. Увидев меня, она вскочила, засуетилась:

— Ты видишь, что происходит? Надо готовить семинар, а тут тревога! Собралась в подвал, да так вот и просидела... Надоело бегать: теперь и днем налетают. Я уже пробую в комнате оставаться. Есть же теория вероятности! Я так рассчитала: на Бабьегородском упала, это еще при вас; у Серпуховки несколько бомб сразу; потом на Зацепский рынок. Наш дом в центре этого треугольника. Сколько же надо бомб, чтобы угадать в него?

Клава засмеялась сухим, нервическим смехом и стала готовить чай, задавая мне разные вопросы — о выпускниках, о положении на фронтах. Чехвоетила Гитлера и фашистов.

— Что творят! Что творят! — восклицала она. А потом спросила с тревогой; — Вот ты военный. Как ты думаешь, не сдадим Москву? Прорвутся немцы в Москву? Говорят, они в Можайске?

— Ни за что! — ответил я.

Мой уверенный тон успокоил Клаву. Разлив по стаканам бледный чай, она придвинула тарелку с двумя тоненькими ломтиками хлеба. Хотя я был страшно голоден, но заявил, что обедал недавно. С удовольствием отхлебывая горячую воду, я искоса поглядывал на этажерку [32] с книгами. Маркс. Ленин. История партии. Клава работает преподавателем в нашем институте, любит свой предмет. «Может быть, подумалось мне, наши книги сюда принести? Жалко, если растащат». Клава тоже о чем-то думала. Вдруг, нервно поставив на стол стакан, она спросила:

— Ты можешь быть до конца откровенным? Скажи, только честно... ну, вот был ты на фронте...

— Не был еще. Нас пока обучают.

— Неважно! В конце концов, ты в армии. Все равно вам лучше известно. Скажи: правда ли все то, что пишут о зверствах немцев?

Я поперхнулся и поставил стакан. Как она смеет!

— Вы что, не верите нашим газетам?

Мое лицо, должно быть, сделалось очень злым. Клава замахала руками.

— Нет, другое имею в виду. У меня просто в голове не укладывается, что так могут поступать люди. Целая нация, давшая миру великие умы... Это непостижимо!

Я сказал, что это, конечно, непостижимо, но воюет против нас не нация, а фашисты и те, кто одурманен ими. Есть много причин, их нельзя упрощать.

— Иногда все кажется настолько нелепым, что в голову лезут дурные мысли, — перебила меня Клава.

Ну нет! Это не растерянность, а нечто худшее!

— С ума ты спятила! — грубо сказал я, поднимаясь со стула. — Если бы тебя услышала Вера! Заходи к нам в воскресенье, она приедет. Уж она тебе скажет!

Продолжать разговор я был не в состоянии. Ушел, даже не поблагодарив за чай.

Заглянул в институт. Там царило непривычное запустение. Но секретарь парткома Мария Утевская оказалась на месте. Она — хирург, так же, как и Клава, наш бывший

преподаватель. Здесь же встретил Валентину Васильеву и Валентину Добрынину. Обе они давали мне и Вере рекомендации, когда мы вступали в кандидаты, а потом в члены партии. Женщины обрадовались моему приходу.

— Институт эвакуируют из Москвы, — с горечью произнесла Утевская. — Как не хочется уезжать... Ведь мы ни за что не сдадим Москву! А кое-кто уже паникует.

В сознании вновь всплыл неприятный осадок от разговора с Клавой. Я рассказал о встрече с ней. [33]

— Надо вызвать ее, поговорить, — нахмурилась Утевская. — Валентина, вызови ее.

Утевская вышла меня проводить. Мы шли по длинному гулкому коридору, и я всем существом чувствовал, что этой спокойной женщине, хирургу с твердой рукой и секретарю парткома, не по себе. Она словно хотела, но стеснялась о чем-то спросить. В ее умных глазах блестели слезы.

— Так не хочется из Москвы! — повторила она. — Хотя бы оставили в клинике, ведь хирурги нужны. А секретаря парткома можно снова избрать. Ну скажи, зачем я поеду? Одна. Муж на фронте... — И вдруг не выдержала: — Слушай, Илья! Присматривай за Володей. Он ведь еще ребенок, только десятилетку закончил... А я и не пыталась его удержать. Прошу тебя, он совсем беспомощный мальчик!

Володя? Ах, да! Как же я сразу не рассказал Марии о нем? Есть у нас в батальоне скромный, спокойный юноша... Глаза у него точно такие же, как у матери — секретаря парткома Марии Утевской.

Я медленно побрел по городу. Опять всюду мелькали плакаты «Родина-мать зовет!».

Дорогой секретарь Мария Утевская! Мог ли я знать тогда, какую страшную весть потом принесу тебе о Володе?! Для тебя это будет вторым ударом: к тому времени ты уже потеряешь и мужа.

Чудесный товарищ Валентина Васильева! Знал ли тогда я, что пройдет время — и ты пришлешь моей матери такое хорошее письмо обо мне, пришлешь в самый трудный для нее час, когда погибнет мой старший брат, а я потеряю возможность писать родным...

Я взглянул на часы. Надо было спешить к своим ребятам — солдатам первого батальона. Война!..

* * *

С фронта приходили плохие вести. Враг приближался к Москве. Распространялись панические слухи, один нелепее другого. Против них были бессильны контрольно-пропускные пункты и многочисленные «секреты», расставленные в лесу. Эти слухи будоражили воображение молодых бойцов.

15 октября комбат провел совещание сержантов, а военком созвал комсоргов. После ужина состоялось партийно-комсомольское собрание. [34]

Обзор положения на фронтах сделал военком Шаров.

— Как видите, — сказал он, заканчивая выступление, — Волоколамск, Клин, а тем более Солнечногорск в наших руках, и дальше враг не пройдет. Наша первейшая

задача — лучше овладевать воинским мастерством, быть в постоянной боевой готовности. Вторая, не менее важная, задача — разоблачать вредные слухи, бороться против паники...

— Это не паника, товарищ военком, — заявил сержант Михаил Егорцев. — Красноармейцы усвоили первую истину: солдаты должны учиться. Но есть и вторая истина: солдаты должны воевать! Мы не можем быть спокойными, когда враг подходит к столице. Многим кажется странным, что в такой тревожный момент нас не посылают на фронт.

Сержант Егорцев сказал правду. Такое настроение было у всех бойцов, в том числе и у медиков. Особенно бурно проявилось оно на служебном совещании, которое я провел вскоре после партийно-комсомольского собрания. Врачи и медицинские сестры в один голос спрашивали:

— Когда на фронт? Немцы движутся на Москву, а мы сидим!

Что я мог им ответить? Пришлось повторить сотни раз слышанные слова:

— Всему свое время. Медики, как и солдаты, должны учиться.

Утром на стенде возле столовой появилась сатирическая газета. Карикатуры гневно бичевали фашистов и звали бойцов в бой. На одной из них был изображен согнувшийся в три погибели гитлеровский горе-завоеватель в женском одеянии. Стихотворная подпись гласила:

О дамском трико и пище вороньей в предстоящем зимнем сезоне.

Столпившиеся у газеты красноармейцы от души хохотали. Пока они только так могли выражать свое презрение к врагу. Добровольцы еще не знали, что лозунг «Солдаты должны учиться!» сменится сегодня боевым девизом «Солдаты должны воевать!».

Едва личный состав батальона успел пообедать, как прозвучала властная команда «В ружье!». Красноармейцы бросились к оружию. Старшины торопливо роздали [35] патроны, по две ручные гранаты и по пакету с неприкосновенным запасом продовольствия.

К санитарной части подъехала грузовая автомашина. Я невольно взглянул на отрывной календарь; 16 октября 1941 года... Сорвал листок и сунул в карман гимнастерки. Проверил партийный билет — на месте.

Над пустеющим городком сгущались сумерки. Пошел мелкий холодный дождь. Потом снег. Липкий и неприятный. [36]

В СЕКТОРАХ ОБОРОНЫ

Есть дом в Москве, в котором я живу...

С. Островой

Куда нас повезут — этого никто в точности не знал, даже, может быть, и сам командир батальона. А пока мы шли к платформе Зеленоградская. На скользкой дороге бойцы то и дело спотыкались, взмахивая руками. Слышалось глухое звяканье металла.

Длинный силуэт эшелона возник перед нами неожиданно. Вагоны электропоезда словно прижались к платформе. А когда закончилась суматошная погрузка, Николай Худолеев сокрушенно сказал:

— Ребята! А вагоны-то не у той платформы стоят.

Бойцы притихли. Верно: вагоны стояли возле правой платформы, если смотреть на нее со стороны Москвы. Значит, поедем на север? В ответ послышался голос Егорцева:

— Дальше Загорска не увезут!

Политрук был прав: дальше Загорска электропоезда не ходили. Но все равно мы, видимо, поедем не в ту сторону, куда стремились. Словно подтверждая нашу грустную догадку, вагон вздрогнул и медленно пополз на север. Но вскоре поезд внезапно остановился, затем тихо двинулся в сторону Москвы. Настроение у всех сразу переменилось.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.