Чтобы стать свободным и счастливым,

Ты должен пожертвовать

Скукой.

Не всегда такую жертву принести

Легко.

Джеф Сайкс рассказал всем, что наши самолеты стоят на поле Джона Томаса

у дороги номер 41 и что мы спим там же, прямо у самолетов.

Я чувствовал, что на нас накатывают волны злости, исходящие от людей,

которые боялись за нравственность своих детей, за будущее американского

образа жизни, и это меня совершенно не радовало. До конца передачи было еще

полчаса, а дела шли все хуже и хуже.

"А знаете, мистер, я думаю6 что вы - обманщик", - сказал следующий.

"Конечно, я - обманщик. Мы все обманщики в этом мире, все стараемся

казаться не тем, что мы есть на самом деле. Мы - это вовсе не тела,

разгуливающие по Земле, мы не состоим из молекул и атомов. Мы - идеи

Абсолюта, которые невозможно уничтожить или убить, как бы сильно мы ни

верили в смерть..."

Он бы сам первым напомнил мне, что я волен уйти, если мне не нравятся

его слова, он посмеялся бы над тем, что мне мерещатся толпы, ждущие с

факелами у самолетов, чтобы тут же разорвать нас на клочки.

Не расстраивайся,

говоря: "До свидания".

Необходимо попрощаться до того, как

Вы можете встретиться

Вновь.

А новая

Встреча, после коротких

Мгновений,

Или многих жизней,

Обязательно

Будет, если вы настоящие

Друзья.

На следующий день, когда солнце стояло в зените, а желающих покататься

еще не было, он остановился у крыла моего самолета. "Помнишь, что ты сказал,

узнв о моих проблемах, ну, что никто не хочет слушать, сколько бы чудес я не

совершил?"

"Нет".

"А ты помнишь тот день, Ричард?"

"Да, день я помню. Внезапно, ты показался мне таким одиноким. Но я не

помню, что тогда сказал".

"Ты сказал, если я завишу от того, волнует ли людей то, что я говорю,

то мое счастье зависит от первого встречного, а не от меня самого. Я пришел

сюда, чтобы узнать очень простую стину: "Не важно, говорю я или нет". Я

выбрал эту жизнь, чтобы рассказать людям, как устроен этот мир, но с тем же

успехом я мог выбрать эту жизнь, чтобы вовсе ничего не говорить. Абсолюту не

надо, чтобы я рассказывал всем о том, как устроен мир".

"Это и так ясно, Дон. Я мог бы тебе об этом сказать давным-давно".

"Ну, спасибо большое. Я нашел то, ради чего прожил эту жизнь, я

закончил работу всей жизни, а он говорит: "Это и так ясно, Дон".

Он смеялся, но в то же время, он был печален, и тогда я не знал отчего.

Твое невежество

Измеряется тем, насколько глубоко ты

Веришь в нсправедлвость

И человеческие трагедии.

То, что гусеница

Называет Концом света,

Мастер назовет

Бабочкой.

Слова, которые я прочитал в "Справочнике Мессии" накануне, были

единственным предупреждением. День проходил как обычно. Я стоял на верхнем

крыле моео "Флита", заливая бензин в бак, и с удовольствием поглядывал на

небольшую толпу желающих прокатиться. Его смолет после посадки подрулил к

ним и остановился, подняв своим широким винтом небольшой ураган. Но

вследующую секунду раздался легкий хлопок, будто лопнула шина, и тут толпа

сорвалсь с места и побежала. Шины на "Трэвэл Эйр" были в полной сохранности,

мотор, как и за секунду до этого, тихонько урчал на холостых оборотах, но в

матерчатой обшивке фюзеляжа у пилотской кабины зияла большая дыра, Шимоду

отбросило к дальней стенке, его голова свесилась вниз, а тело казалось

совершенно неподвижным.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что Дональда

Шимоду только что застрелили, еще секунду, чтобы бросить канистру, спрыгнуть

на землю и рвануть к нему. Все было похоже на киносценарий, на сцену из

любительского спектакля - человек с дробовиком в руках, убегающий вместе со

всеми - он пробежал так близко от меня, что я легко мог бы дотянуться до

него рукой. Теперь я вспоминаю, что мне на него было наплевать. Во мне не

было ни ярости, ни удивления, ни ужаса. Главное, надо было как можно быстрее

добраться до кабины "Трэвэл Эйр" и поговорить с моим другом.

Казалось, что у него в руках взорвалась бомба. Кожаная куртка и рубашка

на левом боку были залиты кровью и свисали лохмотьями, видны глубокие раны,

словом, алое месиво.

Его голова упиралась в правый нижний угол приборного щитка, возле ручки

зажигания, и я подумал, что, если бы он пристегивался в полете, его бы так

сильно не швырнуло вперед.

"Дон, ты в порядке?" Глупее вопроса не придумаешь.

Он открыл глаза и улыбнулся. Его лицо было мокрым от крови. "Ричард,

как все это выглядит?"

Услышав, что он заговорил, я почувствовал огромное облегчение. Если он

может говорить, если он может думать, то с ним все будет в порядке.

"Слушай, приятель, если бы я не знал, кто ты такой, я бы сказал, что ты

влип в историю".

Он не шевелился, только чуть-чуть повернул голову, и внезапно я снова

испугался, больше его неподвижности, чем этого кровавого месива. "Я не знал,

что у тебя есть враги".

"У меня нет. Это был... друг. Лучше, чем, если б... какой-нибудь

возненавидевший меня бедняга... навлек на себя... всякие беды... убив меня".

Сиденье и стенки кабины были сплошь залиты кровью - придется немало

потрудиться, чтобы снова отмыть "Трэвэл Эйр", хоть сам самолет практически

не был поврежден. "Должно ли так было случиться, Дон?"

"Нет..." - тихо сказал он, едва дыша. "Но я думаю... мне нравится

драма..."

"Ладно, давай быстрее! Исцеляйся! Судя по размерам толы, нам сегодня

придется много полетать!"

Но пока я подбадривал его шутками, несмотря на все свои знания и все

свое понимание реальности, мой друг Дональд Шимода упал на ручку зажигания и

умер.

В моей голове будто с грохотом что-то взорвалось, мир покачнулся, я

соскользнул с крыла и упал в трву, залитую кровью. "Справочник Мессии"

вывалился из кармана и раскрылся, ветер заиграл его страницами.

Я поднял его6 не глядя. Неужели этим все и кончается?! - думал я, и

все, что говорит Мастер, лишь красивые слова, которые не могут спасти его,

когда на фермерском поле на него бросается какой-то жалкий бешеный пес.

Мне пришлось прочитать трижды, прежде чем я смог поверить, что на этой

странице было напечатано:

Все

В этой книге

Может оказаться

Ошибкой.

конец

Эпилог

Когда пришла осень, я был уже на юге, улетел туда с теплыми ветрами.

Подходящих полей там мало, но толпы с каждым днем становились все больше.

Желающих прокатиться на биплане и раньше хватало, а в эти дни люди все чаще

оставались поговорить со мной, посидеть у костра.

Время от времени кто-нибудь, кто не был так уж сильно болен, вдруг

заявлял, что от нашего разговора ему становилось лучше, и на следующий день

люди начинали странно на меня посматривать и из любопытства придвигались

поближе. Не раз я улетал на рассвете.

Никаких чудес не случалось, хотя мой "Флит" стал летать лучше, чем

прежде и расходовать меньше бензина. Масло больше не подтекало, а мошкара

уже не разбивалась о пропеллер и лобовое стекло. Несомненно, это от того,

что похолодало, или эти кроши поумнели и заранее улетали с моей дороги.

Однако, одна река времени для меня остановилась в тот летний полдень,

когда застрелили Шимоду. Подобного конца этой истории я не понимал и не мог

в него поверить; это засело у меня в голове, и я тысячу раз переживал все

заново, надеясь, что исход может каким-то образом измениться. Но он не

менялся. Чему же я должен был научиться в тот день?

Однажды поздно вечером, в конце октября, когда я, испугавшись толпы,

улетел из какого-то городка в штате Миссиссипи, мне на глаза попалась

крошечная пустая площадка, которой едва хватило, чтобы посадить мой

"Флит"...

Еще раз перед тем как заснуть, я принялся заново вспоминать ту

последнюю секунду нашей встречи - почему он умер? Для этого не было причин.

Если то, что он говорил, правда...

Теперь уж не с кем было поговорить, как бывало прежде, не у кого

учиться, не на кого напасть и завязать словесную дуэль, не об кого оттчивать

мой новый светлый ум. Самому с собой? Можно, но с Шимодой это было в два

раза интересней, он учил меня, постоянно выбивая меня из равновесия своими

приемами духовного каратэ.

Думая об этом, я уснул и увидел сон.

Он стоял на коленях, спиной ко мне, зашивая дыру в боку "Трэвэл Эйр",

там, куда пришелся заряд дроби. На зеленой траве луга у его колена лежал

рулон специальной авиаткани мари "А", стояла банка с авиалаком.

Я знал, что сплю, но я также знал, что все это происходит на самом

деле. "ДОН!"

Он медленно встал и повернулся ко мне, улыбнувшись при виде моего лица,

на котором смешались печаль и радость.

"Здорово, приятель", - сказал он.

Слезы застили мне глаза. Смерти нет, смерти вообще нет, и передо мной

стоял мой друг.

"Дональд!... Ты жив! Чем ты тут занимаешься?" Я подбежал и обнял его,

он был настоящим. Я чувствовал под пальцами кожу его летной куртки, слышал,

как от моих объятий трещат его кости.

"Здорово", - повторил он. "Надеюсь, ты не возражаешь, если я залатаю

эту дырку".

Я был так рад его видеть, что ничего невозможного для меня просто не

было.

"При помощи заплатки и лака?" - удивился я. "Ты собираешься пришить

заплатку...? Надо делать иначе, ты должен увидеть это место совершенно

целым, представить, что все уже сделано..." Говоря это, я заслонил ладонью

кровавую дыру с рваными краями, а когда убрал руку - дыра исчезла. Перед

нами стоял самолет, сверкавший на солнце как зеркало, без единого шва на

ткани фюзеляжа.

"Так вот как ты это делаешь!" - сказал он, в его темных глазах

светилась гордость от того, что его не слишком уж блестящий ченик наконец-то

научился творить реальность силой воображения.

Сам же я своим способностям не удивился; во сне, именно так и надо было

поступить.

У крыла его самолета горел костер, над которым висела сковородка. "Ты

что-то готовишь, Дон! Слушай, я никогда не видел, чтобы ты готовил. Что там

у тебя на звтрак?"

"Оладья", - ответил он сдержанно. "Я напоследок решил показать тебе,

как их надо жарить".

Он разрезал оладью пополам своим перочинным ножом и вручил один кусок

мне. Когда я пишу эти строки, я все еще живо ощущаю ее вкус... словно опилки

смешали со старым клейстером и разогрели в машинном масте.

"Ну как тебе?" - поинтересовался он.

"Дон..."

"Это страшная месть привидения", - засмеялся он. "Я ее сделал из

гипса". Он положил свой кусок на сковородку. "Это, чтобы напомнить тебе -

если ты когда-нибудь захочешь пробудить в человеке тягу к знаниям, делай это

при помощи твоего понимания мира, а не при помощи твоих оладьей,

договорились?"

"НЕТ! Дон, любишь меня, так полюби и мои оладьи! Это же хлеб насущный!"

"Прекрсно. Но я тебе гарантирую, что если ты осмелишься кого-нибудь

накормить твоим хлебом насущным, то первый же такой ужин станет твоей тайной

вечерей, со всеми вытекающими последствиями".

Мы посмеялсь, потом помолчали, я взглянул на него.

"Дон, с тобой все в порядке, да?"

"А ты, что же, думал, что я умер? Как не стыдно, Ричард".

"И это не сон? Я не забуду, что вижу тебя сейчас?"

"Нет. Это сон. Это другое пространство - время, а любое другое

пространство-время - это сон для здравомыслящего землянина, каковым тебе

остается пребывать еще некоторое время. Но этой встречи ты не забудешь, и

это изменит твой образ мыслей и твою жизнь".

"А мы еще встретимся? Ты вернешься?"

"Не думаю. Я хочу выйти за пределы пространства и времени. По правде

говоря, я уже вышел. Но между нами, между тобой и мной, и другими из нашей

семьи остается связь: Если ты столкнешься с серьезной проблемой - засни,

думая о ней, и, если хочешь, мы встретимся здесь, у моего самолета, и

обсудим ее".

"Дон..."

"Что?"

"Но к чему был этот дробовик? Почему это случилось? По-моему, в том,

что тебе прострелили сердце из дробовика не было ни славы, ни проявления

могущества".

Он сел на траву у крыла. "Поскольку я не был всемирно известным

Мессией, мне не надо было ничего и никому доказывать. А поскольку необходима

тренировка в том, чтобы наш внешний вид не волновал нас... и не печалил", -

подчеркнул он последние два слова, - "для тренировки можно разок и истечь

кровью. И это меня, к тому же позабавило. Когда умираешь, испытываешь такое

чувство, будто в жаркий день ныряешь в глубокое озеро. Вначале шок от

обжигающего холода, но боль длится лишь секунду, а затем ты принимаешь свой

истинный вид и купаешься в настоящей реальности. Но я проделал это уже

столько раз, что даже шока почти не чувствую".

Он помолчал, а потом поднялся на ноги.

"Лишь очень немногих интересует то, что ты можешь им сказать, но это

нормально. Запомни, что об Учителе судят вовсе не по числу его учеников".

"Дон, я постараюсь, обещаю тебе. Но сбегу, как только это мне надоест".

Самолета никто не касался, однако, неожиданно, его пропеллер

завертелся, двигатель чихнул облаком сизого дыма, а затем ровно загудел.

"Обещание принято, но..." - он, улыбаясь, смотрел на меня, словно чего-то не

мог понять.

"Принято, но что? Скажи. Вслух. Скажи мне. Что не так?"

"Ты не любишь толпу", - сказал он.

"Не люблю, когда она давит на меня. Я люблю поговорить и обменяться

идеями, но когда вспоминаю, как они тебе поклонялись, и эта зависимость... Я

надеюсь, ты не просишь меня... Считай, что я уже сбежал".

"Может быть, я - полный дурак, Ричард, и может быть, я не вижу чего-то

очевидного, что прекрасно видно тебе, и если так, то, пожалуйста, подскажи

мн, но что плохого в том, чтобы записать это все на бумагу? Разве есть такое

правило, которое запрещает Мессии писать то, что с его точки зрения истинно,

что забавляет его, что помогает ему творить чудеса? И, может быть, тогда,

если людям не понравятся его слова, они смогут просто их сжечь и развеять

пепел по ветру, вместо того, чтобы стрелять в него самого. А если

понравятся, то они смогут их заново когда-нибудь перечитать, или написать их

на дверце холодильника, или воспользоваться идеями, которые им там

приглянутся. Что плохого в том, чтобы их записать? Но, может быть, я -

просто дурак".

"Значит, написать книгу?"

"А почему бы и нет?"

"А ты знаешь, сколько надо труда... Я обещал себе, что в жизни никогда

больше не напишу ни единого слова!"

"А, вот в чем дело. Ну, тогда прости", - сказал он. "Ты, конечно, прав.

Я просто этого не знал". Он встал на нижнее крыло и залез в кабину. "Ну,

ладно. Как-нибудь увидимся. Счастливых полетов, и все такое. Смотри, чтобы

толпа до тебя не добралась. Так ты уверен, что не хочешь написать книгу?"

"Никогда", - сказал я. "Ни единого слова".

Он пожал плечами и натянул летные перчатки, а затем потянул ручку газа,

и мотор оглушительно взревел. Когда я проснулся под крылом моего "Флита",

этот рев все еще звенел у меня в ушах.

Я лежал в безмолвии, царившем над этим полем, укрытом изумрудным

пушистым ковром. Новое ласковое утро пришло в мир.

И тут, ради забавы, еще толком не проснувшись, я - один из почти пяти

миллиардов мессий, живущих на этой планете, взял свой бортжурнал и принялся

писать о моем друге:

Поиск по сайту: