Столкновение с «внутренней, воображаемой войной»

Исходным для меня является факт, что большинство родителей и воспитателей уверены в том, что они желают всего самого лучшего для своего ребенка, даже когда откровенно его ненавидят. «Все самое лучшее», конечно же, включает в себя меры защиты, контроля, оптимального развития для последующей жизни ребенка. Это могут быть и наказания, ибо до сих пор еще распространена точка зрения, что наказания и запреты являются якобы лучшими методами воспитания. Их применяют из лучших побуждений, но в педагогическом отношении дело обстоит совершенно иначе: лучшие намерения оказываются понятыми ребенком вопреки ожиданиям воспитателей и родителей как ограничения, насилие, унижение, черствость или просто осуждение.

Иллюстрацией этого является следующий отрывок из диалога между матерью и ребенком:

«Мать. Знаешь что, Андреас, выходит, что если тебя слишком много хвалить, то тебе это нисколько не идет на пользу. Тогда ты делаешь все еще хуже, не так ли? Ну, ну, Андреас, я ведь так часто тебя хвалила, но это нисколько тебе не помогало. Но стоит мне снова тебя поругать за что нибудь, ты тотчас же быстро берешь себя в руки. Не правда ли?

Андреас. При той ничтожной похвале, которую ты...

Мать. Ну, ну, послушай, Андреас, я имею в виду те случаи, когда ты поступаешь правильно. Тогда я тебе часто говорю: видишь, если ты захочешь, ты сможешь еще лучше. Иногда ты недостаточно усерден.

Андреас. Что? Еще лучше, чем хорошо? Еще лучше, чем хорошо?»

И тогда вместо ожидаемого послушания родители и воспитатели получают от ребенка такое поведение, которое их сердит, которое они не могут в большинстве случаев понять, которое приносит им новые заботы и часто воспринимается ими как неблагодарность по отношению к их педагогическому усердию. Едва ли родители вспоминают при этом о своих собственных чувствах и переживаниях в том же возрасте, едва ли они, будучи в качестве родителей «по другую сторону баррикад», смогут однозначно и без сомнений решить проблему соединения своих собственных интересов с интересами и жизненными потребностями детей.

Но самое ужасное в педагогических отношениях — это неразборчивое смешение осуждения и одобрения, одновременно ласкового и агрессивного обращения, короче говоря, то, что вызывает у ребенка сомнения, любим он или нет. Родители и воспитатели уверяют детей в своей любви к ним и в то же время действуют так, как будто их ненавидят. Так ребенок оказывается в трагичном положении: с одной стороны, он вынужден переживать однозначное и откровенное осуждение, наказание и даже лишения, а с другой стороны, ему придется взваливать на свои плечи упреки в неблагодарности и чувство вины перед родителями, если он попытается восстать против скрытой за любовью ненависти.

Детскому стремлению к понятности и простоте видеоигры в войну соответствуют как нельзя лучше: здесь точно установлено, кто является врагом (противник на экране), какими средствами можно пользоваться в борьбе с ним, а также то, что играющий однозначно является «хорошим». Он подвергся нападению, он находится в ситуации вынужденной защиты — единственной, оправданной законом ситуации, в которой снимается табу на агрессию. Но самое главное, собственные средства уничтожения в этом фантастическом мире выступают как положительные, мало того, они даже вплетены в ткань игры как необходимые для выживания меры.

Если в реальной ситуации ребенок может выражать свои чувства лишь так, как это ему позволяют воспитатели, то в игре он может без всяких ограничений и чувства вины предаваться агрессии благодаря вышеописанным игровым структурам. В результате игры не происходит уничтожения любимого объекта (например, одного из родителей), несмотря на всю амбивалентность чувств к нему. Реальное же нападение на родителей означало бы причинение реального вреда собственному существованию, например потерю надежды на любовь, защиту и заботу родителей.

И взрослый, оставаясь в твердой уверенности, что делал все лучшее для блага своего ребенка, неизбежно с ужасом воспримет столкновение с «внутренней, воображаемой войной» ребенка на экране. Неужели этот ребенок — продукт его воспитания? Считая самого себя миролюбивым воспитателем, он изумится, как могло случиться, что его ребенок ведет себя столь разрушительно. Это извращенное стремление его ребенка к садизму и разрушению может иметь свои корни лишь где-то на стороне: у соседских детей, в телевидении, в прогнившей системе ценностей нашего общества и так далее, и так далее!

Поведение ребенка отзывается в нем ударом по его самооценке как воспитателя. Оказывается, и он тоже испытывает желание сделать ситуацию однозначной, например, в отношении собственной самооценки и Я-концепции — «я делаю все лучшее для ребенка». Лишь немногие люди в состоянии позволить себе признать существование «злых» сторон своей души или даже позволить себе проявлять их в реальных действиях, но ни в коем случае не по отношению к ребенку, которого они любят от всею сердца. Большинство людей имеют тенденцию отрицать в себе все злое, травмирующее и проецировать все это на какого-нибудь врага, существующего где-то вовне. И они находят подтверждение этому механизму защиты от травмирующих их переживаний в действиях и словах других людей, совместно с которыми они создают гигантский защитный потенциал, охраняющий их от зла. Но и они — как дети — хотят, чтобы накопленное ими оружие не привело ни к чему серьезному, не привело к войне. И у них существуют лишь фантазии о войне. И в их представлении реальные маневры с настоящим оружием являются не более, чем «игрой».

Особенности обращения с полярными чувствами ярко проявляются в поведении с партнером, например, в ранних отношениях ребенка и матери. Известный в профессиональных кругах детский психоаналитик и психиатр Винникот, например, пытается снять с матери моральный запрет на проявление ненависти к собственному ребенку, чтобы она смогла любить его по-настоящему: «Мать должна быть в состоянии переживать чувство ненависти к ребенку, не выражая его ни в каких действиях... Если же она из страха перед своими возможными ответными действиями не может найти форму выражения для своей агрессии, когда ребенок ее поранит или обидит, то вынуждена прибегать к мазохизму, и, по-моему, именно на этом и базируется неверная теория о природном мазохизме женщин. Самое замечательное в матери — ее способность претерпевать очень сильную боль, причиненную ее ребенком, и столь же сильно его в этот момент ненавидеть, не давая ему, однако, почувствовать это. Она поступает так в надежде на вознаграждение в будущем, даже если его и не последует».

Известнейший феномен у нелюбимых детей: они до тех пор «достают» воспитателей всяческими нарушениями правил поведения, пока не нащупают их внутренние границы терпения, за которыми последует, например, агрессивный эмоциональный срыв. Возможно, это делается потому, что большинство педагогов непоследовательны в своих действиях, или, может быть, потому, что эти дети уже не в состоянии поверить, что их можно любить на самом деле. Провокация и следующая за ней реакция воспитателя освобождают ребенка от сомнений по поводу того, каков на самом деле противостоящий ему взрослый; вместе с тем это освобождает ребенка и от боязни проявлять свои разрушительные чувства в действиях.

Видеоигры в войну представляют собой одну из таких провокаций, предлагая одновременно и свой сценарий безграничных возможностей. Эти безграничные возможности проявляются не только в том, что играющий перемещается в дальние дали космического пространства, но и в создании иллюзии всемогущества: весь мир помещается на прямоугольнике диагональю 36 см, а для овладения им достаточно одного движения руки. Чувства безграничной силы и отсутствия реальных последствий разрушающих фантазий могут перекликаться со стремлением педагогов все контролировать. Ведь и педагоги исходят из предположения, что нет реальных ограничений для их власти над вверенным им ребенком. Ребенок, поступая вопреки желаниям педагога, напоминает взрослому об ограниченности педагогических мер воздействия, в том числе похвалы и наказания — тех средств, которые все еще считаются наиболее эффективными педагогическими средствами воздействия. И действительно, это очень обидно — постичь в упрямстве ребенка свое педагогическое бессилие. Лишь осознав свои представления о собственном величии и расставшись с ними, педагоги смогут увидеть, что именно в их собственном поведении, получив отражение в действиях ребенка, рикошетом бьет по ним самим.

Но каким образом переплетаются между собой индивидуальное поведение и общество? Какие отношения или, точнее, какие принципы взаимоотношений ограничивают возможности воспитателя и его питомца?

«Наша система — наиболее прогрессивная из всех»

Во взаимоотношениях взрослых друг с другом общество четко устанавливает, как можно выражать ненависть и враждебные чувства, т.е. какие формы агрессивности считаются дозволенными перед лицом внешнего «врага». В этом смысле общество представляет собой глобальную модель того, чему дети должны научиться, чтобы выжить. В обществе уживаются разнообразие и противоречивость индивидуальных судеб, часто упускаемые из виду вследствие собственной, например, педагогической, суженной перспективы, и представления о всемогуществе, о том, что возможно все. И особенно предрасположены к таким представлениям юноши в период их отделения от своих родителей. В этот период, когда они повсюду видят преграды, ограничивающие их стремление действовать, но при этом хотят поскорее повзрослеть, для них важна идентификация с положительным идеалом общества, с которым они связывают свое будущее. И не важно при этом, старшее ли поколение считает бесперспективным или разрушительным то, чем занимается молодежь, или же молодежь занимается этим именно потому, что старшие стараются держаться от этих сфер деятельности в стороне.

Идентификация с положительным идеалом общества не допускает представлений о том, что по сравнению с другими наше собственное общество может быть более несправедливым и даже разрушительным, что оно, например, занято необоснованными приготовлениями к войне. Более того, идентификация с положительным идеалом требует однозначности: если есть «плохие» люди (которым нельзя доверять), то это «не наши» люди. Такой идентификации легче достичь, если ее можно связать с образом вождя, и это будет соответствовать стремлению к однозначности оценок: «Вера в вождя, стоящего выше всех моральных норм, укрепляет положительную идентификацию его приверженцев. Все другие мнения о таком вожде привели бы каждого к конфликту, оказавшемуся для него слишком опасным. Вас никогда не учили в детстве, что самое надежное место на Земле — рядом с абсолютно хорошим (прежде всего в моральном плане) родителем, во всех отношениях превосходящим другого — злого и неполноценного?»

Удивительным образом похожи друг на друга не только современные, но все существовавшие на протяжении нашей истории образы врага. Редуцированный до уровня символического узнавания, например, образ воинственного самурая вызывает те же чувства и страхи, что и известный плакат партии ХДС 50-х гг. против коммунистической угрозы или внешний вид Дерза Вейдера из фильма «Звездные войны». Символы врага действуют вне времени: они показывают, как выглядит другой. И хотя эти образы созданы нами самими и живут в нас самих, существует тенденция отрицать их связь с нашими собственными темными сторонами. Даже те, кто, стремясь к достижению однозначно добрых целей, воображают себя находящимися на антимилитаристском фланге нашего общества, имеют своего «врага» — милитариста. Тем самым они противоречат сами себе. Они подвержены, вероятно, тем же самообманам, что и милитаристы. Ведь антимилитаристы и милитаристы представляют собой два сходных варианта разрешения проблемы амбивалентности. Оба борются с врагом, находящимся вовне, оба пытаются отрицать существование врага в самом себе.

Точно так же и видеоигры в войну нового поколения представляют врага существующим вовне, в определенном месте, а в наиболее откровенных вариантах («Налет на Москву») находящимся в полном созвучии с принятым в обществе образом врага. Но игровая ситуация отражает борьбу, происходящую во внутреннем мире играющего, — внутреннее раздвоение, доходящее порой до возникновения безумных идей. Слава богу, видеоигра в войну остается игрой. Зато реальность, понимаемая как гигантское отображение сюжета, созданного внутренним миром человека, потенциально содержит в себе подобное раздвоение на добро и зло, на свое и чужое. Люди, стремящиеся воплотить в жизнь надежду на вечное добро, на длительный мир, изнуряли и по сей день изнуряют себя неудачными попытками урегулирования международной обстановки с помощью, например, политических переговоров. Благодаря таким переговорам ослабевает страх перед будущим, и все опять остается на своих местах.

Надежда на статус кво представляет собой самую грандиозную из всех иллюзий. Ибо, несмотря на стремление к миру, в котором находит свое выражение светлая сторона этого противоречивого сюжета, все попытки урегулирования в сфере международных отношений до сих пор проваливались, ведь они не могли предотвратить развития злых фантазий, например, в виде боевых действий. Напротив, попытки ограничить жажду разрушения вновь и вновь приводили обоих партнеров по договору к обходу достигнутых соглашений с помощью дальнейших разработок, например, в области технологии. Именно это и привело человечество к тому, что оно простым нажатием кнопки может мгновенно уничтожить самое себя. И внутри общества господствует тот же принцип сладости запретного плода. Именно запретное бросает вызов и создает все новые соблазны, приводя к тяжелым последствиям, вплоть до экологических катастроф.

Но когда человек, усваивая имеющуюся в обществе модель, начинает ей внутренне соответствовать, то педагогике остается, по крайней мере, попытаться, воздействуя на внутренние импульсы человека, как-то повлиять и на глобальные процессы.

Поиск по сайту: