Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Начало следующего занятия: ГЛУПОСТЬ

О НАСЛАЖДЕНИИ

Так получилось, что Этику психоанализа я не опублико­вал. Это была тогда своего рода форма вежливости — после вас, сударь: сдуру. Со временем я понял, что могу сказать на этот предмет несколько больше, чем раньше. А затем об­наружил, что мотив у меня на протяжении всего пути был один: я ничего не желаю об этом знать.

Именно поэтому, наверное, я ещё здесь — да и вы тоже. Чему я не перестаю удивляться... ещё и ещё.

Что с некоторых пор играет мне на руку, так это тот факт, что и среди вас, в огромной массе здесь присутствующих, я ничего не желаю об этом знать тоже налицо. Но то же ли самое? — в этом все дело.

Это ваше я не желаю ничего знать о некоем знании, урывками вам преподанном — о нем ли речь идет в моем случае? Не думаю: ваша приверженность мне и объясняется как раз подозрением, что мое я об этом не желаю ничего знать имеет другие корни. И если я действительно зани­маю по отношению к вам позицию анализирующего свое я не желаю об этом ничего знать пациента, то вам до этого ещё далеко.

Вот почему те из вас, кто проходит у меня свой анализ, смогут нормально выйти из него не раньше, чем собствен­ного я не желаю об этом знать покажется им довольно. Вопреки тому, что часто приходится слышать, противоре­чия между моей позицией аналитика и тем, чем я здесь за­нимаюсь, как видите, нет.

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

В прошлом году я дал тому, о чем полагал возможным вам рассказать, заглавие ... а то и хуже. Ни я, ни ты сюда подставить нельзя -аяи хуже, или а ты и хуже не скажешь. Аналитическим дискурсом руководит острая, как лезвие бритвы, логика: по ту сторону может быть только хуже.

Именно этой логике я и следую, предлагая вам для нача­ла представить себя в постели — постели, как и положено ей, двуспальной.

Однажды, отвечая юристу, пожелавшему узнать, что представляет собой мой дискурс, я попробовал объяснить ему то, что лежит у этого дискурса в основе, то есть разницу между языком, с одной стороны, и говорящим субъектом, с другой. Юридический факультет, сказал я ему, является для моего выступления наиболее подходящим местом: само су­ществование законодательства свидетельствует о том, что язык — он существует сам по себе, складываясь веками, а говорящие существа, люди — другое дело. Так что ему при­дется простить меня, если я с места укладываю слушателей в постель.

Сегодня я из нее, из этой постели, не вылезу, напомнив юристу, что право говорит, по сути, о том же, о чем сегодня буду говорить я, ибо пользование, в юридическом смысле, и наслаждение, в сексуальном, совпадают по-французски в одном слове: jouissance.

Право не проходит мимо постели — возьмите хотя бы те нормы, что регулируют добрый обычай конкубината, то есть сожительства. Что до меня, то я стану исходить из того, что в праве остается завуалировано, то есть из того, чем в постели, как правило, занимаются — из любовных объятий. Иными словами, я исхожу из того предела, без которого, если говорить всерьез, то есть выстраивая серию, которая бы к этому пределу стремилась, не обойтись.

Как соотносятся друг с другом право и наслаждение я ПОЯСНЮ нам на примере одного слова. Слово это,узуфрукт нам знакомо такое правовое понятие? — хорошо демонс­трирует разницу, о которой я вам на семинаре по этике уже к шорня разницу между полезным, с одной стороны, и до-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

ставляющим наслаждение, с другой. Чему служит полезное? Это так никогда и не было четко определено, виной чему поразительное уважение по отношению к средствам, кото­рое внушает говорящему существу язык. Узуфрукт означает, что можно средствами «наслаждаться», но нельзя ни в коем случае их разбазаривать. Узуфрукт, или право пользования, на наследство, означает, что вы можете «наслаждаться» на­следством, но при условии, что вы его не растрачиваете. В этом суть права — размежевывать, распределять, возмещать все то, что так или иначе связано с наслаждением.

В отношении права-на-наслаждение должен сде­лать, однако, одну оговорку. Право не является долгом. Наслаждаться понуждает человека только одно — его сверх-я. Сверх-я и есть не что иное, как императив наслаждения — Наслаждайся!

Именно здесь находится тот поворотный пункт, кото­рый аналитический дискурс интересует. В то время, кото­рое после вас когда-то в мое распоряжение предоставило, я попытался, размышляя об этом, продемонстрировать, что психоанализ не позволяет больше держаться этики, от кото­рой я, при всем уважении к ней, отошел — этики Аристотеля. Дело в том, что с течением времени мы соскользнули неза­метно — по обходной траектории: прогрессом это не на­зовешь — от аристотелевского представления о бытии к утилитаризму Бентама, то есть к теории фикций, где язык выступает как потребительная ценность, как инструмент. Именно это побудило меня поставить под сомнение то бы­тие, то высшее благо как предмет созерцания, на котором надеялись некогда построить здание этики.

Итак, я оставляю вас — оставляю в постели, где иници­атива целиком ваша. Но уходя, пишу на дверях, чтобы вы, уходя, задумались о тех грезах, которым в постели этой, по-видимому, предавались, вот эту фразу — наслаждение Другого, Другого с большой буквы, наслаждение (телом) Другого, которое его, этого Другого, символизирует, не яв­ляется знаком любви.

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

Написав это, я не пишу вслед: и точка, или аминь, win да будет так.

Любовь, конечно же, подает знак, и знак этот всегда вза­имен.

Я высказал это, в осторожной форме, уже давно, заме­тив, что чувства — они всегда взаимны. Специально, чтобы меня спросили потом -А любовь, как же любовь, она тоже всегда взаимна? — А как же, конечно! Скажу больше: бессо­знательное вообще не открыли бы, когда б не выяснилось, что желание человека — это желание Другого и что хотя страсть, именуемая любовью, и может порой желание игно­рировать, она все равно дает ему полную волю. Посмотрите хорошенько, и вы увидите, какие оно тут производит опус­тошения!

Наслаждение Другого — наслаждение (телом) Другого

оставляет, так или иначе, вопрос открытым: ответ, кото­рый оно несет в себе, не обязательно верен. Больше того

ответом этим мы не можем довольствоваться, потому что любовь требует любви. Требует непрерывно. Требует ещё и ещё. Ещё — это имя того зияния, где берет в Другом свое на­чало требование любви.

Итак, откуда исходит то, что наслаждением тела Другого способно дать нам, пусть недостаточный и недостоверный, ответ?

Это не любовь. Это то, что в прошлом году, под вдохно­вением от часовни Святой Анны, внушавшей мне желание мыслить системно, назвал я словом амур (1'атиг). Амур — это странные, вжу/юванные в тело знаки, что видим мы на его поверхности. Это черты пола, привнесенные в тело из по­тусторонней ему области, та зародышевая плазма, которую мы способны, казалось бы, рассмотреть в микроскоп и ко­торую, как вы помните, жизнью однозначно назвать нельзя, ибо с таким же успехом, репродуцируя тело, она несет ему смерть. Именно там ещё воплощения (Ten-corps) берет на­чало. Неправильно, таким образом, говорить, будто тело, сома, и зародышевая плазма разлучены, ибо тело, вмещая ее, несет на себе следы. Следы эти в него замурованы.

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

Но это не просто следы. Бытие тела несет на себе, ко­нечно же, следы пола, но это, судя по всему, явление лишь вторичное. И вовсе не от этих следов зависит, как мы знаем из опыта, наслаждение тела — тела, которое символизирует собой Другого.

Именно так это выглядит, если на вещи посмотреть не­предвзято.

В чем она, любовь, заключается? Правда ли, что — как ут­верждают аналитики со смелостью тем более поразитель­ной, что утверждение это идет вразрез с их собственным опытом — правда ли, что суть любви состоит в слиянии, в том, чтобы двое стали одним? Является ли Эрос тягой к еди­ному, к Одному?

О нем, об этом Одном, уже давно только и говорят. Одного имеется вдоволь (Y a d'l'Un) — сказал я в прошлом году, вы­строив на этом положении целый курс. Сделал я это не для того, разумеется, чтобы вновь вернуться к представлению о первоначальном смешении. Ведь следуя за желанием, мы приходим, наоборот, лишь к провалу, зиянию — откуда и следует, что по природе своей Одно является всего-навсе­го означающим. Я для того и обратился сначала к Фреге, чтобы показать пропасть, отделяющую это Одно от чего-то такого, что имеет непосредственное отношение к бытию и, по ту сторону бытия, к наслаждению.

Могу рассказать вам маленькую историю — историю по­пугая, который был влюблен в Пикассо. С чего взяли, что он влюблен в Пикассо? С того, что он все время щипал его за полы пиджака и ворот рубахи. Попугай был влюблен в то, что в мужчине главное — в его наряд. Для попугая, как для Декарта, мужчины — это наряды на... про-менаде. Прочь одежды — и перед нами менада. Но это всего лишь миф — такой же миф, как постель, куда я вас только что уложил. Наслаждение телом, с которого совлечены одежды, оставля­ет нерешенным вопрос о том, что составляет Одно, т.е. воп­рос об идентификации. Попугай идентифицировал себя с одетым Пикассо.

С любовью дело обстоит точно так же. Облачение потому и любит монаха, что оно с ним — одно. То, что скрывается под одеждой и именуется телом представляет собой, возможно,

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

не более, чем остаток — то, что я называю объектом а.

На этом остатке образ и держится. Анализ свидетельству­ет, что любовь нарциссична: субстанцией так называемого объектного — чушь собачья! — является остаточное в жела­нии, то есть его причина — не позволяя в принципе желание удовлетворить, делая его невозможным, оно не дает ему тем самым угаснуть.

Любовь, даже будучи взаимной, беспомощна: ей неведо­мо, что она лишь желание быть Одним, и потому отношения двоих невозможны. Почему речь идет о двоих? — Да потому что их, полов, два.

То, что является на теле в загадочной форме половых признаков — которые всего лишь вторичны — наделяет су­щество тем или иным полом. Допустим. Но существо — это наслаждение тела как такового, то есть бесполого, ибо у так называемого наслаждения есть одна характерная, опреде­ляющая его суть черта: тому Одному, что нас с вами только и интересует, Одному отношений, именуемых сексуальны­ми (rapportsexuet), оно не может среди того, что может быть высказано, найти места.

Об этом и свидетельствует аналитический дискурс: пос­кольку для одного из этих отмеченных признаками пола существ, для мужчины, обладающего пресловутым фал­лическим органом — обратите внимание: пресловутым — телесный половой орган, орган женщины — здесь нужно помнить, что женщины как таковой, Женщины с большой буквы, на самом деле не существует, что женщина принци­пиально не-вся — орган женщины, повторяю, это, помимо телесного наслаждения, пустое место.

Аналитический дискурс демонстрирует нам, скажем так, вот что: фаллос — это отказ, по соображениям совести, од­ного из двух наделенных полом существ в услуге, которую ему надлежит оказать другому.

И не говорите, пожалуйста, что у женщины есть, мол, вто­ричные половые признаки — доминируют у нее в первую очередь признаки материнские. Ничто специально не выде-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

ляет женщину как особый пол — разве что половой орган.

Все строится вокруг фаллического наслаждения — имен­но об этом свидетельствует аналитический опыт, показы­вая, что специфика женщины состоит в позиции, которую она по отношению к фаллическому наслаждению занима­ет: она предана ему, как я выразился, не-вся.

Скажу больше: фаллическое наслаждение препятствует мужчине получить наслаждение от тела женщины, ибо то, чем он наслаждается — это наслаждение органа.

Вот почему сверх-я, которое я только что определил как императив Наслаждайся!, представляет собой коррелят кастрации — благовидного способа молчаливо признать, что наслаждение Другим, телом Другого, маячит разве что в бесконечности. И я даже скажу, какой именно — той са­мой, ни больше ни меньше, на которой строится парадокс Зенона.

Ахилл и черепаха — вот схема наслаждения наслажде­ние одной половины наделенных полом существ. Стоило Ахиллу сделать свой первый шаг, показать Брисеиде, на что он способен, как та потихонечку, черепашкой, от него от­даляется, потому что она не-вся — не вся принадлежит ему. Что-то остается им не присвоено. Ахилл делает следующий шаг, и так далее. Именно таким образом в наше время, толь­ко недавно, научились определять действительное, вещест­венное число. Ибо Зенон не видел, что и черепаха, в свою очередь, разделяет судьбу Ахилла — шажок ее становится все короче и предела своего тоже никогда не достигнет. Число, действительное число, определяется точно таким же спосо­бом. Число имеет предел, и в этом смысле оно бесконечно. Ахилл, ясное дело, может лишь обогнать черепаху — догнать он ее не в силах. Догнать ее он может лишь в бесконечности.

С наслаждением, сексуальным наслаждением, именно так дело и обстоит. У представителей одной половины на­слаждение отмечено той дырой, которая им не оставляет выбора: кроме фаллического наслаждения у них пути нет. Способна ли другая половина достичь чего-то такого, из чего ясно станет, каким образом то, что было до сих пор в наслаждении лишь провалом, зиянием, может облечься действительностью?

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

Навести на такие мысли могут некоторые наблюдения, носящие весьма странный характер. Слово странный, etrange, можно разложить на etre-ange, бытъ-ангелом — пер­спектива ничуть не лучшая, чем быть глупым, как наш се­годняшний попугай. Посмотрим, однако, что внушает нам представление о том, что в наслаждении тела именно сек­суальное наслаждение наделено привилегией оставаться принципиально безвыходным.

Выделив в пространстве наслаждения ограниченный, замкнутый участок, получим то, что в топологии называет­ся местом. В обобщающем материал прошлогоднего семи­нара тексте, который скоро выйдет в печать, мне удалось, на мой взгляд, продемонстрировать строгую эквивалентность между топологией и структурой. Исходя из этого, можно сказать, что анонимность того, о чем говорят как о наслаж­дении — того, что регулируется правом — характеризуется определенной геометрией. Геометрия — это гетерогенность места. Это значит, иными словами, что есть место Другого. Что нового об этом месте Другого, пола как Другого, как аб­солютного Другого, может сказать нам современная топо­логия?

Я введу здесь термин плотность. Нет ничего более плот­ного, чем пробел: ведь если пересечение всего, что в нем замкнуто, признать существующим для некоего бесконеч­ного числа множеств, то пересечение предполагает данное бесконечное число. Это и есть определение плотности.

Под пересечением этим я имею в виду то самое, о кото­ром только что шла здесь речь — оно-то и является для пред­полагаемых сексуальных отношений непреодолимым пре­пятствием.

Предполагаемых, говорю я, потому что весь аналитичес­кий дискурс на том и основан, что сексуальных отношений не существует, что постулировать их нельзя. Именно в этом положении состоит новый шаг, который был аналитичес­ким дискурсом сделан и который позволяет ему определить для каждого из других дискурсов его действительный ста­тус.

Итак, вот он, тот пункт, который покрывает невозможность сексуальных отношений как таковых. Наслаждение, посколь-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

ку оно сексуальное, остается фаллическим — к Другому, ины­ми словами, оно никакого отношения не имеет.

Посмотрим, что из нашей гипотезы плотности следует.

Топологические построения, которые я охарактеризо­вал как новейшие и которые опираются на логику, постро­енную на исследовании числа, предлагают нам одну фор­мулу, позволяющую построить место, не являющееся одно­родным пространством. Предположим, что перед нами как раз такое ограниченное, замкнутое пространство — эквива­лент того, что мы только что описали, говоря о пересечении бесконечного числа множеств. Предположив, что оно пок­рывается открытыми множествами, то есть множествами, которые не включают собственную границу — под грани­цей, напомню вкратце, мы понимаем то, что лежит внутри стремящегося к нулю интервала, но с исходной и конечной точками ни в коем случае не совпадает, — легко доказать, что предположение это эквивалентно утверждению, что мно­жество этих открытых пространств всегда допускает суб­покрытие открытыми множествами, образующими неко­торую конечную величину, то есть что последовательность элементов составляет конечную последовательность.

Я не сказал, обратите внимание, что элементы эти под­даются счету. Но ведь термин конечный это предполагает. И сосчитать, по одному, их можно. Но прежде нужно сначала установить их порядок, а прежде чем предполагать, что по­рядок этот может быть найден, следует чуток задержаться.

Допустим, что конечность открытых пространств, спо­собных покрыть ограниченное, замкнутое пространство сексуального наслаждения, доказана — что будет отсюда следовать? А то, что пространства эти могут быть взяты по одному — точнее, со стороны женщины, по одной.

Именно это и происходит в пространстве сексуально­го наслаждения, обнаруживая тем самым его плотность. Проводником для бытия женщин как не-всех — бытия, взя­того в сексуальном аспекте — служит не тело, а то, чего тре­бует логика речи. Сама логика ситуации, где язык сущест­вует вне тел, которыми движет, то есть как воплощенный в бытие, наделенное полом, Другой, требует их по одной.

И вот что поразительно, вот что чудно — Одно, как наме-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

кает на это уже платоновский Парменид, взыскуется не кем иным, как Другим. Где бытие — там взыскуется бесконеч­ность.

К тому, что представляет собой место Другого, я позже ещё вернусь. Сейчас я просто в образной формуле это про­иллюстрирую.

Вы знаете, конечно, что аналитики всласть поизмыва­лись над Дон Жуаном — кем он у них только ни побывал, даже — представьте себе — гомосексуалистом! Попробуйте, однако, наложить на историю Дон Жуана то, о чем шла у нас с вами речь: пространство сексуального наслаждения, пок­рытого открытыми множествами — множествами, состав­ляющими конечную величину и поддающимися, в конеч­ном итоге, счету. Разве не видите вы, что главное в женском мифе о Дон Жуане то, что он имеет их одну за другой, по одной?

Вот так обстоит дело с другим полом, полом мужским, у женщин. Образ Дон Жуана является в этом отношении ка­питальным.

С тех пор, как существуют имена собственные, можно составить список женщин и вести им счет. Если их mille е tre — не беда: можно их иметь одну за другой, это главное. Это вам не Одно, в котором сливается все. Не будь женщина не-вся, не будь она в качестве существа, наделенного полом, в своем теле не-вся, ничего подобного не могло бы быть.

Факты, о которых я говорю, это факты дискурса — дис­курса, который мы стараемся в ходе анализа произвести на свет. Во имя чего? Во имя того, чтобы ослабить путы прочих дискурсов.

Посредством аналитического дискурса субъект обнару­живает себя в зиянии — в том, что служит причиной его же­лания. Не будь это так, я не смог бы прибегнуть для объясне­ния к топологии — к тому, что, исходя из иного источника, иного, куда более чистого дискурса, гораздо нагляднее де­монстрирует нам, что становления без дискурса не бывает.

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

Сам факт, что топология эта совпадает с аналитическим опытом настолько хорошо, что позволяет его, этот опыт, ар­тикулировать — разве не оправдывает он мое стремление не прибегать, излагая основания своего учения, за неимением лучшего, ни к какой субстанции, не ссылаться на какое бы то ни было бытие, порвать со всем, что заявляет о себе в ка­честве философии?

Все, что о бытии было сказано, предполагает, что от предиката возможно полностью отказаться и сказать, к примеру, человек есть — не указывая при этом, что имен­но. Понятие бытия тесно связано с этим отсечением пре­диката. Высказываться о бытии можно, в результате, лишь косвенно, логически демонстрируя невозможность его ка­ким-либо предикатом полностью исчерпать. Бытие — бы­тие, претендующее на звание абсолютного — это всего лишь трещина, излом, разрыв в бытии, наделенном полом, бытии, заинтересованном в наслаждении.

21 ноября 1972 года.

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

ДОПОЛНЕНИЕ

Начало следующего занятия: ГЛУПОСТЬ

О чем, вы думаете, говорил Лакан на своей первой лек­ции? Спорим, не угадаете? О любви — ни больше, ни мень­ше.

Новость разошлась быстро. Ко мне она вернулась из од­ного — не слишком, конечно, отдаленного — европейского городишки, куда ее отправили телеграммой. Пациентка, по­ведавшая мне новость с кушетки, сама, я думаю, навряд ли в нее поверила — ей прекрасно известно, что я на самом деле о любви говорю: что о ней говорить нельзя. Поговорите со мной о любви — старая знакомая песня! О любовном посла­нии, о любовном признании я действительно говорил, но говорить о любви — это другое дело.

Ясно, по-моему, даже если вы для себя это так и не сфор­мулировали, что говорил я на первом занятии на самом деле о глупости.

Именно эту глупость имел я в виду, когда дал семинару этого года заглавье Ещё. Вы видите, что дело это рискован­ное. Я говорю вам это лишь для того, чтобы вы поняли, что придает моему присутствию здесь значительность. Этот тот факт, что вы им, этим присутствием, наслаждаетесь. Единственно, что в моем выступлении действительно глупо — как я, во всяком случае, смею надеяться — это мое присутс­твие. Я должен был бы знать, что у меня есть занятия поваж­нее. Именно поэтому мне не хотелось бы, чтобы присутс­твие мое не было вам раз и навсегда гарантировано.

Ясно, однако, что я не могу, сказав ещё, уйти в тень и рас­считывать, что дело дальше пойдет без меня. Это было бы глупостью, потому что я так или иначе принимаю в про­исходящем участие. Мне от этого ещё никуда не деться. Восхождение от аналитического дискурса к тому, чем он обусловлен, к той истине — единственной в своем роде, ибо необходимость ее доказывается ее спорностью — что сексу­альных отношений не существует, ещё не дает нам, возмож­но, права судить, что является глупостью, а что нет. И все же нельзя, имея в виду данные опыта, в отношении аналити-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

ческого дискурса не спросить — а не поддерживает ли его существование лежащее в его основе измерение глупости?

Почему бы, действительно, не поинтересоваться стату­сом этого измерения — дающего о себе, как-никак, знать? Ведь для того, чтобы провозгласить отсутствие сексуальных отношений как истину — в этом тонкость — никакой нужды в аналитическом дискурсе, в сущности, не было.

Не подумайте, что я боюсь подмочить свою репутацию. Я не в первый раз упоминаю здесь имя Святого Павла. Это меня не пугает, хотя я прекрасно понимаю, что компроме­тирую себя связью с людьми, чей статус и происхождение не делают их вхожими в те круги, где вращаюсь я сам. Но если мужчины оказались по одну сторону, а женщины по другую, произошло это вследствие Благовестия — события, получившего, как-никак, в истории кое-какой резонанс. Это не помешало вам размножаться достойным вас обра­зом. Глупость в любом случае не сдает позиции.

Аналитический дискурс выглядит несколько по-иному: маленькое а над S2 обращается к расположенному в пра­вой стороне формулы субъекту, чтобы произвести на свет — что? Да все ту же глупость. Но с чего мы взяли, в конце кон­цов, будто все, что продолжается — непременно глупость? Как можно глупости избежать?

Положение этого нового дискурса среди прочих и его отношение к глупости предстоит, так или иначе, выяснить. Ясно, что он подходит к ней ближе других, потому что те бегут от нее, как от огня. Дело в том, что стремятся они не иначе, как к наименьшей глупости, глупости возвышенной, сублимированной — слово это и означает как раз высшее в мире низшего.

Где, в аналитическом дискурсе, место возвышенной глу­пости? Вот вопрос, позволяющий мне с полным правом от­страниться от глупости, нас здесь окружающей, самому, и призвать на свое место того, кто сможет рассказать о других областях, где то, что я говорю, находит свое подтверждение. Именно такое предложение имел я счастье услышать ещё в конце прошлого года из уст того, кому предстоит сейчас пе­ред вами выступить. Речь идет о слушателе моего семина­ра и потому человеке, аналитическому дискурсу далеко не

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава I

чуждом. Вот уже с начала года я жду, когда он поведает мне, на свой страх и риск, о том, что в дискурсе, в философском дискурсе, прокладывает свой путь, держа курс на наимень­шую глупость. Итак, я даю слово Франсуа Реканати — вы все его уже знаете.

Доклад Франсуа Реканати опубликован в Scilicet, жур­нале Парижской фрейдовой школы.

12 декабря 1972 года.

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

II

ЯКОБСОНУ

Лингвистерия.

Знак смены дискурса.

Значение хлещет без удержу. Глупость означающего. Наслаждающаяся субстанция.

 

Не говорить о языке глупостей, по-моему, трудно. И все же тебе, Якобсон, это удалось.

Беседы, проведенные Якобсоном на днях в Коллеж де Франс, привели меня в восхищение, которое я и спешу се­годня ему засвидетельствовать.

Но глупость, черта скотская, нуждается в пище. Неужели все, что мы питаем, уже поэтому по-скотски глупо? Конечно, нет. Известно, однако, что глупости требуется подпитка. Нужно ли распространяться на сей счет в этой аудитории, где мы, по сути дела, находимся в ресторане? Правда, не бу­дучи в университетской столовой, мы лишь воображаем, будто питаемся. Измерение воображаемого — вот где нахо­дим мы себе пищу.

Вы помните, я полагаю, какое истолкование получает в аналитическом дискурсе связь с оказавшейся волею случая в положении матери кормилицей и инфернальная история желания, со всеми его последствиями, которая за этой свя­зью стоит.

Вот об этом-то и пойдет речь, когда говорят о питании — о своего рода глупости, но глупости, которую аналитичес­кий дискурс, восстанавливает в своих правах.

Однажды я обнаружил, что, открыв бессознательное, трудно не очутиться в сфере лингвистики.

Отсюда я сделал вывод, представляющийся мне, честно говоря, единственным возражением, которое я могу сфор­мулировать в ответ на то, что мы недавно услышали из уст Якобсона: все имеющее отношение к языку, состоит, по его

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

мнению, в компетенции лингвистики, т.е. в конечном счете, лингвиста.

Я не собираюсь оспаривать этот тезис в применении к поэзии, о которой, собственно, у него и шла речь. Но если мы примем во внимание все последствия, которыми чре­вато определение языка для нахождения основ субъекта — основ, Фрейдом столь радикально пересмотренных и
переосмысленных, что на них-то и зиждется с тех пор все
то, что заявило о себе его устами как бессознательное — то
нам поневоле придется, оставив Якобсону его поэтическую
вотчину, придумать какое-нибудь другое подходящее сло­
во. Я бы предложил назвать это лингвистерией.

В какой-то мере это делает меня уязвимым для лингвис­тики и отчасти объясняет, почему достается мне столь много упреков со стороны большинства лингвистов, — разумеется, Якобсон не в их числе, но это потому, что он во мне, попрос­ту говоря, души не чает — любит меня, одним словом.

Мое положение, гласящее, что бессознательное организо­вано как язык, к лингвистике отношения не имеет. Это лишь ключ к фразе, прокомментированной в тексте, который по­явится в ближайшем выпуске моего известного непериоди­ческого журнала под названием L'Etourdit — фразе, которую я в прошлом году неоднократно писал на доске, так и не дав ни разу себе труда ее пояснить: «Акт высказывания остается забыт за тем, что сказывается в том, что слышится».

И все же о высказывании следует судить по последстви­ям сказанного. Но что со сказанным сделают, заранее не скажешь. Ибо сделать из него можно что угодно — как, на­пример, из мебели после штурма или бомбардировки.

У Рембо есть текст — я говорил о нем в прошлом году — под названием К разуму, ритм которого задается завер­шающим каждую строфу рефреном «новая любовь». И уж, коли, по общему мнению, я в прошлый раз говорил именно о любви, почему бы нам не взглянуть на нее теперь под этим
углом, имея в виду показать дистанцию, отделяющую линг­вистику от лингвистерии.

В тексте Рембо любовь служит специально выделенным знаком переосмысления — почему поэт к смыслу, к разуму, и обращается. Меняя смысл, мы с ним меняем и дискурс.

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

Я хочу напомнить четыре выделенных мною типа дис­курса. Основой для выделения именно четырех типов пос­лужил последний из них, психоаналитический дискурс, представленный схематически как четыре позиции, каждой из которых соответствует тот или иной эффект означающе­го. Последовательность типов ни в коем случае не следует рассматривать как исторический порядок их становления — то, что один появляется раньше другого, не имеет для нас в данном случае ровно никакого значения. Для меня сейчас важно то, что всякий раз при переходе от одного дискурса к другому психоаналитический дискурс всплывает, так или иначе, на поверхность.

Чтобы применять наши категории, система которых сама исключительно из существования аналитического дискурса и выводится, следует со вниманием удостоверить­ся в том факте, что при каждом переходе от одного дискурса к другому отмечается возникновение дискурса аналитичес­кого. Именно этот факт я и имею в виду, когда говорю, что любовь — это знак смены дискурса.

Последний раз я говорил, что наслаждение (телом) Другого не является знаком любви. Здесь же я утверждаю, что любовь — это знак. Не заключается ли любовь в том, что являющееся нам — это всего лишь знак?

Дискурс господина Дискурс университета

невозможность бессилие

можно понять как регрессию можно понять как «поступательное

истерического дискурса: движение к дискурсу аналитика:

 

Истерический дискурс Дискурс аналитика

невозможность

бессилие.

 

Места в таблице: Условные обозначения терминов:

S1 господствующее означающее

S2 знание

$ субъект

а прибавочное наслаждение

деятельдругой

истина продукт

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II


И вот здесь логика Пор-Рояля, упомянутая недавно в до­кладе Франсуа Реканати, как раз и придет к нам на помощь. Знак — утверждает эта логика (ее положения, вся глубина которых обнаруживается порою лишь много лет спустя, не перестают вызывать у нас восхищение) — определяется через две раздельные субстанции, не имеющие ни одной общей части, т.е. того, что мы и по сей день называем облас­тью пересечения.

Знаком любви не является наслаждение Другого, т.е. наслаждение Другого пола и, как я уже разъяснял, символи­зирующего этот пол тела.

Смена дискурса — это движение, в котором все — мы, вы, оно — взаимно пересекается, и никто не показывает виду. Вряд ли стоит и говорить, что под дискурсом следует пони­мать социальное взаимодействие, основанное на языке, и потому определенным образом увязанное с тем, что в линг­вистике именуют грамматикой — все равно от этого, по-ви­димому, ничего не меняется.

Сказанное ставит нас перед вопросом, который никто покуда не поднимал — вопросом о пресловутом понятием информации, успех которого ныне столь грандиозен, что без него не обходится в наши дни ни одна наука. Мы уже вышли на уровень молекулярной информации, заключен­ной в генах и завитых вокруг ДНК кольцах нуклеопроте-инов, которые, в свою очередь, скручены спиралью и со­единены гормональными связями — посланиями, которые отправляются, регистрируются и т.д. Обратим внимание, что истоки успеха этой формулы лежат в лингвистических правилах, не только имманентных ей, но и безупречно сформулированных. Воздействие, о котором мы говорим, проникает, в конечном итоге, до самого фундамента науч­ной мысли, где оно проявляется в представлении об отри­цательной энтропии.

Не к этому ли самому прихожу со своей стороны, со сто­роны своей лингвистерии, и я, когда обращаюсь за помо­щью к функции означающего?

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

Что такое означающее?

Означающее, согласно ритуалам лингвистической тра­диции — вовсе не специально соссюровскои, а восходящей к стоикам и воспринятой у них блаженным Августином — должно структурироваться в топологических терминах. Ведь означающим является, прежде всего, то, что имеет следствием означаемое; при этом важно не забывать, что между ними лежит преграда — преграда, нуждающаяся в преодолении.

Наилучшим образом этот прием топологизации данных языка иллюстрируется фонологией, поскольку она вопло­щает означающее в виде фонемы. Но означающее никак не может ограничиться этой фонематической ипостасью. Итак — что же представляет собой единичное означающее (un significant)?

Похоже, что сформулировав вопрос таким образом, мне придется кое-что пояснить

Слово ип (один), предшествующее здесь нашему терми­ну, выполняет функцию неопределенного артикля. Его нали­чие предполагает, что означающее может стать собиратель­ным, что оно может быть сгруппировано и предоставлено как некая совокупность. Однако мне кажется, что обосновать эту совокупность, предпослать ей артикль 1е, лингвисту будет нелегко, ибо не существует предиката, который дал бы ему это право.

Не далее как вчера Якобсон обратил наше внимание на то, что вовсе не слово способно стать основой означающего. Слово не образует совокупности нигде, кроме как в слова­ре, где оно может быть включено в определенный порядок. Чтобы дать вам это почувствовать, я мог бы обратиться к такой единице, как фраза, которая ведь тоже является еди­ницей значащей и которую, при случае, можно попытаться представить в виде набора типичных для данного языка ва­риантов. Однако я предпочел бы остановиться на другом фе­номене — пословице, который заинтересовал меня благода­ря недавно попавшей мне в руки небольшой статье Полана.

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

В ходе разговора, полного тех двусмысленностей, ко­торые дают чужаку ощутить, что перед ним область линг­вистической компетенции, ему пока недоступная, Полан обратил внимание, что у мальгашей пословицы нагружены каким-то особым смыслом и выполняют функцию очень специфическую. Обстоятельства, при которых это наблю­дение было сделано, не помешает мне в своих выводах пойти дальше. Нетрудно заметить, на самом деле, что на границах функционирования пословицы значение предста­ет как нечто развееривающееся — вы уж простите мне этот термин — из пословицы в идиому.

Отыщите, к примеру, в словаре выражение a tire-larigot -вам будет потом, о чем мне рассказать. Оказывается, дошли до того, что выдумали некоего господина по имени Лариго и, притянув его за уши, получили в конце концов это a tire-larigot. Так что же пресловутое a tire-larigot означает — при том, что в языке немало других, не менее экстравагантных фразеологизмов? А означают все они одно — низвержение желания. Вот смысл выражения a tire-larigot. Из дыры, проде­ланной в бочонке значения, низвергается, хлещет без удер­жу (a tire-larigot) струя значения, пока не нальется его полная кружка.

Что же это за значение? На уровне нашего рассмотре­ния это то, что имеет следствием означаемое. Напоминаю, что поначалу соотношение означаемого и означающе­го было ошибочно охарактеризовано как произвольное. Соссюр так и говорит, хотя похоже, что делает он это скре­пя сердце: на самом деле, судя по содержимому ящиков его письменного стола, — я имею в виду истории анаграмм — его мнение гораздо ближе к тому, что мы находим в Кратиле. Впечатление же произвольности создается тем, что следс­твия, имеющие характер означаемого, не обнаруживают с тем, что им служит причиной, никакой связи.

Однако связи этой они не обнаруживают исключитель­но потому, что мы питаем иллюзию, будто причина эта име­ет какое-то отношение к Реальному. Я говорю о Реальном серьезном. Серьезное — чтобы это понять, нужно, конеч­но, быть в курсе дела, нужно немного походить на мои се­минары — может быть только сериальным. Постигается это

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

длительным процессом извлечения, в ходе которого мы извлекаем из языка нечто такое, что в нем содержится, но о чем пока, на данном этапе моего изложения, у нас самое отдаленное представление — взять хотя бы неопределен­ный артикль ип, эту приманку, воспользоваться которой так, чтобы она выполняла по отношению к означающему соби­рательную функцию, мы пока не умеем. На самом деле сле­дует, как мы убедимся, сделать обратное и вместо того, что­бы исследовать одно, единичное означающее (un signifiant), обратиться к означающему Один (Un) — но об этом речь пойдет впереди.

Следствия, имеющие характер означаемого, не обна­руживают никакой видимой связи с тем, что их вызывает. Отсюда следует, что референты, т.е. те вещи, для прибли­жения к которым означающее служит, воспринимаются приблизительно, как бы невооруженным глазом. И вовсе не важно, что вещи эти могут оказаться воображаемыми — в конце концов, позволяй означающее выделить нужный для нашего счастья образ, этого было бы вполне достаточно. На самом деле, увы, этого не происходит. На уровне различия означающее/означаемое отношение означаемого к тому, что присутствует в этом различии как необходимое третье, т.е. к референту, состоит, собственно, в том, что означаемое его упускает из виду. Коллиматор не работает.

В довершение всего оказывается, что, прибегнув к кое-ка­ким другим фокусам, означающим все же удается восполь­зоваться. Характеризовать функцию означающего, предста­вить его в собирательной форме, напоминающей предика­цию, нам поможет то, что послужило для нас отправным пунктом — логика Пор-Рояля. Реканати напоминал вам на днях о субстантивированных прилагательных. Округлость извлекается из круглого, а справедливость — почему бы и нет? — из справедливого. Это как раз и позволит нам вы­двинуть глупость на первый план и прямо заявить, что она является не семантической категорией, за которую ее при­нимают, а способом придать означающему собирательный характер.

Почему бы и нет? Ведь означающее глупо, бессмыслен­но.

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

Мне кажется, что все это может вызвать улыбку — улыб­ку, естественно, глупую. Каждый знает — и может убедиться, заглянув в любой из соборов — что нет ничего более по-скотс­ки глупого, чем улыбка ангела. Внушение, которое делает нам Паскаль, на этом как раз и основано. А глупая она у ангела от того, что он купается в верховном означающем. Оказаться на мели ему бы не повредило — глядишь, он улыбаться и пе­рестал бы.

Я вовсе не хочу сказать, будто не верю в ангелов — все знают, что моя вера в них от меня неотторжима и даже неотТейоржима — просто я не думаю, что мы дождемся от этих вестников хотя бы одной вести, и в этом смысле они самые настоящие означающие.

Почему мы придаем такое значение функции означаю­щего? Да потому, что она лежит в основе того символичес­кого измерения, которое одно и позволит нам выделить аналитический дискурс в чистом виде.

Я мог бы подойти к этому предмету и с другой стороны — например, рассказав вам о том, как просятся ко мне на анализ.

Но этих деликатных моментов я не хотел бы касаться. Здесь найдутся люди, которые узнают в рассказе себя, и один Бог знает, что они обо мне могут вообразить. Чего доброго они подумают, что я считаю их за глупцов. На самом деле это последнее, что могло бы мне в таких случаях прийти в голову. Речь идет о том, что аналитический дискурс вводит субстанти­вированное прилагательное — глупость, бессмысленность — в качестве одного из служебных измерений означающего. На этом моменте нам придется остановиться подробнее.

Если мы субстантивируем, значит, мы собираемся допус­тить субстанцию, а с субстанциями у нас на сегодняшний день не богато. У нас их всего две — мыслящая и протяжен­ная.

Исходя из этого следовало бы, наверное, спросить, где же именно находится место этому субстанциональному изме-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

рению, будь то близкому или далекому, до сих пор лишь зна­ками дававшему о себе знать; этой служебной субстанции, этому измерению (dimension), которое следовало бы писать dit-mension (измерение сказывания) — измерению, хране­ние которого важнее для функционирования языка, неже­ли строгое соблюдение каких бы то ни было правил?

Что касается субстанции мыслящей, то мы успели ее, по­хоже, заметно видоизменить. От «я мыслю», которое, пред­полагая само себя, обосновывает существование, мы сделали вперед ещё один шаг — шаг к бессознательному.

Поскольку сегодня мне предстоит, идя по проторенной колее, говорить о бессознательном, выстроенном как язык, имейте в виду — эта формула полностью изменяет функцию субъекта в качестве существующего. Субъект — это вовсе не тот, кто мыслит. Субъект — это тот, кого мы призываем не говорить все, нет — все сказать нельзя и мы говорим ему так лишь для того, чтобы его улестить — а говорить глупости: в этом все дело

Эти-то глупости и позволяют нам начать анализ и от­крыть для себя новый субъект — субъект бессознательного. Чем меньше он, голубчик, предпочтет думать, тем больше у нас появится шансов узнать о нем кое-что новое, сделать из сказанного им определенные выводы — а сказанного ведь не вернешь, таковы уж правила игры.

Таким образом возникает акт высказывания, который далеко не всегда способен вне-существовать сказанному. По причине того, что привходит к сказанному как его следс­твие. Вот испытание, которое, как бы глуп субъект ни был, дает шанс прикоснуться в его анализе к чему-то реальному.

Что до статуса акта высказывания, то о нем пока гово­рить не время. Должен, однако, предупредить вас о самом занудном, что предстоит сделать в этом году — нам придется подвергнуть этому испытанию ряд высказываний, прина­длежащих философской традиции.

Какое счастье, что Парменид писал поэмы! Ведь ис­пользуемый им языковой аппарат чрезвычайно близок — поверим заключению лингвиста — математическим спо­собам выражения: чередование следует за последовательнос­тью, включение за чередованием. Будучи поэтом, Парменид

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

сумел высказать, что хотел, в наименее глупой форме. А ина­че, то, что бытие есть, а небытия — нет — не знаю, как вам, а мне это кажется просто глупостью. Не подумайте, будто мне доставляет удовольствие подобное говорить.

Однако в этом году нам не обойтись без бытия, без означающего «Один», к которому я ещё в прошлом году проложил дорогу, сказав: «Одного имеется вдосталь!» Как бы глупо и бессмысленно это ни звучало, но именно отсю­да, собственно, серьезное и начинается. И нам не обойтись здесь, пожалуй, без обращения к философской традиции.

От знаменитой протяженной субстанции, дополняю­щей ту, другую, нам тоже так просто не отделиться — ведь это не что иное, как современное (moderne) пространство. Субстанция чистого пространства, по аналогии с чистым духом. Нельзя сказать, чтобы это было многообещающе.

Чистое пространство основано на понятии части — нуж­но лишь учесть, что все части внеположны друг щууту, partes extra partes. Но даже из этого удалось кое-что извлечь, для чего пришлось сделать серьезный шаг вперед.

Чтобы, прежде чем я покину вас, указать место, которое занимает мое означающее, я предлагаю вам ещё поразмыс­лить над выражением, стоявшим в прошлый раз в начале написанной мною фразы — выражением наслаждаться те­лом, телом, которое, символизируя Другого, позволит выра­ботать понятие о ещё одной форме субстанции — о субстан­ции наслаждающейся.

Разве не это самое предполагает весь психоаналити­ческий опыт — не субстанцию тела, при условии, что эта последняя определяется исключительно как то, что наслажда­ется? Этим свойством обладают лишь живые тела, конечно, но ведь о том, что значит быть живым, мы ничего и не знаем, кроме того, что тело — им можно насладиться.

Но насладиться им можно только при условии, что те­лесность его становится значащей. Но тогда partes extra partes протяженной субстанции дело не ограничится. Как прекрасно замечает де Сад, этот своего рода кантианец, на­слаждаться можно лишь частью другого, ибо тело не может обвиться вокруг тела Другого настолько, чтобы включить его в собственное целиком и переварить подобно фагоциту.

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

Поэтому и приходится довольствоваться небольшим объ­ятием, вот так, за плечики, а там и ещё за что-нибудь — ой, больно!

Наслаждение отличается тем фундаментальным свойс­твом, что все тело одного наслаждается частью тела Другого. Но и эта часть тела наслаждается тоже — Другому это может больше или меньше по вкусу, но в любом случае равнодуш­ным он остаться не может.

Бывает даже, что происходит нечто выходящее за пре­делы описанного мною явления и отмеченное характерной для означающего двусмысленностью; дело в том, что роди­тельный падеж в выражении jouir du corps можно понять либо в духе Сада, чем я здесь и воспользовался (наслажде­ние телом), либо, напротив, в экстатическом, субъектном смысле (наслаждение тела) — и тогда наслаждается, в ко­нечном счете, Другой.

Это лишь самый элементарный уровень того, что о на­слаждении можно сказать. Я заявил в прошлый раз, что оно не является знаком любви. Это утверждение, которое нам ещё предстоит обосновать и которое приведет нас на уровень наслаждения фаллического. Но то, что я называю наслажде­нием (телом) Другого в собственном смысле слова и что вы­ступает здесь лишь в символической форме, представляет собой нечто совсем иное — то не все, артикулировать кото­рое мне ещё предстоит.

Но что представляет собой в этой артикуляции означаю­щее — спросим мы сегодня и закончим на этом, чему у меня есть причины.

Я сказал бы, что означающее располагается на уровне наслаждающейся субстанции. Это совсем не похоже на аристотелевскую физику, понятиями которой я воспользу­юсь, и которая самим тем, что можно обратиться к ней так, как я это делаю, демонстрирует свою иллюзорность.

Означающее — это причина наслаждения. Как вообще к той или иной части тела приблизиться, не прибегнув для

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

этого к помощи означающего? Как поместить без означа­ющего в фокус нашего зрения то, что служит наслаждению материальной причиной? Пусть туманно и путано, но роль этой части тела всегда обозначена.

Теперь я перейду непосредственно к конечной причине — конечной во всех смыслах этого слова. Будучи границей (terme) наслаждения, означающее — это то, что его преры­вает.

Обнимались — увы, умаялись. А устали — все, перестали. Здесь перед нами другой полюс означающего — сигнал пре­кращения: полюс, свойственный ему так же изначально, как изначальна, по-видимому, командная форма звательного падежа.

Действующая причина — третий из приводимых Аристотелем типов причины — есть, в конечном счете, не что иное, как замысел (projet), которым наслаждение огра­ничивается. В животном мире немало явлений, которые пародируют этот путь наслаждения у говорящего существа, точно так же, как намечаются у животных функции, напо­минающие сообщение — разве пчела, переносящая пыльцу с мужского цветка на женский, не напоминает нам о про­цессах коммуникации?

А объятие, стыдливое объятие, в котором наслаждение находит свою последнюю причину — формальную, разве не относится оно к ведомству регулирующей его грамматики?

Не случайно же в начальных примерах учебников по грам­матике Петр бьет Павла; с равным успехом можно, думаю, сказать, что Петр и Павел — это пример сочинительной свя­зи — разве что непонятно потом, кто же кого потрепал? Эту фразу мне случалось обыгрывать уже не раз.

Можно даже сказать, что глагол, этот глашатай перехо­да субъекта к постигающему его в наслаждении разделе­нию, представляет собой, по определению, означающее, по сравнению с другими, не такое уж глупое, тем более, когда оно определяет его, это разделение, способом дизъюнкции и становится знаком.

В прошлом году мне случилось обыграть сделанную мною некогда в письме к женщине орфографическую ошибку: вместо: ты никогда не узнаешь, как ты любима мною я напи-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава II

сал любим, опустив конечное а. Мне сказали потом, что это, по-видимому, признак моих гомосексуальных наклоннос­тей. Но ведь я не случайно говорил вам, как раз в прошлом году, что когда любят, пол тут не причем.

На этом, если не возражаете, я хотел бы сегодня поста­вить точку.

19 декабря 1972 года

 

Жак Лакан

Ещё: глава III

III

ФУНКЦИЯ ПИСЬМА

Бессознательное — это то, что читается.

Об использовании букв. S/s.

Онтология, дискурс господина.

Говорить о трахе.

То, что не поддается прочтению.

 

Я начну постепенно вводить вас в тему, которую отложил на сегодня и которая, предупрежу сразу, мне кажется голо­воломной. Речь пойдет о месте, которое занимает в анали­тическом дискурсе функция письма.

Это немного похоже на анекдот: дело в том, что я не нашел однажды ничего лучшего, как написать на облож­ке подготовленного мною к изданию сборника — мусоро­сборника, как мне случилось однажды выразиться — слово Написанное.

Сборник этот, как вам известно, чтение не из легких. Могу сделать вам по секрету маленькое автобиографическое при­знание: именно на это я и рассчитывал. Я думал даже, больше того, что для чтения они вовсе не предназначены.

Славное начало, не правда ли?

Вот буква — она читается. Причем на первый взгляд, вслед за словом. Она читается, причем буквально. Но читать букву, и просто читать — это далеко не одно и то же. В аналитичес­ком дискурсе, очевидно, как раз об этом и речь — о том, что читается; о том, что читается по ту сторону того, что вы по­буждали субъекта высказать. А побуждали вы его, как я в про­шлый раз уже подчеркнул, не столько говорить все, сколько говорить все подряд, не опасаясь говорить глупости.

Предполагается, таким образом, что мы будем это изме­рение, измерение глупости, развивать, а для этого нужно глупости говорить. Что же представляет собой измерение глупости? Глупость — по крайней мере, та, которую можно

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава III

произнести — далеко никогда не заходит. В журчании речи она кружится на одном месте.

Именно в этом убеждаюсь я всякий раз, возвращаясь

не без трепета — к тому, о чем в свое время уже говорил. Меня всегда мучают опасения, не наговорил ли я глупостей

чего-нибудь такого, что в свете нынешних моих утверж­дений может показаться несостоятельным.

Благодаря человеку, который взялся за издание этого се­минара — том первого года наших занятий в Эколь Нормаль скоро увидит свет — у меня возникло чувство, которому я сам порою не доверяю, что сказанное мною тогда не так уж и глупо — не настолько глупо, во всяком случае, чтобы поме­шать мне высказать и другие вещи, которые, судя по тому, что я здесь нахожусь, испытание временем выдержали.

Остается, однако, фактом, что в слове перечитываться налицо измерение, чье место по отношению к функции того, что читается, нам предстоит, внутри аналитического дискурса, определить.

Аналитический дискурс имеет в этом смысле определен­ные привилегии. Именно из этого я исходил, формулируя положения, ознаменовавшие в моем учении новый этап — акцент здесь нужно ставить не столько на я, то есть на то, что я в состоянии высказать, сколько на из, на то, откуда оно, это учение, чьим эффектом, следствием, я являюсь, берет начало. С тех пор я успел положить в основу анали­тического дискурса точные формулы, которые можно за­писать на доске, используя четыре буквы, две черты и пять стрелок, которые связывают эти буквы попарно между со­ бой. Одной из стрелок — поскольку букв четыре, их, по идее, должно быть шесть — на схеме не достает.

Исходит эта запись из того первоначального положе­ния, что аналитический дискурс представляет собой новый способ отношений, основанный единственно на том, что функционирует как речь, и в чем-то таком, что можно оп­ределить как поле. Назвав свое выступление Функция и поле речи и языка, я добавил: в психоанализе, указав тем самым на своеобразие этого дискурса — дискурса, отличающегося от ряда других, служебных по своему характеру и получив­ших в силу этого официальный статус. Важно понять, ка-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава III

кую службу может нам сослужить аналитический дискурс и сделать его если не официальным, то, по крайней мере, работающим: поставить его нам на службу.

Имея это в виду, нам и предстоит как раз выяснить, в чем может заключаться та особая функция, которую выполняет письмо в аналитическом дискурсе.

Для разъяснения функций этого дискурса я предложил использовать ряд буквенных обозначений. Во-первых, бук­ва а, которую я называю объектом, но которая остается, тем не менее, всего лишь буквой. Далее, заглавное А, функцио­нирование которого связано у меня с тем, что заимствовало у пропозиции лишь форму записи и является результатом логико-математических выкладок. Я обозначаю ей то, что является в первую очередь местом, областью. Поэтому и го­ворю я о месте Другого.

Каким образом буква может служить для обозначения места? Ясно, что такое использование ее не вполне законно. Открывая, к примеру, первую страницу труда, изданного, наконец, группой авторов с коллективным псевдонимом Николай Бурбаки под заглавием Теория множеств, мы сра­зу сталкиваемся с некоторым числом логических символов. Один из них обозначает функцию место как таковую. Он представляет собой маленький квадрат — □.

Поэтому говоря, что место Другого символизируется бук­вой А, я использовал букву не слишком строго. Зато я охарак­теризовал это место, присовокупив к его обозначению вто­рую букву, S, то есть означающее, significant, означающее А в качестве перечеркнутого, загражденного — S(A). Тем самым я придал этому месту А новое измерение, показав, что оно в ка­честве места неполноценно, что в нем есть слабина, прореха, нехватка, что в нем нечто оказалось утрачено. Роль объекта а с этой нехваткой как раз и связана. Для функционирования языка все это более чем существенно.

Использовал я и ещё одну букву, Ф — то, что она симво­лизирует у меня, не следует смешивать с чисто означающей функцией, которую выполнял до сих пор в аналитической теории термин фаллос. Речь идет на самом деле о чем-то весьма своеобразном: рельефно выделить это позволяет, как я сегодня покажу, лишь само письмо.

 


Жак Лакан

Ещё: глава III

Если я использую три разные буквы, значит и функции их различны.

Теперь нам, вернувшись к аналитическому дискурсу, надлежит рассмотреть, что вводит каждая из этих букв в функцию означающего.

Письмо ни в коем случае не относится к тому же регис­тру, что означающее — оно, если можно так выразиться, не того поля ягода.

Означающее — это измерение, позаимствованное у лин­гвистики. Лингвистика, в поле, где возникает речь, не само­очевидна. Она опирается на определенный дискурс — дис­курс научный. Она расчленяет речь, позволяя выделить в ней означающее и означаемое. Самоочевидная дотоле речь оказывается дифференцирована: когда мы говорим, это что-то значит и, тем самым, предполагает значение — более того, только на функцию означивания речь, до известной степени, и опирается.

Измерение означающего выходит на первый план лишь тогда, когда вы обнаруживаете, что то, что вы слышите, в акустическом смысле слова, с тем, что эти звуки означают, никак не связано. Но утверждение это далеко не самооче­видно — оно возникает лишь в рамках определенного спо­соба мышления, в рамках научного дискурса. Очевидность его настолько сомнительна, что существует целое сочине­ние — достойное внимания, так как речь идет о Кратиле Платона — где автор силится доказать, что такая связь су­ществует, что означающее само по себе наделено значени­ем. Попытка эта — безнадежная, как мы теперь знаем — об­речена на провал, поскольку из иного, научного способа мышления, из самого становления его, чья история у нас находится перед глазами, следует, что означающее только потому и является таковым, что с означаемым оно принци­пиально не связано.

Сами термины оказываются здесь очень скользкими. Такой добросовестный лингвист, как Соссюр, предпочита­ет говорить о произвольности означающего, соскальзывая

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава III

тем самым в иной способ рассуждения, иной дискурс — дис­курс господина. Произвольность не самый подходящий термин.

Держась того или иного способа рассуждений и не желая из него выпасть, оказаться в чужой ему области, мы должны постараться придать этому способу основательность и не выходить незаметно для себя за его границы. Бдительность эта тем более необходима, когда мы рассуждаем о том, что представляет собой сама речь. Сказать, будто означающее произвольно — это совсем не то же самое, что сказать, буд­то оно не связано с эффектом возникновения означаемого: говоря о произвольности означающего, мы соотносим его уже с чем-то иным.

Слово соотнесенность наполняется здесь содержа­нием лишь в контексте формируемых дискурсом связей. Означающее как таковое не соотносится ни с чем, кроме са­мого дискурса, то есть кроме способа функционирования языка, его использования в качестве средства связи.

Здесь самое время уточнить, о какой связи идет речь. Связь — об этом приходится сказать сразу — это связь между говорящими. Вы видите уже, к чему я клоню — ведь говоря­щие это не кто-нибудь, а существа, которые мы привычно зовем живыми, и было бы трудно, пожалуй, лишить говоря­щих измерения жизни. Но сообщая им измерение жизни, мы наделяем их одновременно измерением смерти, что приводит на уровне означающих к радикальной двусмыс­ленности. Ведь единственная функция, позволяющяя дать жизни определение, телесное размножение, сама ни жиз­нью, ни смертью именоваться не может, ибо, имея половую природу, включает в себя и то, и другое, и жизнь, и смерть.

Итак, стоило нам вступить на стезю аналитического дис­курса, как мы немедленно перескочили к тому, что имену­ется концепцией мироздания, что ставит нас в самое что ни на есть комическое положение. Ведь термин концепциями-роздания уместен в совершенно ином дискурсе — дискурсе философском.

Но для того, кто философский дискурс оставил, сущес­твование мира становится как нельзя более проблематич­ным. Когда мы слышим, что аналитический дискурс вклю-

 

 

Жак Лакан

Ещё: глава III

чает в себя, якобы, нечто от концепции мироздания, это всего лишь вызывает улыбку.

Скажу больше — когда нечто подобное говорят о марк­сизме, это тоже смешно. На концепцию мироздания он, по-моему, никак не тянет. То, что говорит Маркс, противоречит этому буквально по всем статьям. Перед нами здесь, скорее, нечто такое, что я бы назвал евангелием. Перед нами весть о том, что история полагает начало новому дискурсивному измерению и открывает возможность полностью подор­вать функцию дискурса как такового и, в первую очередь, дискурса философского — того самого, в котором концеп­ция мироздания и берет как раз основание.

Вообще говоря, язык оказывается областью, исключи­тельно богатой ресурсами — философский дискурс, кото­рый с течением времени в нее оказался вписан, ресурсов этих далеко не исчерпывает. Однако есть в этом дискурсе некоторые ориентиры, исключить которые, как бы мы язы­ком ни пользовались, оказывается чрезвычайно трудно. В результате появляется опасность незаметно вновь попасть в плен того, что я иронически назвал концепцией мирозда­ния, но у чего есть и другое, более скромное и приличеству­ющее делу именование — онтология.

Онтология выделяет в языке использование глагола-связки, обособляя его в качестве означающего. Но сосредо­точить внимание на глаголе быть, глаголе, который в язы­ках, если взять все их многообразие, используется отнюдь не одинаковым образом, и наделить его самостоятельным значением — предприятие весьма рискованное.

Чтобы этот признак значения из него изгнать, достаточ­но обратить внимание на тот факт, что говоря о чем-то, что оно есть то, что есть, мы вовсе не обязаны этот глагол изо­лировать. Есть то, что есть можно так и записать одним словом: естьточтоестъ (seskece). Связки как не бывало. Мы бы и вовсе ее не заметили, если бы дискурс господина, ма­эстро (metre), не ставил на глаголе есть особый акцент.

Перед нами здесь нечто такое, о чем сам Аристотель го­ворит с большой осторожностью, ибо, чтобы охарактери­зовать бытие, которое он противопоставляет ……., чтойности, он прибегает к выражению …………. оз-

 

 

41
Жак Лакан

Ещё: глава III

начающие то, что произошло бы, приди оно в бытие — то, иными словами, что должно было быть. Похоже, перед нами здесь чудом сохранившийся черенок, по которому можно судить, откуда дискурс о бытии происходит: бытие — это бытие на побегушках, бытие на посылках, то, что было бы, если бы ты услышал, что я тебе приказываю.

Измерение бытия возникает, таким образом, в русле дискурса господина, того, кто, провозглашая означающее вслух, ожидает, что оно возымеет действие, которое в свя­зях, им регулируемых, играет не последнюю роль — ожида­ет, одним словом, что оно будет воспринято как команда. Означающее — это, в первую очередь, императив.

В силах ли мы не просто выйти за рамки специального дискурса, а вернуться к реальности до-дискурсивной? Вот она, наша мечта — мечта, на которой зиждется всякая идея знания. Но это в то же время не что иное, как миф. Никакой до-дискурсивной реальности нет. Любая реальность зиж­дется на том или ином дискурсе и определяется им.

Вот почему так важно, чтобы мы отдавали себе отчет о том, в чем состоит аналитический дискурс, и не игнориро­вать тот важный, хотя и не исчерпывающий этого дискур­са факт, что речь в нем идет о том самом, что так отлично выражено глаголом трахать. Именно об этом глаголе — to fuck, по-английски — идет в нем речь: о том, что в деле этом что-то не ладится.

Это и вправду немаловажная часть того, что нам анали­тический дискурс поверяет — причем важно, что это отнюдь не является его привилегией. То же самое выражается и тем, что я назвал в свое время дискурсом, который ходит по кру­гу (le discours courant). Пропишем его как disc-ourcourant, как диск курсирующий по кругу, как диск, внеположный любо­му дискурсу — просто диск, одним словом: диск, что бесцель­но крутится на одном месте. Диск этот находится в области, исходя из которой все дискурсы друг от друга обособляют­ся и где они затем тонут вновь. В ней каждый может, на рав­ных правах с другим, вести речь от собственного лица, но, исходя из того, что м

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.