Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Рожденные в понедельник 6 страница. Иногда складывалось впечатление, что Роберт сбился с пути



Иногда складывалось впечатление, что Роберт сбился с пути. Я читала его письма и сокрушалась, что нахожусь далеко от него. «Патти – страшно хотелось плакать, – писал он, – но весь плач остается внутри. Глаза завязаны, и повязка удерживает слезы. Сегодня я ничего не вижу. Патти – я ничего не понимаю».

Он ехал на метро на Таймс‑сквер и там толкался среди мелких жуликов, сутенеров и проституток в «Саду Извращений», как он выражался. Сфотографировался для меня в фотоавтомате – в бушлате, который я ему подарила. Смотрел на меня со снимка искоса, выглядывая из‑под околыша французской матросской шапки старинного образца; это моя самая любимая его фотокарточка.

В ответ я сделала ему коллаж «Мой жиголо», в который включила одно из его писем. Он убеждал меня не волноваться, но, видимо, все больше погружался в мир криминальной секс‑индустрии, который отражал в творчестве. Похоже, его влекла садомазохистская стилистика – «Точно не скажу, что все это значит, но чувствую: это хорошо», и он описывал мне работы с названиями типа «Штаны тугие ебарские» и рисунки, на которых он калечил макетным ножом персонажей из СМ‑субкультуры. «В месте, где должен быть его конец, я воткнул крюк, потом повешу цепочку с игральными костями и черепами». Он писал, что включает в коллажи кровавые бинты и пластыри, оклеенные звездочками.

Всем этим он увлекался не для того, чтобы подрочить, – ему нужно было пропустить этот мир через фильтр собственной эстетики. Фильм «Мужской журнал» он раскритиковал: «Обычная коммерческая дешевка, в которой снимались одни мужчины». Садомазохистский бар «Набор инструментов» оставил его равнодушным: «Просто какие‑то здоровенные цепи на стене и всякая другая хрень, не впечатлило». Он написал мне, что хотел бы сам спроектировать интерьер для такого заведения.

Через несколько недель я забеспокоилась: похоже, с Робертом что‑то было неладно. Вопреки своему обыкновению, он начал жаловаться на здоровье: «У меня что‑то со ртом, десны побелели и ноют». Иногда ему было не на что купить еды.

Но постскриптумы по‑прежнему были полны типичной для Роберта бравады. «Меня ругают за то, что я одеваюсь как жиголо, что у меня душа жиголо и тело жиголо».

«И среди всего этого люблю тебя по‑прежнему», – заканчивал он письмо и подписывался «Роберт» с синей звездой вместо буквы «t» – нашим символом.

 

* * *

 

21 июля мы с сестрой вернулись в Нью‑Йорк. Вокруг только и было разговоров что о Луне. На Луну ступил человек, но я этого почти не заметила. Еле волоча дорожную сумку и папку с рисунками, я отыскала лофт на Диленси‑стрит под Вильямсбургским мостом, где жил Роберт. Он страшно обрадовался моему приезду, но я обнаружила его в ужасном состоянии. Письма не отражали истинного положения дел. Он исхудал, заболел язвенным гингивитом, его сильно лихорадило. Пытался скрыть свою физическую слабость, а сам даже встать не мог – голова кружилась. Тем не менее в творческом плане он сделал очень много.

Мы были наедине: его соседи по лофту уехали на выходные на Файр‑Айленд. Я прочитала ему свои новые стихи, он задремал. Я стала бродить по лофту. На начищенном деревянном полу валялись работы, которые он столь живо описывал в письмах. Он справедливо гордился ими. Работы были отличные. Сцены секса между мужчинами. На одной работе была изображена я: в соломенной шляпе, на поле из оранжевых прямоугольников.

Я навела порядок в его вещах. Разложила его цветные карандаши, медные точилки, обрезки мужских журналов, золотые звездочки и рулоны марли. И прилегла рядом с ним, размышляя, что делать дальше.

На заре нас разбудили выстрелы и вопли. Полицейские рекомендовали нам запереться на все замки и несколько часов не выходить из дома. У наших дверей убили какого‑то парня. Роберт ужаснулся: в тот вечер – вечер моего возвращения – мы были на волосок от опасности.

Утром я открыла дверь на лестницу, и меня передернуло: я увидела меловой контур тела жертвы. – Нам нельзя здесь оставаться, – сказал Роберт. Испугался за нашу жизнь. Мы почти все оставили – мою дорожную сумку с памятными вещицами из Парижа, его художественные принадлежности и одежду, схватили только самое ценное – свои работы, и помчались в другой район – в знаменитую своей дешевизной гостиницу «Оллер‑тон» на Восьмой авеню.

Наступили самые черные дни за всю нашу совместную жизнь. Как мы добрались до «Оллертона», даже не помню. Гостиница была ужасная: сумрак, запущенность, шумная улица за пыльными окнами. Роберт дал мне двадцать долларов, которые заработал, перетаскивая пианино; почти все деньги я отдала в качестве аванса за номер. Купила пакет молока, хлеб и арахисовое масло, но у Роберта кусок не шел в горло. Я сидела и смотрела на него, лежащего на кровати с железной спинкой: он дрожал, его прошиб пот. Сквозь грязную простыню просвечивали пружины древнего матраса. Воняло мочой и средством от клопов, обои шелушились, точно обгоревшая кожа под летним солнцем. Раковина была вся черная, вода из крана не текла – только посреди ночи иногда сами собой падали несколько ржавых капель.

Несмотря на болезнь, Роберт захотел заняться любовью, и, возможно, это немного облегчило его состояние: он перестал потеть. Утром он сходил в туалет на этаже и вернулся сильно встревоженный: появились симптомы гонореи. Он тут же почувствовал угрызения совести, испугался, что заразил меня. И еще больше распереживался из‑за нашего бедственного положения.

К счастью, весь день он проспал. Я прошлась по коридорам. Отель был полон бродяг и наркоманов. Я не впервые оказалась в дешевой гостинице: на Пляс‑Пигаль мы с сестрой жили на шестом этаже без лифта, но там было чисто и даже как‑то радостно – за окном простирались романтичные крыши Парижа. В «Оллертоне» романтикой и не пахло: полуголые мужики пытались найти вену на своих изъязвленных руках и ногах. Из‑за жары двери всех номеров стояли нараспашку, а я, невольно отводя взгляд, сновала между номером и туалетом – мочила под краном тряпку, чтобы положить на лоб Роберту. Я чувствовала себя маленькой девочкой, которая попала в кино на фильм «Психоз»: показывают сцену в душе, и девочка пытается куда‑нибудь спрятаться. Услышав это сравнение, Роберт впервые за день рассмеялся.

Его сбитая подушка кишела вшами: по взмокшим спутанным кудрям лазали насекомые. В Париже я повидала немало вшей. У меня они ассоциировались со стихами Рембо. Но сбитая замурзанная подушка выглядела еще печальнее, чем насекомые.

Когда я пошла за водой для Роберта, меня окликнули с той стороны коридора. Мужчина или женщина – трудно было понять по голосу. Обернувшись, я обнаружила видавшего виды красавца в шифоновых лохмотьях. Сидя у себя в комнате, на краю постели, он начал рассказывать мне свою историю, и я почувствовала: этот человек меня ничем не обидит. Когда‑то он был артистом балета, но сделался морфинистом. Нуриев плюс Арто. Ноги у него по‑прежнему были мускулистые, а вот зубов почти не осталось. Наверно, в былые времена он был несказанно хорош собой: золотоволосый, с высокими скулами и квадратными плечами. Я присела на корточки у его двери, единственная слушательница его монолога‑сновидения, призрачным шарфом Айседоры Дункан плывущего по коридорам: взметались шифоновые волны, и мой собеседник напевал‑проговаривал песню «Wild Is the Wind»[47].

Он рассказал мне истории своих соседей: последовательно, переходя от номера к номеру, поведал, чем они пожертвовали ради алкоголя и наркотиков. Я никогда еще не видала столько несчастий и утраченных надежд в одном доме, столько заблудших душ, которые сами себе сломали жизнь. Казалось, мой собеседник воспаряет надо всем этим: светло скорбит по своей неудавшейся карьере, танцует в коридорах со своими длинными лентами из блеклого шифона.

Сидя подле Роберта, размышляя о нашей собственной судьбе, я едва не раскаялась в том, что хочу творить. Громоздкие папки, прислоненные к грязной стене, моя – красная с серыми завязками, его – черная с черными завязками, показались мне тяжелой обузой. Бывали моменты, даже в Париже, когда мне хотелось швырнуть все свои работы на землю в каком‑нибудь закоулке, освободиться от них. Но я развязала завязки, стала пересматривать наши работы. И почувствовала: мы на верном пути. Дело за малым – надо, чтобы нам хоть немножечко повезло.

Ночью Роберт, обычно настоящий стоик, вскрикивал. Десны воспалились, он весь раскраснелся, простыня намокла от пота. Я отыскала ангела‑морфиниста.

– Нет ли у вас хоть чего‑нибудь? – умоляла я. – Неужели нечем облегчить боль?

Я пыталась пробиться через наркотическую завесу. Наконец, его сознание ненадолго прояснилось, и он зашел к нам. Роберт лежал в жару, бредил. Я боялась, что он умрет.

– Его надо показать врачу, – сказал ангел‑морфинист. – Вам надо уйти отсюда. Здесь вам не место.

Я взглянула на его лицо. В его мертвенных синих глазах было написано все, что он перенес. На миг во взгляде затеплилась жизнь. Он беспокоился – не о себе, а о нас.

У нас не было денег, чтобы расплатиться за номер. Едва забрезжила заря, я разбудила Роберта, помогла ему одеться и спуститься по пожарной лестнице. Оставила его на тротуаре, а сама поднялась за нашими папками. Они составляли все наше имущество.

Подняв глаза, я увидела, что несколько печальных жильцов машут носовыми платками. Высовываются из окон с криками: «Прощайте, прощайте». Вот что они говорили детям, сбежавшим из Чистилища.

Я остановила такси. Погрузила Роберта, затем папки. И прежде чем забраться в такси сама, бросила последний взгляд на скорбное великолепие этой сцены: машущие руки, зловещая неоновая вывеска «Оллертон» и ангел‑морфинист, поющий на пожарной лестнице.

Роберт положил голову мне на плечо. Я почувствовала, как напряжение уходит из его тела.

– Все уладится, – сказала я. – Я вернусь на работу, а ты выздоровеешь.

– Мы прорвемся, Патти, – сказал он.

Мы поклялись, что больше никогда друг дружку не оставим, пока оба не почувствуем, что готовы идти по жизни в одиночку. И эту клятву мы не нарушили, хотя впереди нас ожидало еще много всяких разностей.

– Отель «Челси», – сказала я таксисту, выворачивая карманы в поисках мелочи. В своей платежеспособности я была далеко не уверена.

 

Отель «Челси»

 

Сегодня я – Майк Хаммер[48]: смолю сигареты «Кул», читаю грошовые детективы, сижу в холле и дожидаюсь Уильяма Берроуза. А вот и он, чертовски элегантный: темное габардиновое пальто, серый костюм, галстук. Несколько часов я дежурю на посту, кропаю стихи. И вот Берроуз выкатывается из «Эль‑Кихоте»: подвыпивший, слегка растрепанный. Поправляю ему галстук, ловлю для него такси. Так ужу нас с ним заведено, по молчаливой договоренности.

В промежутках между выполнением этих обязанностей изучаю местные нравы. Глазею, как тусовщики слоняются по холлу. Стены завешаны всяческой мазней – гигантскими, режущими глаз картинами, которые их авторы втюхали Стэнли Барду вместо арендной платы. Энергия и отчаяние оборотистых юных дарований бьют в отеле через край. Тут выходцы из всех социальных слоев. Бродяги с гитарами и удолбанные красавицы в викторианских платьях. Поэты‑торчки, драматурги‑торчки, кинорежиссеры‑банкроты, французские актеры. Всякий, сюда входящий, – уже кто‑то, даже если во внешнем мире он – никто.

Лифт поднимается медленно. Доезжаю до восьмого – может, Гарри Смит[49]у себя? Берусь за дверную ручку, но за дверью – мертвая тишина. Стены желтые, казенные, как в школе. По сути, как в тюрьме. Иду в наш номер по лестнице. Захожу пописать в общий туалет на этаже, объединяющий нас с неведомыми нам жильцами. Отпираю нашу дверь. Роберта нет – только на зеркале записка. «Пошел на большую 42‑ю. Я тебя люблю. Синь». Подмечаю: он разложил свои вещи по местам. Мужские журналы сложены в аккуратный штабель. Проволочная сетка скатана в рулон и обвязана, баллончики с краской выстроились в ряд под раковиной.

Включаю электроплитку. Наливаю воды из‑под крана. Сначала льется какая‑то бурая жижа. Пусть стечет. Ничего страшного, это только ржавчина и минералы – так говорит Гарри.

Мои вещи в нижнем ящике. Карты таро, шелковые ленты, банка «Нескафе» и моя личная чашка – реликвия детства с портретом Дядюшки Уиггили, кролика‑джентльмена[50]. Вытаскиваю из‑под кровати свой ремингтон, поправляю ленту, вставляю свежий лист бумаги ин‑октаво. У меня уйма материала.

 

Роберт сел в кресло под монохромной работой Ларри Риверса[51]. Он был очень бледный. Я встала на колени, взяла его за руку. Ангел‑морфинист сказал, что иногда в «Челси» дают номер взамен на произведения искусства. Я решила предложить наши. Свои парижские рисунки я считала сильными. А работы Роберта несомненно превосходили все, что висело в холле. Но первой помехой на моем пути стал управляющий Стэнли Бард.

Гордой походкой я вошла в его кабинет и уже готовилась воспеть нам хвалу. Но он тут же показал мне жестами, чтобы я удалилась, а сам продолжал телефонный разговор, казавшийся бесконечным. Я присела на пол рядом с Робертом и задумалась о нашем положении.

Гарри Смит материализовался внезапно – словно бы вышел из стены. Растрепанные серебряные волосы, нечесаная борода. На меня уставились горящие любопытством глаза, увеличенные линзами очков а‑ля Бадди Холли. Гарри взбудораженно сыпал вопросами, в которых тонули мои ответы:

– Кто вы как у вас с деньгами вы близнецы почему у тебя на запястье лента?

Он дожидался свою приятельницу Пегги Байдермен – надеялся позавтракать за ее счет. Удрученный собственными неурядицами, он все же посмотрел на нас сочувственно и принялся хлопотать вокруг Роберта, который от слабости даже голову не мог приподнять.

Гарри стоял перед нами, слегка сгорбленный, в потрепанном твидовом пиджаке, льняных брюках и замшевых сапогах, склонив голову набок, точно смышленая охотничья собака. Тогда ему едва перевалило за сорок пять, но на вид он был совсем старик – правда, с нескончаемым запасом ребяческого энтузиазма. Перед Гарри благоговели: он составил «Антологию американской народной музыки»[52], которая на кого только не повлияла – от совершенно безвестных гитаристов до Боба Дилана.

Роберт говорить не мог – сил не было, а я, пока дожидалась своей аудиенции у Барда, побеседовала с Гарри о музыке Аппалачских гор. Гарри упомянул, что снимает фильм по мотивам пьес Брехта, и я продекламировала кусок из «Пиратки Дженни». Так между нами завязалась дружба, хотя Гарри был слегка обескуражен нашей бедностью. Он бродил за мной по холлу, повторяя:

– Неужели вы не богачи? Ты точно уверена?

– Нам, Смитам, разбогатеть не суждено, – сказала я. Он остолбенел.

– Твоя фамилия на самом деле Смит? Ты точно уверена?

– Да, – ответила я, – и тем более уверена, что мы с вами родня.

Мне разрешили вновь войти в кабинет Барда. Я постаралась представить все в наилучшем свете. Сказала, что прямо сейчас еду на работу за авансом, но у меня есть интересное предложение – он может получить произведения искусства, которые намного дороже гостиничного номера. Расхвалила Роберта, вызвалась оставить наши папки в залог. Бард окинул меня скептическим взглядом, но поверил на слово. Не знаю уж, ждал ли он хоть чего‑то хорошего от наших творений, но мое обещание выйти на работу, пожалуй, произвело на него большое впечатление.

Мы ударили по рукам, и я получила ключ. Номер 1017. Пятьдесят пять долларов в неделю за право жить в отеле «Челси».

Тем временем пришла Пегги, и они с Гарри помогли отвести Роберта наверх. Я отперла дверь. 1017‑й славился как самый маленький номер в «Челси»: голубая комната с белой железной койкой, накрытой кремовым синельным покрывалом. Раковина, зеркало, небольшой комод. На поблекшей кружевной скатерти – портативный черно‑белый телевизор. Телевизора у нас с Робертом еще никогда не было. А этот так и простоял – футуристический, но уже старомодный талисман – выключенным, пока мы там жили.

В отеле был свой врач; Пегги дала мне его телефон. У нас появилась чистая комната и друзья, готовые помочь. Теперь было где выздоравливать. У нас появился дом.

Пришел врач. Я подождала за дверью: для троих номер был тесноват, да и не хотелось смотреть, как Роберту делают уколы. Доктор дал Роберту большую дозу тетрациклина, выписал несколько рецептов, а мне горячо порекомендовал сдать анализы. У Роберта обнаружилось недоедание, жар, язвенный гингивит, ретенированный зуб мудрости и гонорея. Нам обоим следовало сделать курс инъекций и зарегистрироваться как носителям инфекции. Врач сказал мне:

– Ничего, попозже заплатите.

Мне стало противно, что я заразилась «социальной болезнью», вероятно, из‑за какого‑то случайного незнакомца. Это была не ревность – скорее омерзение от соприкосновения с грязью. Между прочим, в книгах Жене, всех, какие я прочла, царила сакральная атмосфера, никаким образом не предполагавшая существования триппера. Вдобавок у меня разыгрался панический страх перед шприцами: ведь врач упомянул о курсе инъекций. Но я заставила себя подавить панику. Здоровье Роберта было для меня важнее всего, а он слишком плохо себя чувствовал, чтобы выслушивать мои эмоциональные тирады.

В тишине я сидела у кровати Роберта. Свет отеля «Челси», озарявший наши скудные пожитки, казался каким‑то особенным. Освещение было искусственное – от настольной лампы и от плафона на потолке, – яркое, беспощадное, но в лучах словно бы бурлила ни на что не похожая энергия. Роберт улегся поудобнее, и я сказала ему:

– Не волнуйся, я скоро вернусь.

Не покидать его – таков был мой долг. Мы дали клятву. Это значило, что мы не одиноки.

Я вышла на улицу, постояла перед мемориальной доской в честь поэта Дилана Томаса. Только сегодня утром мы сбежали из удручаюшего «Оллертона», а теперь у нас есть маленький, но чистый номер в чуть ли не самом легендарном отеле Нью‑Йорка. Я огляделась по сторонам. В 1969‑м Двадцать третья улица между Седьмой и Восьмой авеню оставалась совершенно такой же, как сразу после войны. По пути мне попались магазин рыболовных снастей, лавка подержанных пластинок, где в пыльной витрине смутно виднелись диски парижских джазистов, просторное кафе‑автомат и бар «Оазис» с неоновой вывеской в виде пальмы. На той стороне улицы находились филиал Публичной библиотеки и длинное здание ИМКА.

Я направилась к Пятой авеню, свернула на нее и дошла пешком до «Скрибнерз» на Сорок восьмой. Я не сомневалась: несмотря на длительный отпуск за свой счет, меня возьмут обратно. Возвращаться на работу не очень‑то хотелось, но в нашем положении «Скрибнерз» был для нас настоящим спасательным кругом. Начальство встретило меня тепло. Я спустилась в полуподвал, выпила за компанию кофе с булочками, развлекла общество байками из жизни парижских улиц, выпячивая смешные стороны наших злоключений. В итоге меня восстановили на работе, да еще и бонус выдали – аванс на неотложные расходы; я смогла оплатить номер за неделю вперед, и Бард сразу меня зауважал. В наши папки он пока не заглянул, но сказал, что подержит их пока у себя и ознакомится на досуге: надежда на бартерную сделку сохранялась.

Я принесла Роберту немного еды. Он впервые с утра что‑то съел. Я рассказала, как сговорилась со «Скрибнерз» и Бардом. Мы подивились, сколько всего произошло в нашей жизни, составили хронику нашей одиссеи от бедствий до благополучия. Роберт умолк. Я знала, о чем он думает. Он не попросил у меня прощения, но я понимала: мысленно просит. Положив голову ко мне на плечо, он размышлял: а может, зря я к нему вернулась? Но я вернулась. В конце концов, нам обоим лучше жилось, когда мы были вместе.

Я ухаживала за ним умело: научилась у мамы сбивать температуру, управляться с больными. Мало‑помалу Роберт задремал. Усталая, я сидела у его кровати. Возвращение на родину прошло для меня негладко, но жизнь понемногу налаживалась, и я абсолютно ни о чем не сожалела. Наоборот, даже воодушевилась. Сидела, слушала, как он дышит. Ночник подсвечивал подушку. В спящем отеле я ощутила: здесь мы среди сплоченной общины. Два года назад Роберт спас меня в Томкинс‑сквер‑парке – как с неба на парашюте спустился. А теперь я спасла его. Мы сравняли счет.

Через несколько дней я поехала на Клинтон‑стрит разбираться с Джимми Вашингтоном, управляющим домом, где мы раньше снимали квартиру. В последний раз поднялась по массивным каменным ступеням. Чувствовала: в Бруклин больше никогда не вернусь. Прежде чем постучать, немного помешкала перед дверью. Слышалась песня «Devil in a Blue Dress» и голоса Джимми Вашингтона и его жены. Дверь он открыл неспешно, а увидев меня, удивился. Вещи Роберта он упаковал, но к большей части моих явно прикипел душой. Войдя в его гостиную, я не удержалась от смеха. На каминной доске у Джимми были любовно расставлены моя инкрустированная шкатулка с покерными фишками, мой клипер с парусами ручной работы, моя гипсовая инфанта в крикливом наряде. Моя мексиканская шаль свисала с огромного деревянного шезлонга, который я прилежно отшкурила и покрасила белой эмалью. Я его называла «Поллоков шезлонг» – похожую садовую мебель я видела на фотографиях фермы Поллока и Краснер в Спрингсе.

– Я для вас все это берег, – проговорил он, слегка зардевшись. – Откуда мне было знать, вернетесь вы или нет.

Я улыбнулась, не говоря ни слова. Он сварил кофе, и мы заключили пакт. Я задолжала ему арендную плату за три месяца – сто восемьдесят долларов. Пусть оставит за собой залоговый платеж – шестьдесят долларов – и мои вещи, и будем квиты. Книги и пластинки он упаковал. Я увидела, что наверху стопки дисков лежит «Nashville Skyline». Роберт подарил мне этот альбом перед моим отъездом в Париж, и я бесконечно крутила «Lay Lady Lay». Я собрала свои записные книжки и обнаружила среди них «Ариэля» Сильвии Плат – эту книгу Роберт мне купил, когда мы познакомились. На миг у меня защемило сердце: я поняла, что та эра невинности в наших отношениях больше не вернется. Сунула в карман пакет с черно‑белыми снимками «Женщины I», которые нащелкала в МоМА, но не стала забирать мои неудачные попытки написать ее портрет: свернутые холсты, забрызганные умброй, розовыми и зелеными пигментами, память былых увлечений. На прошлое я не оглядывалась – зачем? Смотреть вперед, в будущее гораздо интереснее. Направляясь к двери, я заметила, что на стене висит один из моих рисунков. Если Бард не оценит мое творчество, что ж – Джимми Вашингтон оценил, и на том спасибо. Я попрощалась со своими вещами: Джимми и Бруклину они подходили лучше. Вещи – дело наживное, это уж не сомневайтесь.

 

* * *

 

Я благодарила судьбу за то, что у меня есть работа, но в «Скрибнерз» вернулась скрепя сердце. В Париже я была сама себе хозяйка и распробовала смак странствий. Нелегко было вновь привыкнуть к оседлости. И моей наперсницы‑поэтессы со мной больше не было: Дженет переехала в Сан‑Франциско.

Но со временем все наладилось: у меня появилась новая подруга, Энн Пауэлл. У нее были длинные каштановые волосы, печальные карие глаза и меланхоличная улыбка. Энни, как я ее называла, тоже сочиняла стихи, но в духе американской школы: обожала Фрэнка О'Хару и гангстерские боевики, таскала меня в Бруклин на фильмы с Полом Муни и Джоном Гарфилдом. Мы сочиняли залихватские сценарии фильмов категории «Б», и в обеденный перерыв я развлекала Энни, разыгрывая их в лицах – одна во всех ролях. В свободное время мы перерывали секонд‑хенды в поисках идеальных черных водолазок и безупречных белых лайковых перчаток.

Энни окончила монастырский пансион в Бруклине, но при этом любила Маяковского и Джорджа Рафта. Я была рада, что мне есть с кем поговорить о стихах и преступлениях, а заодно поспорить, кто лучше – Робер Брессон или Пол Шредер.

В «Скрибнерз» я получала приблизительно семьдесят долларов в неделю. После оплаты жилья оставались деньги только на еду, без подработки не обойдешься. Я стала выискивать в секонд‑хендах книги для перепродажи. Нюх у меня был неплохой: я откапывала редкие детские книги и первые издания с автографами, стоившие в этих лавочках по два‑три доллара. Перепродавала с большим барышом. За роман Уэллса «Любовь и мистер Льюишем» (в идеальном состоянии, с автографом автора) выручила столько, что оплатила жилье и проездной на метро на неделю.

Из одной экспедиции я принесла Роберту чуть потрепанную «Index Book» Энди Уорхола. Она ему понравилась, но одновременно выбила из колеи: в этот самый момент Роберт сам задумал записную книжку с раскладными и трехмерными элементами. В «Index Book» были включены фотографии Билли Нейма – автора классической фотохроники «Фабрики» Уорхола, а также раскладной замок, попискивающий при нажатии красный аккордеон, раскладной аэроплан и двенадцатигранник с волосатым торсом.

Роберт рассудил, что они с Энди движутся параллельными курсами.

– Хорошо сделано, – сказал он. – Но я сделаю лучше. Ему не терпелось встать и взяться за работу.

– Мне нельзя просто так валяться, – говорил он. – Я от всего мира отстану.

Роберта снедало нетерпение, но ему приходилось соблюдать постельный режим: пока не спадет жар, не пройдет инфекция, нельзя было удалить зуб мудрости. Он ненавидел болеть. Вскакивал, недолечившись, и болезнь возвращалась. Я же, наоборот, считала, что выздоравливать надо так, как понимали этот процесс в девятнадцатом веке: упивалась возможностью лежать в постели, читать книжки, сочинять длинные горячечные стихи.

Когда мы въехали в «Челси», я совершенно не представляла себе, как там живется, но вскоре поняла: нам колоссально повезло. За те же деньги мы могли бы снимать в Ист‑Виллидж немаленькую квартиру, но проживание в этом отеле чудаков и пропащих стало для нас прекрасным университетом и лучшей защитой. Нас окружала атмосфера дружелюбия: как тут не поверить, что мойры сговорились помогать своим пылким детям!

Роберт выздоравливал медленно, но стоило ему окрепнуть, как на Манхэттене он расцвел – точно так же, как я закалилась в Париже. Вскоре он вышел на поиски работы. Мы оба знали, что к постоянной работе он не приспособлен, но за любой временный приработок он жадно хватался. Противнее всего было доставлять произведения искусства – от авторов в галереи и обратно. Роберта бесило, что он гнет спину на художников, которые ему в подметки не годятся. Но зато ему платили деньги. Каждый лишний цент мы засовывали в укромный уголок ящика комода. Откладывали на осуществление самой безотлагательной мечты – аренду номера побольше. Ради этой же мечты пунктуально платили за аренду.

Если вам удавалось заселиться в «Челси», с оплатой можно было не торопиться – из этого отеля не выселяли за просроченные платежи. Правда, должники оказывались в многочисленной категории тех, кто прятался от Барда. Мы же встали в очередь на большой номер на третьем этаже и старались зарекомендовать себя с лучшей стороны. В детстве я часто видела, как мама в солнечные дни опускала жалюзи на всех окнах – скрывалась от ростовщиков и сборщиков долгов. И теперь мне совершенно не хотелось испуганно дрожать перед Стэнли Бардом. Почти все жильцы хоть немножко да задолжали Барду. Но мы – ни единого цента.

В нашей каморке мы жили‑поживали, точно заключенные гостеприимной тюрьмы. На узкой кровати было хорошо спать, тесно прижавшись друг к дружке, но работать нам было негде – ни мне, ни Роберту.

Первым другом Роберта в «Челси» стал независимый модельер Брюс Рудоу. Он снимался в фильме Уорхола «Тринадцать красивейших юношей», а также в эпизоде «Полуночного ковбоя». Он был малорослый, проворный и поразительно походил на Брайана Джонса. Под светлыми глазами – круги, лицо затеняли широкие поля черной испанской шляпы (такую же носил Хендрикс). Шелковистые светло‑рыжие локоны спадали на улыбчивое лицо с высокими скулами. Я полюбила бы Брюса за одно только сходство с Джонсом, но он и человек был милейший, щедрая душа. Брюс слегка флиртовал с Робертом, но между ними ничего не было. Им руководило всего лишь врожденное дружелюбие.

Брюс зашел в гости, но в нашем номере было негде присесть, и он пригласил нас к себе. Он устроил себе просторную мастерскую, заваленную шкурами, кожами змей, каракулем, лоскутами красной кожи. На длинных столах были разложены бумажные выкройки, на стенах висели готовые вещи. У него была собственная маленькая фабрика. Брюс делал черные кожаные куртки с серебристой бахромой. Сшиты они были прекрасно. Попали на страницы «Бог».

Брюс взял Роберта под свое крыло, помог ему обрести долгожданное признание. Их роднила смекалка, они вдохновлялись идеями друг друга. Роберту было интересно объединить искусство с высокой модой, и Брюс советовал ему, как пробиться в мир моды. Он предложил ему угол в своей мастерской. Роберт был признателен Брюсу, но его не устраивала работа в чужом помещении.

Пожалуй, из всех наших знакомых по «Челси» самую большую роль сыграла художница Сэнди Дейли. В некотором роде отшельница, но очень радушная. Она жила рядом с нами в 1019‑м, в комнате, где все было белым, даже пол. У порога полагалось снимать обувь. Над нашими головами висели или порхали наполненные гелием серебристые подушки – сувениры с ранней «Фабрики». Таких комнат я никогда еще не видывала. Мы сидели босые на белом полу, пили кофе и смотрели альбомы фотохудожников. Иногда Сэнди казалась черной узницей своей белой комнаты. Она любила длинные черные платья, и мне нравилось следовать за ней по пятам – смотреть, как подол ползет по коридорам, по лестницам со ступеньки на ступеньку.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.