Что Вы помните о войне в Испании?

Они говорили одновременно, так что труд­но было разобрать отдельные слова. Было это летом, в открытом кафе на перекрестке Столешникова переулка и Петровки. Четверо мужчин и одна женщина — испанцы.

Среди водоворота летней толпы, жары, приезжих, атакующих магазины, в углу ма­ленькой площади под тентом сидели сорока­летние люди в темных костюмах. Перед ними стояла начатая бутылка красного вина и маслины. Двое мужчин, перебивая друг друга, рассказывали о своей недавней поездке в Испанию.

— Мы с ним поспорили... Я ведь точно помню — здесь была католическая школа, а напротив дом тети Анхели. Я же помню...

— Ты говорил, что справа был гараж... А там нет никакого гаража.

— Мы входим... четырнадцать ступеней налево. Почему-то их шестнадцать.

— Открывают совсем незнакомые люди.

— Хулио, это же ее племянник! Она сов­сем слепая стала, не может жить одна. Бог мой, она узнала меня! Понимаете, она узна­ла меня. По голосу. А как можно узнать по голосу, я уезжал, мне было двенадцать лет.

— Знаете, равиоли, это оказывается вроде наших пельменей...

— Дяди Алонсо уже нет... Игнасио умер в прошлом году... О, вы бы посмотрели на моих внуков! Да, да, внуки... У меня был двоюрод­ный брат, он теперь работает в Гамбурге, он гораздо старше меня, так у него уже внуки, значит, они и мне тоже внуки... Бернардико... Томас...

— Обычный свет, знаешь, в проеме улиц, он совсем другой. Лимонный какой-то... У меня в Бильбао никого не осталось, вы же знаете... Один дедушка — боже мой, у него табачная лавка, так он смотрит на меня, как на нищего. Сам звал и сам же боится написать на меня завещание. Вы бы посмотрели на него — это просто разбойник. Хотя ему уже девяносто лет. А старухи так и сидят перед дверями на табуретках. Един­ственное ласковое слово в нашем доме я услыхал от старухи Аррилагой. «Вы будете похожи на свою мамашу, располнеете к соро­ка годам...» А мне уже сорок шесть.

— Нет, сейчас живут лучше. В общем, не­плохо... туристы, немцы западные, американ­цы. Ты ведь знаешь, мы видели Гомеса, футболист, у него машина. Но я бы не смог так жить... Он подает мячи на тренировках, вроде как у нас мальчишки на «Динамо»...

— А вино... Разве это вино!.. Это Мыти­щинский плодоовощной комбинат. В Сан-Себастьяне в каждом кафе написано: «О по­литике не говорите, а когда уходите, плати­те...» Да, конечно, говорят... Видел, видел Долину Павших. Крест в полтораста метров... Грандиозно выглядит. А в соборе, под мо­заикой восемьдесят тысяч...

— Восемьдесят пять...

— Восемьдесят пять тысяч республикан­цев.

— Там же не только республиканцы, но и мятежники, франкисты. Это вообще памят­ник Гражданской войне.

— Но строили его политзаключенные. Как рабы. Девятнадцать лет строили...

— А Матео по-прежнему пишет там стихи для листовок. Говорят, он в подполье.

— Странное ощущение в первое утро. Еще не открыл глаза, а в уши лезет испанская речь. Только испанская... Все окна открыты, базарный день... И голоса, голоса... Так мед­ленно, не торопясь, они идут на базар. Я уткнулся в подушку, чтобы не слышать, как будто ничего не было. Мне девятнад­цать лет, мать пошла на базар за зеленью...

Женщина с распущенными волосами резко встала, отвернулась, замерла на секунду и бросилась прочь из кафе. Один из мужчин побежал за ней.

— Лючия, Лючия! — кричал он, не обра­щая внимания на оборачивающихся лю­дей.— Что с тобой?.. Ну, перестань, пере­стань. Ты думаешь, мне не хочется заре­веть? Лючия!

Женщина уткнулась лицом в его плечо. Он был небольшого роста, лысоватый, и она рослая и красивая женщина.

— Мы не могли бы жить там,— продол­жал он.— Это уже все другое. Это, в об­щем-то, воспоминание... Ну давай поговорим, скажи что-нибудь, только не плачь... У нас дети, которых ничего не связывает с Испа­нией. Но мы здесь свободные люди, мы да­вали с тобой клятву, тогда, детьми... Пом­нишь?.. Что мы вернемся.

— Когда, когда? — смогла только выго­ворить Лючия.

— Ну хорошо, уезжай тогда в Мадрид,— вдруг закричал он.— Уезжай! Куда ты пошла?

Лючия решительно двинулась к очереди, ожидающей открытия мехового магазина.

— Куда ты мчишься как угорелая?

— Я заняла очередь. У Алонсо нет зим­ней шапки. Говорили, будут после обеда...

Некоторое время они стояли в толпе молча, потом Лючия тихо сказала, отвернувшись:

— Не могу... И уехать не могу, и...

— Но мы же поклялись... поклялись вер­нуться в Мадрид... В наш Мадрид... В наш...

Он произносил эти слова, как заклинание, не обращаясь ни к кому, кроме себя. Они звучали и как вопрос, и как суть смысла всей их жизни.

Не торопясь, разворачивался к Одесскому причалу теплоход «Орджоникидзе», испан­ские пионеры облепили поручни, окна, над­стройки корабля. Марш интербригад звучал и на палубе, и на пристани. Никогда не затихающий марш...

И снова я иду мимо разрушенной баньки, мимо редких деревьев по Завражью, Все так же, как и всегда, когда мне снится мое возвращение. Но теперь я не один. Со мной моя мать. Мы медленно идем вдоль старых заборов, по знакомым мне с детства тропинкам. Вот и роща, в которой стоял дом. Но дома нет. Верхушки берез торчат из воды, затопившей все вокруг: и церковь, и фли­гель за домом моего детства, и сам дом.

Я раздеваюсь и прыгаю в воду. Мутный сумеречный свет опускается на неровное травянистое дно. Мои глаза привыкают к этой полумгле, и я постепенно начинаю разли­чать в почти непрозрачной воде очертания знакомых предметов: стволы берез, белею­щих рядом с развалившимся забором, угол церкви, ее покосившийся купол без креста. А вот и дом...

Черные провалы окон, сорванная дверь, висящая на одной петле, рассыпавшаяся труба, кирпичи, лежащие на ободранной крыше. Я поднимаю голову и ищу поблески­вающую поверхность воды и сквозь нее тусклое сияние неяркого солнца. Надо мной проплывает дно лодки.

Я развожу руками, отталкиваюсь от по­давшейся под ногами проржавевшей крыши и всплываю на поверхность. В лодке сидит моя мать и смотрит на меня. И у нас обоих такое чувство, словно мы обмануты в самых своих верных и светлых надеждах. Нето­ропливая, трепетная радость возвращения медленно, словно кровь у смертельно ранен­ного, вытекает из нашего сердца, уступая место горькой и тоскливой опустошенности,

До нас долетает низкий и хриплый гудок парохода...

Не стоило приезжать сюда. Никогда не возвращайтесь на развалины — будь то город, дом, где ты родился, или человек, с которым ты расстался. Когда построили Куйбышев­скую ГЭС, Волга поднялась, и Завражье ушло навсегда под воду...

Помните ли Вы свой самый счастливый день? Расскажите о нем, пожалуйста. А са­мый печальный или странный?

Поиск по сайту: