Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Вы верите в то, что снова может начаться война?



Я знаю, Вы любите музыку. Скажите, пожалуйста, она Вам когда-нибудь вот так, реально, что ли, помогла? Следите ли Вы за мелодией, за движением музыкальной ткани, или Вы скорее относитесь к тем людям, которые просто забываются в концертном зале?

Вы умеете ненавидеть? Помните ли Вы зло? Если бы Вам дано было выполнение одного желания, было бы возможно, что это — МЕСТЬ?

Вы любите ходить в кино? Легко Вы ве­рите в происходящее на экране?

Какой период в своей жизни Вы считаете счастливым? Вы вообще считаете себя счастливым человеком?

Меня поразил трамвай: красный, почти пустой, с открытыми окнами, под которыми было написано «не высовываться», он мчался по Бульварному кольцу. Напротив меня сидела мать, держа на руках спящую сестру.

Был сорок третий год. Мы возвращались в Москву.

Я вернулся в этот город. Там, в эвакуации, мне казалось, что я помнил, какой он. Теперь я сидел, растерянно-счастливый, и хотя видел и мелькающие за окном дома, и противо­танковые ежи на улицах, оставшиеся с со­рок первого года, и пирамиды разряженных зажигалок, и зелень деревьев в окнах трам­вая, все равно я еще себя чувствовал здесь чужим.

Я осторожно встал и подошел к противо­положному окну. Перед моими глазами лете­ла сплошная стена зелени. У меня закружи­лась голова. Я закрыл глаза и вдруг почув­ствовал, что очень хочу есть. Чтобы не думать о еде, я вытянул из окна руку и схватился за ветку. Вырвавшись, она больно обожгла мне руку, а на ладони остались грязные следы и несколько серых листьев. Я по­смотрел на них и увидел, что листья не такие, как там, в Юрьевце. Тогда я понял, почему мне плохо. Воздух! Здесь он был плотный, как поднявшаяся пыль, освещен­ная солнцем.

И я серьезно подумал, что, наверное, ни­когда не смогу жить в Москве, потому что за­дохнусь.

Тут я почувствовал, как по мне, около уха, что-то ползает. Я быстро взглянул на мать, зная, как она будет расстроена, если увидит. Но она сидела, задумавшись, и не смотрела в мою сторону.

Я провел рукой за ухом, поймал и неко­торое время не знал, что с этим делать. А потом незаметно выбросил в окно. И листья, которые держал в другой руке, тоже выбросил.

Затем встал, тихо подошел сзади к матери и увидел, как ее легкие светлые волосы чуть развеваются от движения воздуха. Я осторожно дунул на них...

— Мы домой сейчас поедем? — спросил я.

— Нет, к Марии Георгиевне. Ты же знаешь, в нашей комнате еще живут.

Хорошо, что мать ничего не видела. Ведь там, в Юрьевце, обычно говорили: «Вши-то ведь от тоски заводятся».

Трамвай остановился, и мать очень заторо­пилась.

— Возьми сумку,— сказала она мне, а са­ма, держа одной рукой сестру, другой подня­ла чемодан и показала мне глазами, чтобы я взял еще оставшийся узел.

Трамвай задержался, и, пока мы выходили, водитель внимательно смотрел на нас. Это был очень старый человек.

 

У Вас есть любимый цвет? А цвет одежды, который Вам больше всего идет?

Вы хорошо плаваете? Вам бы хотелось сейчас уехать на несколько месяцев на море? Где было бы мало народу и Вы могли бы ни о чем не думать? Ну, представьте, что это возможно. С кем бы Вы поехали?

В каком возрасте Вы в первый раз помните себя?

В какой стране Вам бы больше всего хоте­лось побывать? Есть ли у Вас такие места в каком-нибудь городе за границей, которые Вы знаете по книгам, очень точно себе представляете? Вам бы хотелось самой пройтись по нему? По его площадям, по улицам?

Вы когда-нибудь испытывали унижение, которое, как Вам тогда казалось, Вы не смо­жете перенести?

Скажите, Вы считаете себя добрым чело­веком? А другие? А Ваши дети как считают? Вы были близки с ними в детстве, или когда они выросли?

Какое время года Вы любите больше других?

Вы часто видите сны? Расскажите, по­жалуйста, один из снов, который произвел на Вас неизгладимое впечатление.

Кого из близких Вам людей, или истори­ческих личностей, или литературных героинь Вы считаете для себя идеалом женщины?

Как Вы думаете, смогли бы Вы выжить вместе с детьми в блокадном Ленинграде?

Вы помните тот день, когда Вы поняли, что станете матерью? Расскажите о нем.

Вы мнительны?

 

Я поднял голову и увидел, как верхушки деревьев раскачиваются от слабого ветра.

Родные березы, ели — не лес и не роща — просто отдельные деревья вокруг дачи, на ко­торой мы жили осенью сорок четвертого года.

Я смотрел вверх и думал: «Почему же здесь, внизу, так тихо?» Мне хотелось за­лезть на березу и покачаться там, на ветру. Я представил себе, как оттуда, наверное, хорошо видно железную дорогу, станцию и дальний лес за водокачкой.

С самого утра мне было не по себе. Целый день я ходил какой-то отупелый, и мать спросила:

— Ты чего сегодня такой?

— Какой «такой»?

Я пожал плечами, потому что я, действительно, не знал, почему я сегодня «такой».

И вот теперь мать буквально выгнала нас с дачи собирать сморчки. Сестра отчего-то веселилась, бегала неподалеку и то и дело кричала: «Смотри, я еще нашла!..» В другое время меня бы это задело, а сейчас я только кивал головой, когда она издали показывала мне очередной найденный ею гриб.

Я бесцельно бродил среди деревьев, по­том наткнулся на лужу, наполненную талой водой. На дне, среди коричневых листьев, почему-то лежала монета. Я наклонился, чтобы достать ее, но сестра именно в это время решила испугать меня и с криком выскочила из-за дерева. Я рассердился, хо­тел стукнуть ее, но в то же мгновение услы­шал мужской, знакомый и неповторимый голос:

— Марина-а-а!

И в ту же секунду мы уже мчались в сторо­ну дома. Я бежал со всех ног, потом в груди у меня что-то прорвалось, я споткнулся, чуть не упал, и из глаз моих хлынули слезы.

Все ближе и ближе я видел его глаза, его черные волосы, его очень худое лицо, его офицерскую форму, его руки, которые обхватили нас. Он прижал нас к себе, и мы плакали теперь все втроем, прижавшись как можно ближе друг к другу, и я только чувст­вовал, как немеют мои пальцы — с такой си­лой я вцепился в его гимнастерку.

— Ты насовсем?.. Да?.. Насовсем?.. — за­хлебываясь, бормотала сестра, а я только крепко-крепко держался за отцовское плечо и не мог говорить.

Неожиданно отец оглянулся и выпря­мился. В нескольких шагах от нас стояла мать. Она смотрела на отца, и на лице ее было написано такое страдание и счастье, что я не­вольно зажмурился.

Я навсегда запомнил слова Леонардо, которые читал мне отец. Отец, видевший страшные битвы на открытых полях, покры­тых взрытым и закопченным снегом, горы трупов, танковые атаки и артиллерийские обстрелы.

Не забыть нам и сгоревших городов, и испепеленных деревень. И солдат, расстав­шихся с жизнью на мертвых полях войны для того, чтобы вражеские руки не косну­лись нас.

Мы помним и победы, добытые кровавым потом на опрокинутых полях, и вздыбив­шуюся землю, стоившую сотен человеческих жизней на каждый квадратный метр.

И вспоминая о потерях, о тяжести преодо­ления смерти ради победы, думая об исстрадавшейся земле, о цене нашей свобо­ды, мы не можем необернуться, чтобы взглянуть назад, ради радостного чувства узнавания истоков величия нашего свободо­любия.

 

К концу ночи выносливый, втоптанный в грязь ковыль распрямился. Островки его в бескрайнем Куликовом поле вздрагивали не от ветра, а от слабости выздоровления.

Туман над Доном оцепенел в его пойме и не мог ни двинуться, ни колыхнуться.

Стон — этот уставший за ночь крик — напоминая эхо, доносился с разных сторон и, казалось, исходил не от людей.

— Пошла,— ткнул в морду низкой татар­ской лошади русоголовый, очень молодой парень в рассеченной поперек спины руба­хе.— Лезет к чужим, не боится. Одурела, небось, от вчерашнего.

— Будя болтать, ищи! — оборвал его, не оборачиваясь, старый и нагнулся, чтобы от­бросить тело мертвого ордынца, наваливше­гося на грудь богато одетого дружинника.

— Димитрий Иоаннович! — неслось над сумеречным полем.— Князь!

— Гляди! — показал старшой.

Из-под груды тел виднелся шитый сереб­ром белый пояс. Они молча растащили уби­тых и, приподняв князя, положили его на импровизированные носилки из копий, по­крытых плащами. Подбежало еще трое. Кня­зя понесли на холм.

Парень, отстав от остальных, подошел к берегу, неспеша снял шлем и, став на колени, зачерпнул воды из Дона. Но тут же с отвра­щением выплеснул ее обратно. Вода была темна от вчерашней битвы.

На холме под черным с серебряным шитьем Спасом — княжеской хоругвью — стоял Димитрий, поддерживаемый дружин­никами...

...По полю верхом не спеша ехал татарин. Его лошадь к тишине предрассветной мглы вдруг вскинулась от внезапного звука рога, шарахнулась в сторону и понеслась вдоль реки, навстречу встающему солнцу...

Татарин, давно уже мертвый, убитый еще в самом начале боя, начал заваливаться на сторону, и стало видно, что из спины у него торчит стрела. Он рухнул на землю, а лошадь, освободившись от своего бессмысленного груза, неслась и неслась все дальше, в степь.

Уже не один, а десяток рогов трубили над Куликовым полем, призывая всех, кто чувст­вовал себя в живых, встать и идти под знамя князя Димитрия. Пора было возвращаться домой.

 

Изменилась война — теперь достаточно маленького осколка, прилипающего к телу жидкого пламени напалма, радиоактивной пыли, чтобы убить человека. В те времена война была прямодушнее и скорее напоми­нала работу мясника. Но разве цена челове­ческой жизни стала с тех пор ниже? Разве не за нашу свободу и будущее бились в отваге и смертной тоске эти мужчины и парни, что делают сейчас свои первые шаги на рассвете.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.