Ставрогин и его двойники

О романе Ф.М. Достоевского «Бесы»

Современная литература и актуальная философия пестрят противоречивыми идеями, иногда радикальными, почти всегда – невоплотимыми. И в прошлом, и в позапрошлом, и в нынешнем веке идейные искания обусловливаются нехваткой «настоящего», как писал Достоевский, «живой жизни». Неслучайно в наши дни наблюдается очередной подъем интереса к наследию Достоевского – во многом это связано с идеологической неоднозначностью современной социокультурной ситуации. В российском обществе последних десятилетий (как и в 1860-70 гг., и в начале XX века) ценностные ориентиры потеряны.

Данная статья представляет синтез нескольких точек зрения на ряд аспектов затрагиваемой темы и преследует цель вновь заострить читательское внимание на некоторых художественных и философских открытиях Достоевского – писателя, всю жизнь стремившегося к твердой идейно-нравственной почве.

«Бесы» – самое злободневное и тенденциозное из художественных произведений Достоевского, это роман-предупреждение и – предостережение. Однако непреходящая популярность романа обусловлена не политической остротой, а философско-этической глубиной и насыщенностью. Подобно тому, как из проекта сатиры на Л.Н. Толстого возник роман «Идиот», из замысла романа-памфлета о нигилизме и социализме возникли «Бесы» – третий роман Великого пятикнижия Достоевского – роман о Христе, о человеческой вере и неверии в него.

В романе «Бесы» наиболее широко представлено идейное многообразие середины XIX века, герои романа – носители разнообразных противоречащих друг другу философем. При этом Достоевский изображает не идею в человеке, а (по его собственному выражению) «человека в человеке» (Дневник писателя). Идея часто вступает в конфликт с нравственной сущностью человека, иногда – в неразрешимый, трагический конфликт, но всегда служит для отражения психологии героя, его человеческой сущности. Собственные голоса героев, каждый из которых является носителем определенной идеи или нескольких, иногда антиномичных идей, сталкиваются, раскрывая при этом друг друга; во взаимодействии героев раскрываются их личностные черты.

С этим связана такая особенность поэтики Достоевского, как двойничество – герои, «обрастая» чужими голосами, приобретают идеологических двойников. Как писал автор концепции художественного полифонизма М.М. Бахтин, «...упорнейшее стремление его (Достоевского) видеть все как сосуществующее, воспринимать и показывать все рядом и одновременно, как бы в пространстве, а не во времени, приводит его к тому, что даже внутренние противоречия и внутренние этапы развития одного человека он драматизирует в пространстве, заставляя героев беседовать со своим двойником, с чертом, со своим alter ego, со своей карикатурой (Иван и черт, Иван и Смердяков, Раскольников и Свидригайлов и т.п.). Обычное у Достоевского явление парных героев объясняется этою же его особенностью. Можно прямо сказать, что из каждого противоречия внутри одного человека Достоевский стремится сделать двух людей, чтобы драматизовать это противоречие и развернуть его экстенсивно». При этом, «…художественная воля полифонии есть воля к сочетанию многих воль, воля к событию», с этим связан свойственный художественному творчеству Достоевского развитый сценический элемент. По мысли Вячеслава Иванова, Достоевский не считает, что добру можно научить посредством системы доказательств, «… по формуле Достоевского (… сценической по существу) все внутреннее должно быть обнаружено в действии, он неизбежно приходит к необходимости воплотить антиномию, лежащую в основе трагедии – в антиномическом действии;» (Вяч. Иванов. Достоевский и роман-трагедия).

Ставрогин

Двойничество героев Достоевского, как было обозначено ранее, основано на их взаимоповторяемости и взаимоинтерпритации в некоторых идейных и личностных аспектах. Сходство героев позволяет анализировать их по отношению друг к другу, ставит их как бы в одну плоскость, дает повод к сравнению.

Обращаясь к роману «Бесы» нельзя не заметить, что «Из духа Ставрогина вышел и Шатов, и П. Верховенский, и Кириллов, ... Оттого превратился Ставрогин в своего рода "высшего двойника" каждого…» (Л. Силард. Своеобразие мотивной структуры Бесов). Это говорит о неравноправности героев в их двойническом отношении друг к другу. Положение Ставрогина как «высшего двойника» делает его центральной фигурой произведения. Как писал Н. Бердяев, «Основные персонажи „Бесов“ (Шатов, Кириллов, Петр Верховенский) — лишь эманации духа Ставрогина…». Структура личностных взаимоотношений этих героев строится на первичности Ставрогина, который оказал роковое влияние на своих двойников, определившее идейные искания и сюжетные линии этих героев. Зависимость их от Ставрогина можно определить как довлеющее влияние сильной личности на личности более слабые. При этом сюжетные линии Шатова и Кириллова раскрывают суть зароненных в них Ставрогиным идей, показывая их реализацию на практике (Кириллов убивает себя; Шатов, хоть и гибнет, но находит сначала путь к «настоящему», находит духовную опору в вере и народной почве). Это дает нам представление об авторском отношении к обеим идеям.

Тот факт, что источником таких противоречивых идей в романе является Ставрогин, а также его роль общего идеологического двойника служит подкреплению «мистического ареола» этого героя. «Он умеет воздействовать на то, в чем состоит индивидуальное устремление каждого человека, толкнуть на гибель, воспламенив в каждом его особый огонь, и это испепеляющее, злое, адское пламя светит, но не согревает, жжет, но не очищает. Ведь это Ставрогин прямо или косвенно губит и Лизу, и Шатова, и Кириллова, и даже Верховенского и иже с ним <...> Каждого из подчиняющихся его влиянию обманывает его личина, но все эти личины разные, и ни одна не есть его настоящее лицо» (Храмцев Д.В. Пушкин и Достоевский). Магнитическая притягательность личности Ставрогина, его многоликость в преломлении множества взглядов неразрывно связаны с основным стержнем личности Ставрогина, который обозначен в его исповеди: этот стержень – сила.

«Литературно-генетически тип Ставрогина … восходит к байроническому герою с его демонизмом, пессимизмом и пресыщенностью, а также к духовно родственному ему типу русского „лишнего человека“. В галерее „лишних людей“, созданных Пушкиным, Лермонтовым, Герценом и Тургеневым, наиболее родствен Ставрогину Онегин и еще более — Печорин» (там же). Основные свойства характеров, сближающее Ставрогина и Печорина, это невозможность найти применение своей силе, беспощадный самоанализ, а также скепсис, проистекающий из неверия в Бога, не позволяющий найти в чем-либо духовное успокоение и не дающий возможности личностной реализации. Силой характера обуславливается страстность натуры Ставрогина и, как одна из страстей – безмерная гордыня, удовлетворение которой он находит в преодолении страстей естественных, в частности, гнева (он сносит пощечину Шатова, стреляет в воздух на дуэли и т.д.).

Огромная сила воли, находящая возможность реализоваться только в страстях, обуславливает как притягательность Ставрогина для других героев и читателя, так и его внутреннюю пустоту; «Выросший под знаком “вековечной тоски”, открывающей двери в дурную бесконечность пустоты, он, казалось бы, тем не менее, обладает огромной созидательной силой. Он множит свой лик, дробит его в “созданных” им героях. Но они оказываются устойчивее своего творца. Его “создания” обретают твердость истинного бытия, а он, в своей игре масками, в результате оказывается, опять-таки, всего лишь пустым зеркалом, обретающим подобие жизни лишь в те минуты, когда что-то отражает. Неудивительно, что сон его похож на смерть — каменная неподвижность, пустота чистого зеркала — когда он сам по себе, вне общения с человеком» (Т.А. Касаткина. Антихрист у Гоголя и Достоевского).

Ставрогин, безусловно, входит в «плеяду сладострастников» Достоевского и является одним из самых инфернальных его героев. Именно демоническая фигура Ставрогина, а не задуманная первоначально памфлетность, (выраженная в линиях отца и сына Верховенских) составляет идейный центр произведения и делает «Бесы», по выражению Вячеслава Иванова, романом-трагедией. Напомню: эстетическая категория трагического характеризуется положительно неразрешимым конфликтом, приводящим к гибели героя или его ценностей. Сущностное отличие трагического от, к примеру, ужасного или печального, состоит в том, что причина конфликта и гибели заключается в самом характере героя – в предлагаемых обстоятельствах он не может повести себя иначе – этим обусловлена необратимость трагических событий.

Образ Ставрогина, несущий в себе неразрешимый конфликт, вносит в роман трагедийности, гибельность. «Ставрогин поражает воображение каждого из своих “созданий”, оборачиваясь к нему маской, соответствующей лицу глядящего (причем, иногда он не только угадывает, но и предугадывает это лицо, создает в человеке идею, более всего свойственную его типу восприятия мира (Шатов, Кириллов) — то есть как бы “допроявляет” его лицо в зеркале. Здесь не надо обольщаться — это “допроявление” — всегда искажение и замутнение; замутнение чистых источников, бьющих в человеке по воле Бога, искажение лика — лицом. Недаром все его “создания” воспринимают друг друга как “помешанных”, “одержимых”, с “отравленным мозгом” (Шатов о Кириллове)» (там же).

Различие философем двойников Ставрогина, каждый из которых является его своеобразным отражением, как бы подтверждает внутренний разлад, дисгармоничность его натуры. Трагедийность, драматичность этого героя (вспомним аллюзии к Шекспиру в романе) обуславливает его центральное место в происходящем глобальном действе, внезапно потрясшем замкнутый мир провинциального города. При этом отдельно взятый город, вне всякого сомнения, представляет собой модель мира в целом. «„Бесы“ как трагедия символическая есть лишь „феноменология духа Николая Ставрогина“, вокруг которого, как вокруг солнца, уже не дающего ни тепла, ни света, „вращаются все бесы“» (Примечания).

Общекультурный контекст романа связывает Ставрогина двойничеством, выходящим за рамки «Бесов»: его двойниками-прообразами становятся и Шекспировский принц Гарри, и все герои байронического типа, и, как ни парадоксально, Гоголевский Хлестаков. При этом Ставрогин – персонаж далеко не только литературный – как и у других героев Достоевского, («Бесов» в частности) у него были многочисленные реальные прототипы (прежде всего – петрашевец Спешнев и анархист Бакунин), подробно описанные в примечаниях к роману. Демонический Ставрогин бесспорно оказал значительное влияние на последующую литературную традицию. Как один из вариантов реализации образа ницшеанского сверхчеловека, он представлял огромный интерес для религиозно-философских и литературных исканий рубежа XIX-XX веков. Образ Ставрогина предвосхитил русский декаданс, во многом определив его своеобразие.

- Петр Верховенский

Зинаида Гиппиус, по собственному ее шутливому определению, «бабушка русского декаданса», писала в своих мемуарах: «У очень многих людей есть свои "обезьяны"…Это исковерканное повторение, карикатура страшная, схожесть – не всем видны. Не грубая схожесть. На больших глубинах ее истоки. "На мою обезьяну смеюсь? " – говорит в "Бесах" Ставрогин Верховенскому. И действительно: Верховеснкий маленький, суетливый, презренно мелкий и гнусный – "обезьяна" Иван-Царевича, Ставрогина. Как будто и не похожи? – Нет, похожи. Обезьяна – уличает и объясняет» (Зинаида Гиппиус. Живые лица. Глава «Одержимый»). Для определения рода двойничества Ставрогина и Петра Верховенского этот комментарий, на мой взгляд, подходит как нельзя лучше. Петр Верховенский, задуманный изначально как «Ноздрев нигилизма», представитель «базаровской беспардонной вольницы», в планах романа-памфлета занимал центральное место (до соединения их с «Житием Великого Грешника»). Однако Достоевский скоро осознал неспособность «Студента» (так П. Верховенский назывался в планах романа) стать главным героем – он мелочно амбициозен, недальновиден, пронырлив, неумен и, как следствие, совершенно не трагичен. «Если брать облик Верховенского в целом, то Петрашевский в той же степени его „прототип“, как Наполеон III, старшая княжна Безухова, Д. И. Писарев и Ф. В. Ливанов, с которыми по некоторым частным признакам Верховенский сравнивается в записных тетрадях: "...дело в том, что Нечаев предполагает в правительстве умысел — нарочно произвести волнения и безначалие (подражание действиям Наполеона во Франции), чтоб захватить власть в свои руки"; "Нечаев глуп как старшая княжна у Безухова. Но вся сила его в том, что он человек действия"; "Нечаев страшно самолюбив, но как младенец", "Мое имя не умрет века, мои прокламации — история, моя брошюра проживет столько же, сколько проживет мир"» (Примечания).

Этот образ действительно памфлетный. Вся линия Петра Верховенского показывает, во что выродятся нигилизм и революционные идеи, если попадут к людям мелким, честолюбивым, низким, а само возникновение фигуры Петра Верховенского говорит о том, что попадут они к ним непременно. Ведь характер Петра Верховенского – не только почва для развития и применения, но и продукт этих идей.

Особенно ярко раскрывается этот характер в диалоге со Ставрогиным в главе «Иван Царевич», этот же диалог раскрывает природу двойнических отношений данных героев: Верховенский – карикатура, приземленно и пошло представляющая некоторые черты Ставрогина. Карикатура на идеи Ставрогина, на его властность, своенравие, гордость. «Обезьяна – уличает и объясняет,» – Петр Верховенский обличает Ставрогина перед ним самим в большей мере, чем перед читателем. «- На свою обезьяну смеюсь» – это горький смех. Ведь «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор…» (Ф. Ницше, «Так говорил Заратустра», ч.-1, гл. 3). И первое совершенно не отменяет второго.

- Кириллов

Ф. Ницше отмечал, что из всех психологов (здесь – в самом широком смысле слова) на него сильное влияние оказал один только Достоевский. В связи с этим особенно интересны найденные в 90гг. ХХ века записи Ницше, содержащие конспект линии Кириллова. Это во многом объясняет то, что идеи «сверхчеловека» и «человекобожества» имеют множество общих точек, ницшеанство во многом наследует своеобразному антропоцентризму Кириллова.

«Кириллов фанатически предан философии человекобожества и доводит ее до предела, перед которым остановились его знаменитые предшественники. Он приходит к выводу, что именно ему суждено сделать „пробу“, стать первым человекобогом, „открыть дверь“ и вывести человечество из тупика, освободив от страха и боли: „Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. <...> Кто победит боль и страх, тот сам бог будет“, „Я обязан неверие заявить. <...> Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога“».

Личность Кириллова созвучна многими своими особенностями радикальности его идей – гордостью, дистанцированностью от мира и людей, сосредоточенностью на одной мысли. Кириллов – самый оторванный от действительности, самый «литературный» герой романа. Это герой почти притчевый, символический, мыслящий и говорящий формулами. «Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил…» – фанатичность Кириллова органична и естественна, это свойство его характера. Нелюдимость, неграмматичность речи подчеркивают его оторванность от народа. Более того, Кириллов настолько далек от народа и от всего русского, настолько поглощен собственными мыслями, что даже не предполагает возможной значимости почвеннических и национально-религиозных идей: «Я … совсем не знаю русского народа и… вовсе нет времени изучать!»

В романе часто встречаются моменты, характеризующие «детскость» Кириллова (детская улыбка, простота и нестройность речевых конструкций), указывающие как на нравственную чистоту, так и на незрелость. В связи с этим примечательна характеристика одного из его предполагаемых прототипов – П.И. Краснопевцева: „ Петр Иванович принадлежал к личностям, далеко не выдающимся. <...> Вести он не мог, но его вести было не трудно <...> Это был человек в душе чистый и беззащитный, беззащитный до невозможности. Он имел талант прятаться не то что от мира, но даже от приятелей. <...> Жизнь ему была в тягость. Он уходил, уходил, он все думал уйти, пока не ушел“. Краснопевцев покончил жизнь самоубийством» (Примечания). Кириллов чуждается деятельностной активности, самой жизни, ведь жизнь для него – страх и боль. Этим обуславливается то, что поиск истины Кириллова ориентирован не на созидание, а на разрушение:

„ — Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

— Кто учил, того распяли.

— Он придет, и имя ему человекобог.

— Богочеловек?

— Человекобог, в этом разница“

Для Кириллова и его философии принципиальное значение имеет утверждение собственной воли наперекор всему, это роднит его со Ставрогиным. Кириллов как герой наиболее адаптирован к своей идее и своей роли по отношению к ней, реальные прототипы Кириллова неизвестны. Мотивы создания такого персонажа становятся ясны при рассмотрении его с точки зрения основной авторской идеи, выраженной в двойнических отношениях Кириллова, Шатова и Ставрогина.

Анализ поведения и реплик Кириллова наводит на мысль о том, что только такой герой мог решиться убить себя исключительно из философских соображений – ради воплощения идеи человекобожества. Роль этой идеи имеет огромное значение для рассматриваемых отношений двойничества: Кириллов развивает и, более того, является практическим воплощением одной из двух антиномичных идей Ставрогина, в этом он противопоставлен Шатову.

- Шатов

О Шатове «без натяжки можно сказать, что он одержим идеей самого Достоевского, которую тот позже развивал в "Дневнике писателя" – это идея о русском народе – "богоносце", который (и только он) верует в Бога истинного и призван Его именем спасти мир». (Илья Овчинников. Великодушный царь?) От самых светлых образов Достоевского (Алеши Карамазова, Старца Зосимы, Хромоножки, Тихона) Шатова отличает, прежде всего, его трагическая неспособность воистину уверовать, слиться с народом, матерью-землей. Веру и всеобщую любовь Шатов способен принять только на уровне идеи; так и «человекобожество», и самоубийство Кириллова – результат теоретических размышлений. Идейная противоположность Шатова Кириллову существует в романе на фоне двойничества некоторых черт их характеров.

Кириллов полностью поглощен своей идеей. Шатова же рассказчик, еще до портретной характеристики, описывает так: «Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и на половину совсем уже раздавившим их камнем». Кириллов отчужден от людей, жизни, он резок, незрел в своих суждених; Шатов, как писал Достоевский в планах романа «…беспокойный, продукт книги, столкнувшийся с действительностью, уверовавший страстно и не знающий, что делать. Много красоты» (Примечания). Сам Шатов называет себя «книжным человеком» и «скучной книжкой», а Степан Трофимович прилагает к нему эпитет «недосиженный». Помимо этого существует ряд других немаловажных общих свойств этих героев: оба нравственно чисты, честны с собой, оба испытывают глубокие переживания, оба, как отмечалось ранее, ищут истину. Оба героя гибнут, события в сюжетных линиях обоих героев необратимы – это обусловлено их характерами. Последнее свидетельствует о том, что каждый из них мог бы быть главным героем романа-трагедии. Однако для выражения основной идеи романа был необходим герой, синтезирующий противоречивые идеи, отображающий в полной мере беснования оторванного от почвы человека – Ставрогин. Таким образом, двойнические отношения Шатова, Кириллова и Ставрогина – это выражение единой сложной идеи, неразложимой на четкие формулы, которую один Ставрогин, без своих двойников, не выражает.

Двойничество героев в романах Достоевского, как отмечалось ранее, неравнозначно: идеи свойственны двойникам по-разному и в разных ипостасях; сходство героев дает возможность увидеть их различие. Поскольку персонажи Достоевского – не безличные элементы системы, а человеческие существа с самобытными характерами, их взаимоотношения не подвластны формальной логике. Поэтому не все двойники одного героя являются в полной мере двойниками друг друга. Это отчетливо видно на примере нашего материала: разве Петр Верховенский является двойником Шатова? Или Кириллова? – Идеи их различны, но объединяет этих героев одно важнейшее свойство, которое обуславливает их взаимодействие в едином художественном пространстве романа. Все эти герои – искатели.

Они ищут путь преображения мира, духовного освобождения человека, ищут нравственную почву, ищут истину, ищут Бога. Этот поиск «великого, настоящего» у каждого героя происходит в рамках той или иной идеи и соответствует его человеческим свойствам. Вдохновителем, источником идей для каждого рассматриваемого персонажа выступает Ставрогин. При этом сам Ставрогин не проникается полностью ни одной из идей, ни одна из его ипостасей не соответствует стержню его личности.

Двойничество, таким образом, является практически односторонним, ориентированным вовнутрь. Его можно представить в виде следующей диаграммы:

Такая природа двойнических взаимоотношений в романе обусловлена, на мой взгляд, основной авторской идеей. Сам факт состояния поиска (и нахождения ложных решений), говорит о душевном разладе, дисгармонии. Общим свойством рассматриваемых героев в романе является роковое отсутствие «настоящего», нехватка «живой жизни», которая побуждает их искать. Эта внутренняя пустота наиболее присуща общему двойнику рассматриваемых героев – Ставрогину. Занимая центральное место в системе взаимоотношений героев, он представляет собой как бы квинтэссенцию этого душевного разлада. Его причины явственно следуют из главы «у Тихона», справедливо считающейся композиционно-идеологической доминантой романа. «Князь говорит Тихону прямо, что иногда он глубоко страждет укорами совести, иногда же эти укоры обращаются ему в наслаждение. (Булавки под ногтями у ребенка). Не на что опереться нравственному чувству. Тихон прямо ему: «Почвы нет. Иноземное воспитание. Полюбите народ, святую веру его. Полюбите до энтузиазма» (Примечания). В невозможности для Ставрогина преодолеть свой душевный разлад при помощи веры – его главная трагедия. Эта внутренняя трагедия выражена внешне во всем действии романа и окончательно оформлена в финале. «Причины духовной гибели Ставрогина Достоевский осмысливает при помощи апокалиптического текста „И Ангелу Лаодикийской церкви напиши...“. Трагедия Ставрогина состоит в том, что он „не холоден“ и „не горяч“, а только „тепл“, а потому не имеет достаточной воли к духовному возрождению, которое по существу не закрыто для него. В разъяснении Тихона (см. главу „У Тихона“) „совершенный атеист“, т. е. „холодный“, „стоит на предпоследней, верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха» (Примечания). Важны для понимания Ставрогина и последующие строки из названного выше апокалиптического текста: «Ибо ты говоришь: "я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды"; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг» – это подчеркивает идею духовного бессилия Ставрогина при его кажущемся всесилии. Отражение и преломление его поведения, идей и поступков в линиях других героев подчеркивают его собственную внутреннюю пустоту.

Параллелью этого явления выступает в философии экзистенциализма (многое подчерпнувшей у экзистенциальных мыслителей и, прежде всего, у Достоевского) мысль о пустоте сознания в сравнении с бытием. «Сознание невозможно без бытия, как дырка невозможна без бублика,» – писал Хайдеггер. (Хайдеггер М. Время и бытие.) Каков «бублик», такова и «дырка»; хотя она и является смыслообразующим началом, наполняющим «бублик», она остается дыркой, пустотой.

Так и Ставрогин, не способный поверить, а значит «пустой», при всей своей силе, привлекательности, влиянии на людей – лишь тень собственной тени. Поэтому Ставрогин и является не выражением идеи, а центром клубка событий и личностных отношений, выражающих авторскую идею. В мистической многоликости Ставрогина – его иллюзорность. И это – самое страшное для него, как для живого человека; человека сильного, а значит, по своей природе – деятельного. Органическая неспособность Ставрогина обрести нравственную почву бросает его из крайности в крайность, порождает губительные идеи и связанное с их реализацией «беснование».

Великий художник, предвосхитивший русскую революцию (и ужаснувшийся ей, как окончательному крушению религиозной истины), вывел на передний план в своем романе о революционерах фигуру демоническую, образ одновременно пугающий и притягательный. Все прочие «бесы» – лишь отражения, двойники этого героя.

Современную литературу часто обвиняют в отсутствии героя вообще и трагического героя в частности. При этом «беснование» современных идей не прекращается, людям нужна если не вера, то твердая идейная почва. Сомнения в необходимости этой почвы (и возможности ее существования) – это горькое наследие постмодерна – уже несовременны. В истории культуры пафос и ирония, утверждение и сомнение следуют друг за другом; век постмодерна прошел, и сейчас ирония стала творчески бессильной.

Мир непрестанно ждет появления чего-то принципиально нового. Чего?

Или – кого?

Роман Круглов

Поиск по сайту: