XXVI. Ведуны, ведьмы, упыри и оборотни 8 страница

¹ Н. Р. Ск., VI, 68-69; VIII, 553-6.

² Slov. pohad., 470—7; Пантеон 1854, V, смесь, 1—4; Матер, для изуч. нар. слов., 32—33, 57—72; Ган, 69; Рус. Вест. 1857, V, 32 (о древнефранцузской поэме: «Le chevalier au Cygne); Вольф, 168—177; Zeitschr. für D. Myth., I, 453—8.

³ H. P. Ск., VI, 62; Худяк., Ill, стр. 131; Приб. к Изв. Ак. Н. 1853, 167; сб. Валявца, 124; Шлейхер, 10; Срп. припов., стр. 74: «чадо златоруко и златокосо», стр. 128: дева с звездою на правом колене; D. Myth., 364; сказ. Грим., I, стр. 56; Шотт, 16, 23; Поэт. Воз., I, 358.

⁴ Ган, II, стр. 40.

даже подвергает их окаменению. Но с приходом весны владычество темных сил оканчивается: бог-громовник, заключенный в бочку-облако, несется по воздушно­му океану, разрывает свою темницу и творит молочные реки и кисельные берега, т. е. пускает на землю дождевые потоки и производит грязи (II, 71); окаменённые герои оживают, а превращенные сбрасывают с себя чуждые им звериные шку­ры и предстают во всей своей несказанной красоте. Такой акт освобождения совер­шается тотчас, как скоро добыта живая или «прыгающая» вода, т. е. как скоро про­льется с неба дождь и зимние льды и снега претворятся в журчащие, скачущие с гор потоки. Вот почему сказки заставляют богатыря-громовника или, по другим вариантам: красавицу-Зорю (богиню весны) с такою неустанною заботою отыски­вать и отымать у ведьмы разные диковинки = знамения творческих сил природы. Неисчерпаемый кувшин соответствует тем урнам, из которых небесные богини слали на поля и нивы плодородящие дожди; дерево с золотыми плодами есть дере­во-туча, с которым предания связывают источники живой воды; оно названо пою­щим, потому что с ним нераздельно представление о песнях, заводимых весеннею грозою; на том же основании птица-туча названа говоруньей, а мифическому коту (donnerkatze) придан эпитет баюна (от глагола баять). О чудесной мельнице и лету­чем саде сказано было выше (I, 150; II, 151). В числе других диковинок бог-гро­мовник отымает у ведьмы славное зеркальце, в которое можно видеть весь мир, т. е. выводить из-за туч все озаряющее солнце, издревле уподобляемое зоркому глазу и блестящему металлическому щиту или зеркалу; щипцы, которыми тянет он за язык бабу-ягу, и железные прутья, которыми бьет ее = символы разящих молний: теми же орудиями побеждают богатыри и чертей, и драконов. Снятые с царевичей волчьи шкуры сожигаются на костре, т. е. в грозовом пламени.

Сила околдования или заклятия превращает сказочных героев различными зве­рями (волком, медведем, рысью, конем, собакою, козлом и бараном), чудовищны­ми змеями (см. II, 314—7) и гадами (жабою, лягушкою и пр. )¹, и во всех этих ме­таморфозах главное значение принадлежит шкуре животного. В Белоруссии для тех оборотней, которые являются в виде жаб, лягушек и кошек, употребительны на­звания: жабалака и кошкалачень, названия, образовавшиеся наподобие слова вовкулак и буквально означающие: жабью (лягушечью) и кошачью длаку². По свиде­тельству народной сказки, царевна-лягушка освобождается от заклятия после со­жжения ее лягушечьей кожурины; точно так же предаются огню змеиная сорочка, свиной кожух и другие шкуры, в которые рядятся очарованные царевичи и царе­вны. На Руси хранится такое предание: красавица, превращенная мачехой-ведьмою в рысь, прибегала к своему осиротелому ребенку, сбрасывала с себя звериную шкурку и кормила его материнскою грудью, а накормив, — снова оборачивалась рысью и удалялась в дремучий лес; муж красавицы, улучив удобную минуту, захва­тил звериную шкурку, спалил ее на огне и тем самым освободил свою подругу от волшебного очарования. В норвежской сказке³ один из королевичей, превращен­ных в жеребят, говорит своему избавителю: «возьми этот старый меч, в день твоей свадьбы ты должен отрубить нам головы и снять лошадиные кожи; тогда мы опять сделаемся людьми. Злой тролль набросил на нас эти кожи — и мы стали жеребята­ми». Подобное указание встречается и в сказках немецких и славянских⁴; меч —

¹ Н. Р. Ск., II, 29; IV, 45; VI, 50; VII, 27, 43; VIII, 12; сказ. Грим., 11, 92, 141; Ган, 14, 31, 100; Вольф, 9-15, 206-216, 304; Срп. припов., 9, 10.

² Москв. 1853, V, 6.

³ II, 1.

⁴ Сб. Валявца, 136—141; сказ. Грим., 57; Вольф, 242.

метафора молнии, которая, нанося удар оборотню, совлекает с него облачный по­кров. Наряду с этими преданиями существуют другие — о превращении зачарован­ных царевичей в птиц. Так, по свидетельству русской сказки¹, дети, рожденные по калена в серебре, по грудь в золоте, с месяцем во лбу и звездами по бокам, были превращены в голубей и только тогда приняли человеческие образы, когда у них вырвали из хвостов по перу, что равносильно снятию пернатой одежды. По друго­му указанию, восстановление человеческих форм условливается сожжением птичьей шкурки и крыльев². Норвежская сказка³ говорит о ведьме (trollxehe), кото­рая оборотила двенадцать королевичей дикими утками; но королева родила еще дочь — белую что снег и румяную что кровь. Новорожденная была названа Schneeweiss-Rosenroth; она является в той же роли избавительницы, какую в вы­шеприведенной сказке исполняет богиня Зоря. Белоснежка выросла и отправилась искать братьев; после долгого странствования ей удалось достигнуть своей цели. «Для того, чтобы избавить нас, — сказали ей королевичи, — ты должна набрать пу­ху с цветов одуванчика, расчесать этот пух, выпрясть, выткать и сшить нам двенад­цать сорочек и столько же шапочек и шейных платочков; во все время этой работы ты обязана ни говорить, ни плакать, ни смеяться». Белоснежка согласилась, и братья повели ее на широкий луг, на котором пестрели одуванчики. Всякий день она собирала мягкий пух и долго сидела за пряжею, дожидаясь братьев. Однажды, когда прекрасная королевна собирала пух с цветов, вблизи того места охотился мо­лодой король. Он увидал Белоснежку и, пораженный ее красотою, остановился и повел было речь; но девица упорно молчала. Король посадил ее на коня и увез к се­бе, вместе с мешком, в котором лежала начатая ею работа. Вскоре он задумал на ней жениться, но его мачеха была против этого брака: «смотри, — говорила она, — чтоб не взять за себя ведьмы! ведь недаром же она все молчит, не плачет и не сме­ется». Король не послушался и женился. Белоснежка и после свадьбы продолжала шить братнины сорочки. До истечения года она родила сына; но злая мачеха вошла ночью в спальню, унесла ребенка и бросила его в змеиную яму, потом разрезала свой палец, обрызгала кровью губы спящей матери и сказала королю: «ступай по­смотри: твоя жена съела свое собственное дитя!» Король сильно запечалился, но, любя жену, простил ее. На другой год Белоснежка опять родила сына, а на третий — дочь; старая королева выкрала и этих детей. Тогда раздраженный отец отдал приказ сжечь свою жену на костре. Приготовили костёр, зажгли и повели Белоснежку; она захватила с собой и свое рукоделье: только сорочка младшего брата была не доши­та, все остальное было готово. Вдруг послышался шум в воздухе — прилетело две­надцать диких уток, всякая ухватила свое платье в носик и накинула на себя, и в ту же минуту все двенадцать превратились в королевичей; только у меньшего брата, вместо левой руки, осталось утиное крыло. Срок испытания кончился; Белоснежка могла говорить, плакать и смеяться; истина открылась, и злоба мачехи была нака­зана⁴. С первого взгляда свидетельство этой сказки как бы противоречит сделан­ным нами выводам: не совлечение, а, напротив, накладывание верхних покровов возвращает превращенным королевичам их настоящие образы. Но вглядимся бли­же, и мы увидим, что никакого противоречия не существует. По древнему пред-

¹ Н. Р. Ск., VI, 68, d.

² Н. Р. Ск., IV, 46; VIII, 17 и стр. 141; сказ. Грим., 135.

³ II, 3.

⁴ См. подобные же сказки в собрании Грим., 9, 25, 49, 93; Вольф, 217—224; Zcitsch. für D. М., 310—5; Wesfsl. Märch., 112—6; Slov. pohad., 275—295; сб. Валявца, 218—221: «Mati zaklela sine na gavrane».

ставлению, тело есть одежда (lîk-hamr), в которую облекается бессмертный дух на известное время; это — та жизненная сорочка, изготовляемая девами судьбы, в ка­кой является на божий свет новорожденное дитя (см. стр. 178—9). Отсюда воз­никло верование, что душа может менять свой телесный покров, воплощаться то в одну, то в другую форму. Вот почему как набрасывание мохнатой шкуры или пер­натой сорочки (т. е. звериной или птичьей телесной оболочки) превращает челове­ка зверем и птицею, так точно набрасывание людской одежды (= körperhemd, fleischgewand) должно возвращать оборотню образ и подобие человека¹. По народ­ному убеждению, если унести человеческое платье оборотня, то он уже не в силах будет восстановить свой прежний образ и останется навсегда зверем; оттого-то ве­дун, снимая одежду — с целию перекинуться в зверя, старается запрятать ее так, чтобы никто не мог найти и овладеть ею. В старинной французской повести (Lai du Bisclavaret — XIII в. ) рассказывается об одном рыцаре, проживавшем в Бретани; каждую неделю он уходил от своей молодой жены, раздевался донага, прятал сня­тое платье и, превращаясь в волка, в течение трех дней оставался в лесу. Коварная жена выпытала от мужа тайну и похитила его платье; с тех пор он рыскал волком и не прежде сделался человеком, как получив обратно свою похищенную одежду². Возвращаемся к Белоснежке и ее братьям: восстановление человеческого образа со­вершается при посредстве тонкой, вытканной из пуха цветов сорочки. В немецкой редакции героиня, чтобы избавить братьев, превращенных ведьмою в лебедей, при­готовляет для них сорочки из цветов sternenblumen³; а в хорутанской редакции братья-вороны требуют от сестры рубашек «iz samih perlov i dragih kamenov, i da pod ovim časom dok bude ove rubače delala, z nikem se ne bu spominjala»⁴. Эти сорочки тож­дественны с теми чудесными нарядами, блистающими как солнце, месяц и звезды, о которых упоминают другие народные сказки (1, 404—5). Одетые во время зимы в животненные шкуры, небесные боги просветляются с возвратом весны = рядятся в блестящие, светозарные одежды и с тем вместе снова обретают те прекрасные чело­векоподобные формы, в каких обыкновенно олицетворяла их фантазия. Этот счаст­ливый исход возможен только под условием, чтобы сказочная героиня не плакала, не смеялась и не говорила целые семь лет⁵, т. е. освобождение наступает не прежде, как по истечении семи зимних месяцев, в продолжение которых дева Зоря (= царе­вна Несмеяна) не плачет = не роняет росы и не смеется = не рассыпает розовых, зо­лотистых лучей; в ту же печальную пору она, как богиня весенних гроз, пребывает бесчувственной и немою = не льет дождевых слез и не вещает громовых глаголов.

Приписывая превращения влиянию злого колдовства и в то же время признавая души человеческие за существа стихийные, способные менять свои телесные одеж­ды (см. стр. 117, 151), предки наши пришли к убеждению, что колдуны, ведьмы и нечистые духи могут превращать людей в различных животных. Убеждение это глубоко вкоренилось у всех индоевропейских народов и вызвало множество любо­пытных сказаний. На Руси думают, что колдун, зная имя человека, может по собст-

¹ Germ. Mythen, 691: «Da nannte man hamaz das Gewand umziehen, die Verwandlung hiess hamaskipti».

² Как-то охотился король; собаки наследили Бисклаварета и страшно его искусали. Увидя короля, волк подбегает к нему, целует его ноги и просит знаками о пощаде. Король взял волка с собою и де­ржал в своей опочивальне; волк был кроток, как ягненок, и только однажды обнаружил зверское бе­шенство, бросившись на королевском празднике на свою бывшую жену и откусив у нее нос. Это возбу­дило подозрения; произвели допрос, и виновная жена вынуждена была признаться и возвратить рыца­рю его платье. — О. 3. 1860, X, 680—2; D. Myth., 1050.

³ Сказ. Грим., 49.

⁴ Сб. Валявца, 219.

⁵ D. Myth.. 1052.

венному произволу сделать его оборотнем; а потому имя, данное при крещении, необходимо утаивать и называться иным, вымышленным. В пылу злобы и мще­ния колдуны и ведьмы творят чары и оборачивают своих недругов навсегда или на известный срок зверями. На Украйне и в Белоруссии таких невольных оборотней называют вовкулаками, потому что всего чаще их представляют в виде волков. Это — более страждущие, чем зловредные существа; они живут в берлогах, рыскают по лесам, воют по-волчьи, но сохраняют человеческий смысл и почти никогда не нападают на деревенские стада; только нестерпимый голод может понудить их ис­кать себе поживы. Нередко бродят они возле родного села и, когда завидят челове­ка, смотрят на него так жалостливо, как будто умоляют о помощи; случалось заме­чать при этом, что из глаз бедного вовкулака струились в три ручья слёзы; сырого мяса, которое ему предлагают, он не берет, а брошенный кусок хлеба поедает с жад­ностью. Один пригожий юноша презрел любовь ведьмы, и вскоре его постигло же­стокое мщение: раз поехал он за дровами, остановился в лесу, взялся за топор и только что замахнулся на дерево — как руки его превратились в волчьи лапы, а за­тем и весь он покрылся мохнатою шкурою; несчастный бросился к своим волам, но те в испуге шарахнулись в сторону; хотел было остановить их своим голосом, но вместо людской речи раздался протяжный дикий вой. Другая ведьма оборотила волком своего соседа, который впоследствии, когда освободился от заклятия, рас­сказывал, что, будучи оборотнем, он подружился с настоящим волком, ходил с ним на добычу, и хотя чувствовал себя человеком, но не мог выражать своих мыслей словами, а выл по-волчьи¹. Выше указано, что в летних грозах древний человек со­зерцал свадебное торжество, брачный союз, в который бог-громовник вступал с об­лачными нимфами. Чтобы воспрепятствовать этому благодатному союзу, злая ведьма Зима накидывала на них волчьи шкуры, т. е. оцепеняла стужею и лишала плодотворящего семени дождя. Отсюда родилось поверье, что колдуны и ведьмы всего чаще оборачивают в волков или собак новобрачную чету и свадебных поез­жан². В числе ведовских грехов народный стих упоминает:

По свадьбам душа много хаживала,

Свадьбы зверьями оборачивала³.

У белорусов сохраняется предание, что некогда праздновалась свадьба, и вдруг нежданно-негаданно среди шумного веселья жених и все прочие мужчины были превращены чародеем в волков, женщины — в сорок, а невеста — в кукушку; с той самой поры эта горемычная кукушка носится следом за своим суженым и роняет несчетные слезы; там, где она пролетает, текут ручьи и растет трава, известная под названием «кукушечьих слёз»⁴. Скандинавская мифология заставляет волков со­путствовать богу побед; а потому шведы появление вовкулаков связывают с воен­ной грозою. Когда, во время последней войны Швеции с Россией, около Кальмара появилось множество волков, то между окрестными жителями пронесся слух, что эти волки суть шведские пленники, превращенные чарами неприятеля в зверей и посланные опустошать свое собственное отечество⁵. По указанию старинной были-

¹ Москв. 1846, XI—XII, 152; Кулиш, II, 35-36; Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 8-9; Рус. Вест. 1842, V-VI, 123; Совр. 1856, XII, 194; Пов. и пред., 91-96.

² Иллюстр. 1845, 183; Киев. Г. В. 1845, 16.

³ Лет. рус. лит., кн. II, 156.

⁴Иллюстр. 1846, 149.

⁵ Zeitsch. für D. Myth., IV, 197.

ны, чародейка Марина, полюбовница Змея Горынчища, превратила девять богаты­рей быками, а десятого — Добрыню гнедым туром — золотые рога¹.

Средства, употребляемые колдунами и ведьмами для превращения людей в животненные образы, сходятся с теми, силою которых они сами становятся оборотня­ми. Средства эти следующие: а) набрасывание звериной шкуры. Крестьяне уверя­ют, что в старые годы случалось, снимая шкуру с убитой волчицы или медведицы, находить под нею бабу в сарафане. Есть рассказ, что на охотничьей облаве убили трех волков, и когда стали снимать с них шкуры, то под первою нашли молодого жениха, под второю — невесту в ее венчальном уборе, а под третьей — музыканта со скрипкою². Однажды пристала на дороге к извозчикам черная собака — такая ум­ная, что всем на диво! что ни скажут ей — все понимает, только говорить не умеет. «Уж не оборотень ли это?» — подумали извозчики и показали собаку знахарю. Тот сейчас узнал, что собака — не простая, и говорит им: «истопите баню, как можно жарче, и тащите туда черного пса, положите на полок и парьте так, чтобы шкура до­лой слезла; слезет шкура — человек будет!» Извозчики так и сделали: ошпарили оборотня, шкура слезла — и стал перед ними знакомый парень из соседней дерев­ни; начали его расспрашивать и узнали, что его оборотила собакою старая кол­дунья³. Рассказ этот любопытен, как отголосок древнего представления, что облач­ные шкуры исчезают в потоках дождя = в грозовой бане. b) Волшебная науза. Что­бы превратить свадебное сборище в стаю волков, колдуны берут столько ремней или мочалок, сколько нужно оборотить лиц; нашептывают на них заклятия и по­том этими ремнями или мочалами подпоясывают обреченных, которые тотчас же и становятся вовкулаками. Такой оборотень не иначе может получить прежний че­ловеческий образ, как разве в том случае, когда чародейный пояс изотрется и лоп­нет; но и после избавления долгое время бывает дик, сумрачен и не скоро навыкает людской речи⁴. В подляшской Руси рассказывают, что ведьма, с целию обратить свадебный поезд в волков, скрутила свой пояс и положила его под порог избы, где праздновалась свадьба, и все, кто только переступил через пояс, оборотились волка­ми. По другому рассказу, она крутила для этого липовые лыки, варила их и приго­товленным отваром обливала поезжан. Через три года ведьма покрыла каждого оборотня тулупом (человеческой одеждою = lîhhamo), и в ту же минуту все они сде­лались людьми; только у жениха уцелел волчий хвост, потому что случайно не по­пал под тулуп, наброшенный ведьмою. По указанию славянских сказок, ведьма оборачивает доброго молодца конем, накидывая на него узду. Немецкие предания говорят о волчьем поясе и медвежьем ошейнике, чрез посредство которых совер­шается превращение в волка и медведя (см. выше стр. 261—2); на шведских остро­вах новобрачные, превращенные в волков, узнаются по кольцам, надетым на их шеи. В «Мифологии» Гримма приведен рассказ о гусе-оборотне, который однажды покусался с другою птицею, и та сорвала ему с шеи волшебную повязку (tüchlein);

¹ При этом Марина похвалялася: «а и нет меня хитрее, мудрее». Но сыскалась волшебница похит­рее ее: «я не хвастаю, — сказала она, — а хочешь — оберну тебя сукою!». — Кирша Дан., 66—69; Нар. Сказ. Сахарова, 30—36.

² Семеньск., 142; Абев., 80; Иллюстр. 1845, 415; Н. Р. Лег., стр. XI: медведь, говорят поселяне, был прежде человеком. Когда-то в старину странствовали по земле св. Петр и св. Павел. Случилось им проходить через деревню около моста. Злая жена и муж согласились испугать святых путников, надели на себя вывороченные шубы, притаились в укромном месте, и только апостолы стали сходить с мос­та — они выскочили им навстречу и заревели по-медвежьи. Тогда апостолы сказали: «щоб же вы ривили отныни и до вика!» С той самой поры и стали они медведями.

³ Чудинск., 115-6; сравни Н. Р. Ск., VIII, стр. 678-9.

⁴ Ворон. Беседа, 195; Пов. и пред., 178—9; Lud Ukrain., II, 229.

едва повязка упала — как в то же мгновение гусь превратился в человека. Наконец, сами колдуны и ведьмы, желая преобразиться в зверей, набрасывают на себя коль­цо или кувыркаются через обручи. Польск. przedziergnąć — перевязать узлом, przedziergnąć sie (przedzierzgnąć-się) — преобразиться, принять иной вид. По древ­нейшему воззрению, душа, облекаясь в телесную одежду, соединяется с нею таин­ственною связью; как скоро эта связь (веревка, цепь или кольцо) будет разорвана, душа покидает тело и остается на свободе до нового воплощения в ту или другую материальную форму (стр. 177—8). Вот почему всякая метаморфоза человека (= воплощение его души в звериное или птичье тело) скрепляется наложением вол­шебной наузы, а восстановление человеческого образа требует ее снятия. По дру­гим же сказаниям, колдун или ведьма не прежде может превратить человека в зве­ря, как снявши с него пояс, т. е. разрешив ту связь, которая существует между его душою и человеческим телом. В романской и немецкой средневековой литературе встречаем предание о рыцаре-лебеде. Молодой витязь женился на вещей красавице (валькирии), и она родила ему шесть сыновей и одну дочь; у всех мальчиков на ше­ях было по золотому ожерелью. Злая свекровь велела подменить детей щенятами. Обманутый муж зарывает невинную жену по пояс среди двора; над головой ее по­ставили лохань, в которой дворовая челядь мыла свои руки и отирала их прекрас­ными волосами несчастной женщины. Так пробьша она целые семь лет. Между тем детей ее приютил некий пустынник, а робкая лань вскормила их своим молоком. Когда они выросли, злая свекровь послала слугу снять с них золотые ожерелья; слу­га пришел на реку: шестеро братьев, в виде лебедей, плавали и резвились по воде, а сестра сидела на берегу; тут же лежали и золотые цепи. Слуга захватил цепи и при­нёс в замок; свекровь приказала сковать из них кубок. Но кузнец употребил в дело только одну цепь, а прочие спрятал. Мальчики-лебеди, лишенные ожерельев, уже не могли восстановить свои человеческие формы; они полетели на озеро, к замку своего отца, а вслед за ними пошла и сестра. Обстоятельства слагаются так, что отец узнает своих детей, освобождает красавицу-жену и карает преступную мать. Отданные кузнецом ожерелья возвращают пятерым сыновьям их человеческие об­разы, и только шестой, ожерелье которого было уничтожено, остался навсегда лебе­дем¹, с) Народные сказки свидетельствуют еще, что колдуны и ведьмы превращают людей различными зверями и птицами, ударяя их зеленым прутиком, палкою или плетью (кнутом-самобоем)². Такое верование разделялось и греко-италийским племенем. Знаменитая чародейка Цирцея быстрым ударом жезла оборотила в сви­ней спутников Одиссея; Пик был наказан превращением в дятла: едва волшебница коснулась его тростью, как он тотчас же сделался пестрокрылою птицею³. Эта чу­десная трость (wunschruthe) или плеть — эмблема молнии и указывает на тесную связь оборотничества с грозовыми тучами; с этой эмблемою (как объяснено вы­ше — II, 216) сочетались противоположные представления: с одной стороны, удар волшебного прута повергает сказочных героев в окаменение и непробудный сон (= зимнее оцепенение), а с другой — призывает их к жизни (= к весеннему творче­ству). То же двоякое значение придается удару волшебного прута и в преданиях о вовкулаках и оборотнях: им превращаются люди в звериные образы и, наоборот,

¹ Потебн., 140; Н. Р. Ск., VII, 36, с; Иличь, 290; Germ. Mylhen, 693—6; D. Myth., 399—401, 1049-1052; Nord. Märchenbuch, 107; O. 3. 1860, X, 649.

² Так колдун и его любовница превращают мужика в кобеля, дятла, воробья и черного ворона; тем же способом сам колдун был превращен в жеребца, а его любовница — в козу или кобылицу. — Н. Р. Ск., VIII, 22, 26.

³ Одис, X; Пропил., II, 113—4.

им же разрушается сила заклятия, и превращенные возвращаются в среду людей. На Украйне думают, что если ударить вовкулака вилами или цепом, то он тотчас же делается человеком!, т. е. бог-громовник, ударяя своей палицей, срывает с него вол­чью длаку (= разносит тучу). Оборотни, т. е. стихийные духи и тени усопших, обле­ченные в облачные шкуры, появляются и исчезают вместе с бурными грозами. С каждым дуновением ветра, с каждым извивом молнии и раскатом грома облака и тучи меняют свои прихотливые формы, или, выражаясь метафорическим языком: с каждым ударом громовой палицы стихийные духи перекидываются, перебрасы­ваются, кувыркаются и тем самым как бы переворачивают или переменяют свои облачные одежды и переходят из одного видимого (телесного) образа в другой. Для того, чтобы обозначить акт превращения, народные сказки и песни употребляют выражения, указывающие на быстрое движение, стремительный удар и круговой поворот: молодец «ударился оземь и оборотился собакою»; «колдун хлопнулся о сы­рую землю, сделался серым волком и пустился в погоню», «перекинулся медведем, жеребцом, добрым молодцем», «перекинулся в сиву зозуленьку»; «колдун может окинуться и в кошку, и в собаку»; пол. przewierzgnąć и przerzucić — перекинуть, пе­ребросить, перевернуть, przewierzgnąć się, przerzucic się przekinąć się — превратиться во что, изменить свой образ: в том же смысле употребительны серб. проврћи (провргнем) се и прометнути се (сравни: метать, переметчик, опрометные лица — стр. 151): «проврже се црниjем jагњетом», «ах да ми се бувом прометнути!»²

В ближайшем сродстве с ведунами, ведьмами и оборотнями стоят упыри или вампиры. Название это, упоминаемое в Паисьевском сборнике («а переже того кла­ли требу упирем и берегиням»), и доныне известно почти во всем славянском ми­ре. У нас поверья о злобных, блуждающих упырях преимущественно уцелели на Украйне и в Белоруссии; это — мертвецы, бывшие при жизни своей колдунами, вовкулаками и вообще людьми, отверженными церковью, каковы: самоубийцы, опойцы, еретики, богоотступники и проклятые родителями. Впрочем, и в губерни­ях великорусских не совсем исчезло воспоминание об этих загробных выходцах. По указанию словарей, упырь — колдун, превращающийся волком, человек с хво­стом³. По мнению малорусов, упыри нарождаются от блудной связи вовкулака или черта с ведьмою⁴, и народная пословица утверждает: «упир и непевний усим видьмам родич кревний»⁵. В глухую полночь выходя из могил, где лежат они нетленны­ми трупами, упыри принимают различные образы, летают по воздуху (Харьков, губ. ), рыщут на конях по окрестностям, подымают шум и гам и пугают путников или проникают в избы и высасывают кровь из сонных людей, которые вслед за тем непременно умирают; особенно любят они сосать кровь младенцев. Если сложен­ные накрест руки упыря окоченели и он не в состоянии их развести, то прибегает к помощи зубов; а зубы у него — словно стальные клыки и сокрушают всякие прегра­ды⁶. Прогрызая двери, он прежде всего бросается к зыбке, высасывает кровь ребен­ка и потом уже нападает на взрослых. Предрассветный крик петухов заставляет упыря мгновенно исчезать или повергает его окровавленного наземь — в совер­шенном бесчувствии. Посыпая пол около постелей мелкою солью, замечают поут­ру следы ног, оставляемые ночным гостем; а раскапывая его могилу, находят в ней

¹ Lud Ukrain., II, 228; Семеньск., 142-3.

² H. P. Ск., V, 22; VI, 45; Труды моск. археол. общ., I, в. 2, 241—2.

³ Обл. Сл., 239; Труды общ. любит, рос. слов., III, 320.

⁴ Маркевич., 78—79.

⁵ Номис, 4.

⁶ Иличь, 294: у вукодлаков железные зубы.

мертвеца с свежим румянцем на щеках и с запекшеюся на устах кровью¹. В Там­бовской губ. ² можно услышать следующий рассказ: ехал мужик мимо кладбища, а уж стемнело. Нагоняет его незнакомец в красной рубахе и новом полушубке; «оста­новись! — говорит, — возьми меня в попутчики». — Изволь, садись! Приезжают они в село, подходят к тому к другому дому: хоть ворота и настежь, а незнакомый говорит: «заперто!» — потому что на тех воротах кресты выжжены. Подходят к крайнему дому, ворота на запоре и замок в полпуда висит, но креста нету — и воро­та сами собой отворяются. Вошли в избу; там на лавке спят двое: старик да моло­дой парень. Незнакомец взял ведро, поставил позади парня, ударил его по спине — и тотчас спина открылась и полилась алая кровь; нацедил полное ведро и выпил. Затем другое ведро крови нацедил он из старика, утолил свою зверскую жажду и го­ворит мужику: «уж светает! пойдем теперь ко мне». В один миг очутились они на кладбище. Упырь обхватил было мужика руками, да на его счастье петухи запели — и мертвец сгинул. Наутро смотрят: и молодой парень, и старик — оба померли. По другому рассказу³, колдун-мертвец является на свадьбу, вынимает два пузырька, ранит шильцем руки жениха и невесты и точит из них горячую кровь. Болгары убеждены, что по смерти злодеев, грабителей и вообще людей с порочными на­клонностями в тела их вселяются нечистые духи, и они становятся вампирами. Уверяют еще, что если кошка перепрыгнет через покойника, когда он лежит в избе, то умерший непременно сделается вампиром; поэтому во все время, пока не похо­ронят покойника, при нем находится один из родичей и заботливо оберегает его от такого несчастия. Спустя сорок дней после кончины человека злой дух, поселив­шийся в его трупе, начинает выходить из могилы, бродит по домам и сосет кровь из ушей младенцев и взрослых. Как только пронесется молва о загробном выходце, поселяне собираются на ночь по нескольку семейств в одну избу и двое из мужчин поочередно караулят до самого рассвета; если кто-нибудь во сне станет сильно хра­петь или стонать от удушья, то стоящие на страже немедленно будят всех и прини­маются искать вампира. Этот злой мертвец нередко появляется в образе варколака, бросается на женщин и вступает с ними в блудную связь; рожденные от него дети бывают без хряща в носу (отличительный признак и самого варколака — сравни стр. 121) и обладают способностью видеть духов. Чтобы избавиться от вампира, его заклинают войти в кувшин; после заклятия горло кувшина затыкают пробкою и за­тем отправляются на избранное место; там зажигают несколько возов дров и дёрну и бросают кувшин в средину пламени: когда сосуд раскалится и лопнет с сильным треском, «народ успокоивает себя мыслию, что вампир уже сгорел»⁴. Точно так же и сербы отождествляют вампира с вукодлаком. По словам Караджича, вукодлаком называется человек, в которого спустя сорок дней после его кончины входит дья­вольский дух и оживляет его бесчувственное тело («повампири се»). Вставая из гро­ба, он бродит по ночам одетый в саван («с покровом на рамену»), прокрадывается в избы, давит спящих людей и пьет из них кровь, отчего эти несчастные не только умирают, но и сами становятся вампирами (кровососами). Каждый покойник мо­жет «повампириться», если через него перелетит птица или перескочит какое-ни­будь животное⁵; потому сербы и считают священной обязанностью наблюдать что-

Поиск по сайту: