Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Российские внешнеполитические школы



 

В процессе анализа различных направлений российской внешнеполитической мысли сразу же возникает вопрос о типологии указанных школ. Следует отметить, что ни в отечественной, ни западной историографии не существует единой классификации российской внешнеполитической мысли. Применяются несколько критериев для подобной классификации.

Один из наиболее популярных критериев – идеологический. В соответствии с ним, например, некоторые исследователи выделяют три основных школы – реформистов, консерваторов и сторонников коммунистов.[14] Разновидностью этой классификации является разделение на реформистов, реакционеров и центристов, которые, в свою очередь, могут быть поделены на подгруппы.[15] Эта классификация, однако, представляется достаточно условной и больше применимой к внутриполитическим проблемам. Она не учитывает специфики международной проблематики, которая накладывает отпечаток на расстановку сил в экспертно-аналитической среде посткоммунистической России. К тому же, используемые в этом случае западные термины (реформист, консерватор, центрист) не всегда применимы к российской действительности и нуждаются в уточнении. Скажем, за время своей политической карьеры бывший и.о. премьер-министра Е. Гайдар успел побывать и в либералах-реформаторах, и в правых, т.е. консерваторах.

Некоторые исследователи пытаются «адаптировать» идеологический критерий специально к условиям внешней политики, выделяя четыре основные группы: прозападно настроенные круги; умеренные либералы; центристы и умеренные консерваторы; коммунисты и националисты.[16] Существует и еще одна слегка отличная версия типологии: либеральные западники; националистические фундаменталисты; националисты-пргаматики.[17] Однако, и эти подходы вряд ли приемлемы. И дело не только в том, что по-прежнему предпринимается попытка спроецировать западные понятия на российскую действительность, но и в том, что непонятно, по какому принципу разные группы, подчас соперничающие друг с другом (например, центристы и умеренные консерваторы, коммунисты и националисты), отнесены к одной категории. Во втором случае классификация является слишком упрощенной, ибо многие российские внешнеполитические школы просто не укладываются в достаточно примитивную дихотомию «славянофилы-западники» или «националисты-интернационалисты».

Представляется, что более продуктивной является типология на основе устоявшихся в ТМО критериев, в соответствии с которыми выделяют четыре основные парадигмы – реализм (и во многом родственная ему школа геополитики), идеализм-либерализм, глобализм и постпозитивизм.[18] При пристальном рассмотрении эти парадигмы имеются и в современной России, хотя и с «местной спецификой».[19] Так, либералы сформировались как самостоятельная школа в начале 1990-х гг. в виде “атлантизма”. Реалисты появились поначалу в форме “державничества” (середина 1990-х гг.). Геополитики в основном вышли из недр так называемого “евразийства”. Коммунисты, которые по своим теоретическим основаниям должны были бы принадлежать к глобализму, на практике заимствовали многие взгляды у реалистов и геополитиков. Постпозитивисты же, являясь маргинальной группой, почти не участвуют в обсуждении вопросов международной жизни.[20]

Еще одной особенностью российской ситуации является высокая степень политизации российской ТМО вообще и концепций безопасности в частности. То есть «чистой», академической ТМО в этой области пока не существует; наука и политика в данном случае тесно переплетены. Это объясняется, с одной стороны, тем, что сама проблематика, будучи тесно связанной с сиюминутными политическими интересами России, заставляет специалистов писать «на злобу дня». С другой стороны, в силу разных причин (исторических, идеологических, материальных и пр.) российские ученые часто сочетают академическую карьеру с политической деятельностью.

И все же приведенная выше типология, при всех ее недостатках, лучше других отражает ситуацию в российской интеллектуальной элите. Опираясь на эту типологию, рассмотрим, как менялись взгляды отечественных ученых в прошедшие полтора десятилетия.

В первые годы после распада СССР вектор развития российской внешнеполитической мысли был направлен от глобализма (НПМ) к либеральной парадигме. Первое поколение российских либералов сохранило свойственную для НПМ прозападную направленность, но постаралось избавиться от характерного для горбачевской поры (по инерции от классической советской эпохи) мессианства и амбиций супердержавы. Поскольку либералы считали, что в своей политике в области безопасности Россия должна однозначно ориентироваться на НАТО и другие трансатлантические структуры, это направление внешнеполитической мысли окрестили «атлантизмом».

Среди политиков лидером «атлантистов» был тогдашний министр иностранных дел РФ А.В. Козырев. К этой группировке примыкал ряд видных политиков ранней ельцинской поры – Е. Гайдар, Г. Бурбулис, А. Чубайс, Б. Федоров, М. Полторанин, Г. Старовойтова, заместители А. Козырева - Г. Кунадзе, В. Чуркин, Ф. Шилов-Коведяев и т.д. В академической общине либеральные взгляды разделяли Ю. Борко (Институт Европы РАН), А.В. Загорский (в то время работавший в МГИМО МИД РФ), А.В. Кортунов (Институт США и Канады РАН и МОНФ), Б.С. Орлов (ИНИОН РАН), Д.В. Тренин (Институт Европы РАН, Московский центр Карнеги) и пр. Несмотря на свою относительную малочисленность, именно либералы доминировали в российских дискуссиях по вопросам безопасности в начале 1990-х гг.

Либералы, в отличие от реалистов и геополитиков, не считали, что национальные интересы или географические детерминанты должны играть определяющее значение в мировой политике. По их мнению, ключевую роль в современных международных отношениях должны играть международное право и международные организации, которые позволяют переустроить мир на более справедливых началах. Российские либералы не скрывали своих прозападных симпатий, считая, что именно западный опыт построения демократии и создания эффективной экономики может быть полезным для России. Для них Запад – естественный и предпочтительный партнер Москвы на мировой арене. Россия должна стремится к интеграции в западные экономические, военные и политические институты, а на пути к этой цели – стараться поддерживать отношения партнерства и сотрудничества с Западом.

Для либералов была неприемлема дорогая сердцу реалистов концепция многополярного мира, ибо, по их мнению, она нацеливала Россию на отрыв от Запада, союз с Китаем, Индией, Ираном, Ираком, Ливией, который может губительно сказаться на будущности России. По мнению либералов, Москва никак не могла понять тот очевидный факт, что она перестала быть сверхдержавой и должна вести себя в соответствии с новыми реалиями. По словам А.В. Козырева, Россия должна стать «нормальной великой державой»,[21] т.е. лишенной имперских амбиций и предсказуемой в своем внешнеполитическом поведении. Они считали, что к современной России вполне применимы слова бывшего государственного секретаря США Дж.Ф. Даллеса, сказанные о послевоенной Англии: «…утратила империю, но не нашла новой роли».[22] Вместо того чтобы спокойно принять роль младшего партнера США, Россия то претендует на роль «соправителя мира» (вместе с США), то впадает в антизападную риторику.

Либералы считали, что основные угрозы национальной безопасности России лежат не на Западе, а на Юге и на Востоке, где находятся нестабильные или агрессивные режимы, формирующие по периметру РФ «дугу нестабильности». Вместо того, чтобы бояться Запада, Москве нужно вместе с ним бороться против общих угроз.[23]

Либералы не возражали против расширения НАТО за счет вступления в нее бывших социалистических стран, включая и бывшие советские республики. Более того, они считали, что со временем и Россия должна вступить в этот блок. Для либералов НАТО – это союз демократий, где эффективно действуют экономические, социальные, политические и военные институты и у кого России можно было бы многому научиться. По их мнению, именно «расширившаяся» НАТО должна стать сердцевиной нового режима международной безопасности, ибо у этого союза есть весь необходимый политический и военный инструментарий, позволяющий эффективно организовать и поддерживать механизм международной стабильности. Остальные же международные организации, отвечающие за глобальную и региональную безопасность (ООН, ОБСЕ, военные структуры ЕС, Совет государств Балтийского моря (СГБМ), Баренцев-евроарктический совет (БЕАС) и пр.) должны дополнять «несущую конструкцию» в виде Северо-атлантического альянса.[24]

Однако очень скоро позиции «атлантистов» оказались под угрозой, и им пришлось отбиваться от атак многочисленных противников. Причины ослабления влияния «атлантистов» в политическом руководстве России и академической среде кроются в тех динамичных процессах, которые протекали как внутри, так и вовне страны. Внутри страны росло недовольство социально-экономическими преобразованиями ельцинских реформаторов, а также неоправданными уступками Западу по широкому кругу вопросов мировой политики. Апогеем кризиса либеральных идей стали октябрьские события 1993 г. и успех ЛДПР на выборах в Государственную Думу в декабре того же года.

Во внешней политике либеральный курс также потерпел ряд крупных неудач. Бывшие советские республики отнюдь не спешили «под знамена» России, и процесс создания СНГ пошел не по тому сценарию, который наметили в Кремле. Во многих странах постсоветского пространства начались массовые притеснения русскоязычных. Государства Балтии, обретшие независимость во многом при поддержке российского руководства, вовсе не испытывали ответной благодарности. Наоборот, они продолжали называть Россию (вслед за СССР) империалистической державой и потребовали в кратчайшие сроки вывести российские войска с их территории. Несмотря на протесты Москвы, Латвия и Эстония отказали большей части русскоязычного населения в гражданстве и проводили, по сути дела, дискриминационную политику в отношении «неграждан». Бывшие социалистические страны Центральной и Восточной Европы также быстро отвернулись от Москвы и заявили о своей прозападной ориентации (включая сферу безопасности).

Вопреки надеждам «атлантистов», Запад не только не торопился принять Россию в «клуб избранных», но и недвусмысленно давал понять, что Москве еще далеко до принятых в развитом мире социально-экономических и демократических стандартов. Более того, воспользовавшись ослаблением России, западные страны подчас не считались с Россией при решении важнейших вопросов международной безопасности. Так, Москву пытались игнорировать при урегулировании конфликтов на территории бывшей Югославии (особенно в Боснии) и на Ближнем Востоке, при решении вопроса о ядерном потенциале Северной Кореи. Несмотря на недовольство России, англо-американская авиация продолжала регулярно наносить удары по Ираку. Вашингтон заставил Москву отказаться от выгодной сделки с Индией по поставке криогенных двигателей для ракет. Наконец, без согласования с Россией НАТО приняла решение о своем расширении на Восток.

Несмотря на приход к власти президента-демократа Билла Клинтона, с которым Кремль связывал немало надежд в области российско-американских отношений, существенного прогресса в таких важнейших сферах международной безопасности как контроль над вооружениями, развитие мер доверия, создание новых и совершенствование существовавших механизмов региональной безопасности не произошло. Более того, по ряду вопросов даже наметилась тенденция к ухудшению. Договор по СНВ-2 так и не был ратифицирован американским сенатом. Уже при Клинтоне велись разговоры о выходе США из режима ПРО и были проведены первые испытания в рамках программы по созданию национальной ПРО. В США все больше усиливались голоса тех, кто предлагал возобновить ядерные испытания. Все это вместе фактически завело в тупик российско-американский диалог в области контроля за стратегическими вооружениями. Взяв курс на расширение НАТО и превращение ее в инструмент обеспечения глобальной безопасности, США и некоторые их союзники по этому альянсу по сути дела саботировали работу ОБСЕ (единственная общеевропейская организация в области безопасности, где Россия действует на равных правах с другими странами). Наконец, Вашингтон, который так и не отменил одиозную поправку Джексона-Вэника, создающую существенные помехи российско-американской торговле, и который проводил протекционистскую политику против ряда российских товаров (особенно продукции сталелитейной промышленности), создал немало проблем для обеспечения экономической безопасности РФ.

В результате либерализм потерял свою былую популярность и превратился на несколько лет (до прихода к власти В.В. Путина) в маргинальную школу, которая уже была не в состоянии оказывать влияние ни на академический дискурс, ни на процесс принятия внешнеполитических решений.

Кризис либеральных концепций национальной и международной безопасности привел к усилению ряда альтернативных школ. Первыми «атлантистам» бросили вызов «евразийцы» (точнее было бы их назвать «неоевразийцами», ибо сам термин и основные идеи были заимствованы ими из трудов классических «евразийцев» 1920-30-х гг. - П.Н. Савицкого, Н.С. Трубецкого и пр.).[25]

Взгляды «евразийцев» 1990-х гг. на проблемы международной безопасности представляли смесь геополитики с так называемым цивилизационным подходом (а в некоторых случаях - с религиозным мессианизмом). Следует отметить, что многие «евразийцы», будучи ориентированными скорее на политическую, чем академическую среду, часто не заботились об аргументации, анализе источников и прочей научной атрибутике, ограничиваясь лишь постулированием своих взглядов, что накладывает свой специфический отпечаток на их работы. Строго говоря, их труды относятся скорее к жанру политической публицистики, чем собственно к научной сфере. Но, как уже отмечалось ранее, эта особенность характерна для многих российских внешнеполитических школ 1990-х гг.

Несмотря на многочисленные разногласия между собой, «евразийцы» были единодушны в том, что России уготована особая историческая миссия. В силу своего геополитического (евразийского) положения и особенностей историко-культурного развития Россия «обречена» на роль «моста» между двумя цивилизациями – Востоком и Западом.[26] Россия соединяет в себе черты обеих цивилизаций и потому в современных условиях естественным образом выдвигается на роль посредника между ними и – одновременно – гаранта евразийской стабильности.[27] «Евразийцы» считали, что однозначная ориентация России на Запад в период господства «атлантистов» являлась ошибкой и что Москва должна строить свою внешнюю политику по обоим геополитическим направлениям. «Евразийцы» были согласны с либералами, что от Востока исходит немало угроз России, и поэтому необходимо уделять самое пристальное внимание этому региону в плане обеспечения национальной безопасности. Однако в отличие от «атлантистов» они видели в Востоке не только угрозу, но и возможность для России сыграть свою роль в мире и получить от сотрудничества со странами этого региона многочисленные выгоды в экономической, военно-политической, культурной и прочих областях. «Евразийцы» подчеркивали, что со многими вновь образовавшимися государствами Кавказа и Средней Азии Россия издавна связана, а их экономики и общества тесно переплетены. Учитывая, что развитые страны Запада не торопятся принимать Россию в свое сообщество (в том числе и в сфере международной безопасности), было бы неразумным терять традиционные связи с бывшими советскими республиками, а также развивающимися странами Азии и Африки. К тому же на Востоке расположены не только слаборазвитые страны, но и так называемые новые индустриальные страны, а также такие экономические гиганты как Япония и Китай.

«Евразийцы» одними из первых стали утверждать, что для России СНГ должно стать геополитическим приоритетом номер один.[28] Они приветствовали создание как самого СНГ, так и его военно-политических структур, включая Ташкентский договор о коллективной безопасности 1992 г. и последующие соглашения в этой области. Они критиковали «команду» Ельцина-Козырева за недостаток внимания к этой организации и за медленные темпы развития военно-технического сотрудничества в рамках СНГ. Они также постарались привлечь внимание как политиков, так и общественности к положению русскоязычного населения на постсоветском пространстве, требуя от российского руководства защитить соотечественников за рубежом.[29]

Несомненной заслугой «евразийцев» было и то, что они одними из первых ввели в оборот и постарались расшифровать такие базовые понятия для ТМО как «национальные интересы» и «национальная безопасность». Как уже упоминалось, ни горбачевское НПМ, ни «атлантизм» не уделяли должного внимания этим категориям.

Правда, «евразийская» интерпретация этих понятий часто страдала ненаучностью и имела некий налет романтизма. Так, один из «отцов-основателей» «неоевразийства» С.Б. Станкевич (в ту пору советник президента по политическим вопросам) вполне справедливо полагал, что национальные интересы страны определяются ее географическим положением, историей, культурой, этническим составом и политическими традициями, и среди них можно выделить постоянные и временные интересы. Однако, наряду с этим традиционным для ТМО пониманием национальных интересов, он попытался увязать это понятие с другим – не совсем обычным – понятием «национальной идеи». В одной из своих работ он отмечает: «Между теми фундаментальными интересами, которые являются неизменными, и теми, которые меняются постоянно, находится набор интересов, который отражает то, что можно назвать «национальной идеей». Национальная идея – это самоидентификация нации. Это – очень эмоциональная тема, тема, затрагивающая меняющийся ход истории нации. Это – не научно обоснованная система ценностей, а совокупность представлений о прошлом и будущем нации».[30] Не совсем понятно, почему национальная идея находится между постоянными и временными интересами и почему она не может включать в себя и те и другие. Также непонятно, почему проводится различие между идентичностью нации и ее системой ценностей, хотя в действительности они тесно связаны. Почему ценности всегда «научно обоснованы», а не могут быть результатом длительного историко-культурного развития народа (в том числе эмоционального восприятия своего прошлого и будущего)?

Довольно абстрактной является характеристика самой российской «национальной идеи». По мнению С.Б. Станкевича, она включает в себя демократию, федерализм и патриотизм. Возникает вопрос, в чем же заключается «евразийская» специфика России? С таким же успехом на роль «моста» между цивилизациями могут претендовать и США, ФРГ, Канада, Индия и многие другие страны, разделяющие демократические принципы и имеющие федеративное устройство.

Не менее странным является и набор национальных интересов в сфере безопасности: самосохранение (?); недопущение дальнейшего разложения; создание демократической и федеративной систем, которые бы служили гарантами против имперской диктатуры и сепаратизма; защита прав русскоязычного населения «ближнего зарубежья» и превращение России в сильное государство со стабильной внешней политикой.[31] Налицо смешение разных «жанров» и чрезмерно широкая трактовка понятия «национальная безопасность», в которое оказались включенными фактически все сферы внутренней и внешней политики страны.

В то же время нельзя не согласиться с «евразийцами», когда они (опять-таки одними из первых) увязывали между собой внутренние и внешние аспекты национальной безопасности и подчеркивали, что ключ к ее обеспечению находится прежде всего внутри самой России, а именно - в достижении ее внутренней стабильности. По словам С.Б. Станкевича, «ставкой является наша внутренняя стабильность. Если мы не решим эту проблему, она останется постоянным источником напряженности, который может взорваться в любое время».[32]

Как уже отмечалось, среди «евразийцев» не было единства по ряду серьезных мировоззренческих и тактических вопросов. Условно можно выделить два самых крупных течения – «демократическое» (или умеренное) и «славянофильское» (или радикальное), которые порой конфликтовали друг с другом.

«Демократические евразийцы» были близки к администрации Б.Н. Ельцина и занимали ряд влиятельных постов в различных правительственных учреждениях и общественных организациях. Кроме С.Б. Станкевича, к этой группировке в то время примыкали председатель комиссии по международным делам Верховного Совета РСФСР Е. Амбарцумов, В. Лукин (тогдашний посол РФ в США, а позже - председатель комитета по международным делам Госдумы), председатель Демократической партии РФ Н. Травкин, председатель Народной партии свободной России В. Липицкий и пр. В академической среде взгляды «евразийцев» разделяли некоторые сотрудники Института США и Канады, Института востоковедения и Института Дальнего Востока РАН.

В отличие от «славянофилов», «евразийцы-демократы» не были против сотрудничества с Западом, если оно будет строиться на принципах равноправия и не будет вредить интересам России на Востоке. По выражению одного из сторонников «евразийства», «партнерство с Западом несомненно усилит Россию в ее отношениях с Востоком и Югом, в то время как партнерство с Востоком и Югом даст России независимость в ее отношениях с Западом».[33] По мнению С.Б. Станкевича, давно пора преодолеть историческую дилемму Восток-Запад во внешней политики России и развивать сотрудничество по обоим направлениям. «Сегодня ни атлантическое, ни евразийское направления сами по себе не являются хорошими рецептами для российской внешней политики, - отмечал российский политик. - Россия должна стремиться к балансу и нацеливаться не на интеграцию ради нее самой, а на конструктивное взаимодействие. Россия ни в коем случае не отвергает идею присоединения к ведущим странам мира. Вопрос заключается в том, когда мы присоединимся к этой группе, и что мы можем предложить ее членам».[34]

«Евразийцы-демократы» оказали влияние не только на ход общественных дискуссий середины 1990-х гг., но и доктринальные основы российской внешней политики. Так, первая постсоветская концепция внешней политики РФ (1993 г.) явно носит на себе следы воздействия со стороны «евразийства». Это особенно чувствуется в разделах, посвященных геополитическим приоритетам России: отношения с СНГ стояли на первом месте; Азиатско-тихоокеанский и ближневосточный регионы также были упомянуты среди важнейших.[35]

В отличие от «демократической», «славянофильская» версия «евразийства» делала акцент не столько на географической, сколько на цивилизационной специфике России. По выражению одного из лидеров этого течения Э.А. Позднякова, «геополитическое положение России не просто уникально (это характерно для любого государства), оно является поистине роковым как для нее самой, так и для всего мира… Важный аспект этой ситуации заключается в том, что Россия, будучи расположенной между двумя цивилизациями, всегда была естественным хранителем цивилизационного равновесия и мирового баланса сил».[36] Для выполнения этой исторической миссии Россия должна иметь сильную государственность и проводить внешнюю политику, строго отвечающую ее национальным интересам.

«Славянофилы-евразийцы» считают, что Россия не должна ставить вопрос об интеграции ни в восточную, ни в западную цивилизации. Она должна идти своим путем. По словам Э.А. Позднякова, «если Россия хочет сохранить свою великую будущность, она должна остаться Россией. Ей [России – А.С.] незачем ставить перед собой цель стать Европой или присоединиться к ней. Цель эта столь же абсурдна и ирреальна, как если бы она вздумала присоединиться к Китаю, к Индии или к Японии».[37] «Славянофилы» считали, что в своей внутренней и внешней политике Россия должна опираться только на свои собственные силы (тем более что она богата людскими и материальными ресурсами). По этой причине они возражали против западной помощи России и чрезмерного сближения с какой-либо (особенно западной) международной организацией, если это будет ограничивать ее свободу маневра в сфере национальной безопасности.

В отличие от «демократического» варианта «евразийства», «славянофилы» не оказали заметного влияния на процесс принятия внешнеполитических решений. Их деятельность ограничилась главным образом популяризаторством собственных идей среди общественности, а также в академической среде.

К середине 1990-х гг. наступил кризис «евразийства» (обеих его версий). Можно выделить несколько причин этого кризиса. В теоретической области «евразийцы» оказались неспособными ответить на два фундаментальных вопроса. Во-первых, они так и не дали четкого ответа на вопрос, на основании каких критериев они определяли параметры той или иной цивилизации и относили ту или иную страну к Востоку и Западу. Если за ориентир брать географическое положение, то как быть с такими англосаксонскими странами как Австралия и Новая Зеландия? Несмотря на то, что они расположены на востоке, относить их к восточной цивилизации никому не приходит в голову. А как быть с Западной Европой и Северной Америкой? Раз США и Канада расположены западнее Европы, их нужно считать более западными в цивилизационном смысле?

Если брать в качестве критерия религию, то картина станет еще более запутанной. Какие религии считать западными, а какие восточными? Страны, которые принято включать в западную цивилизацию, также существенно различаются в своих религиозных пристрастиях. Запад включает католические Францию, Италию, Испанию и в то же время преимущественно протестантские США, Англию и смешанную католико-протестантскую Германию. А как быть с православной Грецией, которая традиционно считается частью Запада? Или с Израилем, который тоже многими воспринимается как «островок» западной цивилизации на Востоке? Исламская Турция, стремясь в ЕС и, будучи членом НАТО, являясь частью трансатлантической системы безопасности, также всячески демонстрирует свою прозападную ориентацию. Нелишне также вспомнить и о том, что большинство развитых стран становятся все более полиэтничными и потому поликонфессиональными. Не меньше проблем с определением религиозной идентичности российской и восточной цивилизаций. Так, вряд ли можно определить Россию, традиционно имевшую значительное по численности мусульманское и еврейское население, как однозначно православную (не говоря уже о том, что многие россияне – атеисты по своим убеждениям). То же самое верно и в отношении Востока: какую из религий - ислам, индуизм, буддизм, синтоизм и пр. – надо считать цементирующей силой этой цивилизации?

Если взять в качестве критерия принадлежности к Западу уровень экономического развития, то Япония, Южная Корея, Тайвань и ряд других «новых индустриальных стран» являются более «западными», чем некоторые, например, европейские страны. Вообще, для «евразийцев» остается необъяснимым, почему многие преуспевающие страны Востока (Япония, Турция, Южная Корея и другие «азиатские тигры») успешно прошли прозападную модернизацию, не потеряв при этом своих национальных ценностей и традиций.

Ряд либеральных критиков «евразийства» ставит под сомнение само существование (и целесообразность выделения) Запада и Востока как цивилизаций. Слишком уж разные страны и народы пытаются объединить в рамках этих довольно абстрактных категорий. Другие критики считают, что если уж и пользоваться этими понятиями, то для определения западной и восточной цивилизаций нужно применять несколько критериев. Так, А.В. Загорский отмечал, что, например, западную цивилизацию нельзя свести только к Европе и Северной Америке. Современный «Запад» включает в себя высокоразвитые страны, разделяющие базовые европейские ценности (среди которых рыночная экономика, свобода и демократия играют главную роль). Помимо двух упомянутых регионов в него входят Австралия, Новая Зеландия, Япония, Южная Корея, Тайвань и прочие «новые индустриальные страны».[38]

Второй вопрос, на который «евразийцы» не смогли дать внятного ответа: в чем же заключается специфика российской национальной идеи и, соответственно, российских национальных интересов? Как уже отмечалось, «демократическая» версия «евразийства» пыталась определить эти категории в слишком абстрактном духе. Не увенчались успехом и усилия «славянофилов», которые предлагали в качестве «опорных» элементов национальной идеи то соборность, то духовность, то характерное для россиян миролюбие и терпимость. Эти идеи также оказались слишком абстрактными и далекими от современных внутри- и внешнеполитических реалий.

В политическом плане «евразийцы» также оказались несостоятельными. Им не удалось создать ни одной политической партии или общественного движения, которые бы сумели оказать влияние на российский политический процесс. Во внешней политике идеи «евразийства» оказались не менее провальными, чем «атлантизма». Из стран СНГ «евразийство» поддержал только президент Казахстана Н. Назарбаев. Другие же страны Содружества восприняли это учение весьма прохладно, а некоторые (Грузия, Украина, Узбекистан, Азербайджан и Молдова – будущие члены ГУУАМ) посчитали «евразийство» скрытой формой российского империализма. Да и сама Москва, несмотря на декларированные приоритеты, уделяла СНГ мало внимания, в основном ведя свой диалог с такими «полюсами силы», как ЕС, США, КНР и Япония. Многие страны были не удовлетворены тем, как РФ выполняла взятую на себя роль гаранта безопасности и миротворца на постсоветском пространстве. Вместо того, чтобы действительно работать над созданием стабильной региональной системы безопасности, Москва часто не могла избежать соблазна вмешаться в тот или иной конфликт в странах СНГ (иногда преследуя сиюминутные интересы и не имея четкого плана действий). Ей пришлось услышать немало упреков по поводу ее политики в отношении Приднестровья, Крыма, Абхазии, Южной Осетии, Нагорного Карабаха, Таджикистана и, конечно же, Чечни.

Еще одним неприятным сюрпризом для Москвы был тот факт, что не только она, но и другие страны стали претендовать на роль «моста» между Востоком и Западом. За редким исключением, практически все страны СНГ, страны Балтии, Восточной и Центральной Европы пытались заявить свои права на эту идею. Причем, у некоторых из них это получалось гораздо искусней, чем у России. Даже некоторые развитые страны оказались вовлеченными в это «состязание». Так, Финляндия, ссылаясь на свой более чем полувековой опыт мирного сосуществования с СССР, презентовала себя как естественного посредника в диалоге между ЕС и Россией. В 1997 г. она выдвинула инициативу по Северному измерению Общей внешней политики и политики в области безопасности (ОВППОО) ЕС, нацеленную на сотрудничество между Евросоюзом и Россией по развитию российского Северо-Запада и решение проблем невоенной безопасности в этом регионе. Норвегия и Швеция соперничают за лидерство в рамках БЕАС. Канада пытается «играть первую скрипку» в Арктическом совете.

Все эти причины привели к кризису «евразийства» и его практически полному исчезновению с политико-интеллектуального «горизонта» к середине 1990-х гг. Большая часть «евразийцев» (особенно «демократов») перешла в лагерь политических реалистов, «славянофилы» же оказались в лоне геополитической школы.

С середины 1990-х гг. две родственные школы - геополитика и реализм – бесспорные доминанты российского внешнеполитического дискурса. Характерно, что в теоретическом плане принципы геополитики и реализма могут разделяться даже противоположными политическими группировками: эти школы популярны среди и коммунистов, и представителей движения «Духовное наследие»,[39] и сторонников ЛДПР,[40] и последователей «Яблока».[41] Разногласия же между этими политическими силами касаются конкретных внешнеполитических вопросов.

Эти школы считают, что основными акторами в мировой политике являются государства, преследующие свои национальные интересы. Защита этих интересов и обеспечение национальной безопасности должны стать делом первостепенной важности для российского руководства. По их мнению, в международных отношениях имеет значение только сила и стабильные системы международной безопасности складываются лишь как результат «баланса сил». Другие державы будут считаться с Россией только в том случае, если она будет жестко отстаивать свои национальные интересы и постоянно демонстрировать свою силу в различных областях политики – военной, экономической, гуманитарной и пр. По словам Н.К. Арбатовой, «один из главных уроков (войны на Балканах 1999 г. – А.С.), усвоенных большей частью российской политической элиты, состоит в том, что никто не будет считаться с вами, если вы слабы».[42]

По мнению другого сторонника реалистической парадигмы, «…международные отношения возвращаются к классическому сценарию, когда на мировой арене действуют государства, чья внешняя политика строится на базовых, национальных интересах, а не на придуманных принципах». По его словам, «…будущее десятилетие даст толчок новым-старым тенденциям, которые, как многим казалось, безвозвратно ушли в историю человечества: приоритету национальных интересов и ценностей, сохранению специфики и особенностей отдельных государств. Эти тенденции будут активно противодействовать нарастающей глобализации, стирающей границы не только для финансовых и информационных потоков, но и покушающейся на национальные интересы отдельных государств и их правительств».[43]

Между этими школами есть и свои различия. Так, реалисты, определяя место России в современном мире, достаточно трезво оценивают ее возможности и весьма прагматичны в выборе методов обеспечения российской национальной безопасности.

Геополитики же, видимо, до сих пор испытывая влияние «евразийства», тяготеют к созданию грандиозных теоретических концепций и склонны к подчеркиванию российской специфики. Среди них до сих пор популярны классические геополитические теории времен А. Мэхэна, Х. Макиндера, К. Хаусхофера, Н. Спайкмена и пр. Особым вниманием пользуется теория Макиндера о Хартленде (сердцевинном регионе), поскольку России традиционно контролировавшей большую его часть, здесь отводится ключевая роль. Как известно, Макиндер сформулировал суть своей теории в трех знамениты максимах: «Кто правит Восточной Европой, тот господствует над Хартлендом. Кто правит Хартлендом, тот господствует над Мировым островом. Кто правит Мировым островом, тот господствует над миром».[44] Исходя из этой теории, Макиндер считал, что морские державы не должны допустить контроля над Хартлендом со стороны континентальных держав. На практике это вело к постоянным войнам и переделу сфер влияния. Россия же, занимая срединное место в этой геополитической конструкции, поневоле оказывалась вовлеченной в это глобальное соперничество.

Поскольку Россия заплатила немалую цену за эти геополитические «игрища», современные российские геополитики предлагают такой мировой порядок, который бы прекратил бессмысленное и дорогостоящее соперничество и превратил бы Хартленд в средство стабилизации системы международных отношений. Разумеется, России было бы отведено центральное место в обеспечении безопасности в данном регионе и во всем мире. Развивая теорию Макиндера, Э.А. Поздняков предлагает собственную формулировку геополитической максимы и одновременно системы глобальной безопасности: «Тот, кто имеет контроль над Хартлендом, тот владеет средством эффективного контроля над мировой политикой и прежде всего средством поддержания в мире геополитического и силового баланса. Без последнего немыслим стабильный мир».[45]

Российские геополитики считают, что Запад совершил большую ошибку, взяв курс на передвижение геополитической границы на Восток и раздробление Хартленда. Э.А. Поздняков подчеркивает, что Хартленд не может выполнять свою балансирующую роль в сфере международной безопасности, если он раздроблен на части. В этом случае он сам окажется в состоянии дисбаланса и хаоса, которое может распространиться на остальной мир. По словам российского теоретика, «отсюда проистекает геополитическая роль и задача России как центра Хартленда; здесь лежат истоки ее фундаментальных национально-государственных интересов».[46]

При всей кажущейся привлекательности геополитических теорий, им присущи серьезные методологические просчеты, и, к тому же, они оказываются зачастую далекими от реальности. Так, дорогая сердцу многим поколениям геополитиков теория Хартленда, создававшаяся в начале ХХ в. в соответствии с тогдашними географическими, экономическими, научно-техническими, коммуникационными, военными и политико-идеологическими условиями, даже в подновленном виде вряд ли подходит для нынешних реалий. Нелишне упомянуть, что само понятие Хартленда возникло потому, что это была территория, стратегически неуязвимая для ударов со стороны морских держав. В эру же ракетно-космического оружия, современных транспортных и коммуникационных средств никто не может считать себя неуязвимым. Кстати, географические границы Хартленда не раз пересматривались как самим Макиндером, так и его последователями, что говорит о принципиальном методологическим несовершенстве этой теории.

Тот факт, что Евразия (особенно Европа) на протяжении большей части ХХ в. была средоточием мировой политики, где сталкивались интересы великих держав, еще не говорит о вечной стратегической значимости этого региона. Уже Н. Спайкмен (американский последователь Макиндера), создававший свое учение в разгар Второй мировой войны, считал, что геополитический «разлом» будет проходить не столько по Хартленду, сколько по периметру Евразии – Римленду (от англ. rim - ободок, край).[47] Его соотечественник Р. Страус-Хюпе вообще настаивал на том, что Северная Америка (прежде всего США) – это ключевой геостратегический регион, который выполняет роль стабилизатора глобального баланса сил.[48] С. Коэн, другой американский геополитик, выделял уже не один или два, а несколько стратегически значимых регионов и даже пытался произвести их дальнейшую дифференциацию.[49] Наконец, после окончания «холодной войны» геополитические приоритеты мировой политики сменились еще раз: ныне ведущие державы мира все больше утрачивают интерес к России и Хартленду в макиндеровском смысле, их взоры обращены на динамично развивающийся регион Восточной Азии и Азиатско-тихоокеанский регион в целом, а также регионы, излучающие нестабильность – Ближний Восток, Центральную и Южную Азию.[50]

Представляется искусственно надуманным принятое в геополитике деление мира на «морские» и «сухопутные» (континентальные) державы, которые почему-то должны вечно враждовать между собой. Из истории международных отношений известны случаи, когда «морские» и «сухопутные» державы действовали сообща (Антанта, антигитлеровская коалиция, НАТО, Евросоюз). И, наоборот, история изобилует случаями вражды внутри каждой из цивилизаций. «Морские», по классификации геополитиков, державы Англия и США дважды воевали друг с другом и находились в напряженных отношениях довольно долгое время после отделения американских колоний от метрополии. Эти же два государства совместно воевали против другой «морской» державы – Японии - в годы Второй мировой войны. О вражде между континентальными державами и говорить не приходится: вся многовековая история Евразии полна войн и соперничества между государствами.

Само разделение государств на «морские» и «сухопутные» исторически является условным. «Морская» держава Япония довольно долгое время (до конца XIX-начала ХХ вв.) не имела крупного военно-морского и торгового флота, временами находясь почти в полной изоляции от внешнего мира. Другая «морская» держава – США, - несмотря на заклинания одного из отцов-основателей геополитики адмирала А. Мэхэна о решающей роли военно-морской мощи в ХХ в., принялась всерьез за строительство своего военного флота лишь в преддверии Второй мировой войны. Более того, до середины XIX в. США предпочитали сухопутную экспансию на Запад и Юг. В определенные периоды своей истории «сухопутные» (по классификации геополитиков) государства - Дания, Испания, Китай, Нидерланды, Португалия – были мощнейшими морскими державами. Даже Германия и Россия, служившие для геополитиков воплощением сугубо «континентальных» держав, создали со временем крупные военно-морские силы и торговый флот.

В современном мире морское и сухопутное измерения вообще теряют свое былое значение, и на передний план выходят другие – глобальные -средства коммуникации и связанная с ними проблематика. Если и говорить о соперничестве в современном мире, то оно идет в сфере высоких технологий (особенно информационных технологий), а не за примитивный контроль за географическим пространством.

Геополитики часто страдают отсутствием конкретной схемы применения своих теоретических конструкций, что обесценивает практическое значение последних. Когда же речь заходит о более конкретных оценках, рекомендациях и прогнозах, то они по большей части оказываются ошибочными. И это неудивительно, ибо теоретико-методологические основания геополитики являются весьма шаткими. Так, по мнению Э.А. Позднякова, после объединения Германии, крушения «системы социализма» и распада СССР Европейское сообщество и европейская интеграция фактически умерли, и на континенте начался процесс дезинтеграции.[51] Однако наперекор этому прогнозу, европейская интеграция набирает свои обороты и вовлекает в этот процесс все новые страны. Примечательно, что, наряду с ЕС, вокруг этого интеграционного «мотора» возникло множество экономических, политических, правовых, экологических и культурных институтов, которые позволяют наладить сотрудничество между странами, находящимися на разных стадиях общественно-экономического развития и имеющих различные интересы. Не оправдались и пессимистические прогнозы относительно превращения ЕС в простого исполнителя воли объединенной Германии. В сфере безопасности НАТО по-прежнему эффективно сдерживает военные амбиции ФРГ.

Оказался неверным и другой мрачный прогноз – о наступлении однополярного мира по типу Pax Americana. В мире существует множество противовесов американскому гегемонизму – на уровне отдельных государств (КНР, Россия, Япония, как показали иракские события, некоторые европейские страны) и международных организаций (ООН, ЕС, ОБСЕ и пр.). Подтверждение тому – реакция США на теракт 11 сентября 1991 г. Вашингтон не решился пойти на войну с международным терроризмом в одиночку. Даже администрация Дж. Буша-мл., известная своей склонностью к односторонним действиям в сфере международных отношений, пошла на создание международной антитеррористической коалиции. Показательно, что и в случае с войной в Ираке англо-американскому союзу возник мощный противовес в лице франко-германо-российского «треугольника», а также значительной части мирового сообщества. Ощущая силу этого противодействия, администрация Дж. Буша-мл. довольно долгое время пыталась убедить членов Совета безопасности ООН дать санкцию на использование военной силы против режима С. Хусейна. Несмотря на то, что эти попытки провалились, и Вашингтон с Лондоном пошли в обход ООН, они все же постарались опять придать интервенции форму международной коалиции и тем самым сделать ее более легитимной.

Что касается родственной геополитике школы - реализма, то, в отличие от геополитиков, вместо абстрактных схем она предпочитает детальную разработку моделей национальной и международной безопасности.

Анализируя современную международную ситуацию, российские сторонники реализма призывают не бояться отстаивать свои национальные интересы и даже идти на определенную конфронтацию с Западом. Реалисты настаивали на не допущении слома режима ПРО, ибо это могло обернуться новой гонкой ядерных вооружений, которую Россия просто не может себе позволить. Важно также добиться от Запада признания особых интересов и лидерства России на постсоветском пространстве. Нельзя также допускать диктата Вашингтона в вопросе о выборе Россией партнеров для международного сотрудничества – как бы они не были неудобными для США.[52] Кроме того, России нужно избавиться от иллюзий о возможности массированной западной финансово-экономической помощи и больше делать акцент на использование внутренних резервов и создание благоприятного климата для иностранных и отечественных инвесторов. Москва также должна более сбалансированно строить свою внешнюю политику в плане региональной ориентации и развивать всестороннее сотрудничество не только с Западом, но и с Востоком (Индия, Китай, Япония, страны АСЕАН и пр.).[53] При соблюдении этих правил, по мнению реалистов, можно добиться создания стабильных и равноправных отношений с США и Западом в целом.

Несмотря на кажущуюся убедительность аргументации реалистов, поневоле возникают некоторые сомнения относительно последствий «реалистического ренессанса» во внешнеполитическом мышлении России для страны и международных отношений в целом. Несмотря на динамичное развитие реалистической парадигмы ТМО в последние два десятилетия (на Западе) и заимствование ею ряда концепций и методологических подходов у других школ, неореализм все же остается теорией, плохо приспособленной к объяснению многих сложных явлений и процессов эпохи глобализации. Традиционно фокусируясь на межгосударственных отношениях, он недооценивает растущую роль таких международных акторов, как транснациональные организации, ТНК, международные лоббистские группировки, «народная дипломатия», транснациональные СМИ и т.д. Реалисты делают вид, что не замечают происходящей эрозии государства-нации и постепенной передачи его полномочий на транснациональный и региональный уровни. Они фактически игнорируют возрастающую потребность всего человечества в интенсивном сотрудничестве по глобальным проблемам (приверженная теории политического реализма администрация Дж. Буша, например, неприязненно относится к Киотскому протоколу о глобальном потеплении).

Весьма спорна и концепция «баланса сил» как якобы эффективного инструмента для создания стабильной системы международной безопасности. Следование этой доктрине вкупе со слишком негибким, примитивным пониманием национальных интересов не только не привело к такой стабильности в международных отношениях XIX-XX вв., но и было одной из интеллектуальных предпосылок двух мировых и множества локальных войн. К тому же, нынешняя Россия вряд ли готова меряться силами с другими державами, претендующими на мировое лидерство. Если реалистический сценарий будет действительно применен к нынешним международным отношениям, то маловероятно, чтобы Россия выиграла от этого. Для нее было бы более выгодным использовать потенциал международных организаций и многостороннего сотрудничества как для того, чтобы реструктурировать свою экономику, так и для того, чтобы сдержать гегемонистские устремления некоторых держав.

Глобалистская парадигма представлена в постсоветской России несколькими направлениями.

Одно из них по своим политическим взглядам близко к социал-демократам и группируется вокруг таких организаций, как Горбачев-фонд (и издаваемого им журнала «Свободная мысль»). Идеи НПМ, хотя и в ревизованном виде еще популярны среди этой разновидности глобалистов. Как и для «евразийцев-демократов», для них понятие «безопасность» по смыслу близко к понятию «стабильность». Внутренняя стабильность определяется как цельность политической системы; приверженность демократическим нормам, включая регулярную ротацию правящих элит; отсутствие этнических и социальных конфликтов; здоровая, нормально функционирующая экономика.[54] Международная стабильность трактуется как баланс интересов ведущих держав (в отличие от реалистической и геополитической концепции баланса сил).[55] Глобалисты считают, что международная безопасность неделима: поскольку мир взаимосвязан, нельзя обеспечить безопасность одних за счет безопасности других.

Как и другие школы российской внешнеполитической мысли, глобалисты социал-демократического направления уделяли большое внимание разработке категории национальных интересов (и в этом их отличие от горбачевского НПМ). Они считают, что, несмотря на субъективный способ выражения национальных интересов (обычно через национальные элиты), в основе своей они объективны и определяются базовыми потребностями нации (выживание, безопасность, поступательное развитие).[56] В моноэтничных странах национальные интересы, как правило совпадают с государственными интересами. В полиэтничных странах формирование национальных интересов происходит более сложным путем и является результатом многочисленных компромиссов между политическими акторами.

По мнению экспертов социал-демократической направленности, национальные интересы России включают три категории:

· защиту демократического строя и территориальной целостности страны, обеспечение военной безопасности и предотвращение военных угроз, создание мирных условий для развития страны;

· создание благоприятных, взаимовыгодных и равных условий для участия РФ в международном разделении труда и торгово-экономическом и гуманитарном сотрудничестве;

· защиту прав и интересов российских граждан за рубежом.[57]

Социал-демократы, однако, не считают национальные интересы «священной коровой». По их мнению, во взаимосвязанном мире необходимо принимать в расчет не только свои, но и интересы других стран, а также общечеловеческие, глобальные интересы, ибо характер проблем, стоящих перед человечеством требует совместных усилий всего международного сообщества.[58] Глобалисты подчеркивают, что узколобый национализм в конечном счете обернется ущербом не только для других стран, но и для государства, проводящего националистическую политику.[59] Для них проблема заключается в том, чтобы найти баланс между национальными и общечеловеческими интересами к взаимной выгоде всех субъектов мировой политики.[60]

Они понимают, что человечество еще не готово к восприятию общечеловеческих ценностей, и подлинная демократия в международных отношениях находится еще в зародыше. Однако они верят, что со временем процессы глобализации (которые они горячо поддерживают) приведут к желанному результату. По их мнению, человечество движется к глобальному гражданскому обществу, которое возникнет на основе горизонтальных (неиерархических) связей между различными правительственными и неправительственными акторами.[61] Наиболее радикальные версии глобализма настаивают на создании мирового правительства, которое бы взяло на себя решение глобальных проблем, грозящих человечеству катастрофой, а также управление глобальными процессами.[62]

Итак, по мнению социал-демократической версии глобализма, только на основе баланса национальных и универсальных интересов и создания институтов глобального управления можно обеспечить всеобщую безопасность.

Еще одним направлением в рамках глобалистской парадигмы является школа мирных исследований (в английском варианте – peace research school). ШМИ – относительно новое явление для российской ТМО. В советское время ряд ученых и исследовательских центров занимался изучением проблем войны и мира, международных конфликтов, а также разоруженческой тематикой,[63] но это происходило сугубо в русле марксистской парадигмы, которая отрицала большинство принципов зарубежной ШМИ. В частности самым главным расхождением между марксистской ТМО и ШМИ было прямо противоположное отношение к конфликтам и насилию. Как и реализм, марксизм считал противоречие и конфликт источником развития (в том числе и системы международных отношений). Насилие же (революционное) вообще считалось «повивальной бабкой истории». Что касается ШМИ, то, будучи наследницей идей Л.Н. Толстого и М. Ганди о ненасилии, она принципиально отвергает использование силовых методов в политике и выступает за урегулирование конфликтов мирным, политическим путем. В то же время у обеих школ было немало и общего. И марксизм, и ШМИ выступали за разрядку международной напряженности, активизацию процессов контроля над вооружениями и разоружения, конверсию оборонной промышленности, принятие ведущими военными державами ненаступательных военных доктрин, придание их вооруженным силам сугубо оборонительной конфигурации, увеличение программ помощи развивающимся странам и международное сотрудничество в области глобальных проблем. Следует отметить, что даже в самые тяжелые годы «холодной войны» зарубежная ШМИ была именно тем неформальным каналом, по которому шли контакты и обмен идеями между политическими и академическими элитами Востока и Запада.

Как уже отмечалось, сложившаяся в постсоветский период политическая и интеллектуальная обстановка в России не благоприятствовала развитию школ, альтернативных реализму и геополитике. И, тем не менее, у ШМИ появляются свои сторонники в России, предпринимаются попытки институционализировать это направление ТМО и пропагандировать ее взгляды как среди политиков, так и широких кругов общественности. Еще в 1989 г. на базе ИМЭМО РАН был образован Институт мира, который пытался координировать отечественные исследования в данной области. Правда, в 1990-е гг. по ряду причин финансового, организационного и кадрового порядка его деятельность была фактически свернута. В 1990 г. в Институте США и Канады РАН был образован Центр по разрешению конфликтов во главе с А. Шумихиным. Он реализовал ряд научных и образовательных проектов с американскими партнерами, а также российскими парламентариями и региональными властями.[64] Центр по изучению этнических конфликтов, руководимый бывшим советником президента по национальным вопросам Э.А. Паиным, изучал подобные конфликты как в самой России, так и в «ближнем зарубежье». Кроме того, вместе со своими американскими партнерами центр занимался сравнительным анализом того, как США и Россия использовали военную силу в своей внешней политике.[65]

Центр по изучению проблем развития и мира («Форум») во главе с О. Воркуновой фокусировал свою работу по следующим направлениям: 1) обнаружение потенциальных конфликтов на ранней стадии; 2) ненасильственное разрешение конфликтов; 3) устойчивое развитие; 4) популяризация идей культуры мира и ненасилия. С целью предотвращения конфликтов на социальной и этно-конфессиональной почве на местном уровне центр разработал систему наблюдения за конфликтами.[66]

Ряд сотрудников МГИМО МИД РФ своими работами способствовал развитию теории конфликтологии, а также изучал конкретные конфликты в странах СНГ, Европы и Азиатско-тихоокеанского региона.[67] Возникший в 1993 г. Центр по изучению мира и разрешению конфликтов при Нижегородском университете исследовал историю наиболее острых конфликтов современности (ближневосточного, балканского и пр.) и крупнейших миротворческих операций последнего десятилетия, а также проблемы разоружения, конверсии и эволюцию зарубежной ШМИ.[68]

Большую работу по изучению теоретических и практических проблем конфликтологии, а также по координации конфликтологических исследований в России проводил Институт этнологии и антропологии РАН во главе с В.А. Тишковым, хотя в научном плане это учреждение больше ориентировалось на изучение этно-конфессиональных конфликтов внутри государств, а не между ними.[69] В частности институтом была создана уникальная экспертная сеть по всем регионам России, которая занимается мониторингом конфликтогенных процессов.

Оценивая в целом современное состояние российской ШМИ, следует отметить, что, несмотря на ее относительную слабость, зависимость в теоретико-методологическом плане от зарубежных «коллег» и неблагоприятную для нее политико-интеллектуальную атмосферу в России, эта школа постепенно набирает силу и в обозримом будущем может составить определенную конкуренцию другим парадигмам ТМО. Наиболее перспективной является проблематика, связанная с ранним предупреждением конфликтов, проведением миротворческих операций и развитием культуры мира и ненасилия.[70]

Еще один вариант глобализма – экологический – рассматривает проблемы международной безопасности через призму охраны окружающей среды. «Экологи-глобалисты» считают, что в отличие от других – гипотетических – измерений национальной и международной безопасности, экологические угрозы вполне реальны и уже наносят непоправимый ущерб здоровью людей и природе. По их мнению, одной – даже самой мощной - стране невозможно справиться с экологическими вызовами: для решения этих проблем необходимо полноценное международное сотрудничество. Особенно это актуально для России, которая унаследовала от СССР множество экологических проблем и которая не в состоянии справиться с ними самостоятельно по причине экономического кризиса. По мнению одного из лидеров российских экологов, «ныне национальная безопасность не является чисто военной. Я уверен, что российская национальная безопасность, по крайней мере, на одну треть является экологической».[71] Под влиянием «зеленых» российская доктрина национальной безопасности с самого начала включала экологический аспект: соответствующие положения имеются как в Законе о безопасности 1992 г., так и в концепциях национальной безопасности РФ 1997 и 2000 гг.[72]

«Эко-глобалисты» считают, что для обеспечения своего выживания Россия и мир в целом должны развивать «новое экологическое мышление».[73] Они весьма радикальны в своих рекомендациях. В частности они выступают за ликвидацию национальных границ и суверенитета, ибо экологические проблемы транснациональны и могут быть решены лишь сообща. Контроль за решением экологических проблем должен быть передан из рук национальных правительств наднациональным организациям.[74] В последних ключевую роль должны играть не коррумпированные политики, а ученые-экологи, которые лучше других представляют суть дела. Мировая экономика должна быть радикально реформирована с тем, чтобы она ориентировалась на удовлетворение разумных потребностей и опиралась на экологически чистые технологии. Частная собственность, если она противоречит экологическим потребностям, должна быть ограничена. Предпочтительной является кооперативная форма собственности, позволяющая учитывать общественные интересы.

По мнению сторонников этой школы, решение экологических проблем – лишь первый шаг на пути обеспечения глобальной безопасности и стабильности. Главная цель – достижение устойчивого развития, которое определяется как общественный порядок, обеспечивающий условия для благоприятного развития социума в гармонии с природой и своевременно предотвращающий внутренние и внешние угрозы этому социуму.[75]

Оценивая степень влиятельности «эко-глобализма» в постсоветской России, отметим, что, в отличие от теоретического дискурса по вопросам безопасности, на реальную внешнюю политику РФ эта школа практически не оказывает воздействия.

Как известно, наряду с традиционными парадигмами ТМО – реализмом, либерализмом и глобализмом – существует и относительно новое течение – постпозитивизм, - вошедшее на Западе в силу в 1980-90-е гг. Однако в России постпозитивизм еще не приобрел в общественных науках влияния, сравнимого с Западом. Его воздействие ощущается в философии, антропологии, культурологии, эстетике, литературоведении и отчасти в истории. В ТМО же наблюдаются лишь единичные случаи проявления постпозитивистских подходов. Следует отметить, что российские постпозитивисты (впрочем, как и их западные «коллеги») в основном предпочитают критиковать своих оппонентов, не предлагая при этом каких-либо новых теорий. Более того, часто постпозитивисты со свойственным им иррационализмом сознательно демонстрируют свое пренебрежение теоретическим знанием и выражают сомнение в познаваемости окружающего их мира.

Так, любимым объектом критики постпозитивистов является базовая категория ТМО «национальные интересы». По их мнению, таковых просто не существует, каждый участник политики по своему интерпретирует это понятие. На практике «национальные интересы» определяют правящие круги, действующие от имени народа, но при этом преследующие свои эгоистические интересы. Постпозитивисты считают эту категорию «консервативной утопией», «примитивным коммунитаристским ответом» на универсалистские тенденции эпохи глобализации.[76] Попытки защитить свою национальную исключительность в век эрозии национальных государств и передачи их полномочий в руки транснациональных акторов наносит ущерб прежде всего самим этим странам, ибо это приводит их к изоляции от глобальных процессов и противопоставлению мировому сообществу. Если Россия «замкнется» на защите своих национальных интересов и «национальной самобытности», то это, по мнению постпозитивистов, приведет к ее существенному отставанию от передовых стран мира. Есть только один путь – преодолеть крайности универсализма и коммунитаризма и придерживаться принципов плюрализма, поликультурности, межкультурного диалога и толерантности.[77]

Следует отметить, что в последние годы постпозитивисты постепенно стали переходить от голого критиканства к попыткам создания своих собственных объясняющих теорий. Так называемая школа социального конструктивизма считает, что люди сами конструируют социальную действительность, направляя свои практические действия на воплощение в жизнь этих конструктов. Нередко бывает так, что социальные конструкты отчуждаются от своих «авторов» и начинают жить своей жизнью (иногда и без оглядки на своих творцов). Главным конструктом является идентичность, т.е. самовосприятие, самоощущение отдельными людьми, социумами и государствами самих себя и позиционирование себя в окружающем мире. Если идентичность складывается в бинарно-полярных категориях типа «мы и они», «свои-чужие», то это неминуемо ведет к враждебному восприятию других акторов (включая сферу международных отношений) и, соответственно, к конфликту с ними. Для того чтобы избежать конфликтов, нужно развивать плюралистичное, неконфронтационное мышление и многомерную идентичность на уровне как индивидов, так и социальных групп и государств. Это снимет проблемы национальной и международной безопасности, которые во многом сами являются надуманными, ложными социальными конструктами, родившимися в период «холодной войны» и господства позитивистского мышления.

При всей экзотичности и причудливости постпозитивистских конструкций некоторые их идеи безусловно заслуживают внимания. Так, необходимость изживания образа врага в отношениях Востока и Запада, разных цивилизаций и конфессий все больше осознается не только в академических, но и политических кругах России и других стран мира. Стоит обратить внимание и на предложения социальных конструктивистов использовать потенциал субрегионального при- и трансграничного сотрудничества между разными странами для преодоления двусторонних проблем и налаживания взаимопонимания между разными государствами. В этом отношении особое внимание постпозитивистов привлекает регион Северной Европы, где с помощью регионализма и субрегионализма удается решить ряд проблем из сферы как военной (традиционной), так и невоенной безопасности.[78] Хотелось бы надеяться, что эволюция постпозитивизма продолжится в конструктивном направлении и что эта школа сможет внести свой вклад в развитие теории международной безопасности.

Особняком стоят феминистские/гендерные исследования[79] в сфере безопасности. В парадигмальном плане их трудно отнести к тому или иному направлению ТМО, ибо они могут заимствовать принципы и положения совершенно разных парадигм и школ. Их специфика – изучение «женского аспекта» безопасности, методологические же подходы – вещь второстепенная. В зависимости от потребностей в феминистских теориях могут сочетаться самым причудливым образом концепции и постулаты, принадлежащие совершенно различным школам.

1990-е гг. – период бурного развития гендерных исследований в России. Наряду с лидером российских гендеристов – Московским центром гендерных исследований, крупные аналитические центры и некоммерческие организации возникают в Иваново (Ивановский госуниверситет), Нижнем Новгороде (Волго-Вятская академия государственной службы (ВВАГС), Нижегородский госуниверситет (ННГУ), Нижегородский лингвистический университет (НГЛУ), Нижегородский педагогический университет, Нижегородский филиал Института социологии РАН, Центр социально-экономической экспертизы), Самаре, Саратове (Центр социальной политики и гендерных исследований Саратовского государственного технического университета) и пр. Тематика исследований этих центров и научных коллективов весьма разнообразна, среди прочих тем – и социально-политическая проблематика (включая проблемы социетальной и личной безопасности). В последнее десятилетие вышли в свет работы по гендерной теории политики[80] и международных отношений,[81] гендерным оценкам ряда политических институтов общества (например, армии),[82] электоральному поведению женщин,[83] политическому сознанию женщин,[84] сексуальным преследованиям женщин на работе,[85] адаптации женщин к рыночной экономике и изменяющейся социально-политической среде,[86] гендерному образованию[87] и пр. Однако проблема гендера и безопасности не относится к числу приоритетных исследовательских тем, она упоминается лишь как одна из многих проблем и мало исследована как столичными, так и периферийными учеными.

Феминистски настроенные авторы считают, что в противовес официальной, «маскулинизированной» политической теории должна быть разработана своя, феминистская теория.[88] В этом они опираются на разработки своих зарубежных коллег, которые выступают против господствующих политологических парадигм, ибо

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.