На пороге заснеженных обрывов

Заря занималась ближе к утру, когда ночная темнота расплывалась под огненно-алыми просветами с горизонта, в тени деревьев прячась, а зловещий мрак, злом называвшийся, отступал с опустевших, пеплом и снегом занесённых земель. Из-под небесного купола, не так давно в грозовых тучах утопленного, слышались глухие, протяжные, словно погребальную песню поющие, крики улетающих на юг — да и навсегда убегающих с руин разбитого мира — птиц. Здешние земли давным-давно ропот городов уже не слышали, местное небо, в испепеляющем пламени драконов обгоревшее, — цветных салютов по праздникам, числа которых в календарях на фоне красных крестов затерялись: вчера, сегодня, завтра — война. Всепоглощающая и разрушительная; земли эти помнят, как всё началось, и как омертвляющее затишье наступило: с приходом месяца-января с папируса сердца колющие отметины цвета пролитой крови исчезли, и тысячи похоронных свеч в тот миг зажглось на руинах раздробленного Эдема.

«Не стоило меня провожать. Скоро же увидимся, Люси».

Иссохшие скелеты деревьев, во льдах скованные, натужно трещат под напором унылого ветра, к земле склоняясь. Утренний морозец пощипывает нос и щеки, подрумянивая, а Люси на распутье стоит, как и в тот день, когда с Нацу в последний раз виделась, и душа заново в осколки рассыпаться желает из-за бьющегося тревогой о грудь сердца. Больше недели нет вестей, хотя и до этого никогда весточки не приходило, а Люси неспокойно — словно душу тетивой натягивают, нить разорвав в мгновение пытаясь: молниеносно, без излишней мороки. Не хотела отпускать же — ни в этот раз, ни в будущем, ибо чувствовала, что без него — оступится, не справится с еще одним месяцем (не)жизни, теперь, когда время более не берет жизнь бойцов взамен свободе. Но, капризы собственные переступив, доброй дороги желает; удержать всё равно не в силах — не по законам Нацу это: останавливаться на полпути.

Люси, от непрестанных потерь эмоции отключать непроизвольно научившаяся, в замедленном существовании на острый шип накололась: призраки пережитков прошлого тёмными ночами вплетались в сны ужасом осознания — кто-то остался жив, кого-то уже нет. И отяжеляющая боль кипятком хлынула наружу, ошпарив разум, чувства, душу — не проглотить, не выплюнуть. Остаётся только оскалиться и терпеть.

« — Куда ты теперь?

— На восток. Может быть, Грея с Гажилом встречу. Если повезёт, через несколько недель вернёмся вместе».

«Если повезёт…» — до скрежета в зубах словосочетание пагубное, до откачки воздуха из лёгких страшные слова, от которых ноги немеют и голос в хрип, слёзы заглушающий, меняется. Люси до кончиков пальцев ненавидит это предположение, казалось бы, надеждой наполненное, а на самом деле — раскроённую реальность несущее, но произносит, что и в прошлый раз — тихо, всю надежду вложив:

«Береги себя».

Верит, слова эти — оберег для него: над какой бы пропастью Нацу ни находился, всегда выбирается и, минуя тысячи преград, возвращается к ней, чтобы сказать заветное «Я пришел, встречай». Люси живет этим моментом от вылазки до возвращения, твердит себе в моменты отчаяния — он вернется, и в сердечные холода весна проникает: Заклинательница Духов с колен поднимается, чтобы сильной оставаться, ведь она всегда на него равнялась, а он всегда держал свои обещания.

Они никогда не прощались, ведь люди прощаются, когда уходят, а эти двое рядом друг с другом поклялись быть и вернуться домой — вместе. Он отправлялся в путь, чтобы дом и улыбку ей вернуть, и возвращался, потому что вынести одиночества не мог, своим приходом угольки, тлеющие на дне знакомых карих глаз, обращая в пламень — он жив, значит, всё хорошо, всё образуется.

Тоска вгрызается в душу голодным волком, а сердце делает скачок и выстукивает о рёберный ряд звучание обезлюдевшей бездны, между лёгкими и органом жизни воронкой обернувшись, — Люси складывает ладони на груди, губы сжимая. На горизонте серая пелена зимнего заслона, запорошенная сосульной мерзлотой, а дальше — возрождающееся из-под расколоченных гор-пиков солнце, по пастбищам остывшей геенны языками тепла маячащее: на здешние земли приходит изгнанный день-свет, а Люси — холодно.

— Возвращайся поскорее, Нацу.

Ветер пустоши взвихривает лоснящийся под ногами снег, гасит голос и слова забирает — не впервой важное и сокровенное природа тайной делает. Люси поднимает голову к небезопасно низко стелящимся небесам и молчаливую молитву путеводной звезде посылает — куда угодно бесшабашного мальчишку заведи, но домой вороти.

***

Ещё семь дней минует — и Люси замирает. Зажигается и потухает, зажигается и потухает — кажется, вот-вот и насовсем перегорит. Сама с интересом ждёт пробитого часа, когда карнавал тлена без рамок и берегов затянет на самое дно, а от сознания останется всего лишь мерцающий огонёк, но до сих пор терпит, губы закусывая и зарубцованные раны перешивая ниткой потолще — бечёвкой грубой, чтобы сердце сохранить наверняка, брошенное в раствор формалинный до лучших времён. Люси готова сорваться на лающие рыданья, на мерзкий сиплый хохот, но молчит, на кончике языка кислые, губы разъедающие, слова оставляя — ждёт следующего дня с наивно-детской уверенностью: «завтра» ушедшие герои вернутся домой, и в комнате у окна ещё один зарубок делает — четырнадцатый штрих кажется осточертело излишним. Ждёт, зная — обязательно дождётся, и затянутый потуже шов не отпускает: распустить бьющееся рваным ритмом сердце не позволяет. Не время.

Стены собранной по камешкам гильдии с каждым мгновением всё сильнее давят воспоминаниями: неуловимые для рук, невидимые для глаз Люси рисует в воображении силуэты ушедших, заклеймить в памяти их голоса и лица силясь, чтобы напоминанием служили: всё, что случилось, теперь у них. Мир отвоевали, осталось лишь его сохранить. Люси в ведёрки снег для растопки собирает — девственно-белоснежный, что глаза слепит, — и руки растирает до покраснения, на ладони рукава обвалявшегося свитера натягивая. Приходится учиться жить заново, с самого нуля. Жить, постоянно ожидая и надеясь на что-то. И Люси ждёт — снова и снова, с первым отблеском зари и до глубокой ночи, звёзды в небе пересчитывая с ярым упорством: поговаривали, будто души падших после смерти к созвездиям присоединяются.

Люси ждёт, потому что это — её обязанность.

Месяц-январь — кусачий сезон зимних вьюг, вытоптанные тропинки подтачивающих, сугробами путь домой заметающий. Только Нацу всегда возвращается. Люси ждёт до окоченения в теле, из окна выглядывая знакомую розовую шевелюру. Пустота разрастается по венам, артериям, сосудам — каждый отскок стрелок на постаревших часах барабанные перепонки разрывает, безумства в мысли подмешивая, и грозится голову в позолотную шелуху раскрошить, если уши не зажать руками, тем самым бешеные вибрации уняв. Только Люси не двигается и апогей жара не выпускает, задерживает в лёгких, насколько сил хватит — плавится душа, как свеча, по телу горячим воском растекаясь. Люси фотоснимки разбитых воздушных замков склеивает по крупицам осторожно, и горло подступающие из ниоткуда рыдания в петлю стягивают: она просто-напросто смертельно финала устала дожидаться.

За плечами остаются ещё сутки, и Люси не сдерживается более: запыленные, режущие глаза книги на пол выворачивает — нечем камин в гильдии протопить, а лживые строки о хороших концах жаль будет некому. Волшебница бросает в костёр фолианты без сожаления, с пугающей пустотой бесчувственности наблюдая за тем, как переплеты когда-то любимых романов искажаются в догорающий тлен и шипят голосом змей. Права она была: книги — яд, от жестокой реальности оттеняющий разум, вводящий в заблуждение, будто всегда всё будет хорошо. Спалить всё к чёртовой матери и не жалеть.

У Люси руки температуры ниже градусов тепла, и не согреться: не огонь от пылающей бумаги нужен ей, другой — тепло живого, живущего пламенем, человека, который обязательно в чувство приведёт. Но ночь — длинна, а под рукой всего лишь отравленное сказками огнище, к нему не прикоснуться: этот огонь не спасает — сжигает. Люси засахаренные горькой полынью на дне глаза прикрывает и с колен поднимается — она подождёт ещё один день, так же, как ждала до этого.

***

Семнадцатый день венчает снежную бурю, промёрзшие земли, исцеляющие раны от недавней войны несут порой и затишье. В гильдии закипает работа: метель закончилась — пора запасаться дровами, едой и здание подлатать: впереди февраль и холодной март — первая весна в новой жизни. Люси любовно растирает в миске лечебные травы — вчера от месячной комы очнулась Леви, сегодня у Фрида прекратился воспалительный процесс в ране на спине. С кухни веет мясным бульоном Мираджейн — Эрза славно сходила на охоту. Люси ведет обратный отчёт от тысячи: четыреста восемь, четыреста семь, четыреста шесть — столько времени прошло, как он обещал вернуться, и до остановки сердца родные, бранящиеся между собой голоса слышит у самых дверей — герои, ушедшие сдержавшее битву королевство с руин возродить, возвращаются назад.

Медленно подняв взгляд вверх, девушка встречается с серо-зелёными глазами — и страхи отступают, и дыхание в сгусток сбивается. Семнадцать дней оборачиваются мгновением минувшего — всего лишь витком времени, оставленным в прошлом, отныне — новая жизнь начинается.

— Прости, Люси, задержался немного, — улыбнулся Нацу, сваливая походный мешок на пол гильдии. — Как вы тут без нас?

Он знает: ей неведомо, как никогда до этого, трудно — ждать и одной-единственной верой жить в его слова, поэтому за руку тянет и обнимает крепко-крепко, переживания и иллюзии прикосновением развеивая: тёплый, а значит, реальный, и самое главное — живой. Ладони у Люси — холодные, едкими травами пахнущие и запахом дома отчасти: пережитки семнадцати дней в одиночестве проявляются наяву. Драгнил тонкие, в синие венки разрисованные пальцы в руках стискивает крепко и уверенно: не даст рассыпаться, потому что это его обязанность — поддерживать.

На пороге заснеженных обрывов они танцуют, протестуя Судьбе, и улыбаются горько, с примесью вновь зарождающейся надежды.

— Война закончилась, Люси. Всё позади.

Дрожащие ладони неуверенно ложатся за спину, вцепляются в жилетку, зимним холодом пропитанную, словно отчаянно защиты ищут. Люси прислоняется щекой к груди юноши, нутром чувствуя колотящиеся под ухом сердце другого человека, и губы, искренние улыбки позабывшие, в избитой пародии на счастье искривляются, всхлипу освобождения от оков сдержанности вырваться дозволив — по щекам солёная вода струится растаявшего в уголках глаз льда.

Война закончилась.

И за окном с неба сыплется первый, символом возрождения обратившийся, снег.

Поиск по сайту: