XXIII. Облачные девы и жены 16 страница

¹ D. Myth., 246—254, 260, 282, 872, 884—5, 897-8; Die Götterwelt, 280-290; German. Mythen, 238-9, 321—343, 406—472, 667—670, 728—733; Beiträge zur D. Myth., I, 163-7, 171; Громанн, 234; 4. О. И. и Д. 1865, III, 96—99, 107; Н. Р. Ск., VI, 56; Slov. pohad., 250-262.

² В загробном мире, у цвергов, его касались только холодные руки мертвецов.

³ В сказках, собранных братьями Гримм, встречаем одну («Das todtenhemdchen») следующего со­держания: умер прекрасный, семилетний мальчик; опечаленная мать плакала по нем дни и ночи, и вот в ночное время явился он в белом саване и сказал ей: «ах, мама! перестань плакать; мой саван не вы­сыхает от твоих слез, и я не знаю покоя в могиле».

нию поселян, тяжко, як мати по ему тужить; а матери весело лежать, як дити плачут по jий»¹. В других местностях русского царства утверждают, что ни в каком случае не следует много плакать по мертвому; иначе затопишь его сле­зами и ему тяжело будет на том свете. Чехи убеждены, что слезы, роняемые над усопшим, жгут его; сколько упадет на покойника слез, столько же про­льется на него капель кипучего масла, когда он явится в пекло. Однажды, когда вдова пришла на могилу своего мужа, он провещал ей из-под земли: «ступай домой и прикажи детям не плакать по мне; пусть не делают мне тя­готы!»² На древнейшем метафорическом языке дождь уподоблялся горючим слезам и кипятку, приготовляемому на грозовом пламени. Если во время по­хорон идет дождь — это, по словам чехов, ангелы плачут о кончине человека³. Поступая по смерти в число стихийных духов, вращаясь вместе с ними в вертепах дожденосных, громовых туч (= в пекле), тени усопших облека­ются в мокрые облачные покровы, беспокойно блуждают среди мглы и ту­манов и обливаются кипучими слезами дождя. Загробные страдания, ис­пытуемые усопшими от падения этих небесных слез, позднее — при забвении смысла старинных метафор — стали объясняться как последствие неутешного плача осиротелых родичей; рядом с этим сосуды, из которых гро­зовые духи проливают на землю потоки дождя, получили значение погребаль­ных слезниц.

Те же предания о загробном царстве душ и их светлой царице встречаем и у пле­мен славянских. В слове Кирилла Туровского сказано, что Христос, освободя души усопших из ада, водворил их в странах эдемских: «всех же язык душа(и) в своем свете на водах покойных усели»⁴, что соответствует блаженному царству Гольды, лежащему за облачным колодцем. Чехи рассказывают о колодце, где непременно каждый год топится хотя одна девица, которую призывает к себе била пани; эта бе­лая пани показывается взрослым женщинам перед их кончиною⁵. Сверх того, души утопленников (по мнению чехов) поступают к водяному, который держит их под водою в опрокинутых горшках (= дождевых урнах); когда душа ускользнет из за­ключения — она, как существо воздушное, выходит из воды в виде пузыря. И по не­мецкому поверью, души заключены в горшках в жилище wassermann'a. В Гамбурге, сидя под мостом, водяной таскает мотыкою детей в воду и сажает их под старые горшки. Только по субботам, от двенадцати до часу, могут выходить эти малютки и играть на берегу, но водяной зорко сторожит их и снова гонит в темницу. Сказания о заклятых или осужденных духах (эльфах, кобольдах, заточенных в сосудах, отку­да раздаются их жалобные голоса, известны почти у всех индоевропейских наро­дов⁶. Ибн-Фоцлан упоминает о колодезном срубе, заглядывая в который девица, ре­шившаяся разделить с умершим князем его погребальное ложе, видела, по ее сло­вам, прекрасный зеленый рай, а в раю своих покойных предков; в их среде видела она и недавно скончавшегося князя, который призывал ее к себе⁷. По чешским пре­даниям, nav = страна усопших есть zelena louka; этот «зеленый луг» в моравских пес­нях представляется как обиталище добродетельных душ. Враги народа были в то же

¹ Кулиш, II, 42—44.

² Громанн, 192; Иричек в Часописи чешск. муз. 1863, 1, 8; сравни Beiträge zur D. Myth., I, 215.

³ Громанн, 189.

⁴ Памят. XII в., 66-67.

⁵ 4. 0. И. и Д. 1865, 111, 148.

⁶ Громанн, 12; Beiträge zur D. Myth., II, 293, 297.

⁷ Стр. i 7.

нарушившие святость семейных уз, не принимались в райские луга, а шли в чер­ную ночь, т. е. в адские вертепы черных туч, облегающих светлое небо¹. По свиде­тельству народных легенд, места будущей жизни, приуготованные для доброде­тельных и грешных, находятся у колодцев. Для посмертного пребывания первых предназначены студенцы с чистой ключевой водою, при которых растут благоуха­ющие цветы, зреют на деревьях вкусные плоды и поют райские птицы; а грешники будут ввержены в колодцы, наполненные змеями, жабами, лягушками и другими гадами. Итак, один и тот же поэтический образ, только с различною обстановкою, прилагается и к раю = вирию, и к аду = пеклу². Праведных ожидает у райских источ­ников такое полное блаженство, что время для них как бы перестанет существовать: год будет пролетать, как единый неуловимый миг, а триста лет покажутся за три счастливые минуты. Такую нечувствительность к полету времени, по указанию валахской сказки, испытывает девочка, водворенная в раю у пресв. Богородицы³. На одну из лубочных картин занесено предание о старце, который молил Бога, чтобы даровал ему изведать сладость будущего блаженства; Бог исполнил его желание: раз старец заслушался пения райской птички, слушал-слушал, и триста лет пронес­лись для него, как три часа⁴. Наоборот, муки адские так ужасны, что грешнику, ко­торый им подвергается, один день казни кажется целым тысячелетием⁵. Предания о древней богине, царице малюток-душ, в средние века были перенесены на Пречи­стую Деву, а души блаженных (светлые эльфы) стали представляться ангельчиками. Божия Матерь собирает к себе души нерожденных, которые в виде детей воссе­дают на ее коленах, и души усопших, которые следуют за нею в царство небесное, в вечнозеленые сады рая. В Кельне рассказывают, что новорожденных младенцев приносят из колодца, находящегося у церкви св. Куниберты; там, до своего рожде­ния, сидят они вокруг Богоматери, которая кормит их кашею и забавляет играми; в этом колодце светло, как в ясный день⁶. Чехи убеждены, что когда умрет некреще­ное дитя — его принимает Пречистая Дева и уносит в свою небесную обитель, что на том свете — в райских садах она раздает усопшим детям яблоки, вишни и зем­лянику. Если оставшаяся в живых мать вкушает эти плоды до Иванова (или Ус­пеньева) дня, то Богородица обделяет ее умерших детей⁷. То же поверье известно и немцам: на Иванов день Богородица ведет усопших деточек в рай угощать земля­никою, а тем, чья мать уже вкусила ягод, приказывает: «воротитесь назад! ваша до­ля уже съедена вашей лакомой матерью»⁸. По русскому поверью, младенцы, как со­вершенно безгрешные, идут по смерти в рай, и в простом народе существует убеж-

¹ Громанн, 195.

² Н. Р. Лег., 3, 21 и стр. 124, 128. Райскому колодцу соответствует Urdharbrunnen, адскому — Hvergelmir (Germ. Myth., 550). По словам гуцулов, мавки обитают в пещерах, где журчат прозрачные источники и растут чудные сады и виноградники. — Пант. 1855, V, 49.

³ Св. Дева взяла с собой девочку и спрашивает ее однажды: где ты была? — Я пробыла один день в раю, — отвечала девочка. «Не один день, а целый год!» — возразила Богородица. В другой раз повторя­ет свой вопрос Св. Дева: где ты была? — Я пробыла один час в раю. «Не час, а три человеческих жиз­ни!» В третий раз на слова девочки: «я на одно мгновение побывала на небе» — Пресв. Дева замечает «ошибаешься, дитя! не мгновение, а полвечности провела ты в жилище блаженных». Сличи Срп. при-пов., 113—4.

⁴ У народов романских есть такое же предание о пустыннике, который, заслушавшись в лесу со­ловья, впал в сладкое забытье на целые сто лет, и когда очнулся — все в этом мире было для него ново и незнакомо.

⁵ Пам. стар. рус. литер., I, 109.

⁶ Die Götterwelt, 280.

⁷ Громанн, 106, 113; День 1864, 43.

⁸ German. Mythen, 428.

дение, что души их гуляют по небесным вертоградам и питаются гроздиями спело­го винограда и золотыми яблоками; не следует, говорят, хоронить умерших детей неподпоясанными, чтобы они могли собирать за пазуху райские плоды¹. Мать, у которой умер ребенок, не должна есть яблок до второго Спаса; не то Богородица не даст ее ребенку золотого яблочка, какими дарит она на Спасов день всех водворен­ных в раю малюток. В дополнение к вышеприведенной сказке о двух сестрах, до­брой и злой, и их пребывании в царстве Гольды, должно указать на следующую, в высшей степени любопытную вариацию того же мифа. Была мать, говорит словац­кая сказка²; у ней было две дочери: одна — родная, а другая — падчерица. Собствен­ную дочь она очень любила, а падчерицу просто не могла видеть, потому что по­следняя, Марушка, была гораздо красивее, чем ее Голена. Добрая Марушка не знала о своей красоте и не могла объяснить себе, почему мачеха так злилась, как скоро она попадалась ей на глаза. Она должна была отправлять все работы: убирать ком­наты, варить, шить, прясть, ткать, приносить траву и заботиться о корове; а Голена только наряжалась и оставалась постоянно в праздности. Марушка трудилась охот­но и терпеливо, словно овечка, переносила ругательства и проклятия мачехи и сест­ры. Но это не помогало; день ото дня они становились злее, потому что чем далее, тем Марушка делалась прекраснее, а Голена дурнее. Вздумалось матери: «зачем я должна терпеть в моем доме красивую падчерицу, если моя родная дочь далеко не красавица? Придут парни свататься, Марушка станет им нравиться, и они не захо­тят Голены». С той минуты мачеха с дочкою искали случая, как бы извести бедную Марушку; мучили ее голодом, били ее, но она все терпела и день ото дня станови­лась прекраснее. Однажды — это было в средине зимы — захотелось Голене иметь фиалки: «ступай, Марушка, принеси мне из лесу пучок фиалок! я хочу заткнуть цветы за пояс и обонять их запах». — Ах, Боже! что тебе вздумалось, милая сестрица? я никогда не слыхала, чтобы фиалки росли между снегами, — отвечала бедная девушка. «Ты смеешь спорить, негодная тварь, жаба! когда я приказываю. Если ты не пойдешь в лес и не принесешь фиалок, то я убью тебя до смерти!» — уг­рожала Голена. Мачеха схватила Марушку, вытолкнула ее вон и заперла за нею две­ри. Горько плача, пошла девица в лес. Снег лежал глубокий, нигде не видать было следов ноги. Долго блуждала бедная; она чувствовала и холод и голод и молила Бо­га, чтобы он взял ее лучше со света. Заметив вдали огонь, она пошла на его блеск и поднялась на вершину горы. На горе пылал большой костер, а кругом огня на две­надцати камнях сидели двенадцать мужей: трое — старые, с седыми бородами, трое — немного помоложе, еще трое — возмужалых лет, и наконец, трое — самые юные и красивые. Они молчали и тихо смотрели на огонь. Это были двенадцать Месяцев. Ледяной Месяц (Ледень = генварь) сидел всех выше на первом месте; во­лосы и борода его были белы, как снег; в руках держал он жезл — символ власти. Несколько времени Марушка стояла в изумлении, но потом собралась с духом, приблизилась и стала просить: «добрые люди! позвольте мне обогреться у огня; я вся дрожу от холоду!» Ледяной Месяц кивнул головою и спросил: «как ты, девица, сюда зашла? и чего ищешь?» — Я ищу фиалок, — отвечала Марушка. «Теперь не время искать фиалок! везде снег лежит», — сказал Ледяной Месяц. — Я сама это хо­рошо знаю, — отвечала печально Марушка, — но моя мачеха и сестра Голена при­казали мне принести лесных фиалок; если я не принесу, они убьют меня до смерти. Государи пастухи! умоляю вас, укажите — не могу ли я где-нибудь отыскать фиа-

¹ Иллюстр. 1846, 332.

² Westsl. Märch., 20—26; Slov. pohad., 296—306; сравни у Эрбена, 293, сборн. Валявца, 221—2.

лок? Тогда Ледяной Месяц поднялся с камня, подошел к самому юному Месяцу, отдал ему жезл в руки и сказал: «братец Март! сядь на первое место». Месяц Март занял место выше всех и махнул жезлом поверх огня; в тот же миг огонь запылал сильнее, снег начал таять, на ветках стали показываться почки, под деревьями зазе­ленела трава, цветы пустили свои ростки — и вот наступила весна. Меж кустарни­ков зацвели фиалки — их было так много, так много, словно кто голубой ковёр разостлал. «Скорее рви!» — сказал Месяц Март Марушке. Она с радостью набрала большой букет, поблагодарила двенадцать Месяцев и поспешила домой. Как удиви­лись Голена и мачеха, когда увидели, что Марушка несет им букет фиалок; отвори­ли ей двери — она вошла, и запах разлился по всему дому. «Где ты их набрала?» — спросила сердито Голена. — На высокой горе; там их много растет под кустами. Го­лена взяла цветы, заткнула за пояс, нюхала сама и матери давала нюхать, а сестре ни разу не промолвила: «понюхай и ты!» После того Голена и мачеха выгнали Марушку за земляникой. Падчерица опять приходит к Месяцам и встречает у них тот же радушный прием. Узнавши — в чем дело, Ледяной Месяц встал с камня, подо­шел к тому Месяцу, что сидел как раз против него, отдал ему жезл в руки и сказал: «братец Июнь! сядь на первое место». Прекрасный Июнь сел выше всех и махнул жезлом поверх огня: в тот же миг пламя поднялось высоко, снег быстро растаял, земля оделась травою, деревья листьями, птицы начали свои песни, разнообразные цветы запестрели в лесу, и вот наступило лето. В траве замелькали беленькие звез­дочки, как будто их нарочно насеяли; быстро, на глазах, эти белые звездочки пере­ходят в землянику и тотчас же созревают ягоды. Не успела Марушка оглянуться, как их много-много высыпало на зеленом лугу, словно кто обагрил его каплями крови. Марушка набрала земляники и отнесла Голене; та кушала ягоды и матери давала полакомиться, но ни разу не сказала Марушке: «покушай и ты, сестрица!» В третий раз захотелось Голене красных яблочек, и она послала за ними Марушку. По глубокому снегу пришла бедняжка к Месяцам. Ледяной Месяц передал свою власть брату Сентябрю. Сентябрь сел на первое место, махнул жезлом поверх кост­ра — огонь запылал ярче, снег пропал, и вскоре природа приняла грустный осен­ний вид; листья падали с деревьев один за другим, и свежий ветер гнал их туда и сюда по сухой, пожелтелой траве. Марушка уже не видела разнообразных цветов, зато нашла яблоню с сочными плодами; потрясла ее — упало одно красное яблочко, потрясла еще — упало другое. «Теперь скорее домой!» — сказал Месяц Сентябрь; де­вушка послушалась и принесла домой два яблока. Удивилась Голена, удивилась и мачеха. «Где ты сорвала яблоки?» — На высокой горе; там еще много их осталось. «Зачем же ты не принесла больше? — закричала со злобой Голена, — верно, сама поела дорогою?» — Ах, милая сестрица! я ни одного яблочка не попробовала. Я по­трясла дерево раз — упало одно яблочко, потрясла еще — упало другое; а больше трусить мне не позволили, приказали домой идти. «Чтоб тебя громом убило!» — кляла Марушку Голена и хотела ее бить. Бедняжка заплакала и убежала на кухню. Голена принялась за яблоко, которое показалось ей необыкновенно вкусным; съела и говорит матери: «дай-ка мою шубу, я сама пойду в лес; а то эта негодная тварь, пожалуй, опять все съест дорогою. Я обтрясу все яблоки — хоть позволят мне, хоть нет!» Накинула шубу, платок на голову и пошла из дому. Снег лежал глубокий, ни­где не видно было следов ноги человеческой. Долго она блуждала, наконец пришла к Месяцам; не спрашивая позволения, Голена прямо подошла к костру и стала греть свои руки. «Чего ты ищешь? зачем сюда пришла?» — строго спросил Ледяной Месяц. — А ты что за спрос, старый дурак! зачем тебе знать, куда я иду? — отвечала Голена и повернула в лес. Ледяной Месяц наморщил лоб и поднял жезл над головою: в тот же миг огонь стал гореть слабее, небо помрачилось, снег повалил такими хлопьями, словно кто перину вытрясал; по лесу засвистал резкий, всёоцепеняющий ветер. На один шаг перед собою уже Голена ни зги не видала; она вязла в сне­гу, проклинала Марушку и чувствовала, что члены ее коченеют. Поджидая ее до­мой, мать смотрела в окно, выбегала за ворота; но часы проходили один за другим, а Голены не было. «Верно, яблоки ей так понравились, что она отстать от них не мо­жет, подумала мать; пойду-ка я сама посмотрю». Тотчас надела шубу и пустилась искать дочку. Между тем время шло да шло; Марушка приготовила кушанье, убрала корову, а мачеха и Голена не ворочались. «Где они остаются так долго?» — думала Марушка и уселась за прялку. Уже пряжа готова, на дворе смерклось, а их все нет. «Ах, Боже мой! что с ними приключилось?» — сказала добрая девушка; по­смотрела в окно — небо сияло звездами, земля блистала снегом, но из людей нико­го не было видно. На другой день ждала их Марушка к завтраку, ждала к обеду, но понапрасну — обе они замерзли в лесу. Так глубоко проникнута жизнию природы чистая, неподдельная народная поэзия! она слышит, как прозябают травы, как ше­лестят лепестки распускающихся цветов, и сочувственно отзывается на каждое, по-видимому незаметное и едва уловимое, проявление жизненных сил. Другая сказка¹ рассказывает о бедняке, который от зимнего холода вздумал идти на стеклянную гору, где всегда огонь горит, и там согреть свои прозябшие члены. На горе пылал костёр (vatra), а вокруг него сидели двенадцать мужей — sluhove krale nad časern (слуги, подвластные царю времени); в течение года они двенадцать раз менялись своими местами по порядку, так что по окончании годичного периода каждый из них занимал свое первоначальное место. Стеклянная гора (Glasberg) есть светлое небо = Асгард, а костер, около которого восседают Месяцы, — метафора солнца, ко­торое светит то ярче (летом), то бледнее (зимою) и вместе с тем то животворнее, то слабее влияет на производительность земли. На это верховное светило указывает и возжжение костров на праздниках солнечных поворотов. Марушка и Голена — две души, добрая и злая — ищут на небесной горе вечно цветущего плодоносного сада, скрытого за снежными, зимними облаками, первая протесняется сквозь их туман­ное царство и обретает райские цветы и плоды, а последняя погибает на пути от су­ровой стужи Niflheimr'a, т. е. делается добычею ада (см. выше стр. 16-18). В Сканди­навии и Германии сохраняется верование, что души усопших обитают на горе, вместе с громовником Тором, и выражение: «in den berg gehen» до сих пор употре­бляется в смысле: умереть. Что цветущие под снегами фиалки и зреющие в зим­нюю пору яблоки и земляника принадлежат небесному царству праведных, замк­нутому отовсюду демонами зимы, — осязательное доказательство тому находим в старинной саге у Саксона: один король пожелал узнать, где лежит та благословен­ная страна, в которой даже зимою растения красуются свежею, неувядаемою зе­ленью, и обрел ее там, куда по смерти должна будет явиться его собственная душа³. По свидетельству Краледворской рукописи: души усопших порхают по деревьям, а по словам русской обрядовой песни: «русалочки-земляночки на дуб лезли, кору грызли», т. е., пролагая себе путь в царство блаженных, они грызут облачные де­ревья острым зубом молнии. Ясно, что все эти предания говорят, собственно, о цветущем рае = вирии или острове Буяне, откуда при начале весны приносятся на землю разнообразные растительные семена (II, 72—74). Выше было указано на связь имени Буяна с местами загробного упокоения умерших; на этот святой ост-

¹ Slov. pohad., 19-28.

² German. Mythen, 240.

³ Ibid., 4401.

ров устремлялись души, по исходе их из телесной оболочки, и потому, вместе с творческими силами природы, там восседала и грозная птица Смерть (1, 268). Вку­шая в райских садах золотые = моложавые яблоки и гроздия винограда (= вино-не­ктар), блаженные обретают неувядаемую молодость и живут, не ведая ни старости, ни болезней; теми же благами наделяет их и живая вода небесных источников (jungbrynnen). Предание о стране вечной юности сохранилось и между славянами. Замечательная малорусская сказка о человеке, искавшем «бессмертной земли»¹, повествует, что он пришел к волку, который «пиляе² хвостом дуби». «Куды ты, чоловиче, йдеш? питае вовк. — Иду, каже, такой земли шукати, щоб не старитьца и не умираты. — Оставайсь зо мною! — А ты ж покы будеш жить, вовче? — Поты буду жить, покы сего дуба хвостом не перепиляю. — А потым умреш? — Умру». Человек отправился дальше: «иде, колы бачыть — аж стоить хатка, а в тий хатци панночки сидят и перед ными скрыньки повнисеньки голок. — Живи у нас! — А вы ж покы будете жить? — Поты будем жить, покы уси голки в виках поломаемо»³. Человек пошел к Месяцу; «а ты долго ли проживешь?» — спрашивает его. — «Я, каже, так; як мисяц у неби старый, то и я старый, а як вин молодый, то и я молодый». Остался человек у Месяца, прожил лет сто и больше, «а тым часом Смерть усе шукае чоловика», пришла с запросами сперва к волку, потом к панночкам и добралась наконец до Месяца. «Чого ты прийшла? питаетця Месяц. — За своею душою. — То не твоя душа! — Ни, моя! — Ни, не твоя! Возьми, каже Мисяц, ты сего чоловика за ноги, а я за голову, тай розвихаймо: колы у гору полетыть — мий, а колы вниз, то твий! Узялы и розвихалы, так вин у гору и полетив, да и став зиркою, що коло мисяця у неби видно» (сравни выше стр. 128). Вариант этой сказки, напечатанный в моем сборнике⁴, сообщает несколько других, не менее важных подробностей: спасаясь от зубастой ведьмы, пожирающей живой люд, Иван-царевич приезжает к старым швеям и просит у них пристанища. «Рады бы принять тебя, — отвечали старухи, — да нам самим недолго жить: вот доломаем сундук иголок да изошьем сундук ни­ток — тотчас и смерь придет!» Заплакал царевич и поехал дальше; на дороге минует он Вертодуба и Вертогора: первый должен умереть, как скоро повыдергивает все ду­бы с кореньями, а последний — когда перевернет все горы. Наконец, после долгого странствования, приезжает царевич к Солнцевой сестре; она его приняла, кормила-поила, давала ему моложавые яблоки. Сгрустнулось однажды царевичу, захотелось побывать дома; прибыл он на родину, но там уже все было съедено — оставались одни голые стены, а злая ведьма точила на него свои острые зубы. Иван-царевич обратился в бегство. На пути старые швеи подарили ему хусточку, и как только ца­ревич махнул ею — позади его стало широкое озеро; а когда проехал он мимо Вер­тодуба и Вертогора, эти богатыри заложили дорогу грудами вековых дубов и высо­кими горами. Ведьма переплыла озеро, продралась через леса и горы, и уже стала нагонять царевича, как он прискакал к теремам Солнцевой сестры и закричал: Сол­нце, Солнце! отвори оконце». Солнцева сестра отворила оконце, и царевич вскочил в него вместе с конем. Ведьма требует выдачи царевича и вступает в спор с Солнце­вой сестрою. «Пусть же, — говорит она, — Иван-царевич идет со мной на весы; кто кого перетянет!» Пошли на весы; на одной стороне стал царевич, а на другую полез­ла ведьма: только ступила ногой, так Ивана-царевича вверх и подбросило, да с та­кою силою, что он прямо попал на небо, к Солнцевой сестре в терема; а ведьма-

¹ Из непечатных материалов, собранных редакцией журнала «Основа».

² Сваливает.

³ Пока поломаем все иголки в корзинах.

⁴ Н. Р. Ск., VI, 57.

змея осталась на земле¹. Вертодуб, или мифический волк, пиляющий хвостом ду­бы, и Вертогор = великаны, рушители облачных лесов и гор; старые швеи — небес­ные пряхи, девы судьбы, которые обитают при источниках райского древа и ткут облачные покровы; подаренная ими хустка = туча, проливающая дождевое озеро. В страну бессмертия, в этот пресветлый рай или царство Солнца, душа человека не­сется через воздушные пространства, занятые облаками и тучами; а за нею гонится поедучая ведьма-Смерть, царица мрачного ада (= Гелла), стараясь захватить ее и увлечь в свои вертепы. Если душа обременена тяжкими преступлениями и греха­ми — ей не избегнуть плена; праведная же достигает небесных теремов (Асгарда), где властвует богиня утренней зори и всеобновляющей, вечноюной весны (Солнце­ва сестра = Фрея, Гольда, Лада; отворяемое ею окно — метафора дневного рассвета, Goldtor — см. I, 81—84) и, вселяясь в царство блаженных, блестит оттуда яркою звездою. Весы указывают на загробный суд, ожидающий человека по смерти, когда взвешиваются его добрые и злые дела, и смотря по тому, какая сторона перетянет, душа его идет или в рай, или в пекло (см. гл. XXV). По указанной выше связи цар­ства усопших с ночью и месяцем богиня, управляющая этим царством, представ­ляется восседающею на луне; а как создательница облачных и ночных покровов, помрачающих небесный свод, она признается пряхою (см. выше стр. 67—о Фрее-пряхе). В немецких землях крестьяне усматривают в пятнах луны изображение пряхи с веретеном в руках, которая попала туда за то, что пряла в воскресенье при лунном сиянии; иные же отождествляют луну с ликом Марии Магдалины (вместо Пречистой Девы) и в пятнах этого светила узнают следы ее покаянных слез. В Альтмарке думают, что Marienfäden (sommerfaden — летучая осенняя паутина = пряжа, изготовляемая эльфами) выделываются искусными пряхами, обитающими на ме­сяце; в других же местностях их считают за остатки гробового савана, который сбросила с себя Божия Матерь при своем вознесении на небо. В период Бабьего ле­та, при ясном сиянии солнца, шествует по горам и лугам Св. Мария (= Гольда, Фрея), в сопровождении многочисленных дев-эльфов (т. е. душ усопших); впереди каждой девы летит ангел с золотой прядкою, тянет серебристо-шелковые нити и расстилает над землею небесную пряжу². То же предание уцелело у люнебургских славян; по их словам, на месяце сидит пряха, вертит колесо и прядет тонкие бело­снежные нити, которые при самом конце лета падают на землю легкою паутиною; пряху эту можно видеть во время полнолуния³. Облака-ткани приготовляются бо­гинею загробного (= небесного) царства и сопровождающими ее грозовыми гения­ми; как существа стихийные, как цверги и мары, души усопших принимают уча­стие в этой работе и сами облекаются в изготовленные ткани. Длинные, белые, раз­вевающиеся по ветру сорочки небесных дев и эльфов — не что иное, как метафора облачных одеяний, озаренных летним солнцем. В применении к теням блуждаю­щих мертвецов одеяния эти получили значение гробовых саванов. Наши русалки, показываясь на Троицкой неделе, выпрашивают себе при встрече с бабами и дев­ками белых рубах и намиток, и доныне крестьянки вешают для них по деревьям мотки ниток, полотенца и сорочки. Едва ли не под влиянием этих воззрений воз­ник обычай окутывать усопших длинными белыми саванами, постилать внутри гроба белую пелену и самого покойника обматывать холстом (сравни в гл. XXV —

¹ Сходная сказка есть у греков (Ган, 65); здесь ведьма прилетает в виде облака и душит лошадей; но предание значительно сокращено и лишено старинных красок.

² German. Mythen, 40; Die Götterwelt, 304.

³ Гануша: Дед и Баба, 48.

сказания о сорочке, которую прядут и ткут парки для каждого человека и которая приносится покойником на тот свет, как история его земной жизни, представляе­мая на суд богов). Сродство усопших с эльфами и богиней-пряхою свидетельству­ется еще следующими поверьями: в Воронежской губ. считают за грех мыкать мычки и прясть кудели в пятницу, ибо чрез это оскорбляются покойные родители, так как шелуха и кострика легко могут засорить их светлые очи¹; в Курской губ. крестьянки ничего не шьют в поминальные дни: по их мнению, кто шьет в эти дни, тот своею иглою колет покойникам глаза². Означенные поверья первоначально от­носились к тем облачным тканям, изготовление которых помрачает ясные звез­ды = эти очи блаженных предков, кротко взирающих на землю из своих небесных обителей. Те же домашние работы (прясть, ткать и шить) воспрещаются по пятни­цам, чтобы не исколоть иглами и веретенами мифической Пятницы и не запоро­шить ее пречистых глаз; Пятница же соответствует Фрее (1, 116—123) и Гольде, бо­гиням, в свите которых тени усопших шествуют в загробный мир. Облачная ткань (покров, одеяние, ковер-самолёт) есть именно та пелена, на котррой душа, по смер­ти человека, возносится в царство блаженных. По свидетельству народных стихов, ангелы, являясь за праведною душою, принимают ее на пелену и несут на небо (см. стр. 31); подблюдная святочная песня: «по городу хожу, полотенцем стелю» предве­щает смерть³, т. е. указывает на путь в загробное царство, так как всякая дорога, ве­дущая в дальнюю сторону, на метафорическом языке сравнивалась с разостлан­ным полотном (см. I, 24). Моравские песни приписывают вознесение праведных душ на небо Пречистой Богородице или св. Анне; являясь к одру умирающего, они изрекают: «chyć se, dušo, meho plašča, půjdžemy před Pana Krista», или: «chyt' se, duše, meho křidla (крыло = покров), poletime v rajské sidla»⁴. В Тверской губ. каждому по­койнику дают в руки полотенце; в других местностях когда везут умершего в цер­ковь, то гроб его покрывается белою пеленою, а дуга, вожжи и повода обвиваются холстом. Гроб принято опускать в могилу на холстах или ручниках, которые потом достаются священнику и дьякону; к могильному кресту прикрепляют кусок полот­на или белый плат; тотчас по кончине кого-либо из членов семейства поселяне вы­вешивают полотенце из окна избы на улицу, которое и остается здесь до истечения шести недель, т. е. до того времени, пока душа не отлетит из сего мира на тот свет; после шестинедельного срока полотенце это отдают нищим. Когда совершаются годовые поминки в честь всех усопших родичей, незримо присутствующих при этом обряде, — хозяин, по окончании трапезы, открывает окно, распускает на ули­цу холст и приглашает покойников возвратиться в свои загробные жилища по ра­зостланному полотну: «ступайте с Богом! вот тут будет вам помягче!» В день годов­щины усопшего, при совершении литии, могилу его покрывают холстиною⁵.

Поиск по сайту: