Лекция 5. Европейские методологические поиски XX века

Направление «философия жизни», основанное В.Дильтеем, продолжало влиять на историческое знание и в XX веке. Так, Освальд Шпенглер (1880 – 1936 гг.) полагал, что над картиной истории господствует не причинность, которая ей совершенно чужда, а судьба. Знаменитая книга Шпенглера «Закат Европы» имеет подзаголовок «Опыт морфологии мировой истории». Шпенглер отказался от деления истории по схеме: Древний мир – Средние века – Новое время. По его мнению, эта схема европоцентрична и отражает «тщеславие западно-европейского человека». Она порождает оптический обман, когда, например, китайская и индийская история многих тысячелетий сморщивается до эпизодических случаев, а десятилетия начиная с Лютера и особенно с Наполеона принимают призрачно-раздутый вид. Согласно Шпенглеру, историю высоких культур, двигающихся по своим траекториям, следует рассматривать независимо от истории Европы. Шпенглер против применения категории человечества при анализе истории. Культуры суть организмы, а всемирная история – их общая биография. Историческое существование – это «потоки жизни» наций. Шпенглер не только выделил в истории отдельные культуры, но и вычленил в культурах эпохи и, обладая обширными историческими знаниями, наполнил их содержанием. Его схема духовных эпох позволяла по произведениям искусства, литературы и философии определить возраст любой культуры.

Шпенглер разделял природу и историю как по предмету, так и по методу. В истории за фактами стоит «душа». Вот ее и нужно обнаружить, увидеть, понять. Для исторического исследования понять «душу» и постигнуть единство фактов будет означать одно и то же. Свой метод Шпенглер называл физиогномическим и определил его так: сочувствие, созерцание, сравнение, внутренняя достоверность и точная чувственная фантазия. «Существует ли логика истории? – спрашивал он, - Возможно ли… отыскать те ступени, которые необходимо пройти?.. не лежат ли в основе всякого исторического процесса черты, присущие индивидуальной жизни?»[129]. Противоположность природы и истории Шпенглер понимал как противоположность различных картин мира, из которых одна основана на законе, а другая – на интуитивном образе. Взяв из биологии понятия гомологии и аналогии, Шпенглер считал гомологичными, т.е. морфологически равноценными, древ-негреческую пластику и северную инструментальную музыку, пирамиды IV династии и готические соборы, индийский буддизм и римский стоицизм, походы Александра Македонского и Наполеона. А такие явления, как греческие дионисии и европейская Реформация, он признавал аналогичными, т.е. равно-ценными по функциям. Абсолютизируя прерывность исторического процесса, Шпенглер тем самым игнорировал непрерывность и поступательность этого процесса. Его взгляды существенно повлияли на представление об ограниченности европоцентризма.

С. Аверинцев назвал Шпенглера сомнительным мыслителем и агрессивным дилетантом в области истории, однако оценил его «острый, свежий глаз, какой бывает именно у способных дилетантов». По мнению Л. Февра, Шпенглер был «ловким и пленительным краснобаем», а его книга была «пузырьком политической микстуры с исторической этикеткой», читателями же книги были будущие ярые нацисты[130]. Это суждение было необоснованным – в политическом плане между Шпенглером и нацистами была глубокая пропасть. Шпенглер отклонил предложение Геббельса о сотрудничестве, порвал связи с архивом Ницше, протестуя против нацистской фальсификации его творчества. В книге «Годы решений» он обрушился на политику антисемитизма и пангерманские мечтания гитлеровцев. Н.И. Бухарин, выступая в Париже в 1936 году с докладом о проблемах современной культуры, утверждал: все, что есть разумного в рассуждениях Шпенглера, прямиком позаимствовано им у Маркса, особенно безусловно позитивная идея взаимозависимости самых различных аспектов общественной жизни, которая и придает морфологическое единство обществу[131].

Серьезным противовесом психологизму и релятивизму «философии жизни» стал подход баденской школы, в соответствии с которым только логический анализ может дать полное понимание возможностей исторического разума. Представители этой школы рассматривали историю как процесс освоения и осознания этических ценностей. Ее основатель, Генрих Риккерт, утверждал, что в истории нельзя обойтись без общих понятий, но исторические обобщения отличаются от естественнонаучных. «История, - считал он, - начинается там, где прекращается естествознание»[132]. У них различны познавательные цели, а следовательно, и методы. Историю Риккерт относил к описательным наукам. Он и его школа обстоятельно разработали проблемы ценностного подхода в исторической науке. Только после обоснования принципиальных различий между методами наук о культуре и методами наук о природе стало возможным зафиксировать роль проблемы в историческом исследовании, роль контекста в нем, а следовательно, роль функциональных связей в реконструкции картин мира.

Эти аспекты теоретического развития исторической науки получили всестороннюю разработку в трудах гимназического и студенческого товарища Риккерта – Макса Вебера (1864 – 1920гг.), не во всем, однако, следовавшего учению баденской школы. Вебер родился в семье активного деятеля национал-либеральной партии. В доме часто бывали партийные лидеры, министры, крупные ученые. Дети росли в обстановке политических дискуссий. В университетские годы Макс основательно занимался юриспруденцией, историей и экономическими науками. Серьезное нервное расстройство отлучило его от преподавания в университете на многие годы, но научные занятия не прерывались. Вебер занялся наукой на рубеже веков – время нуждалось в умах, способных к глубокому анализу. Вебер не считал себя теоретиком, он не создал какой-либо строгой системы, его методология далека от однозначности. Однако уже в период Веймарской республики, т.е. задолго до всемирного всплеска интереса к его наследию, совпавшего со 100-летием со дня рождения Вебера, его называли «интеллектуальным гигантом, извергающим ураган гениальности»[133]. Перечень последователей Вебера включает множество видных имен и производит впечатление справочника «Кто есть кто в социальных науках». Т. Парсонс переводил его книги на английский язык, Р. Арон – на французский. Одни историки рассматривали учение Вебера как альтернативу учения Маркса, другие отмечали их близость. Сам он считал своими духовными учителями мыслителей, прямо противоположных по воззрениям, – Маркса и Ницше[134].

Вебера не устраивал этатизм немецких историков и отсутствие у них концептуальных идей. Он хотел заменить филологический анализ текстов анализом социально-экономических процессов и явлений. Понимая историю как историю культуры, Вебер исследовал проявление идеальных образцов, упорядочивающих общество. Он отказывался принять одну из существующих трактовок общества, как это делал Маркс. Вебер рассматривал экономические и неэкономические факторы на равных. Гораздо более важным для него была их синхронизация, которую он предпочитал именовать констелляцией (в астрономии – совпадение орбит планет). Вебер воспринимал теорию Маркса как систему эвристических гипотез, но решительно отклонял материалистическое объяснение истории. Еще более решительно он отрицал любые романтические интерпретации истории, включая варианты «философии истории» и «философии жизни». Однако, высмеивая примитивный иррационализм Дильтея, он признавал его антинатурализм. Вебер стирает резкие грани, проведенные Дильтеем между объяснением и пониманием, а Риккертом – между индивидуальным и общим.

Вебер низводил статус целостного представления об истории с уровня претензии на истинность до уровня претензии на общезначимость. Творчество Вебера было мостом между историографией и социальными науками. Он разработал понятийный аппарат гуманитарных и социальных наук. Понимание для Вебера было мотивационным объяснением поведения субъекта истории. У Дильтея «понять» и «объяснить» оторваны друг от друга. У Вебера «понять, значит объяснить», «объяснимо то, что понятно»[135]. Он полагал, что сложность и текучесть исторический явлений вполне допускает применение точных понятий. Особенно показательны в этом смысле веберовские типологии. Термин «идеальный тип» не был изобретен им, но только Вебер сумел доказать, что в основание идеальных типов положены вполне определенные ценностные предпочтения исследователей. Ценность для Вебера была способом мышления. История создается «способностью и волей» самого историка. Историческое познание, согласно Веберу, означало не «изображение» действительности, а мысленное ее упорядочение. Идеальный тип – это реальный методологический прием, аналог понятия «абсолютно черное тело», употребляемого в физике, инструмент познания, мысленный образ. Идеальный тип служит ориентиром, который позволил Веберу уменьшить пропасть между историей и социологией, разделявшую эти науки в представлениях Риккерта. Вебер подчеркивал несовпадение социологических понятий и исторической реальности, условность теоретических конструкций. Идеально-типические понятия были средством познания исторически-конкретного. Идеальный тип – это «интерес эпохи», выраженный в виде теоретической конструкции. Вебер выделял три самые общие картины мира – конфуцианское приспособление к миру, буддийское бегство от мира и европейское овладение миром, во многом базирующееся на протестантской этике.

Другим примером веберовской типологии является выделение им типов господства (рационально-правовое, традиционное и харизматическое) и типов социального действия (целерациональное, ценностно-рациональное, традиционное и аффективное). Эти типологии, представленные в работе «Хозяйство и общество», позволяли рассматривать историю как культурно-социальное взаимодействие людей. Главной тенденцией исторического процесса Вебер считал рационализацию, «расколдовывание» жизни, ставшее результатом констелляции ряда исторических факторов, по большей части случайных. В определенный период в определенном месте встречаются несколько феноменов, несущих в себе рациональное начало.

В работе «Наука как призвание и профессия» Вебер настаивал на необходимости признавать «неудобные» факты, без чего наука не будет удовлетворять требованию общезначимости[136]. Ученый должен уметь «плыть против течения», если в этом есть необходимость. Недопустимо изолированное рассмотрение отдельных исторических явлений без включения их в обширные причинно-следственные взаимосвязи. При всей симпатии к процессу рационализации мира Вебер не исключал того, что степень иррациональности может увеличиваться на любых исторических этапах в определенных исторических ситуациях. Методологические искания Вебера содействовали поиску исторической истины, который в нацистские времена Германии был изрядно затруднен.

Когда М. Вебер умер, траурную речь от имени студентов Гейдельбергского университета произнес Карл Ясперс (1883 – 1969 гг.). Пережив две мировые войны, став «Карлом Великим немецкой философии», Ясперс различал рациональность и историчность. Под рациональностью он понимал всеобщность, под историчностью – уникальность. Ясперс считал, что в истории не только прошлое определяет настоящее, но и настоящее определяет и прошлое, и будущее. Позиция Ясперса противостоит гегелевскому оптимизму. Вера в исторический разум превращает человека в «пленника истории», а не в ее властелина. Целое истории недоступно познанию. Ясперс отвергал претензии на объективность воспроизведения исторического процесса. Объективны только тексты. Они доступны бесконечным и многообразным интерпретациям. Целостность истории домысливается историком через набор исследовательских операций, методологических схем, систем категорий. Для Ясперса, как и для Вебера, историческое самосознание людей имеет своей причиной их историческое существование. Если образ прошлого завершен, то он неверен. Ясперс стремился «сохранить сознание фрагментарности всякого познания… и оставить место для новых концепций, которые мы теперь даже не можем себе представить»[137].

По мнению Ясперса, важнейший вопрос исторической науки - не ранкеанский «как это в действительности было?», а «где мы в действительности находимся?». Иными словами, цель исторического знания – уяснение нашего настоящего. История – это ряд явлений, познаваемых с целью решения современных проблем. Книга Ясперса «Истоки истории и ее цель» увидела свет в период «холодной войны». Тема свободы была актуальной. Ясперс называл свободу целью истории. Развивая гегелевские идеи об исторической оси, под которой Гегель разумел рождение Христа, Ясперс вводил другой показатель «оси мировой истории» - рождение философской веры, произошедшее в так называемое «осевое время», между 800-ми и 200-ми годами до н.э. Появлению этой концепции способствовали веберовские исследования мировых религий. Осевое время, по Ясперсу, корень всей последующей истории человечества, ее духовное начало. Мир «осевых» идей, согласно Ясперсу, идентичен миру общечеловеческих ценностей. В этой схеме заключено одно из возможных объяснений единства мировой истории. Ясперс хотел понять историю как целое.

До 60-х годов XX века в западно-германской историографии преобладал «индивидуализирующий» метод. Затем положение изменилось. Ведущие историки осваивали новые идеи и понятия, появившиеся в результате усложнения исторической науки. Т. Шидер, почти 30 лет редактировавший основной исторический журнал, писал, что сравнительно-исторический метод дает возможность обрести чувство принадлежности к человечеству в целом, не потеряв чувства национальности. Его работы пронизывала идея исключительной социально-политической значимости исторической науки. Историческое сознание, подчеркивал он, способно восстановить непрерывность в человеческой истории. Тяга к обобщающей истории стала особенно характерна в 70-е годы XX века. Курсы теории исторической науки были введены в университетские программы. Историю понимали как череду жизненных форм, как самоистолкование человека. Особенное внимание историки ФРГ уделяли проблеме исторических понятий. Многочисленные издания в этой сфере восполняли некоторый «дефицит теории».

В 1968 году был переиздан полузабытый труд Норберта Элиаса «О процессе цивилизации», стимулировавший интерес к историко-антропологическим подходам, к малым жизненным мирам. Заметным и перспективным течением стала «история повседневности», воспринятая как «альтернативная историография», как протест против того, что М.Вебер назвал рационализацией общественной жизни. Возник интерес к микроистории, к новым темам и сюжетам. Для историка повседневности микроистория становилась методом, позволявшим понять то «нормальное исключение», мимо которого проходил традиционный историк. Микроистория концентрировала внимание на способе, каким люди воспринимали и интерпретировали окружающий мир. Сужение поля наблюдения позволяло качественно расширить возможности исторического познания.

К середине 90-х годы XX века обозначился германский вариант интеграции микро- и макроподходов, предложенный историком М. Дингесом, разработавшим теорию стиля жизни. Появились «дифференцированные модели» объяснения прошлого с последующим синтезом результатов разноуровневых толкований[138]. Наиболее интересные теоретические разработки с применением культурно-антропологического метода были сделаны Йорном Рюзеном, назвавшим историческую науку «культурно населенным местом обращения к прошлому». В «дисциплинарной матрице» исторической науки Рюзен выделил ряд принципов и стратегий, достаточных для утверждения исторического мышления в качестве рационально выработанной формы исторической памяти. Историческая наука для него – это синтезированное обращение к прошлому в трех различных измерениях: эстетическом, политическом и познавательном[139]. Под редакцией Рюзена вышла серия книг «Придавая смысл истории». В предисловии к ней он подчеркнул, что сам термин «история» вызывает в уме человека весьма амбивалентные ассоциации. Серия призвана соединить историческую теорию и конкретные исторические исследования, чтобы высветить перспективу феномена «глобальная историческая память».

* * *

На филологических факультетах французских университетов по-настоящему начали преподавать историю только на рубеже 80-х годов XIX века. Именно тогда во Франции и появилась профессия «историк». Французские профессора переживали по поводу отставания Франции от «немецкой эрудиции», упрекая своих предшественников в том, что они были не столько учеными, сколько художниками. Так, Анри Берр с чувством восхищения и зависти отмечал, что «за Рейном» теоретическими проблемами исторической науки занято более 50 профессоров, читающих в университетах общие и специальные курсы по методологии истории и широко публикующих свою научную продукцию, о чем их французские коллеги не могут даже мечтать. Большинство французских историков, по его мнению, никогда не размышляло о природе исторической науки, ограничиваясь установлением и описанием фактов.

А. Берр попытался осуществить собственный исторический синтез. Этому благоприятствовало быстрое накопление фактического материала. Рост количества выявленных источников усложнял проблематику исторической науки. Необходимо было различать основные и второстепенные факты, выработать критерии их отбора. Берр считал главной движущей силой исторического процесса развитие духовного начала в человеке. Он предложил свою классификацию исторических фактов, в которой одни, случайные, по его определению, составляют текущий, неустойчивый элемент истории, другие же, необходимые, создают основу исторического процесса. Берр в то же время не отказывался от исследования факта, признавая необходимость исторической эрудиции.

И для обнаружения фактов, и для вскрытия их сущности Берру представлялась целесообразной новая организация науки. На основе личных контактов ученых он планировал сближение истории с другими науками о человеке – антропологией, биологией, демографией, географией, социологией и философией. В 1911 году в работе «Синтез в истории» А. Берр писал: «История в общем и целом – это сама психология, это рождение и развитие психики»[140]. Задуманная им серия «Эволюция человечества» должна была объяснить способы человеческого поведения. В этой серии вышло более сотни книг, в центре внимания которых находилась социальная и умственная жизнь. В 1924 году Берр организовал Международный центр синтеза, в правление которого входили крупные ученые различных специальностей. С 1929 года им были учреждены «недели синтеза», на которые приглашались ученые разных стран и профессий для обсуждения таких тем, как «Цивилизация», «Индивидуализм», «Толпа», «Понятие прогресса», «Наука и закон», «Материя», «Жизнь» и др. Школа синтеза не могла обрести контуров строгой науки, но способствовала появлению новых подходов и методов.

Многие представители французской интеллигенции выражали неудовлетворение состоянием исторической науки, ее неспособностью ответить на запросы современности. Французский поэт и публицист Поль Валери писал, что современным представлениям о развитии человечества больше не соответствуют «старая историческая геометрия и старая политическая механика». У историков нет подлинно научного метода, история – «ужасная мешанина», содержащая в себе все и вся. Она ничему не учит. История, по Валери, это самый опасный продукт, выработанный химией интеллекта. Она заставляет мечтать, опьяняет народы, вызывает у них ложные воспоминания, напоминает о старых ранах, способствует появлению у них мании величия и мании преследования. История делает нации желчными, высокомерными, нетерпимыми и тщеславными.

В атмосфере такой теоретической растерянности и пессимизма несколько французских историков не поддались общей панике, сохранили оптимизм и веру в возможности исторической науки. Марк Блок и Люсьен Февр начали в Страсбургском университете издавать новый исторический журнал, название которого несколько раз менялось, но во всем мире известно краткое название «Анналы». С 1999 года «Анналы» имеют подзаголовок «История и социальные науки». Основатели журнала были полны решимости избавить историческую науку «от рутины учености и от эмпиризма в обличье здравого смысла». Блок и Февр повторяли как заповедь: «мыслить проблемами!». Журнал видел опасность в событийной истории, в позитивизме, ориентированном на коллекционирование эффектных исторических фактов – великих битв и важных решений правителей. «Анналы» стали крупнейшим интеллектуальным вызовом XX века, продемонстрировав новое историческое сознание.

«Анналы» были связаны с деятельностью А. Берра. М. Блок входил в историческую секцию Международного центра синтеза, а многотомная серия, задуманная Берром, открывалась книгой Л. Февра «Земля и эволюция человечества». В какой-то степени «Анналы» испытали и влияние марксизма. Л. Февр писал о марксистской манере мыслить, проникшей в сознание многих, даже не читавших Маркса. Он и его ученики видели в марксизме мощную систему социального анализа, считали, что «немного марксизма» полезно исторической науке. Школа «Анналов» претендовала на нечто, подобное тому, что Марксом было сделано в XIX веке. XX век ставил новые проблемы: «Читая некоторые книги по истории, - писал Блок, - можно подумать, что человечество состоит исключительно из людей с логически построенной волей, для которых причины действия никогда не составляют ни малейшей тайны»[141]. М. Блок назвал историческую науку «наукой об изменениях», поскольку ее результаты никогда не повторяются идентичным образом. «Анналы» разрушали традиционно жесткую связку, характерную для позитивизма: «историк – источник». Как отметил Л. Февр, познания наши превысили меру нашего разумения. Блок предостерегал от наивно-упрощенного понимания роли фактов в процессе исторического исследования: «…тексты или археологические находки, внешне даже самые и податливые, говорят лишь тогда, когда умеешь их спрашивать». По словам Февра, описать то, что видишь, нетрудно, трудно увидеть то, что должен описывать. Отцы-основатели журнала выдвинули новую концепцию деятельности историка: историк – не раб источника, он действует активно и суверенно. Он ставит проблему, которая определяет отбор материала и угол зрения на него. Возможно, что Блок и Февр были знакомы с учением Риккерта о роли ценностей в истории, в любом случае они исходили из таких же мотивов, определяя свое отношение к истории.

Книга Блока «Феодальное общество» стала манифестом в защиту социальной истории. Общество было для него самоценным объектом изучения, история под его пером становилась историей людей в обществе. Февр писал о Блоке, что он «был великим историком не потому, что накопил большое количество выписок и написал какие-то научные исследования, а потому, что всегда вносил в свою работу ощущение жизни, которым не пренебрегает ни один подлинный историк»[142]. Согласно Блоку, свое обладание временем историк должен сочетать с обладанием пространством, присущим географии. Блок призывал историка постоянно заниматься сравнением и во времени, и в пространстве.

Одна из особенностей «Анналов» - внимание к человеческому сознанию, как индивидуальному, так и массовому, присущему «безмолвствующему большинству». В работе Блока «Короли-чудотворцы» были поставлены проблемы изучения политической психологии. Он и Февр ввели в историческую науку понятие «менталитет», ранее употреблявшееся только этнологами, изучавшими первобытное мышление, в котором бессознательное превалировало над сознательным. Впрочем, Блок не был готов к широчайшему применению этого термина – в письме к Февру от 6 мая 1942 года он назвал ментальность посредственным термином, употребление которого приводит «к ошибкам, как явствует из противопоставления этого термина… понятию “чувствительность”»[143]. Обращение к исторической ментальности было для «Анналов» протестом против засилья экономической и политической истории. С помощью этого понятия ниспровергались прежние, традиционные, представления об истории, синтез противопоставлялся «комодной» истории. Понятие «менталитет» должно было отразить тот пласт сознания, который постоянно ускользал из поля зрения историков. Исследование менталитета не было самоцелью – важно было выявить мотивы поступков, а значит, понять эпоху как бы из нее самой.

Многочисленные проекты по изучению истории ментальностей появились и в огромном количестве стран. Но уже в 70-е годы, т.е. на пике популярности, эта модель культурной истории оказалась объектом основательной критики. Встал вопрос о неспособности истории ментальностей различать культуру, навязанную народу, и культуру, непосредственно порожденную низами в результате их собственного социального опыта. К концу XX века теория ментальностей была отброшена серьезными историками во Франции, Европе, мире.

Блок и Февр до этого не дожили. Блок был расстрелян фашистами 16 июня 1944 года. Февр возглавлял «Анналы» до середины 50-х годов Он указал на одну из самых больших трудностей, с которой сталкивается историческая психология: действительно ли эмоциональная атмосфера некоторых исторических периодов характеризовалась большей интенсивностью чувств, большей жестокостью и насилием, чем атмосфера других периодов. Февр предостерегал от приписывания другим эпохам психологии, основывающейся на современных формах чувственности. Возможно ли, спрашивал он, применять психологические модели комфортабельного XX века к векам, знавшим долгие периоды страшного голода, эпидемий, к векам, когда люди просыпались и засыпали вместе с восходом и закатом солнца, страдали от избытка жары и холода. Он высмеивал биографии фараонов, изображавших их современными людьми, наряженными в театральные костюмы древних египтян. Февр часто утверждал, что воспроизведение «чувственности» (ментальности) прошлых эпох является главной целью историка, достижению которой должны быть подчинены все его другие усилия.

Научная методология Блока и Февра не была идентичной. Блок – социальный историк, его главная категория – общество. Февр – историк культуры и психологии, его основные категории – эпоха и цивилизация. В цивилизации воплощено единство всех сторон материальной и духовной жизни. Каково соотношение разных факторов в историческом процессе? Февр полагал, что в центре интересов историка должен быть человек как существо, обладающее психикой, мыслями, чувствами. Он даже критиковал Блока за «социологизм». Блока интересовал человек в обществе, Февра – человек в цивилизации. У Блока - социологический подход, у Февра – эволюционный. И тот и другой подход выражали обостренный историзм основателей школы «Анналов».

Второе поколение историков этой школы возглавил Фернан Бродель (1902 – 1985 гг.) – один из крупнейших историков современности. В 1940 – 1945 годах он находился в лагерях для военнопленных. Не имея под рукой никаких материалов, но обладая феноменальной памятью, он много работал, исписывал одну тетрадь за другой и через швейцарский Красный Крест пересылал их Л. Февру. Так было подготовлено одно из увлекательнейших сочинений Броделя[144]. Книга о мире Средиземноморья включала исследование проблем пространства и власти, пространства и экономики. Самыми сложными и противоречивыми персонажами средиземноморской истории Бродель называет цивилизации – они одновременно и подвижны, и устойчивы. Уже в этой работе Бродель начал разрабатывать теорию многоступенчатой исторической структуры, выделив три слоя: структурный, конъюнктурный и событийный. Основное понятие, введенное Броделем, – длительная временная протяженность (долговременная перспектива), иначе – географическое время. Длительность событий по этой шкале измеряется в эпохах. Шкала социального времени позволяет измерять продолжительность событий в экономике, истории отдельных государств и цивилизаций. Еще мельче шкала индивидуального времени – истории событий в жизни того или иного человека. Любая современность, согласно Броделю, включает в себя все эти ритмы, т.е. «сегодня» началось одновременно вчера, позавчера и «некогда».

Высшим достижением школы «Анналов» стал трехтомный труд Броделя «Материальная цивилизация, экономика и капитализм XV – XVIII веков». Автор осуществил в нем исторический синтез всех сторон жизни общества. В первых двух томах Бродель провел типологическое исследование материальной повседневности и рыночной экономики, в третьем – представил экономическую жизнь человечества в хронологической последовательности. Эмоциональность и красочность описания сочетались с глубоким анализом. Бродель добился зрительного эффекта полноты и насыщенности «структур повседневности». Его видение мира было материалистическим вариантом объяснения истории. Бродель был близок к марксистскому анализу, но не принимал идею господствующей роли базиса. В отличие от Блока и Февра Бродель пренебрегал идеологией, религией и культурой. Методологически он был сторонником широчайших обобщений, но как историк-исследователь оставался «искателем жемчуга», полагая, что событие – это «звонкая новость», и в основу исследования кладя архивы.

Бродель заложил теоретические основы геоистории. География переставала играть роль вспомогательной по отношению к истории дисциплины, сливалась с ней. Это создавало ощущение новизны, к которой так стремился Бродель, убежденный в том, что «социальную дичь поймать не так просто»[145]. В геоистории экономическое, историческое, географическое растворялось в социальном целом. Бродель рассматривал историческое объяснение скорее как ответ на вопрос «как?», а не на вопрос «почему?» Объяснять, согласно ему, значит открывать отношения между пульсом материальной жизни и всеми остальными проявлениями человеческой истории. Диалог историков и социологов он называл «диалогом глухих», отвергал всякую «социологию прогресса, социологию порядка», не принимал понятия «непрерывность общественного движения», ведущего якобы к идеальному состоянию общества. Теории, по Броделю, это инструменты, рабочие гипотезы, не более того. Много споров вызывала броделевская идея глобальной или тотальной истории. Она связана прежде всего с идеей большой длительности, но более всего предполагала объемное изображение. Тотальная история не означала всемирной истории. Она могла быть вполне локальной, но означала наблюдение в разных ракурсах, с максимально возможных точек наблюдения.

«Проблемный императив» Броделя заключался в том, что рамки исторического исследования задает не регион, а проблема, избранная историком. Мимоходом и неодобрительно Бродель употребил и слово «микроистория». Однако историки признали этот термин и легко сменили иронический, негативный акцент на позитивный. Современная французская микроистория в какой-то степени усвоила броделевскую тотальность, перенеся ее на малый сюжет или объект. Независимо от масштаба анализа выявляется связь между исследованием индивидуального поведения и изучением институциональных отношений.

Признание идеи тотальной истории привело к появлению еще одной модификации – «серийной истории». Это история повторяющихся фактов, настойчиво изгоняющая достатистический материал. Основоположником этой школы, именуемой еще школой количественной истории, стал ученик Броделя Пьер Шоню, профессор Сорбонны. Он понимал цивилизацию как «пространственно-временную локализацию диалога культур». Так, суть европейской цивилизации, по его мнению, составляет «диалог разностей». В историю он включает историческую демографию и историю науки[146]. С момента принятия христианства Шоню не видит разрывов в европейской истории. Циклический план истории для него второстепенен. История – это постоянное накопление и рост сил: ритм технических инноваций, динамика рождаемости, движение цен, эволюция нравов.

Историки школы «Анналов» называли свое творчество «новой исторической наукой». Элемент новизны был не только в новых идеях и новых связях с другими науками. Возникла новая концепция документа как манускрипта, которому необходимо найти его место в археологии знания. Новое отношение к источнику предусматривало его деконструкцию и строилось на представлении о том, что любое свидетельство человеческой деятельности, в том числе медицинские документы, содержащие сведения о группах крови, или формы распаханных и нераспаханных полей могут стать источником для историка.

Если основатели школы пренебрегали политической и событийной историей, то со временем, когда «тирания традиционной истории» была повержена, произошел возврат к политической истории, но сопровождавшийся включением в нее проблематики, методов разных общественных наук и привнесением их духа. Характерным примером переоценки методологического багажа «Анналов» стали труды Ж. Ле Гоффа. По его мнению, явления культуры составляют большую часть той сферы, которую традиционно называют политикой. Ле Гофф восстановил достоинство политической истории как истории власти[147]. Говоря о необходимости расширения перспектив политических исследований в сфере разработки методов, терминов и понятий, он называл современную политическую историю, оплодотворенную политической социологией и политической антропологией, «ядром» истории.

Постоянным оппонентом школы «Анналов» был французский философ Раймон Арон. Еще в 1938 году он пытался доказать, что никакая историческая школа не может выйти за пределы субъективности. Арон видел в мировой истории «смесь героизма и глупости». Находясь под сильным влиянием М. Вебера, Арон дал анализ категорий понимания, объяснения и интерпретации исторического прошлого, соотношения социальной и исторической причинности. Его интересовали проблемы границ исторического познания. Историческое познание, по Арону, есть реконструкция того, что было, через то, что есть. История для него – единый процесс, но люди все больше отчуждаются друг от друга. История должна понять человека, его замыслы и настроения. Адекватность исторического познания зависит от познающего субъекта.

Ученик Р. Арона историк Анри Марру утверждал, что историческая литература содержит много ложной истории, псевдоистории, неистории. В книге «Об историческом познании», выдержавшей около десяти изданий, Марру писал, что время философской невинности для историков миновало. Его взгляды напоминали концепции Дильтея: историческая истина субъективна, историческое познание начинается с поставленного вопроса. Марру писал об интеллектуальной близорукости позитивистской эрудиции, довольствующейся накоплением фактов в блокнотах. Он выразил познание человеческого прошлого формулой h=P/p, где числитель означал прошлое, а знаменатель – настоящее. История, по Марру, есть отношение прошлого, пережитого предшествующими поколениями, и настоящего, когда усиливается стремление восстановить прошлое в пользу современного человека. Историк должен быть человеком, открытым всему человеческому, а не кабинетной крысой или картотечным шкафом.

Еще один поклонник Р. Арона – историк Поль Вен. История для него - это вопрос понимания, роман, основанный на реальных событиях, метод – это опыт. Историческое объяснение он называет пониманием[148]. История, по Вену, рассказ о подлинных фактах, а не о правдоподобных, как в романе, или неправдоподобных, как в сказке. П. Вен считает, что собственно исторического метода не существует – есть критический подход. При следовании ему для одного дня синтеза нужно десять лет анализа. Факты имеют объективную взаимосвязь, но историк свободен в выборе сюжета, внутри которого структура фактов естественна и неизменна. Теория – это краткое изложение интриги.

* * *

Анализ работ английских историков также позволяет обнаружить противоположные взгляды на теоретические и методологические проблемы исторической науки. Одни считают, что история имеет дело с уникальными событиями, другие отрицают их уникальность. Одни настаивают на объективной истине, другие - на субъективной. Одни видят в истории хаос, другие – закономерность. Одни дифференцируют историю, другие ее интегрируют. Среди тех, кто категорически отрицал возможность уроков истории, наибольшей известностью пользовался нобелевский лауреат, философ и писатель Бертран Рассел (1872 – 1970 гг.). Его относили к ста наиболее влиятельным личностям XX века. Биографы отмечали его сходство с Вольтером по массовости читательской аудитории, блистательности и изящности прозы, восхитительному чувству юмора. К истории он относился с иронией, полагая, что всемирная история – это сумма всего того, чего можно было бы избежать. Там, где господствует случай, науке места нет. Иронизируя, например, над принципом причинности, Рассел построил парадоксальную концепцию причин промышленной революции: индустриализм вызван современной наукой, современная наука восходит к Галилею, Галилей к Копернику, Коперник – к Ренессансу, Ренессанс вызван падением Константинополя, последнее – миграцией турок, а она – засушливым климатом Центральной Азии. Следовательно, считает Рассел, основной научной дисциплиной, необходимой для поиска исторических причин, является гидрография. История, согласно Расселу, сплошной хаос, беспорядочная игра идей и инстинктов. Ее можно только заставить казаться научной с помощью фальсификаций и умолчаний. История, по его словам, только помогает пережить глупость сегодняшнего дня посредством ссылки на такую же глупость вчерашнего. Для исторического повествования важны не точность и объективность, а живость и занимательность. Фундаментальным историческим понятием он считал понятие власти, аналогичное понятию энергии в физике. Только осознав, что стремление к власти движет человеческой деятельностью, можно адекватно объяснить историю, как древнюю, так и современную.

Прямое обращение британских историков к проблемам методологии истории было связано с влиянием итальянского мыслителя Бенедетто Кроче, усвоившего идеи Дильтея и Риккерта. Кроче настаивал на единстве исторического процесса, считая, что политика неразрывно связана с культурой. Он полагал, что позитивистская методология находится на уровне культуры учителей начальной школы. Всякая истинная история, по его мысли, есть «современная история». Истинный историк ищет в прошлом ключ к пониманию настоящего. История – это интерпретация прошлого в терминах настоящего. Смысл истории – в ее достоверности. Она должна быть критическим осмыслением документа, основанным на интуиции и размышлении. Если нет проблемы, то нет ни возможности, ни необходимости ее решать. Кроче полагал, что «осмысление истории включает в себя ее периодизацию, поскольку мысль есть организм, диалектика, драма и, как таковая, имеет периоды: начало, середину, конец»[149].

На английский язык книги Б. Кроче переводил британский историк Робин Коллингвуд (1889 – 1943 гг.). Среди них была и книга о Дж. Вико. Собственные методологические воззрения он выразил в книге «Идея истории», где противопоставил историю естествознанию, определив ее как историю мысли[150]. История для Коллингвуда - это попытка ответить на вопрос о человеческих действиях, совершенных в прошлом. История научна, гуманистична, рациональна. Она служит самопознанию человека. По Коллингвуду, вопрос, которым занят историк, должен «возникать», а не задаваться произвольно и бессистемно. Талант ученого проявляется в искусстве задавать не всякие, а именно «надлежащие» вопросы. История, согласно Коллингвуду, проникает в душевный мир других людей. Одним из принципов его философии истории была идея живого прошлого. Прошлое продолжает жить в настоящем, историк имеет дело не с событиями, а с процессами, у которых нет ни начала, ни конца, поскольку они превращаются друг в друга. Начинаются и заканчиваются исторические книги, но не процессы, о которых они рассказывают. Историческая картина, по Коллингвуду, должна быть локализована в пространстве и времени – это первое правило историка. Второе – его история должна быть внутренне согласованной, третье – историческая картина должна быть очевидной. Понятием очевидности Коллингвуд, скорее всего, заменяет понятие истины. Смысл и пафос концепции Коллингвуда – в обосновании познаваемости исторического прошлого. Для английского читателя, в массе своей разделявшего скептическое отношение Рассела к претензии истории на научность, идеи Коллингвуда были необычны и новы.

Огромное влияние на историческое познание оказали взгляды английского философа австрийского происхождения Карла Поппера (1902 – 1994 гг.). Он показал, что в истории человечества сменяют друг друга «закрытые» и «открытые» социальные системы. Путь любой науки представлялся ему движением от одной гипотезы к другой, поэтому тотальную историю он называл мифом. Поппер различал два подхода к истории – собственно исторический, оцениваемый им как научный, и историцистский, который искажает реальную историческую картину. Словом «историцизм» Поппер обозначал подход, при котором основной целью исследования является историческое предсказание. Такая цель достигается путем открытия «ритмов», «моделей», законов, якобы лежащих в основе исторического развития[151]. Поппер полагал, что такие предсказания относительно неповторимого процесса, каковым является история, лишены логического основания: в научном смысле понятие закона исторического развития существовать не может. Исторический процесс уникален.

Схема попперовской критики закономерностей такова: во-первых, законов исторического развития не существует; во-вторых, если они и существуют, то непознаваемы; в-третьих, если они познаваемы, то тривиальны и ничего не объясняют. Опровержение историцизма Поппер строил на следующих принципах: во-первых, ход человеческой истории зависит от роста знания; во-вторых, используя научные методы, мы не можем предсказать, каким будет рост научного знания, следовательно, не можем предсказывать ход истории; в-третьих, необходимо отвергнуть возможность теоретической истории. Разговор о смысле истории Поппер признавал «интеллектуальной ошибкой». Книгу о «Нищете историцизма» Поппер посвятил памяти жертв «фашистской и коммунистической веры в Неумолимые Законы Исторической Неизбежности». Гегеля он считал ответственным за появление марксизма как «наиболее разработанной и опасной формы историцизма». Поппер был убежден, что холистский стиль мышления (идет ли речь об обществе или природе) не представляет собой высший уровень в развитии мышления, а характеризует его донаучную стадию. Он отвергал холистскую идею о том, что общество может двигаться как «нечто целое, скажем, как планета».

Поппер не сомневался в существовании тенденций в истории общества, но не соглашался видеть в них законы. Нищета историцизма, на его взгляд, наиболее наглядно проявляется в нищете воображения. Историцист не может представить каких-либо изменений в самих условиях исторического изменения. Отрицая исторические законы, Поппер признавал законы социологические, понимая под ними не «гипотетические законы эволюции» и не «психологические регулярности человеческого поведения», а законы, которыми оперируют экономические теории, например, теория международной торговли или теории экономических циклов[152]. При этом социологические законы, на его взгляд, «формулируют это в очень смутных терминах и допускают, в лучшем случае, очень приблизительное измерение»[153].

Задача истории, по Попперу, в том, чтобы анализировать отдельные события и объяснять их причины. Предмет исторического исследования неисчерпаем, поэтому история объяснима лишь на основе «ситуационной логики». Двигателем истории, согласно Попперу, является знание. Смысл бытия – это самоосвобождение посредством знаний, которое приведет к открытому плюралистическому обществу. Поппер не отрицал определенной повторяемости в истории, но полагал, что сравнение повторений не дает закона, а лишь позволяет описать типы. Исторические науки занимаются поиском и проверкой единичных суждений. Существующие доктрины и теории Поппер называл «точками зрения» и не более того: «историческая интерпретация является по преимуществу точкой зрения, ценность которой состоит в ее плодотворности, в ее способности пролить свет на имеющийся исторический материал, побудить к открытию нового материала, помочь осмыслить и обобщить его»[154]. Исходным пунктом научной работы Поппер считал не сбор фактов, а «проблемосозидающее наблюдение», как результат возникновения «напряжения между знанием и незнанием».

Историцистами Поппер называл не только Платона, Гегеля и Маркса, но и своего современника, талантливого историка Арнольда Тойнби (1889 – 1975 гг.), создавшего оригинальную систему цивилизационного анализа человеческой истории. Главную функцию исторической науки Тойнби видел в диагностировании моральных и политических проблем современного общества. Говоря о смене цивилизаций, Тойнби отмечал, что общество, ориентированное только на традиции, обречено на гибель, ориентированное только на сегодняшний день – на застой, и лишь общество, ориентированное на будущее, способно к развитию[155]. Свой путь в науке Тойнби начинал как историк античности, однако уже первая мировая война внесла существенные коррективы в его научные интересы. Осмысление итогов войны привело его к пессимистическим выводам в отношении перспектив западной цивилизации. По мнению Тойнби, изучение истории каждого общественного образования «требует своего понятийного аппарата и своих подходов»[156].

По степени читательского внимания с трудами Тойнби в конце 40-х – начале 60-х годов XX века на Западе не могло конкурировать никакое историческое сочинение других авторов. Работы Тойнби давали западному интеллектуалу то, чего не могли дать узкие специалисты-историки – целостную картину исторического прошлого. В последнем, 12-м, томе своего труда Тойнби назвал более сотни отзывов на предыдущие тома. «Умопостигаемой единицей исторического исследования» Тойнби определил локальную цивилизацию, противопоставив ее истории отдельных государств.

Если Шпенглер, создавая схему развития цивилизаций, не выходил за пределы философских обобщений, то Тойнби заявил о себе как об историке, способном на базе обширнейшего эмпирического материала обозначить закономерности мирового исторического процесса. Отвергая жесткий детерминизм, он показал вероятностный характер исторических закономерностей[157]. Идея единства истории как «истории людей» отличала тойнбианский циклизм от вульгарно-позитивистского циклизма Шпенглера, пытавшегося разрешить сложнейшие исторические проблемы посредством проведения биологических аналогий. У Тойнби значительно более сложное представление о структуре истории, чем у тех сторонников цивилизационного подхода, кто разрывал историю на замкнутые круги. Его стремление создать всеохватывающий синтез истории диктовалось и ситуацией, сложившейся в исторической науке: она плодила шедевры трудолюбия, которым недоставало веяния живого человеческого духа.

Тойнби мыслил историю как противоборство тенденций, разъединяющих и объединяющих человечество. Он был против сужения сферы исторического, доказывал, что все в мире исторично, выделял три значения «истории»: в широком смысле – мир в движении во времени; в узком смысле - мир человеческих явлений; еще в более узком смысле – общественная деятельность человека. История, по Тойнби, это коллективный опыт человечества. Цивилизация – это не столько географическая или этническая реальность, сколько духовная общность людей. Характерные признаки цивилизации – особый стиль в искусстве и особые линии активности: в Индии – религиозная, в эллинском мире – эстетическая, в Западной Европе – технологическая. Концепция «вызова и ответа» позволяла объяснить динамику развития цивилизаций. «Вызов» - это и природные катаклизмы, и внешние угрозы, и внутренние конфликты. Каждый «ответ» предполагал новые «вызовы», иначе цивилизация деградировала. «Ответ» дается «творческим меньшинством», при ошибочных решениях «наступает надлом», в ходе которого творческое меньшинство превращается в господствующее.

Тойнби казалась неприемлемой и морально ущербной канонизация истории одной страны. Л. Февр иронически назвал мировоззрение Тойнби «космическим оптимизмом». Борьба Тойнби против европоцентризма была чрезмерна для многих историков, увлеченных «национальной историей» или «историческим преимуществом Европы».

В 50-е – 60-е годы XX века в Англии набирает обороты движение за обновление теоретико-методологических оснований исторической науки. На вызов оксфордского профессора А. Тойнби ответил кембриджский историк Э. Карр, известный своими советологическими изысканиями, автор многотомной истории советской России, а также работ о Достоевском, М. Бакунине и К. Марксе, учение которого он назвал «учением фанатизма». Карр прочел студентам лекционный курс «Что такое история?» и издал его текст, почти сразу же переведенный на другие европейские языки. Карр не полемизировал с Тойнби, скорее, он продолжил то, что было начато Коллингвудом, а именно разработку теории исторического познания. По мнению Карра, все жалобы на кризис и поиски «новых путей» вызваны тем, что историки во все времена и поныне «поклоняются идолу фактов». По его образному выражению, историк выбирает факты, как рыбу в лавке торговца, и приготовляет их по своему вкусу. Карр выступил против фетишизации источников и фактов. В каждый факт входит субъективный момент – интерпретация. Мы смотрим на прошлое через настоящее. Знаменитую формулу Ранке Карр называл «ностальгическим романтизмом».

В природе и обществе, пишет Карр, имеются как сложные явления и вещи, так и простые. И история, и социология должны заниматься и теми, и другими. При этом чем в большей степени история становится социологичной, а социология историчной, тем лучше для обеих. Карр верил в исторический прогресс, был убежден в возможностях исторической науки. Содержанием прогресса, согласно его концепции, становится «экспансия разума», «возрастание человеческих возможностей». Карр внимателен к проблеме соотношения субъективного и объективного в историческом творчестве. Историк – сам продукт истории, он несет на себе печать определенных социальных и политических форм. История, по Карру, - это прежде всего интерпретация: «…историк должен понимать духовное состояние своих персонажей и идей, которые стоят за их действиями… историк только тогда может писать историю, когда он в состоянии вступить в контакт с идеями тех, о ком он пишет»[158]. По его мнению, даже самые радикальные и мятежные личности были продуктами того общества, в котором существовали. «Трудно, - пишет он, - найти человека, который бы реагировал на современное ему общество ожесточеннее, чем Ницше. Однако Ницше сам был продуктом европейской и еще более специфично немецкой истории, т.е. феноменом, немыслимым для Китая или Перу»[159].

Карру казалось существенным увидеть в великой личности выдающегося индивидуума, результат и одновременно подручного исторического процесса. С этим связано и его представление о двойной задаче исторической науки: дать человечеству возможность понимать ушедшее общество и улучшать общество существующее. Аргументы Карра в пользу прогностической функции истории сводятся к тому, что любые законы проявляют себя как тенденции: «Гравитационная теория не доказывает, что какое-то определенное яблоко упадет на землю, что кто-то может положить его в свою корзину. Оптический закон о прямолинейном распространении света не доказывает, что определенный луч света не может быть разрушен или рассеян встретившимся объектом»[160]. Так и в истории – историк не может предсказать специфическое событие, но вывод о вероятности каких-то процессов им может быть сделан. Иначе говоря, для Карра существенна диалектика общего и особенного, универсального и единичного. Изучение истории – это изучение причин. История, для Карра, - это изменение и движение.

В последующие десятилетия в английской историографии произошло существенное расширение предметного поля исследования. Историки отказались от примата политической истории. Преимущественное развитие получила социальная история. Историки привлекали методы социальных и гуманитарных наук. Процесс сциентизации истории позволял сместить внимание с особенного на всеобщее, с событий на структуры, с описания на анализ. Повысился уровень понимания исторического процесса и путей его познания. Происходил постепенный поворот «от объективистской к субъективистской концепции науки, от позитивизма к герменевтике, от количественных методов к качественным»[161].

Поиск по сайту: