Мы выступаем за плюрализм подходов в преподавании экономической теории 16 страница

Тотальная капитуляция постмодернизма. Деконструкция как сущность как бы методологии не-существенного.

Впрочем, деконструкция– это не только следствие иных атрибутов пост-модернизма, но и исходная установка данного течения, хорошо известная прежде всего по работам Жиля Дилеза и Жака Деррида. «Шум бытия» первого; «Грамматология», «Письмо и различие» второго[138] стали едва ли не культовыми работами постмодернистов. Любопытно, что этот термин остается принципиально неопределенным[139]. К нему ведет бесконечный процесс различения всего от всего, который пройдет через абсолютную разрозненность бытия и взаимобезразличия его осколков[140], «шумов», и завершится деконструкцией[141], торжеством бессмысленного текста[142].

Отказ даже от попыток изменить мир, от практики вызвал поначалу любовь к текстам как миру не-практики[143], затем к толкованиям и размышлениям о многообразии пониманий не-практики, текстов[144] (отсюда герменевтика), их структур (структурная лингвистика и другие науки о языках[145]). Далее уже и язык объявляется нечто, существующим вне общений, изображений и топологических схем[146]. Отсюда уже прямая дорога к деконструкции всего, даже пониманий; сведение всего к письму и смерти «Я».

Наиболее жесткое проявление деконструкции – эпатирующее стремление Делеза к тому, что мы бы назвали «о-хулением» всех предшественников-философов, стало установкой деконструкции как не отрицания, и даже не разрушения, а хулы. Причем хулы иезуитской, осуществляемой путем выворачивания наизнанку собственных смыслов автора. Над предшественниками осуществляется не просто насилие: их искусственно, при помощи интеллектуальной симуляции, превращают в соучастников развращающе-деконструирующей игры. Делез иницирует не просто насилие над содержанием. Он вовлекает и насилуемого предшественника, и читателя-современника в интеллектуальный разврат, симулирующий активное соучастие насилуемого в этом процессе и через это превращающий объект насилия (предшествующую философию) в такого же развратника-симулянта, как и подвергающий эту философию атаке постмодернист.

Постмодернистская деконструкция – это именно насильственное вовлечение и предшественников, и современников, и будущих читателей в насилие-разврат, только интеллектуальный. Но от этого еще более грязный.

Не верите? Прочитайте внимательно широко цитируемый отрывок Делеза (его не случайно воспроизводит не раз упоминавшийся В.Кутырев, но последний не делает столь жестких выводов, сколь мы): «В то время меня не покидало ощущение, – признается Делез в своем отношении к предшественникам, – что история философии – это некий вид извращенного совокупления или, что тоже самое, непорочного зачатия и тогда я вообразил себя подходящим к автору сзади и дарующим ему ребенка, но так, чтобы это был именно его ребенок, который притом оказался бы еще чудовищем. Очень важно, чтобы ребенок был его, поскольку необходимо, чтобы автор в самом деле говорил то, что я его заставляю говорить»[147].

Интенции Делеза – это насилие, ибо все содержание философии подвергается разрушению. Разрушается онтология и гносеология. Истина и системное знание. Субъект и объективная реальность (первый заменяется симулирующим действие игроком-актором, вторая – несмысловым нечто, равнозначным чепухе – нонсенсом).

Более того, это именно насильственное вовлечение в интеллектуальный разврат, ибо в цитируемом отрывке есть и еще один чудовищный аспект деконструкции: стремление не просто насильственно, но и противоестественным образом («сзади» – симулируя соединение) заставить предшественника самого как бы породить как бы своего ребенка (опять симулякры) в результате (NB!) насилия-надругательства и с тем, чтобы этот ребенок стал смертью родителя – чудовищем, деконструируирующим породившую его теорию («усатая Джоконда» – пример Делеза).

В результате все достижения человеческой мысли в этой процедуре деконструкции превращаются в гнусности интеллектуального импотента, симулирующего философствование в силу неспосбности к продуцированию знания. Символично в этой связи и стремление значительной части художников-постмодернистов к эстетической деконструкции с паталогическим тяготением ко всяческой грязи, разврату и т.п. Они как бы низводят высшую тему искусства – Любовь – до пошлости извращений или банальности мастурбации (Дерида), патологически боясь этого чувства в его культурно-гуманистическом величии вследствие своей неспосбности Любить, так как же как их философствующий собрат патологически боится поиска истины вследствие своей неспособности Познавать.

Так постмодернизм, стремясь «деконструировать» талант своих прародителей, обнажает свою собственную не-талантливость.

Позитивность диалектики: критика как основание для альтернатив

Замечу: теоретическая критика интенций деконструкции на самом деле бессмысленна. Они не поддаются теоретической критике. Они могут и должны быть вытеснены, так же как и теоретики, обосновывавшие инквизицию или геббельсовсовское сжигание книг. Но вытеснены интеллектуально, а не политико-идеологически.

Другое дело, что теоретик, стремящийся к преодолению этого извращенного насилия над философией и – шире – культурой, должен понять, почему это возникло и получило столь широкое распространение, почему талантливые, в значительной массе критически настроенные по отношению к миру отчуждения мыслители оказались авторами едва ли не самых страшных в своей пропаганде крайнего отчуждения теорий.

Эта инверсия, в разной степени характерная для разных постмодернистов (Бодрийяр, например, заражен ей в меньшей степени, чем Делез и Деррида. Хардт и Негри – в еще меньшей степени, а особенно популярный в последнее время среди левых теоретиков Жижек по сути от нее вообще далек), неслучайна, что мы уже показали выше.

В своем крайнем виде она оказалась порождена одним из наиболее жестких противоречий отчужденного духовного мира второй половины ХХ века. Это противоречие между страхом достижения реального разрушающего активизма «больших нарративов», породивших преступления либерализма (ужас Хиросимы и Нагасаки, многие десятки миллионов жертв «локальных» войн – все это практика либерального «большого нарратива»), фашизма, сталинизма, – с одной стороны; тупиком жизни вне социальной позиции, жизни сытого конформиста – с другой. Модерн снабжал обывателя иллюзиями о возможности благополучия, постмодерн предлагает иллюзии как реальность[148].

Выходов из этого противоречия может быть несколько. Один из них характерен для «вялых» постмодернистов, подчинившихся логике университетских супермакетов (о них мы писали выше). Другой – для тех, кто некритично остается в плену старых нарративов и ныне с легкостью скатывается к апологии имперскости или иного «нарратива» столетней давности.

Если же искать новые решения, не сводящиеся к банальному принятию одной из названных выше позиций, то их может быть только два. Одно – поиск принципиально открытых для диалога новых больших теорий (о нем – ниже). Другое – капитуляция. Капитуляция перед неспособностью быть субъектом ни в философии, ни в жизни. Капитуляция, разрушающая до основания все, в том числе самого себя. Субъекта-то нет, следовательно, и автора постмодернистских текстов нет. Как субъекта. Есть текст, безразличный к не-автору и не-автор, безразличный к своему не-бытию-в-тексте.

С сожалением приходится констатировать: самоубийство Делеза в этом контексте оказывается весьма симптоматично, равно как и самоубийственный по сути стиль жизни многих других (хорошо, что не всех…) «гуру» постмодернизма, выбравших путь капитуляции перед неспособностью что-либо изменить в мире отчуждения при невозможности принять его. Тотальная капитуляция– вот, в конечном счете, причина той самой извращенной деконструкции, о которой мы писали.

С этим тесно связаны гносеологические причины бурного распространения постмодернизма. Среди них, прежде всего, – «дряхлость» прежних парадигм, их неспособность дать адекватный ответ на вызовы новой эпохи. На первый взгляд, простым решением этой проблемы кажется поиск новых больших теорий, но он оказался «непопулярен» во второй половине (и особенно в конце) прошлого века. Причины здесь были уже не столько гносеологические, сколько социальные, лежащие в основаниях той духовной атмосферы, которая породила Делеза, Дерриду, Фуко и Ко.

Впрочем, любовь к абсолютной деконструкции и бытию исключительно в мире симулякров продержалась недолго. Собственно постмодернизм стал порождать некие попытки выхода на старую дорогу позитивизма («трансмодернизм», «граматология» и т.п.)…

Между тем крот истории тем временем вырыл большую ловушку для постмодернизма вообще, породив на практике новый «большой нарратив» – имперскую политику современных глобальных игроков, которым чем дальше, тем больше будет нужна и новая имперская идеология, и подводящая под нее теоретические основания («большой нарратив») философия[149]. Симулякры, впрочем, останутся: трансформация глобальной неолиберальной практики в практику прото-империи не уничтожает мир превратных форм.

* * *

Прежде, чем перейти в плоскость поиска альтернатив философии и методологии постмодернизма подчеркнем, что они были подвергнуты выше критике по нескольким фундаментальным причинам.

Первая – эта философия разрушает и культуру, и философию не только настоящего, но и прошлого, оставляя человека безоружным и одиноким перед лицом мира отчуждения. Человек, оказавшийся вне культуры и вне истории не может быть человеком. И в этом смысле философия постмодернизма разрывает с гуманизмом как идейным (а тем более практическим) «дискурсом». Впрочем, она этого и не скрывает, но тем проще сделать вывод: всем тем, кто не может и не хочет отказываться от гуманизма, с постмодернизмом не по пути.

Вторая причина касается соотношения философии постмодернизма и господствующих отношений отчуждения. Практически все атрибуты постмодернизма являют собой по сути дела символы капитуляции современного интеллектуала перед вызовами новых превратных форм отчужденного бытия человека в условиях тотального господства рынка и глобальной гегемонии капитала. Эту связь мы постарались показать выше, равно как и ограниченность постмодернисткой критики существующей системы в работах представителей левого крыла этого течения. Отсюда достаточно важный вывод: для интеллектуала, который ищет самооправдания своему приспособлению к миру симулякров, постмодернизм адекватен и всякая критика этого не-большого не-нарратива для них принципиально невозможна, ибо предполагает разрушение всего их жизненного уклада.

Для тех же, кто ищет альтернативы отношениям отчуждения, постмодернисткая методология выведения мира идей из поля практики принципиально неплодотворна. Теоретический и практический критик мира отчуждения может решить поставленные им задачи только тогда, когда он не просто возмущается превратными, симулирующее человеческое бытие формами современного мира, не просто фиксирует (возможно, с негодованием) де-конструктивную природу современного мира, но и исследует основания и причины такого положения дел; ищет его системные характеристики, границы и пределы; стремится определить потенциального и реального субъекта, способного изменить существующую систему и начать решать проблемы, принципиально «закрытые» для постмодернизма: проблемы социального освобождения, развития науки, культуры, образования, т.е. человека как субъекта со-творчества в мире культуры, социальной жизни[150]. Как известно, для постмодернизма все эти понятия (Человек как родовое существо, субъект, со-творчество, культура, социальное освобождение) находятся под запретом и должны быть исключены из интеллектуального оборота.

Поэтому интеллектуал сегодня стоит перед выбором: или признание (практическое или хотя бы теоретическое) названных выше интенций субъектности, гуманизма, преодоления отчуждения, или постмодернистский обстейнционизм.

Сознательно или бессознательно каждый из нас сегодня делает этот выбор за исключением разве тех, кто предпочитает оставаться в мире позитивных частных работ, отстраняя себя и от больших нарративов, и от проблемы их отсутствия.

Третья причина нашей критики постмодернизма – его не-футуристичность. Постмодернизм оказывается неплодотворен не только в сфере познания природы отношений отчуждения, господствующих в современном мире, но и для (NB!) поиска путей снятия (не зряшнего отрицания!) этих отношений. Для такого взгляда в будущее необходимо как минимум показать историко-теортические границы и пределы развития нынешнего мира в его исторической динамике, ибо без этого мы никогда не поймем, что именно мы отрицаем, где, когда и почему это отрицание может стать конструктивным, ибо для него разовьются достаточные предпосылки, а старый мир достигнет своих пределов. Легко понять, что решение такой задачи возможно лишь при условии исследования системного качества, содержания, форм (в том числе – превратных) мира отчуждения, равно как и возможного социального субъекта будущей практики снятия этого мира[151].

Любое другое отрицание превращается либо в зряшную де-конструктивную хулу, либо в капитуляцию перед силами де-конструкции. В первом случае весь пар отрицания уходит в свисток недовольного, но бездейственного интеллектуала, генерирующего не-конструктивные, не-теоретические, не-идеологические «тексты». Во втором случае узаконивается отсутствие не только пара, но и свистка[152].

Впрочем, об этом мы уже писали.

Позитивность диалектики: альтернативы как снятие критики

А теперь к проблеме альтернатив.

Наши размышления мы построим по принципу снятия логики развертывания основных атрибутов постмодернисткого не-большого не-нарратива. Эта логика присутствует несмотря на запрет на ее существование со стороны самих постмодернистов и выше мы ее неявно развернули. Напомним ее основные компоненты: в исходном пункте – замена реальности (и материальной, и духовной) симулякрами. Работа с ними возможна лишь в мире не-концепций, концептов. Этот мир принципиально не может быть структурирован (иначе в нем на место концептов придут теоретические концепции, а симулякры будут вытеснены исследованием превратных форм и их содержания) и потому носит характер резомы или лабиринта без входа и выхода. Как таковой он не только отторгает поиск истины, но и принципиально лежит вне сложно организованного, системного, концептуального знания и предполагает отрицание «больших нарративов». Наконец, для того, чтобы такая не-философия, имеющая дело с не-реальностью и не-знанием, была узаконена, остается только один путь – путь узаконения «не» в качестве не частицы, а подлежащего, превращение ее в краеугольный камень нового не-направления не-мысли. Так конструкция постмодернизма завершается принципом де-конструкции.

Проще всего было бы построить альтернативы этой не-логике по принципу возврата к классике, в которой есть материя, есть сознание, и есть вечный вопрос о том, что из них первично. Есть разные парадигмы и споры между ними. Есть системное знание и поиск истины. Есть субъект познания и его вечная мука от неспособности завершить свою творческую деятельность.

Самое смешное, что такая альтернатива столь же правильна, сколь и мало конструктивна. Она позволяет выйти из постмодернисткого тупика только «задним ходом», а пятиться придется долго: на этом попятном пути нам придется проследовать через такие «промежуточные станции» как стурктурализм и все разновидности позитивизма... Да и сам постмодернизм, как мы уже отметили, несколько сдвинулся в сторону все более популярной ныне игры в пространстве языков, текстов, знаков и иных «номад» (впрочем, этой моде уже не одно десятилетия, растет она из структурной лингвистики середины прошлого века).

К тому же постмодернисты справедливо подметили, что нынешний мир (я бы сказал – поздний капитализм) по своей природе не-классичесн (я бы сказал – пост-классичен; в чем именно состоит смысл этого «пост», я постарался показать в своих книгах и в их кратком резхюме в начале статьи).

Следовательно, нужен путь вперед, но путь не формальной альтернативы, а снятия, своего рода отрицания отрицания, подобного пути Ренессанса к новой реальности через диалектическое снятие средневековья при дважды снятом (и в средневековье, и в новой эпохе) античном мире.

Так и нам предстоит пройти дорогу двойного отрицания-воскрешения классики. Эта дорога покажет (1) как классика была подвергнута отрицанию постмодернизмом и (2) как может быть снят, а не просто отринут постмодернизм и (3) ре-актуализирована [новая] классика. Первое мы в меру сил показали выше. Второе предполагает понимание и преодоление (но не зряшную псевдо-теоретическую) деконструкцию причин, породивших и порождающих постмодернизм. Эту проблему мы так же постарались решить выше. Теперь перед нами встает последняя и самая трудная задача: бережного воскрешения-снятия классики на основе не только отрицания, но и критического использования достижений (да-да – и достижений) заканчивающейся эпохи постмодерна подобно тому, как Возрождение воскрешало через снятие античность и отрицало (с сохранением достижений) феодальный мир.

Но это уже предмет другого текста.

Несколько слов в заключение. Постмодернизм как Alter Ego сталинизма и диалектика как снятие постмодернизма

В кратком введении к 2 части нашей книги мы акцентировали очевидную, но подчас «забываемую» максиму современной эпохи: наш мир объективно поставлен перед вызовами глобальных проблем, в том числе, связанных с началом качественных изменений в социальном бытии. Если мы признаем наличие таких проблем и таких изменений, то перед нами встает вопрос о том, как мы можем исследовать эти проблемы и эти процессы? Не является ли каждая из глобальных проблем объективным основанием для поиска «больших нарративов», позволяющих понять ее природу и на этой основе искать пути ее решения?

Не ставит ли процесс рождения качественно новых феноменов в современном мире вопрос о том, как происходит отрицание «старых» атрибутов системы и рождение новых качеств новой системы?

Если да, то мы оказываемся перед необходимостью сделать первый шаг к диалектике: представить мир как познаваемую субъектом объективную социальную реальность, а саму реальность – как совокупность исторически развивающихся систем, имеющих некоторое начало и некоторый конец в своей эволюции[153].

В этой фразе содержится как минимум три атаки на современную методологию. Рассмотрим их подробнее, обращая особое внимание на те новые аспекты, которые привносит в понимание данных проблем позитивная критика, снятие методологии постмодернизма, предполагающее наследование достижений последнего (акцентированная выше критика постмодернизма для автора-диалектика отнюдь не означает стремления выбросить его на «свалку истории». Это, скорее, интенции постмодернизма по отношению к диалектике; мы же считаем необходимым понять почему и как возникло это неслучайное течение общественной мысли и «снять» его, а не подвергать хуле; и радикальность критики в этом случае есть залог поиска позитива).

Первая – представление общества как познаваемой объективной реальности. Эту тему мы оставим в стороне: в одном тексте невозможно доказывать правомерность всех фундаментальных положений философии. Продолжим анализ, исходя из того, что хотя бы часть наших читателей согласилась с первой тезой. Тех, кто с ней не согласен оставим «по ту сторону» наших дебатов: они могут продолжать жить в мире не-познаваемых не-реальностей[154].

При этом, однако, заметим: снятие постмодернистской деконструкции реальности в «нонсенсах» имеет по меньшей мере один важный новый позитивный смысл. Это постановка проблемы новой реальности, которую привносит в нашу жизнь генезис информационного общества и его современные превращенные формы, надстраивающие над собой еще и мир «симулякров» – «симулирующих» реальность знаков превращенных форм[155]. Простейший пример – рекламный слоган «Запепсуй мегахит!», являющийся симулякром брэнда «Пепси-кола», который сам по себе есть всего лишь превращенная форма не слишком хорошо утоляющего жажду и мало полезного, но «раскрученного» напитка, прошедшего через процесс «превращений» полезного продукта в брэнд.

Эта реальность симулякров, действительно, «плохо» познаваема в рамках ортодоксальной материалистической диалектики, адекватной для работы со «старыми» материальными и идеальными объектами, для которых, как правило, была характерна адекватность содержания и форм, знака и значения. Все более широкое распространение новой реальности – знаков, живущих в информационной среде и все более отрывающихся от своих значений, а так же превращенных социальных форм создает объективную необходимость развертывания новых методологических подходов, развивающих известную нам диалектическую логику. И к этому вопросу мы еще вернемся.

Вторая атака – тезис о том, что социальное бытие системно, есть совокупность взаимодействующих систем. Эта банальность прошлого (если не позапрошлого) века в нынешнем столетии вновь стала гипотезой, требующей доказательства.

Последнее далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Особенно оно затруднительно в рамках текста, посвященного в принципе иной проблеме. Тем не менее позволю себе несколько ремарок.

Если мы признаем наличие в изучаемом нами некотором объекте определенных элементов и связей, то полпути к доказательству правомерности системного метода уже пройдено. Другое дело, что постмодернизм именно это и отрицает. Но тут он вступает в полемику не столько с «большими нарративвами» сколько с любой позитивной наукой вообще. Поэтому полемику по данному вопосу мы оставим позитивистам и пойдем дальше. Дальше же появится едва ли не самая сложная проблема: выделение того системного качества, которое не сводимо (NB!) к сумме качеств ее элементов делает систему системой, а не россыпью феноменов[156].

Последнее требует некоторого комментария. Системное качество, качество целостности, непосредственно связано с понятием границы и предела (развития) системы. Наиболее явственно оно проявляет себя в случае исторически, органически развивающихся систем. Раз возникнув, оно – подобно клеточке – задает границы и предел развития некоторой системы, порождая все богатство ее элементов и соединяя их в одно целое. Это качество развивается, обогащается видоизменяется, но всякий раз остается самим собой. Так из желудя проклевывается маленький росток, на нем появляются отростки и листья, постепенно формируются ствол и ветви, вырастает огромный дуб, на котором только свинья не увидит желудей. И росток, и ствол, и ветви, и листья – все они совсем не похожи на желудь, но они компоненты единой системы (дерева «дуб»), системно-генетическим качеством, генетически всеобщей характеристикой которого и является желудь. Более того, именно системное качество (принадлежность к вырастающему из желудя дереву «дуб») делает внешне непохожие друг друга элементы (листья, ветви, ствол…) компонентами одной системы и – самое главное – позволяет понять diffenertia specifica и каждого из этих элементов и системы «дуб».

Для постмодерниста последние две проблемы не существуют (для него нет задачи выявления природы системы и ее элементов), ибо для него не существует подлежащего исследованию феномена «дуб». Для него может быть есть (а может быть и нет…) проблема деконструкции текста, в котором присутствует знак, являющийся симулякром некоторого конструкта, получившего в рамках нарратива «ботаника» имя «дуб»…

Впрочем, системное качество – категория, присущая и не-органическим системам. Но для нас сейчас важно не это. Для нас важен был акцент на системном качестве, на что современная методология, как правило, «забывает» обратить внимание. Между тем именно здесь лежит ключ к доказательству тезиса о правомерности и плодотворности системного метода даже в том крайне примитивном виде, который представлен выше. Всякий раз, когда мы сталкиваемся с рождением нового качества общественного бытия, перед нами встает вопрос: что именно изменяется? Какого масштаба изменения происходят? Сколь широкий круг общественных феноменов они затрагивают (каково их социо-пространственное измерение)? Сколь далеко они заходят в историческую ткань (сколь значимы их социо-временные параметры)? Сама постановка этих вопросов ставит нас перед проблемой границ и пределов того социального устройства, в котором мы живем. Посему сама по себе постановка вопроса о том, происходят или нет изменения и сколь они радикальны, заставляет нас использовать системный метод, даже если об этом не знаем.

Впрочем, постмодернисткая критика системности имеет свои содержательные основания в характерном для многих догматических приверженцев «больших нарративов» к чрезмерной симплификации системного метода. Типичное для иных из них (особенно для представителей догматически-сталинского «марксизма-ленинизма») стремление объяснить все сложнейшие проблемы онтологии и гносеологии при помощи нескольких сведенных в простейшую систему догм (типа «трех законов диалектики» и «классовой борьбы») не могло не породить обратной реакции – отрицания сколько-нибудь строгих системных детерминаций, куазальностей, социо-истороических закономерностей и т.п. вообще. Так неслучайно возникла идея «овердетерминизма», всеобщей связи всего со всем, где принципиально невозможно ни выделение наиболее значимых детерминант, ни утверждение о том, что круг выявленных детерминант является исчерпывающим.

Сама по себе постановка этой проблемы (наиболее типичная для упомянутых выше представителей экс-/пост-марксистского крыла постмодернистов) весьма ценна, хотя и направлена на борьбу не с сисмно-диалектическим подходом, а сего здейшим врагом – догматическим формализмом. Впрочем, и диалектическая логика оказывается «не без греха» в рамках этого проблемного поля. Следуя гегелевской традиции развертывания системы категорий на основе восхождения от абстрактного к конкретному, традиционная диалектическая логика всегда неявно подразумевала, что объектом ее истледования является некая единая, обладающая одним системным качеством реальность. Проблематика взаимодействия разнокачественных систем, системы и подсистемы (метасистемы), сетевых и резомных структур не то чтобы игнорировалась, но лежала на перефирии диалектических исследований позапрошлого и прошлого веков. Между тем в последние десятилетий именно эта проблематика неслучайно выходит на первый план. И в этом смысле постмодернистская критика системности указывает на действительно открытое поле исследования. Но она, во-первых, не правомерна в своем полном отрицании системности: исследование обладающих единым системным качеством образований было есть и будет актуально. Во-вторых, требование признания «оувердетерминизма» само по себе малопродуктивно (если не считать продуктивным переход от этого акцента к признанию права жизни только за деконструкцией – ход, типичный для последовательного постмодернизма) и не избавляет ученого, все-таки признающего наличие у теории способности адекватно познать и отобразить закономерности мира, от выработки методологии работы с мультисисными, сетевыми и т.п. образованиями, все более типичными для нового века.

Третья атака связана с признанием факта эволюции систем во времени и в пространстве. Введение социовременного и социопространственного измерения ставит вопрос о границах общественной системы в плоскость пределов ее эволюции, а постановка проблемы пределов эволюции неизбежно вводит параметр развития, включая проблемы генезиса системы, ее эволюции на собственной основе и ее заката там и тогда, где и когда она достигает своих пределов. Еще один шаг – и мы поставим проблему смены систем, отмирания «старой» системы и рождения «новой», а вслед за этим – вопрос об источниках этого развития и подойдем вплотную к собственно диалектике.

Впрочем, здесь следует сделать одну оговорку. Диалектика в сознании некоторых ее критиков оказалась тождественна практике «р-р-революционного» отрицания сталиниствующими политиками ХХ века всех компонентов существующего бытия под флагом диалектики, практике репрессий под флагом обострения классовых противоречий и т.п. Для любого профессионала, впрочем, достаточно понятно, что никакой прямой связи между диалектикой и такой практикой нет.

Диалектика, действительно видит мир в развитии, видит это развитие как живое противоречие, утверждает, что в своем развитии всякая система приходит к своему завершению. Но суть этого отрицания выражается категорией снятие – отрицание, которое одновременно является наследованием предшествующей системы и развитием ее потенциала. Именно так ставил вопрос еще Гегель. Именно так ставил и ставит вопрос марксизм, когда он говорил и говорит о снятии, а не уничтожении частной собственности (в русский язык неслучайно вкралась «ошибка» переводчика, заменившего одну категорию другой: сталинская модель была ориентирована именно на уничтожение, «зряшное отрицание» предшествующей системы).

Парадоксом в этом смысле выглядит совпадение сталинизма и постмодернизма. Адресация последнего к деконструкции и де-субъективации симптоматична. Именно этими терминами, на наш взгляд, можно наиболее точно обозначить практику сталинизма, где и когда человеческое бытие подвергалось полной деконструкции и де-субъективации. «Деконструкции» – при помощи репрессий. «Де-субъективации» – путем насаждения политических механизмов, лишающих индивида реальных гражданских прав, путем подмены человека неким вне-личностным «актором» всех общественных процессов – Иосифом Сталиным как симулякром социального творчества масс.

Поиск по сайту: