Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Еще более реально, чем ты сам



 

Через полгода после рождения Меган Карен окончательно перевели в дом инвалидов «Инглвудский приют». Ее поместили в отдельную палату. На тумбочке у ее изголовья теснились увлажнитель воздуха, ее бижутерия, деревянная расческа, бумажные носовые платки в розовой гофрированной коробочке, открытки на день рождения (скрупулезно обновлявшиеся каждый год), семейные фотографии в рамочках, плюшевые игрушки (один кот Гарфилд, два плюшевых мишки и один белый медведь), пара книг для посетителей — «Лучшее в жизни» и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», да горшок с вьющейся диффенбахией, проворно колонизировавшей чуть не всю комнату. Ее приемник иногда часами оставляли включенным.

«День» Карен чисто технически начинался в районе полуночи, когда ее поднимали с «антипролежневого» матраса с переменным давлением и переворачивали с боку на бок. При этом осматривалась ее одежда; при необходимости производилась замена. До шести утра ее переворачивали еще дважды. Одновременно полость ее рта прочищали мягкой зубной щеткой и протирали влажной губкой; губы смазывали вазелином.

Дважды в неделю, по утрам, ей полагалась полноценная ванна. Заодно при этом медсестра выполняла комплекс «интенсивных» упражнений для подвижности плечевых, локтевых и всех прочих суставов, а также сгибательных и разгибательных мышц. В остальные дни ее обтирали губкой и проводили упрощенный комплекс упражнений.

В течение промежутков бодрствования пища поступала прямо в ее желудок — стекая под действием силы тяжести из закрепленного над кроватью пакета по трубке через постоянно установленный у нее на животе, рядом с пупком, клапан.

Карен одевали в специальную — только передняя часть, без спинки — одежду и усаживали в гериатрическое кресло-каталку с подставкой для ног и специальным приспособлением, поддерживающим голову. Она обязательно присутствовала на общем завтраке, обеде и ужине, равно как и на особых мероприятиях — просмотрах фильмов, празднованиях дней рождения и даже на церковных службах, которые проводились в приюте по воскресеньям, хотя и не каждую неделю. Между приемами пищи Карен сидела в кресле в своей комнате. Персонал приюта следил за тем, чтобы по возможности чаще менять положение ее тела.

Карен оказалась нетипичной пациенткой, в том смысле, что ее миновали или поразили лишь в легкой форме большинство сопровождающих коматозное состояние осложнений, таких как пневмония, кишечная недостаточность, инфекции мочеиспускательного тракта, тромбы в ногах, судороги, прободение желудка, пролежни и кожные высыпания вследствие недостаточности кровообращения.

Считается, что с такими пациентами нужно ждать момента, чтобы «повернуть выключатель». Карен никак не попадала в такую категорию. Хотя и ее семье пришлось проявлять определенный, делящийся на несколько степеней героизм, чтобы не дать ей умереть. Например, когда встал вопрос об антибиотиках для лечения воспаления легких. Джордж настоял на полноценном курсе, а Лоис демонстративно уклонилась от высказывания своего мнения. Большинство родителей пациентов, оказавшихся в коме, разводятся через несколько лет, проведенных в ссорах, взаимных упреках и самообличениях, в визитах к юристам, врачам, социальным работникам, в оплате бесчисленных счетов. Джордж и Лоис остались вместе.

— Кома — явление редкое, — как-то раз сказал мне Лайнус. — Это побочный продукт современной жизни. Ведь до Второй мировой войны такие случаи практически не наблюдались. Люди просто умирали. Коматозное состояние столь же ново и современно, как пластмасса, реактивная авиация и микросхемы.

За последующие годы Карен высохла и исхудала до такой степени, что ее тело казалось скорее искусственным сооружением — с желтоватого оттенка кожей, натянутой на скелетную основу, как на обруч барабана. Постороннему она несомненно показалась бы отвратительным на вид уродцем. Волосы стали тонкими и ломкими; седеть Карен начала в двадцать три года. Дышала она естественным образом, и едва слышное движение вдыхаемого и выдыхаемого воздуха было, пожалуй, единственным внешним свидетельством того, что она еще жива. Со временем врачи стали устанавливать специальные шплинты и распорки, чтобы тело ее не скрючилось, не вернулось в позу зародыша. К удивлению медиков, этого так и не произошло. Карен оставалась податливой и расслабленной. У нее перебывало немало докторов-исследователей и студентов из Университета Британской Колумбии, интересовавшихся ее релаксированным состоянием.

 

Весной 1981 года Гамильтон нарисовался у меня с рассеченной губой, подбитым глазом и весь кипящий праведным гневом.

— Эта клизма Клаус въехал мне по роже штативом. Ну и хрен с ним. Передаю Пэм в полное его распоряжение.

Я поинтересовался, кто такой Клаус.

— Да новый хахаль Пэмми.

На следующий день Пэм позвонила мне, чтобы попрощаться; она решила уехать с Клаусом в Нью-Йорк.

— Знаешь, Рик, он не то чтобы очень талантлив как фотограф, но он такой милый.

В последующие десять лет я видел Пэм только на обложках журналов да время от времени слышал ее по телефону, когда она звонила из какого-нибудь особенно экзотического места: «Привет, Ричард. Я тут в самолете, пролетаю над Джуно[11](треск в трубке). Черт, просыпала кокаин прямо на колени! Оливер, в котором часу начинается охота?… Да нет же… это был пиджак, который остался в Мадриде… Алло, Ричард… Так на чем мы остановились?»

Гамильтон провел несколько сезонов в экспедициях, облазив все медвежьи углы на севере Британской Колумбии. Там начался его бурный роман с динамитом — вполне закономерное развитие склонности к пиромании, проявлявшейся у него с первого класса: муравейник — жидкость, разжигающая уголь для барбекю — картонные коробки из-под булочек для гамбургеров — и большое увеличительное стекло.

В 1985 году он получил диплом по геологии и допуск к взрывным работам, что дало ему возможность в течение нескольких последующих лет пребывать в подлинно счастливом состоянии — он мотался по всей провинции, взрывая горы, превращая скалы в щебень.

Лайнус стал инженером-электротехником, что никого не удивило. После окончания учебы он перебрался в центр — поближе к новой работе. Виделись мы редко. Его жизнь казалась скучной. Он слишком рано повзрослел.

Добродетельная Венди поступила в университет учиться на врача-реаниматолога. Жизнь студента-медика такова, что следующие десять лет виделись мы с Венди лишь когда она, измученная недосыпанием, всплывала глотнуть воздуха — красные глаза, мятая одежка и озабоченное лицо с сеточкой морщин у глаз. Пообедав с ней как-то раз, мы с Гамильтоном узнали об основных кошмарах медработника: тридцатишестичасовой рабочий день, склочные дежурные сестры и вредоносные бактерии, притаившиеся на каждом шагу.

— Я почти все время ощущаю себя пакетом со скисшим молоком, — сказала Венди. — Но мне нравится эта работа.

Гамильтон извлек из кармана пузырек с «Визином» и сказал Венди, чтобы та запрокинула голову. Закапав ей в глаза, он пояснил: не желаю, чтобы на меня смотрели таким забитым взглядом.

— Ну как — лучше стало? — спросил он.

— Да. Спасибо, Гэм.

— Оставь флакончик себе. Я его специально тебе купил. Прогуляться не хочешь — на залив, в Эмблсайд?

— Я бы с удовольствием, но у меня ночная смена. Через четверть часа уже нужно быть на работе.

Я же… мне пришлось пойти работать на Ванкуверскую фондовую биржу. Работа была доходная, но наводила на меня такую тоску — просто слов нет, чтобы толком описать.

 

Меган с самого начала знала, что я ее отец. С Карен дело обстояло по-другому. Однозначно верным или неверным не могло быть ни одно решение. Вариант — не говорить ей о Карен — дался нам нелегко. А как еще? Сказать ребенку, что Карен умерла? Это значит обмануть ее. Бесконечно повторять, что она надолго уехала? Чушь. Сказать, что Карен больна? «Но тут возникает другая проблема, — заметил мой отец. — Меган сразу же захочет проведать ее. А хотя мы все и любим Карен, нельзя не признать, что показывать ее ребенку не только страшновато, но и попросту жестоко».

В итоге мы пришли к выводу, что к семи годам Меган повзрослеет достаточно, чтобы познакомить ее с Карен. А до тех пор решено было ссылаться на болезнь Карен и обещать, что мы ее увидим, но нескоро. Меган все же задавала неизбежные вопросы: «Папа, а мама — она какая? Ну та, моя настоящая мама». Это четко сделанное ребенком разграничение, вполне естественное и предсказуемое, заставляло Лоис скрипеть зубами от злости.

«А мама что — умерла? А моя мама красивая? А мама любит лошадок? Если мама придет к нам в гости, она поможет мне убраться в комнате?»

В 1986 году Меган с огромной радостью пошла в первый класс. Каждое утро она стремительно вскакивала с кровати и вылетала из дома через кухонную дверь — небезуспешно избегая очередной порции нравоучений или ругани Лоис. Никакие внеклассные занятия не были для нее слишком утомительны, никакие уроки музыки — слишком длинны или скучны.

Меган действительно начала жизнь, как я и предполагал: моей копией в парике-«лентяйке». У нее были прямые, как струи дождя, красивые волосы. Но все же судьба сжалилась над нею. Когда сошел младенческий жирок, в Меган стали проявляться самые очаровательные черточки Карен. Внутренне мы все вздохнули с облегчением.

Иногда я забирал Меган из школы и отвозил домой.

— Дзинь-дзинь, привет, Лоис…

— Знаешь, Ричард, я ума не приложу, почему ей так нравится школа. У нее же здесь все есть — полно игрушек, и я готова все время развлекать ее и воспитывать — от зари до зари хватит. Не понимаю, что она так рвется к тебе. Нет, ты только не обижайся, но ведь у вас дома нет ничего для ребенка. Ни единой вещички. Я заходила к вам на той неделе и специально, пока пила кофе, присмотрелась: во всем доме я нашла единственный мячик — да и тот, как оказалось, предназначен Чарли (это наша собака — золотистый ретривер). Придется теперь быть построже, а вы постарайтесь придумать более содержательную программу занятий для ребенка. Меган, иди сюда, сейчас будем играть в карточки со словами. До свидания, Ричард. И, кстати, подстригись. Сейчас в моде более короткие волосы, а ты как-никак отец.

Дверь закрыта; за ней — приглушенные, раздраженные голоса: Меган стонет, когда перед ней выкладывают стопку карточек с картинками и французскими словами. Бедный ребенок!

 

Вскоре после того, как Меган пошла в школу, ее одноклассники, маленькие, жестокие по незнанию хулиганы, наслушавшись чего-то от родителей, которые сами слышали что-то в универсаме «Супер-Вэлью» от того, кто, в свою очередь, где-то что-то слышал, сообщили Меган, что ее мама — «овощ». Как и положено в этом возрасте, они выкрикивали ей вслед на детской площадке целый список. «Салат. Кукуруза. Зеленый горошек. Морковка. Мама Меган — морковка!» Ну, и дальше в том же духе. В день биржевого краха 1987 года, буквально через несколько минут после того, как до меня окончательно дошло, что я потерял все свои активы, мне позвонил директор школы. Лоис дома не было, и он набрал мой номер. Мне было сказано, что Меган «не в себе». Я поскорее забрал дочку, и мы долго бесцельно кружили по нашему району — винный запах хрустких, готовых опасть листьев, длинные осенние тени. Радио я не включал.

— Что случилось, солнышко?

— Папа, все говорят, что моя настоящая мама — морковка.

— Но ведь это не так. Сама понимаешь, так не бывает.

— Значит, петрушка?

— Господи, Меган, что ты мелешь? Никакая она не петрушка и вообще — никакой не овощ! Чушь какая-то!

— Тогда почему все говорят, что она — морковка?

— Потому что дети — жестокие. Понимаешь, Меган, они говорят глупости, жестокие злые глупости, сами не понимая, что и зачем они повторяют.

— А я раньше была морковкой?

Я затормозил перед светофором на Хэдден-драйв.

— Стоп, Меган.

Меган вдруг открыла дверцу и бросилась бежать в парк, окружавший поле для гольфа. Черт! Я бросил машину на светофоре — с ключами в замке зажигания, двери нараспашку, — и побежал вслед за дочерью. К счастью, эти места я знал не хуже, чем всякий здешний ребенок, — сколько времени было проведено здесь по молодости!

— Меган, иди сюда!

— Хрум-хрум-хрум.

Что за дурацкий звук она изображает? Я пошел на голос, перелез через какие-то бревна с гроздьями поганок и вышел на поляну, где в школьные годы мы провели немало пятничных и субботних вечеров. Меган сидела скрючившись, как в утробе, возле гнилого ствола дерева, спиленного, наверное, едва ли не в двадцатых годах.

— Хрум-хрум-хрум.

— Меган, вот ты где!

Я остановился, чтобы перевести дух, и огляделся. В нескольких шагах от меня, там, где листва слишком плотно закрывала землю от солнца, в лесном ковре образовалась проплешина. Помимо прошлогодних еловых, сосновых и кедровых иголок, это место было усеяно смятыми сигаретными пачками, пожелтевшими обрывками порножурналов, конфетными фантиками, презервативами, старыми батарейками и даже сорванными с капотов «мерседесов» звездами.

— Хрум!

— Меган, что это за звук такой?

— Хрум.

Все ясно. В эту игру положено играть вдвоем.

— Хрюм-хрюм.

Меган закатила глаза:

— Сам ты «хрюм». Неправильно.

— Хрюм-хрюм?

— Папа, неужели не понятно, что морковка говорит по-другому? Вот так хрум-хрум-хрум.

— Ну да, вот глупый-то. Как же я мог забыть.

На какое-то время воцарилась тишина, и я вдруг вспомнил, как мы с Джаредом «позаимствовали» неподалеку отсюда у престарелой парочки тележку для гольфа и гоняли по лесу, пока она не свалилась с обрыва, — мы едва успели соскочить. Нас тогда так и не поймали.

— Меган, ради Бога, перестань молоть эту морковную чушь. Сама прекрасно знаешь, что это не правда.

— Где моя мама? — Меган готова была разреветься.

— Ладно, Меган, я скажу тебе. Ладно?

— Ладно, — вздохнула она и как-то сразу успокоилась.

Я собрался с духом и сказал:

— Мама тяжело заболела, когда ей исполнилось восемнадцать лет. У нее день рождения в один день с тобой.

— Правда?

— Правда.

Я рассказал Меган о ее маме — все. А потом мы пошли обратно к дороге, где машина, по-прежнему с работающим мотором, так и дожидалась нас, готовая везти куда угодно.

Разумеется, Меган захотелось увидеть Карен, и чем быстрее — тем лучше. Мы пошли к ней в тот же вечер. Моя мама и сотрудники Инглвудского приюта как могли принарядили Карен. Войдя в здание, я поздоровался с дежурными сестрами, как делал это уже сотни раз. Тем не менее внутри у меня все сжалось. Мы молча прошли по гулкому холлу в комнату Карен. По радио передавали «Стеклянное сердце», потом какую-то песню в исполнении «Smiths». Кровать была накрыта синим покрывалом.

— Меган, не волнуйся, — сказал я. — Бояться не надо. Мы с тобой, и мы все тебя очень любим.

Карен, даже принаряженная мамой, выглядела страшновато. Естественный цвет лица ей попытались придать толстым слоем тонального крема и пятнами румян. Волосы, причесав и уложив получше, украсили ленточкой в стиле Алисы. На ней был бледно-лиловый фланелевый кардиган. С семьдесят девятого года я не видел Карен накрашенной, почему-то это вдруг вызвало во мне горячую волну острого одиночества. Меган же, судя по всему, быстро оправилась от первого шока. Внешне она вообще никак не проявила испуга. Я неподвижно смотрел, как она подходит к кровати Карен. Одну ладонь она положила на ее лоб, другой прикоснулась к волосам и провела по щеке. Посмотрев на свои пальцы, она сказала:

— Мама накрашена. Перед тем как ложиться спать, никто не красится.

Послюнявив пальцы, она попыталась стереть с лица Карен косметику, уничтожая плоды стараний моей мамы. Закончив свое дело, она забралась на кровать и легла рядом с Карен. Карен как раз «спала», рот ее был приоткрыт. Меган пристально посмотрела ей в лицо.

— Давно она… такая?

— С пятнадцатого декабря семьдесят девятого года.

— Кто к ней приходит?

— Джордж, — сказал я. — Каждый день. И я. Раз в неделю, по воскресеньям.

— Ага.

Меган снова посмотрела на свою мать.

— А я ее не боюсь. Правда.

— Ну и хорошо. Тебе и не надо ее бояться.

Меган еще раз погладила Карен по лицу и вдруг спросила:

— Папа, можно, я тоже буду ходить к ней с тобой по воскресеньям?

— Договорились.

— А на кого я больше похожа? На тебя или на маму?

— На маму, — сказал я с облегчением.

Меган пристально вглядывалась в лицо Карен, словно пытаясь разглядеть водяные знаки на подозрительной банкноте. Удовлетворенно вздохнув, она наконец спокойно легла рядом с ней и о чем-то задумалась. Я вышел на свежий воздух. Спокойствие, с которым Меган приняла эту дикую реальность, привело меня в замешательство. Вот ведь как в жизни бывает, — думал я. Знаешь что-то, готовишься, а получается все наоборот. С того дня Меган стала ездить со мной в Инглвуд по воскресеньям.

 

В восьмидесятые мы с Гамильтоном вели разгильдяйскую, загульную жизнь. Например, как-то раз я проснулся поутру из-за того, что Гамильтон щипчиками для ногтей выковыривал у меня из носа не усвоившийся — не пошедший впрок — кокаин. В общем — веселая была жизнь.

Я кое-как оправился после биржевого краха 1987 года и продолжил свою нудную работу на финансовом поприще; занимался я продажами шедших на понижение акций. Примерно в эти годы я начал пить. Моими собутыльниками стали стильно загоревшие в солярии солидные пятидесятилетние дядьки с модными прическами и в дорогих печатках. Они, кстати, уже с пяти утра (о, Господи!) напяливали наушники и приступали к работе. Бесконечными «за твое здоровье — за мое здоровье» мы обменивались по телефону, не выходя из наших унылых, цвета детской неожиданности, ячеек в биржевом зале.

Мелкий скандальчик, вспыхнувший в связи с котировкой чьих-то поддельных акций, попутно вышиб меня с биржи. На оставшиеся деньги я купил себе только что не картонную хибару в Северном Ванкувере, где и поселился в одиночестве. Меган я теперь видел от случая к случаю — пла-а-а-хой папа! Этот первый домик я зашпаклевал, отдраил до блеска, где чего подкрасил и впарил его новому хозяину, наварив свои двадцать пять тысяч. Это стало решением проблемы работы: я покупал худший дом в хорошем квартале, ремонтировал его, напиваясь по выходным до чертиков, приводил свое приобретение в божеский вид и перепродавал со вполне разумной прибылью. Делал я это не из жадности, а для того, чтобы что-то делать, занять себя чем угодно, лишь бы не оставить времени на честный разговор с самим собой. В моменты, когда тишина и одиночество настойчиво требовали объяснений, я заливал их водкой и размышлениями о предстоящем ремонте. К Карен я заглядывал два-три раза в неделю. В Инглвуде я пил водку, смешанную с апельсиновым соком, прямо из картонного пакета.

 

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.