Религии удалось убедить людей, что на небе живет 15 страница

Я уже сравнивал в 1993 году влюбленность и религию, отметив, что поведение пораженного религией индивидуума "часто поразительно напоминает поведение, свойственное влюблен­ным. Влюбленность способна задействовать очень мощные механизмы разума, и неудивительно, что появились вирусы, паразитирующие на этих механизмах (под "вирусом" в дан­ном контексте я имел в виду религию: моя статья называлась "Вирусы сознания")". Откровенно оргазмическое видение свя­той Тересы Авильской слишком хорошо известно, чтобы пере­сказывать его еще раз. Философ Энтони Кенни более серьезно и без явной сексуальной символики трогательно описывает наслаждения, ожидающие сумевшего поверить в таинство пре­существления. Рассказав о своем рукоположении, после чего, став католическим священником, он мог служить мессу, Кенни с живостью вспоминает

... восторг первых месяцев после получения благодати читатьмессу. Будучи по природе сутра ленивым и сонным, я раным-ранешенько выскакивал тогда из постели, переполненный бодростью и вос­торгом при мысли об исключительном деянии, совершить кото­рое дарует мне судьба...

Более всего меня очаровывал момент прикосновения к телу Хри­стову, близость священника к Иисусу. После освящения я, как влюбленный в глаза невесте, зачарованно смотрел на облатку... Эти первые дни пребывания в сане запомнились мне абсолют­ным, трепетным счастьем; это было что-то драгоценное, но недолговечно-хрупкое, как романтическая любовь, которой суж­дено умереть в буднях неудачного брака.

Эквивалентом использования мотыльком небесного компаса в данном случае является на первый взгляд иррациональная, но на самом деле полезная способность влюбляться не более чем в одного индивидуума противоположного пола. Досадная ошибка — эквивалент сгорания на свечке — пылкая страсть к Яхве (или Деве Марии, или облатке, или Аллаху) и соверше­ние диктуемых этой страстью поступков.

В книге "Шесть невероятных дел с утра пораньше" био­лог Льюис Волперт делает предположение, которое можно рассматривать как обобщение идеи конструктивной ирра­циональности. По его мысли, иррационально сильное убеж­дение охраняет от нерешительности, свойственной рассудку: "Если бы полезные для выживания знания и представления не сохранялись твердой рукой, это было бы невыгодно на ранних этапах эволюции человека. Например, во время охоты или изготовления орудий труда постоянные колебания и пере­мена решений были бы крайне вредны". Из аргумента Вол-перта следует, что, по крайней мере в некоторых ситуациях, более выгодно продолжать придерживаться иррациональных убеждений, даже если новые данные или обстоятельства дают повод их пересмотреть. Влюбленность можно рассматривать как частный случай "конструктивной иррациональности", которая, в свою очередь, представляет собой еще один пример полезного свойства психики, способного породить в качестве побочного продукта иррациональное религиозное поведе­ние.

В книге "Социальная эволюция" Роберт Трайверс развил предложенную им в 1976 году эволюционную теорию самооб­мана. Самообман — это

...укрывание правды от себя, чтобы лучше скрыть ее от других. Среди представителей нашего вида известно, что бегающие глаза, потные ладони и хриплый голос могут быть признаками стресса, испытываемого человеком, сознательно говорящим неправду. Если обманщику удастся скрыть обман от себя самого, он сможет скрыть эти признаки от наблюдателя и продолжать лгать без выдающей ложь нервозности.

Антрополог Лионел Тайгер делает аналогичное замечание в книге "Оптимизм: биология надежды". В разделе о "защит­ной блокировке восприятия" находим связь с обсуждавшейся выше конструктивной иррациональностью:

У человеческого сознания есть тенденция принимать желаемое за действительное. Люди в буквальном смысле слова не замечают неприятные им факты, но с готовностью видят все позитив­ное. Например, слова, вызывающие тревогу либо в связи с личным прошлым человека, либо в силу специальной организации экспери­мента, испытуемым удается прочесть только при более яркой подсветке.

Связь веры в желаемое с религиозным мышлением не требует пояснения.

Теория о том, что религия является случайным побочным продуктом — досадным проявлением чего-то полезного, пред­ставляется мне наиболее убедительной. Разные варианты этой теории различаются в деталях, и подробности могут быть сложными и спорными. Для простоты изложения я буду в даль­нейшем в качестве примера теории "религии как побочного продукта" использовать свою идею "доверчивого ребенка".

Некоторым читателям теория о том, что, в силу определенных причин, сознание ребенка оказывается уязвимым для "вирусов мозга", может показаться недостаточно обоснованной. Даже если сознание уязвимо, почему оно пасует именно перед этим вирусом, а не другим? Возможно, некоторые "вирусы" осо­бенно удачно приспособлены для "заражения" восприимчи­вого сознания? Почему "заражение" проявляется в виде рели­гии, а не в виде... в виде чего? Суть моей мысли в том, что неважно, какой чепухой заразится детское сознание. Но, раз заразившись, ребенок вырастет и заразит этой чепухой, что бы она собой ни представляла, следующее поколение.

В антропологических работах, подобных "Золотой ветви" Фрейзера, можно найти описание поразительно разнообраз­ных иррациональных верований. Однажды укоренившись в какой-нибудь культуре, они затем распространяются, эволю­ционируют и порождают новые вариации посредством про­цессов, напоминающих биологическую эволюцию. Фрейзеру тем не менее удалось выделить ряд общих принципов, напри­мер "гомеопатическую магию", то есть символическое исполь­зование в заклинаниях и заговорах характеристик объекта, на который направлено колдовство. Печальным примером явля­ется безосновательная вера в способность толченого носоро­жьего рога увеличивать сексуальную потенцию. Происхож­дение этой легенды нетрудно обнаружить в определенном сходстве рога с возбужденным пенисом. Факт повсеместного распространения "гомеопатической магии" заставляет пред­положить, что чепуха, заражающая восприимчивое сознание, не является совершенно произвольной, первой попавшейся чепухой.

По аналогии с биологическими процессами возникает соблазн разобраться, не имеем ли мы дело с механизмом, похожим на естественный отбор? Не может ли оказаться, что, в силу изначальной привлекательности, ценности или совме­стимости с существующими психическими характеристиками,

одни идеи распространяются лучше других? Не может ли это объяснить природу и свойства существующих в настоящее время религий, подобно тому как естественный отбор позво­ляет объяснить природу живых организмов? Добавлю, что под "ценностью" здесь подразумевается только способность к выживанию и распространению, а не положительная оценка феномена, не что-то, чем можно по-человечески гордиться.

Даже в рамках эволюционной теории естественный отбор не является единственной возможной силой, направляющей изменения. Биологам известно, что в популяции может полу­чить распространение не только "полезный", но и просто "удач­ливый" ген. Этот процесс называется дрейфом генов. О его значимости по сравнению с естественным отбором долго шли споры. Но в настоящее время он получил широкое признание в виде так называемой нейтральной теории молекулярной эво­люции. Если в результате мутации возник новый вариант гена, функционально не отличимый от старого, то различие между ними — нейтрально, и естественный отбор будет не в состоя­нии отдать предпочтение тому или другому. Тем не менее из-за процесса, называемого в статистике ошибкой выборки в ряду поколений, новая форма гена может со временем вытеснить первоначальную из генофонда популяции. В результате про­изойдет вполне реальное эволюционное изменение на моле­кулярном уровне (даже если на уровне целых организмов это изменение никак не проявляется). Это изменение нейтрально, потому что никак не влияет на шансы выживания организма.

Найти эквивалент генетического дрейфа в культурной эво­люции — заманчивая перспектива, о которой нельзя умолчать, обсуждая эволюцию религии. Эволюция языков идет похожим квазибиологическим образом, ее блуждающее направление напоминает дрейф генов. Медленные, протекающие столетия­ми, аналогичные генетическим культурные процессы в конце концов приводят к расхождению языков, имеющих общего предка, до уровня взаимного непонимания их носителями

друг друга. Возможно, естественный отбор также играет опре­деленную роль в эволюции языка, однако свидетельств в пользу этого немного. Ниже я расскажу, как эту гипотезу пытались использовать для объяснения крупных языковых изменений, таких как Великий сдвиг гласных, случившийся в английском языке с xv no xviii век. Однако для объяснения большей части наблюдаемых фактов такая "функциональная" гипотеза вовсе не обязательна. Вполне возможно, что нормальное развитие языка представляет собой культурный эквивалент случайного дрейфа генов. В различных уголках Европы дрейф латинского языка привел к появлению испанского, португальского, ита­льянского, французского, ретороманского, а также разноо­бразных диалектов этих языков. Но, честно говоря, не удается заметить в таких эволюционных изменениях проявление гео­графически обусловленных преимуществ или отбора "полез­ных для выживания" признаков.

Полагаю, что эволюция религий, как и языков, проис­ходит со значительной долей случайности, что отправные точки — весьма произвольны и это приводит впоследствии к наблюдаемому нами изумительному — а порой опасному — разнообразию. В то же время не исключено, что какое-то про­явление естественного отбора, а также известная общность человеческой психики обуславливают присутствие в разно­образных религиях сходных существенных черт. Многие рели­гии, например, содержат объективно невероятные, но субъ­ективно желанные доктрины о сохранении нашей духовной сущности после физической смерти. Идея бессмертия живет и ширится благодаря своей привлекательности. А привлека­тельность работает благодаря почти повсеместной тенденции человеческого сознания верить в то, чего хочется ("Отцом той мысли было желание твое", как сказал сыну король у Шекспира в "Генрихе iv", часть п*).

* Шутка здесь не моя, она позаимствована из книги "Год юбб и прочее".

Не вызывает сомнения, что многие атрибуты религии способствуют ее выживанию, равно как и выживанию самих этих атрибутов, в водовороте человеческой культуры. Нужно, однако, разобраться, вызвана ли эта их приспособленность "разумным замыслом" или естественным отбором. Ответ, ско­рее всего, лежит посередине. Что касается "замысла", рели­гиозные лидеры, безусловно, в состоянии придумать уловки, способствующие выживанию веры. Мартин Лютер хорошо сознавал, что наиглавнейшим врагом религии служит разум, и неустанно предостерегал о его опасности: "В лице разума религия имеет самого страшного врага; он никогда не помо­гает нам в духовных вопросах, но гораздо чаще борется с боже­ственным Словом, обращая презрительный взгляд на все исхо­дящее от Создателя"⁸'. И далее: "Желающий стать настоящим христианином должен вырвать глаза у разума". И еще: "Всем христианам нужно уничтожить в себе разум". Лютера не затруднило бы разумно разработать неразумные, необходимые для выживания аспекты веры. Но это еще не означает, что он или кто-то другой действительно это сделали. Данные аспекты вполне могли развиться в результате (негенетического) есте­ственного отбора, где Лютеру вместо творца отводилась бы роль внимательного оценщика эффективности его работы.

Несмотря на вероятное участие обычного дарвиновского генетического отбора в формировании психологической пред­расположенности сознания к созданию религии как побочного продукта, маловероятно, что генетический отбор играл зна­чительную роль в оформлении конкретных деталей религии. Выше уже говорилось, что при попытке применения теории отбора для объяснения этих деталей необходимо оперировать не генами, а их культурными эквивалентами. Не окажется ли, что религии сделаны из такого материала, как мемы?

Осторожно, не наступи на мои мемы

В вопросах религии правда — это та точка зрения,

которой удалось выжить.

Оскар Уайльд

ПОЗВОЛЬТЕ НАЧАТЬ ЭТУ ГЛАВУ С НАПОМИНА­НИЯ о том, что естественный отбор терпеть не может попусту транжирить ресурсы, и потому любое универсальное для вида свойство — как, например, религия — должно обеспечи­вать какое-либо преимущество, иначе оно бы давно исчезло. Однако, еще раз заметим, это преимущество вовсе не обяза­тельно должно способствовать выживанию или размножению того самого индивида, у которого наблюдается данное свой­ство. Как мы уже видели, распространенность простуды среди представителей нашего вида убедительно объясняется выго­дой, получаемой генами вируса этой противной болезни. Но получателями выгоды не обязательно должны быть гены, сго­дится любой репликатор. Гены — это лишь самые известные образчики репликаторов. В качестве других кандидатов можно назвать компьютерные вирусы и предмет данного раздела — мемы, единицы культурного наследования. Чтобы понять, что такое мемы, сначала нужно получше разобраться в том, как работает естественный отбор.

Если говорить в самых общих чертах, естественному отбору приходится выбирать между альтернативными репликаторами.

* Особенно среди моих сограждан, судя по тому, как они понимают французскую фразу "Voici l'anglais avec son sang-froid habituel" ("А вот идет англичанин со своей обычной мерзкой простудой" вместо "А вот и англичанин со своим неизменным хладнокровием") — это отрывок из книги Ф. С. Пирсона "Ломаный француз­ский". Там можно найти и другие перлы, вроде "coup de grace" — "газонокосилка" вместо "последний удар".

Репликатор — это массив закодированной информации, спо­собный создавать свои точные копии, иногда совершая при этом ошибки — "мутации". Далее следует дарвиновская мо­дель. Число репликаторов с хорошими способностями к раз­множению растет за счет уменьшения числа репликаторов с худшими способностями к размножению. В этом вкратце и заключается естественный отбор. Самым известным репли­катором является ген — отрезок ДНК, копируемый бесчислен­ное количество раз, почти всегда с исключительной точностью, от одного поколения к другому. Главный вопрос теории мемов заключается в том, существуют ли единицы-репликаторы куль­турной информации, подобные генам. Я не пытаюсь заявить, что мемы непременно должны быть очень похожи на гены; просто чем выше их сходство, тем лучше будет работать тео­рия мемов. В данном разделе мы попробуем выяснить, будет ли теория мемов работать в частном случае религии.

Происходящие время от времени ошибки копирования (мутации) генов приводят к появлению в генофонде различ­ных версий одного и того же гена — аллелей, о которых можно сказать, что они соревнуются друг с другом. Соревнуются за что? За особый, предназначенный для данного гена (набора аллелей) участок хромосомы, или локус. Как идет соревнова­ние? Молекулы не вступают в прямое единоборство, оно про­является опосредованно. Посредниками являются "феноти-пические признаки" — скажем, длина ног или цвет шерсти: проявления гена в анатомии, физиологии, биохимии или поведении. Как правило, судьба гена зависит от тех организ­мов, в которых он последовательно обитает. Способствуя успеху этих организмов, ген повышает собственные шансы на выживание в генофонде. Увеличение или уменьшение частоты встречаемости гена в генофонде, происходящее в череде поко­лений, зависит от успеха посредника — фенотипа.

Не окажется ли это верным и для мемов? Одной явно отличающей их от генов особенностью является отсутствие

у мемов аналогов хромосом, локусов и аллелей, а также поло­вой рекомбинации. Меметический пул ("мемофонд") гораздо более расплывчат и не так четко организован, как генетический. Однако использование понятия меметического пула, в кото­ром "частота встречаемости" определенных мемов меняется в зависимости от результатов соревнования и взаимодействия с другими мемами, не будет ошибкой.

Возражения против использования концепции мемов воз­никают по разным причинам, но в основном потому, что мемы не во всем аналогичны генам. Например, в настоящее время нам известно, что представляют собой гены (это участки моле­кулы ДНК); по поводу же природы мемов ведутся дискуссии. Ученые пока не могут прийти к соглашению о физической природе мема. Существуют ли мемы только в нашем мозге? Или любую напечатанную или электронную копию, скажем, какого-нибудь четверостишия, также можно считать мемом? И еще: при репликации генов копирование обычно проис­ходит с высочайшей точностью, тогда как репликация мемов, если она имеет место, часто бывает далеко не так точна.

Проблемы мемов преувеличены. Наиболее важным возра­жением является утверждение о том, что точность копирова­ния мемов недостаточна для того, чтобы они могли работать как репликаторы в дарвиновском эволюционном процессе. Считается, что при слишком высокой "скорости мутирования" в каждом поколении мем изменится до неузнаваемости еще до того, как на его частоту в "мемофонде" сможет оказать влия­ние дарвиновский отбор. Но это только кажущаяся проблема. Представьте опытного плотника или доисторического изго­товителя кремниевых ножей, обучающего новичка приемам ремесла. Если ученик будет стараться бездумно повторять каж­дое движение рук мастера, то действительно через несколько поколений передачи от мастера к ученику данный мем изме­нится до неузнаваемости. Но ученик не просто механически повторяет каждое движение рук учителя. Это было бы глупо.

Осознав цель, которую пытается достичь мастер, он старается имитировать эту попытку. Скажем, чтобы забить гвоздь по самую шляпку, он ударяет молотком столько раз, сколько для этого нужно, а не обязательно сколько ударил мастер. Через череду "имитирующих поколений", не меняясь, передаются именно такие правила, тогда как детали исполнения могут меняться от случая к случаю и от индивидуума к индивидууму. Петли вязания, веревочные узлы и изготовление рыбацких сетей, способы складывания оригами, полезные плотницкие и гончарные приемы — каждый из этих видов деятельности можно свести к ряду отдельных элементов, способных переда­ваться без изменений через бесчисленное количество имити­рующих поколений. Выполнение элементов может варьиро­вать от одного индивидуума к другому, но сущность действия передается в неизменном виде, и этого вполне достаточно, чтобы аналогия между генами и мемами работала.

В предисловии к книге Сьюзан Блэкмор "Меметическая машина" я привел пример оригами — изготовления из бумаги модели китайской джонки. Это довольно сложная процедура, состоящая из з² операций складывания бумаги. Конечный результат (сама китайская джонка) — красивая игрушка; то же можно сказать и о трех промежуточных стадиях ее "эмбрио­нального развития" — "катамаране", "коробочке с двумя крышками" и "рамке". Весь процесс действительно напоми­нает складывание и впячивание зародышевых листков в про­цессе формирования бластулы, гаструлы и нейрулы. Скла­дывать китайскую джонку меня научил отец, научившийся этому примерно в том же возрасте в школе-интернате. В его время поветрие изготовления джонок пошло от школьной заведующей; подобно эпидемии кори, оно охватило учени­ков, а затем, как и подобает эпидемии, угасло. Через двадцать шесть лет, когда заведующей уже не было и в помине, в той же школе выпало учиться мне. На этот раз поветрие пошло от меня, и оно опять распространилось, как новая вспышка кори,

чтобы затем снова угаснуть. Такое стремительное, похожее на эпидемию распространение усваиваемого навыка показывает высокую эффективность механизма распространения мемов, их высокую "заразность". Не вызывает сомнения, что джонки, которые складывали сверстники моего отца в 1920-х годах, практически не отличались от корабликов, которые мои свер­стники изготавливали в 1950-х.

Данный феномен можно исследовать подробнее при помощи эксперимента, напоминающего игру в "испорчен­ный телефон" (в Англии она называется "китайский шепот"). Выберем 2оо человек, не умеющих делать китайскую джонку, и разделим их на 2О групп по десять человек в каждой. Собе­рем лидеров групп и наглядным путем научим их складывать джонку. Затем попросим каждого выбрать по одному чело­веку из своей группы и опять же наглядным путем обучить его или ее приемам складывания. Каждый представитель "вто­рого поколения" в свою очередь обучит третьего члена своей группы — и так далее до тех пор, пока мы не охватим всех членов каждой группы, до десятого. Соберем получившиеся джонки и для дальнейшего изучения пометим их номером группы и "поколения".

Я еще не проводил такого эксперимента (но хотел бы), однако думаю, что довольно уверенно могу предсказать его результат. Полагаю, что не всем 2О группам удастся передать навык до десятого члена без изменений, хотя многие этого добьются. Скорее всего, в некоторых группах обнаружатся ошибки; возможно, какой-нибудь рассеянный индивидуум забудет важную деталь процедуры, и все последующие члены группы, естественно, уже не смогут ее воспроизвести. Воз­можно, группа 4 дойдет только до стадии "катамарана", не дальше. Возможно, восьмой член 13-й группы сложит "мутант-ный" вариант — что-то среднее между "коробочкой с двумя крышками" и "рамкой", и оставшиеся члены его группы повто­рят эту мутацию.

Что касается групп, которым удалось успешно передать навык до десятого поколения, могу предсказать еще следующее. Выстроив джонки по порядку "поколений", мы не обнаружим систематического ухудшения качества с увеличением номера поколения. Но если бы мы проводили эксперимент, анало­гичный во всех отношениях, кроме передаваемого навыка — на сей раз это было бы не оригами, а рисунок джонки, — то налицо оказалось бы явное ухудшение точности результата в ю-м поколении по сравнению с i-м.

В варианте эксперимента с рисунком все рисунки ю-го поколения будут иметь определенное сходство с рисунками 1-го. Но в каждой группе с каждым последующим поколением в разной степени, но неизбежно сходство будет слабеть. В вари­анте оригами, напротив, ошибки будут либо иметься, либо нет — так называемые дискретные мутации. Либо команда не сделает ошибки, и джонка ю-го поколения будет в среднем не лучше и не хуже джонки j-ro или 1-го поколения; либо в одном из поколений произойдет мутация, и все попытки последую­щих поколений окажутся неудачными, в лучшем случае — точ­ным повторением мутации.

В чем заключается основное различие между двумя выше­описанными навыками? Навык оригами состоит из ряда отдельных действий, каждое из которых само по себе несложно. Большую их часть легко описать командами типа "согните края к центру". Какой-то член группы, возможно, выполнит команду неаккуратно, однако следующий за ним участник поймет суть того, что тот пытался сделать. Инструкции ори­гами являются "самоупорядочиваемыми". Именно это свой­ство делает их дискретными. Это аналогично тому, как наме­рение плотника забить гвоздь по шляпку понятно ученику вне зависимости от количества нанесенных мастером ударов. Либо ты выполняешь шаг оригами правильно, либо нет. Навык рисования, с другой стороны, является "аналоговым". Любой может попытаться, но одним удастся скопировать оригинал

лучше, другим хуже, и никто не сделает абсолютно точную копию. Точность копирования также зависит от затраченных на работу времени и усилий, а это — постоянно варьирующие переменные. Помимо этого, некоторым членам групп захо­чется не просто скопировать, а слегка подправить и "улучшить" предыдущую модель.

Слова — по крайней мере, когда их понимают, — такие же "самоупорядочиваемые" единицы, как и шаги оригами. В настоящей игре в "испорченный телефон" первому ребенку рассказывают историю или говорят фразу и просят повторить услышанное следующему малышу и так далее. Если длина фразы не превышает семи слов, а язык является родным для всех участников, вероятность передачи в неискаженном виде через ю человек становится довольно высокой. Если же фраза произносится на незнакомом иностранном языке и детям приходится копировать звучание, а не составляющие ее слова, смысл неизбежно теряется. Характер искажений от одного участника к другому аналогичен искажениям при копиро­вании рисунка. Если фраза имеет смысл на родном языке детей и не содержит незнакомых слов, таких как "фенотип" или "аллели", она "выживает". Вместо фонетического копи­рования звуков каждый ребенок распознает каждое слово как смысловую единицу, как элемент конечного множества известных ему слов и при повторении следующему воспро­изводит именно это слово, пусть даже со слегка отличным акцентом. Письменный язык также является "самоупорядо­чиваемым", потому что, как бы ни отличались в деталях наца­рапанные на бумаге каракули, все они сделаны с использова­нием алфавита, ограниченного, в случае английского языка, двадцатью шестью буквами.

Исключительная устойчивость, порой проявляемая мемами благодаря самоупорядочиванию, достаточно убедительно опровергает возражения, наиболее часто выдвигаемые против аналогии мемов и генов. Но в любом случае на данной началь-

нои стадии развития первоочередной задачей теории мемов не является выработка всеобщей теории культуры, аналогич­ной генетической теории Уотсона и Крика. Разрабатывая идею мемов, я главным образом хотел оспорить мнение, согласно которому гены — это единственный и уникальный объект, с которым только и может работать дарвиновская эволюция. Иначе у читателей книги "Эгоистичный ген" могло возник­нуть именно такое впечатление. То же самое подчеркнули названием своей ценной, глубокой книги "Не генами одними" Питер Ричерсон и Роберт Бойд, хотя они и не используют термин "мем", предпочитая заменить его на "культурные вари­анты". Книга Стивена Шеннана "Гены, мемы и история чело­вечества" отчасти навеяна другой, более ранней, замечатель­ной книгой Бойда и Ричерсона "Культура и эволюционный процесс". Помимо этого, мемам посвящены такие книги, как работа Роберта Ангера "Электрический мем", Кейт Дистин "Эгоистичный мем" и Ричарда Броди "Психические вирусы: новая наука мемов".

Дальше, чем кому-либо, продвинуть теорию мемов удалось Сьюзан Блэкмор в книге "Меметическая машина". Мир в ее изображении представляется скоплением мозгов (или дру­гих приемников и проводников мемов, таких как компьютеры и радиоканалы) и борющихся за преобладание в них мемов. Подобно генам в генофонде, победа достанется мемам, наи­лучшим образом приспособленным для воспроизведения. Воз­можно, они более привлекательны, как, например, для многих людей — мем личного бессмертия. А может, их распростра­нению помогают уже присутствующие в мемофонде мемы. В данном случае могут возникнуть меметические комплексы, или "мемплексы". Как обычно в случае мемов, их легче понять, вернувшись к аналогии с генами.

Для простоты я описывал гены как отдельные, действующие независимо друг от друга элементы. Но они, конечно, не неза­висимы друг от друга, и это проявляется двояко. Во-первых,

поскольку гены являются линейными участками хромосом, они, как правило, передаются из поколения в поколение в ком­пании других генов, расположенных в соседних локусах хро­мосомы. Мы, ученые, называем такое соседство сцеплением, и далее я рассматривать его не буду, потому что у мемов нет хромосом, аллелей и половой рекомбинации. Другой спо­соб проявления зависимости генов друг от друга значительно отличается от генетического сцепления, и ему имеется заме­чательная аналогия в мире мемов. Речь пойдет об эмбрио­логии — науке, вопреки распространенному заблуждению, совершенно отличной от генетики. Организмы не складыва­ются, подобно мозаике, из отдельных, определяемых разными генами "кусочков" фенотипа. Поведение и анатомию индиви­дуумов невозможно соотнести по принципу "один к одному" с имеющимися в их ДНК генами. В программе процессов раз­вития, приводящих к появлению живого организма, каждый ген работает совместно с сотнями других генов, подобно тому как слова, из которых состоит кулинарный рецепт, работают совместно, описывая приготовление изысканного кушанья. Ведь нельзя сказать, что определенное слово рецепта соответ­ствует определенному кусочку полученного блюда.

Таким образом, при создании организмов гены объединя­ются в группы; в этом заключается один из главных принципов эмбриологии. Возникает желание заявить, что естественный отбор происходит на уровне групп генов, что имеет место сво­его рода групповой отбор генных комплексов. Но это не так. На самом деле другие гены генофонда образуют значительную часть той среды, в которой данный аллельный вариант гена подвергается отбору, конкурируя с другими аллелями того же гена. Поскольку каждый выбранный ген успешно работает в присутствии других, также отобранных аналогичным путем, возникают группы совместно работающих генов. Весь процесс больше напоминает свободный рынок, чем плановую эконо­мику. На улице есть сапожник, пирожник и может оказаться

Поиск по сайту: