XIX. Предания о сотворении мира и человека 9 страница

Как существо демоническое, змей в народных русских преданиях выступает не­редко под именем Кощея бессмертного. Значение того и другого в наших сказках совершенно тождественно: Кощей играет ту же роль скупого хранителя сокровищ и опасного похитителя красавиц, что и змей; оба они равно враждебны сказочным героям и свободно заменяют друг друга, так что в одной и той же сказке в одном ва­рианте действующим лицом выводится змей, а в другом — Кощей. В польской сказке⁵ krol podziemny, Kościej nieśmiertelny заступает место Морского Царя. Мор­ской Царь, в первоначальном его значении, есть бог дождевых туч, помрачающий светлое солнце, или, выражаясь поэтически: похищающий эту златокудрую деву; отсюда понятна подставка этого мифического лица подземным царем, т. е. влады­кою облачных гор и вертепов, каким изображает народный эпос Змея Горыныча и Кощея. В старославянских памятниках слово кощь, кошть попадается исключи­тельно в значении: сухой, тощий, худой телом, и, очевидно, стоит в ближайшем родстве с словом кость, как прилагательное к существительному⁶; глагол же окосте­неть употребляется в смысле: застыть, оцепенеть, сделаться твердым, как кость или камень, от сильного холода. На основании этого лингвистического указания долж­но думать, что название Кощей принималось сначала как эпитет, а потом — и как собственное имя демона — иссушителя дождевой влаги (Cushna), представителя

¹ Пам. отреч. лит., Н, 93—99.

² Миладин., 28—32.

³ Slovenske povesti, изд. Skultety a Dobsinsky, 1, 3—4.

⁴Пам. отреч. лит., II, 353—5.

⁵ Эрбен, 104.

⁶ Ч. О. И. и Д. 1866, II, 32—33. Переход звуков ст и щ — самый обыкновенный: пустой — пуща, гу­стой — гуща, расти — роща и проч.

темных туч, окованных стужею; в зимнее время года тучи как бы застывают, пре­вращаются в камни и не дают более плодоносных дождей, а вследствие того и сама земля лишается своей производительной силы. До сих пор именем Кощея называ­ют старых скряг, иссохших от скупости и дрожащих над затаенным сокровищем (= золотом солнечных лучей и живительною влагою дождя); народная сказка¹ при­писывает ему и обладание гуслями-самогудами, которые так искусно играют, что всякий невольно заслушивается их до смерти = метафора песни, какую заводят су­ровые осенние вихри, погружающие в долгий сон и оцепенение всю природу. В сближении с этими данными надо искать объяснения и той эпической прибавке, которою характеризуется вещая сказочная старуха, заправляющая вихрями и вью­гами и по самому своему имени родственная с змеем Ahi: баба-яга — костяная но­га. В нижнелужицком kostlař — колдун, чародей (сравни готск. skohsl — бес, злой дух)²; старинное русское «кощуны творить» — совершать действия, приличные кол­дунам и дьяволу (кощунствовать), а в областных говорах костить — ругать, бра­нить. Демон зимы в народных преданиях нередко представляется старым колду­ном, волею которого сказочные герои и героини, вместе с их царствами, подверга­ются злому очарованию или заклятию. Подобно поедучим змеям, Кощей чует «за­пах русского духа», и в заговорах доныне произносится заклинание против Кощея-ядуна³. После этих общих замечаний обращаемся к разбору народных сказок о Ко­щее бессмертном. Польская сказка⁴ рассказывает, что он усыпил своим дыханием целое царство, буйным вихрем схватил прекрасную королевну, унёс в свой замок и напустил на нее непробудный, смертный сон. В королевском дворце настала гробо­вая тишина, «gdyż wszyscy jak stali albo siedzieli, nieprzespanym snem usnęli i spią: krol z podniesionym do wiwatu kielichem, wojewoda z niedokończonym w gardle raportem, goście z przełkniętym do połowy kęsem, lub z nieskończoną na poł rozmową. A nie tylko pałac i stolica, ale nawet kraj cały spi w nieprzespanym śnie pogrążony: oracz z zamachniętym na woły biczem, żnieje z założonemi do cięcia sierpami, pasterze z usnionemi w poł drogi trzodami, myśliwy z zapalonym na panewce prochem; słowem ptaki usnęli wśrod lotu, zwierzęta w biegu, woda w płynieniu, wiatr w powiewie, ludzie w pracy i zabawie. Nigdzie brzęku ni szmeru, nigdzie głosu ni ruchu, wszędzie cisza, martwość, sen». Непробудный сон продолжался до тех пор, пока не явился освободитель, который победил Кощея и добыл чудесные гусли-самограи. Едва послышались звуки этих гуслей, т. е. едва раздалась песня весенней грозы — как тотчас все ожило, задвига­лось, засуетилось: король окончил начатой тост, воевода стал продолжать свой до­клад, гости принялись кушать и разговаривать, и т. д. Не менее интересно содержа­ние русской сказки⁵: юный царевич (= бог-громовник) женится на Марье Моревне, прекрасной королевне. Ее воинственный, богатырский характер⁶, неописанная кра­сота и прозвание Моревна (дочь моря) указывают, что в ней надо видеть богиню весны, славянскую Венеру — Ладу (= Фрею). В этом образе, как уже было замечено

¹ Н. Р. Ск., 1—II, стр. 359-360.

² О влиян. христ. на cл. яз., 103.

³ Сахаров., I, 19.

⁴ Глинск., I, 102—3; III, 30-37.

⁵ Н. Р. Ск., II, 24; VII, 6; VIII, 8; сравни I, 14, и Малорус. Сборн., 372—6.

⁶ «Собрался царевич в дорогу, шел-шел и видит — лежит в поле рать — сила побитая. Спрашивает: коли есть тут жив человек — отзовися! кто побил это войско великое? Отозвался ему жив человек: все это войско великое побила Марья Моревна, прекрасная королевна». Царевич находит воинственную деву и женится на ней; брак, следовательно, совершается в пору весенних гроз, обыкновенно изобра­жаемых в народном эпосе кровавыми битвами.

выше (стр. 66), сочеталось представление весеннего солнца с облачною, дожденосною девою. Ради яркого блеска, разливаемого этой богинею, и под влиянием мета­форы, уподобившей солнечные лучи золотым волосам, сказочная королевна в дру­гих вариантах называется Ненаглядною Красотою или царевною — золотой ко­сою¹. Но брак царевича с красавицей непродолжителен; Марью Моревну похищает Кощей бессмертный или змей, а иногда просто — черт. Народная фантазия изобра­жает этого злого демона заключенным и скованным, подобно лукавому Локи и Ариману: в запертой комнате дворца висит он на железных цепях и крюках², что означает тучу, окованную зимним холодом (I, 297—8), и только тогда срывается с них, когда вдоволь напьется воды, т. е. весною; вода, наделяющая Кощея столь ве­ликою силою, что ему нипочём разорвать железные узы, есть вода живая = сгустив­шийся и готовый излиться дождь. «Вздумалось королевне, говорит сказка, на войну собираться; покидает она на Ивана-царевича все хозяйство и приказывает: везде ходи, за всем присматривай; только в этот чулан не моги заглядывать! Он не вы­терпел; как только Марья Моревна уехала, тотчас бросился в чулан, отворил дверь, глянул — а там висит Кощей бессмертный, на двенадцати цепях прикован. Просит Кощей у Ивана-царевича: сжалься надо мной, дай мне напиться! десять лет я здесь мучаюсь, не ел, не пил — совсем в горле пересохло! Царевич подал ему целое ведро воды; он выпил и еще запросил: мне одним ведром не залить жажды, дай еще! Ца­ревич подал другое ведро; Кощей выпил и запросил третье, а как выпил третье вед­ро — взял свою прежнюю силу, тряхнул цепями и сразу все двенадцать порвал». Итак, змей-туча, окостеневший от холода, получает имя Кощея и представляется заключенным в железные оковы пленником. Согласно с этим, слово кощей упот­ребляется в древних памятниках в значении пленника (на старинном языке вязень = узник) и раба³. Сорвавшись с цепей, Кощей овладевает красавицей и уносит ее далеко-далеко в свои горы или подземные пещеры, т. е. закрывает ее светозар­ный лик мрачным, облачным покровом. Царевич отправляется искать свою милую подругу; в этом искании ему помогают силы весенней природы: Ветер, Гром и Дождь (Град) или их олицетворения — птицы орел, сокол и ворон. Царевичу удает­ся увезти ее из заключения, но Кощей (или змей) быстро нагоняет их на своем славном коне, отымает беглянку и снова запирает ее в неволю. Тогда царевич реша­ется добыть себе такого коня, который был бы сильней и быстрее Кощеева, и за трудную службу у бабы-яги достигает своей цели. Он опять увозит Марью Море­вну; Кощей пускается в погоню, но богатырской конь царевича убивает его ударом своего копыта. Так рисует народный эпос весеннюю грозу, когда красавица-Солнце то выходит из-за туч, то снова заволакивается ими, пока наконец не осилит добрый

¹ Н. Р. Ск., VII, 9.

² В Slov. pohad., 360—6, вместо Кощея выведен železny mnich, обитающий в замке на курьих нож­ках; название mnich (ради черной монашеской одежды) служит здесь указанием на представителя мрака, а эпитет железный на сдерживающие его оковы.

³ Вот эти немногие места памятников: в Слове о полку Игореве (Рус. Дост., III, 112, 148, 160) — «аже бы ты был (в. кн. Всеволод), то была бы чага (пленница) по ногате, а кощей по резане»; смысл тот: если бы ударил на половцев в. князь, то были бы дешевы пленники и пленницы, которых в древ­ности продавали в рабство. О князе Игоре, попавшем в половецкий плен, Слово о полку говорит: «ту Игорь князь выседе из седла злата, а в седло кощиево», т. е. пересел из седла княжеского в неволь­ничье, из князя сделался рабом. В летописях (Карамз. И. Г. Р., II, примеч. 420) кощей означает княже­ского слугу. Певец Слова о полку обзывает половецкого хана Кончака поганым кощеем — или в бран­ном смысле раба, или как человека сухопарого, костлявого, каким и до сих пор представляется русско­му народу татарин.

молодец громовник. Конь царевича соответствует Зевсову Пегасу: как тот ударом копыта творил живые источники, так этот поражает копытом Кощея, т. е. уничто­жает тучу, заставляя ее пролиться на землю обильным дождем. Вместо указанного эпизода о добывании богатырского коня, другие варианты сказки заставляют царе­вича отыскивать Кощееву смерть. Чтобы совершить такой подвиг, нужны необы­чайные усилия и труды, потому что смерть Кощея сокрыта далеко: на море на окиане, на острове на Буяне есть зеленый дуб, под тем дубом зарыт железной сундук, в том сундуке заяц, в зайце утка, а в утке яйцо; стоит только добыть это яйцо и сжать его в руке, как тотчас же Кощей начинает чувствовать страшную боль; стоит только раздавить яйцо — и Кощей мгновенно умирает¹. То же рассказывают и про змея²: существует остров, на острове камень, в камне заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце желток, в желтке каменёк — это и есть змеиная смерть; надо только добыть каменёк и бросить им в змея! Красавица-царевна выведывает у Кощея его заветную тайну, сообщает ее царевичу, и тот отправляется на чудесный остров. Долго идет он путем-дорогою, долго не ел, не пил ничего, голод его донимает. Вот летит ястреб (или орел, сокол, ворон), Иван-царевич прицелился: «ну, ястреб! я тебя застрелю да сырьём скушаю». — Не стреляй меня, царевич! — отвечает птица, — в некое время я тебе пригожуся. Бежит медведь: «ах, косолапой! я тебя убью да сырьём съем». — Не бей меня, царевич! в некое время я тебе сам пригожуся. Подобная же встреча была и с волком. Наконец видит царевич — на берегу щука трепещется: «а, попалась, зу­бастая! я тебя возьму — сырьём скушаю». — Не ешь меня, царевич! в некое время сама тебе пригожуся. Перемог царевич свой голод и бросил щуку в море. Добрался он до острова, свалил зеленый дуб с корнем, вырыл из-под него железный сундук — и не знает, как его отпереть. На ту пору явился медведь, ударил и раздробил сундук на мелкие части; из сундука прыснул заяц и не успел еще из виду скрыться, как за ним уже волк гонится; догнал зайца и принёс царевичу; тот распорол его острым ножом, из зайца вылетела утка и понеслась в поднебесье; за уткою ястреб летит; схватил ее и к царевичу. Царевич разрезал утку, стал вынимать яйцо и уронил его в море; но тут помогла ему щука, вынесла яйцо со дна морского. Норвежская сказка³ говорит о великане, в теле которого не обреталось сердца и который потому был не­доступен смерти; «мое сердце (выдает себя великан) там, куда нелегко дойти! Weit, weit von hier in einem Wasser liegt eine Insel; auf der Insel steht eine Kirche, in der Kirche ist ein Brunnen, in dem Brunnen schwimmt eine Ente, in der Ente ist ein Ei, und in dem Ei — da ist mein Herz». Когда сказочный герой достал и разбил это яйцо — великан тотчас же умер.

«Mein Leben (проговаривается в немецкой сказке ведьма) wohnt nicht in mir, sondern weit, weit weg in einem verschlossenen Berg ist ein Teich; auf dem Teich schwimmt eine Ente, in der Ente ist ein Ei, in dem Ei brennt ein Licht — dies ist mein Leben!»⁴ Для того, чтобы избавить прекрасную королевну, обладательницу замка золотого солнца, от злого очарования и возвратить ей прежний светлый образ, дру­гая немецкая сказка⁵ требует: «wenu du (избавитель) den Berg, auf dem das Schloss steht, hinabgehst, so wird unten an einer Quelle ein wilder Auerochs stehen, mit dem musst du kämpfen. Und wenn es dir glückt ihn zu tödten, so wird sich aus ihm ein feuriger Vogel

¹ H. P. Ck., I—II, стр. 460.

² Ibid., I, 14.

³ II, 6.

⁴ Гальтрих, стр. 188—9.

⁵ Сказ. Грим., 197.

erheben, der trägt in seinem Leib ein glühendes Ei, und in dem Ei steckt als Dotter die Krystallkugel»¹. В сербской приповедке дракон (ажда]а) на вопрос: «где его сила?» от­вечает: «Moja je снага далеко... Чак у другоме царству код царева града има jедно jeзe­ро, у оном jeзepy има jeднa аждаjа, а у аждаjи вепар, а у вепру зец, а у зецу голуб, а у голубу врабац (или яйцо), а у ономе je врапцу мoja снага»². В новогреческих сказ­ках, сходных по содержанию с русскими сказками о Кощее, сила враждебного су­щества скрывается в десятиглавом змее или в голубях, заключенных в брюхе дико­го кабана³. Очевидно, что в этих эпических выражениях таится мифическое преда­ние, отголосок доисторической эпохи; иначе как бы могли возникнуть у разных на­родов столь тождественные сказания? Кощей (змей, великан, старый чародей), сле­дуя обычному приему народного эпоса, сообщает тайну своей смерти в форме за­гадки; чтобы разрешить ее, нужно подставить метафорические выражения общепо­нятными. На море на окиане, на острове на Буяне, т. е. среди небесного океана, в блаженной стране рая, высится зеленый дуб, а под ним зарыт железный сундук; этот дуб — знакомое нам Перуново древо, из-под корней которого струится живая вода дождя; зарытый в земле железный сундук в других вариациях загадки заменя­ется замкнутою горою или камнем (скалою). Гора, камень, подземелье суть мета­форы тучи, сокрывающей в своих недрах солнечный свет и дождевые ключи (коло­дец, пруд или озеро). Охваченная зимнею стужею, дожденосная туча уподоблялась не только окаменевшей, твердой скале, но и гробу или сундуку, окованному желез­ными обручами, в котором до поры до времени покоятся могучие силы грозы. У дождевого источника встречается дракон, из рассеченного туловища которого явля­ется вепрь, из убитого вепря — заяц, а из зайца — птица; по другим указаниям, за­яц выскакивает из разбитого железного сундука, или возле источника стоит бык, а из убитого быка вылетает огненная птица. Все эти животные: дракон, вепрь, бык, заяц и огненная птица служили мифическими обозначениями громовых туч. Опи­сывая весеннюю грозу, сказка заставляет своего героя сокрушать железные запоры и вступать в борьбу с облачными демонами; будучи разимы ударами грома и раз­носимы порывами ветров, тучи беспрерывно меняют свои формы и принимают различные фантастические образы, возникающие один из другого. Сам герой вы­ступает на подвиг в сопровождении таких же баснословных животных, олицетворя­ющих собою те стихийные силы, с помощью которых Перун одолевает своих вра­гов. Как скоро убита огненная птица (голубь — приноситель небесного пламени или утка, несущая золотые яйца) — из нее выпадает яйцо, в котором горит яркий свет или лежит самоцветный камень. По свидетельству одной сказки⁴, этот камень добывают герою Гром, Ветр и Град. Золотое яйцо и самоцветный камень издревле принимались за метафоры солнца; ниже (см. гл. XXVI) мы увидим, что солнце, окутанное тучами, представлялось драконовым сердцем. Но золотое яйцо служило также и метафорой молнии (I, 269—273), и в настоящем случае народная фанта­зия, кажется, смешала эти различные представления вместе. Овладевши чудесным яйцом, царевич бросает его в лоб Кощея — и он тотчас же умирает, подобно тому, как о дьяволе существует поверье, что его можно убить только серебряною пулею (= молнией) или яйцом, снесенным курицею накануне Рождества, когда, по ста-

¹ Сила «железного мниха» заключена в золотом яйце, которое лежит в золотой утке, прилетающей н& море через каждые семь лет. — Slov. pohad., 345.

² Срп. н. припов., 8; сб. Валявца, 155; Slov. pohad., 383—396; Westsl. Märch., 190.

³ Ган, II, стр. 23—24, 275, 294. ⁴ Н. Р. Ск., I, 14.

ринному мифу, рождается солнце¹. Точно так же великаны мрака (= зимних туч) гибнут от лучей восходящего (= весеннего) солнца. Преданиям о смерти, постига­ющей Кощея, по-видимому, противоречит постоянно придаваемый ему эпитет бессмертного; но именно это и свидетельствует за его стихийный характер. Растоп­ленные весенними лучами солнца, разбитые стрелами Перуна, тучи вновь собира­ются из восходящих на небо паров, и пораженный насмерть демон мрака как бы опять возрождается и вызывает на битву своего победителя; так же и демон зимних туманов, стужи и вьюг, погибающий при начале весны, снова оживает с окончани­ем летней половины года и овладевает миром. Вот почему Кощей причислялся к существам бессмертным, хотя вместе с этим и заболевал от наносимых ему ран и подлежал временной кончине. После победы над ним Перун выводил из-за темных облачных затворов богиню летнего плодородия и вступал с нею в торжественный брачный союз. Оттого смерть Кощея, по сказочным преданиям, скрывается там же, где и любовь заколдованной красавицы, временно охладевшей к своему супругу; когда погибает царство Кощея, или, по другим сказкам — царство дракона и вели­канов, тогда же возвращается и любовь ненаглядной царевны к покинутому ею ца­ревичу².

Миф о похищении солнца демоном-тучею выразился у сербов в своеобразной форме: когда нечистые духи отложились от Бога и бежали на землю — они похити­ли с собой солнце. Сатана воткнул его на копье и носил на своих плечах. Господь Бог послал святого архангела отнять у сатаны солнце. Архангел пришел к демон­скому царю и стал всюду ходить вместе с ним. Наконец, захотели они купаться в море, и сатана оставил копье с солнцем на берегу. «Станем нырять, — сказал архан­гел, — кто опустится глубже?» — Опустись сперва ты! — отвечал сатана. Архангел нырнул на самое дно и принес в зубах морского песку. Пришла очередь нырять са­тане; опасаясь, чтобы архангел не унес тем временем солнца, он плюнул на землю, создал из своей слюны сороку и приказал ей стеречь солнце. Как только черт погру­зился на дно, архангел сотворил над морем крестное знамение — и море замерзло на девять аршин толщины; потом схватил солнце и поспешил на небо. Сатана ус­лыхал крик сороки, кинулся назад, но видя, что ему не пробиться сквозь лед, снова опустился на морское дно, достал большой камень, раздробил лед и побежал дого­нять архангела. Он настиг его в то время, когда тот уже ступил одною ногою на не­бо, и выхватил у него своими когтями кусок мяса из подошвы другой ноги. Архан­гел явился перед Богом и заплакал; в утешение ему Господь сказал: «не печалься! я сделаю так у всех людей». Оттого-то у всякого человека на ступне ноги есть выем³. Сатана в этом сказании — демон туч, помрачающих ясное солнце; как в вышепри­веденных сказках змей-туча сдерживается железными оковами, так здесь сатана сдерживается льдом. Слюна, из которой демонский царь творит сороку, — метафо­ра шумно падающего дождя; а крик этой птицы — метафора грома. По справедли-

¹ Zarysy domove, III, 188.

² Н. Р. Ск., V, 42; VII, 17. В одной русской сказке (ibid., VII, 25; сравни в сб. Валявца, 127—8, 154—7, у Вольфа, 82—90, и в Zeitschr. für D. M., II, 384—5) двенадцатиглавый змей, похитивши царевну, за­ключает ее в хрустальной горе, т. е. в небесном, заоблачном царстве. Чтобы избавить ее, богатырь уби­вает змея, достает из его туловища сундук, в сундуке был заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — семечко (семя Перунова цвета, о котором см. выше на стр. 196). Взял он это семечко, зажег и поднес к хрустальной горе — гора растаяла (т. е. зимние облака пролились дождями), и царевна выступила на вольный белый свет.

³ Срп. н. припов., 18; сличи с сербскою песнею о царе Диоклитиане и Иване-крестителе. — Срп. н. njecмe, 11, 81—84.

вому замечанию Я. Гримма, сорока (pica) стоит в народных преданиях в весьма близкой связи с дятлом (picus), низводителем небесного огня молний, что подтвер­ждается и тождеством их латинских названий¹. Слюна принималась за эмблему слова, речи (I, 202); согласно с этим, созданная из демонской слюны сорока слывет в областных говорах вещицею, а болтливых женщин обыкновенно называют соро­ками. Это — птица вещая: щебечет ли она на дворе или на домовой кровле или ска­чет у порога избы — скоро будут гости; в которую сторону махнет она хвостом — оттуда и гостей дожидай²; на своем хвосте она приносит всякие вести (I, 259). Ведь­мы по преимуществу любят обращаться в сорок; по немецкому поверью, ведьмы ездят 1-го мая на Блоксберг на хвосте сороки, подобно тому, как колдуны летают на хвосте ветра; потому запрещают стрелять в сорок, чтобы не нажить беды³. Чехи верят, что птица эта есть сам нечистый и потому-то не следует вкушать ее мяса⁴. На Руси, для охранения лошадей от нечистой силы, вешают в конюшне убитую соро­ку; в Смоленской губ. во время скотского падежа сушат мясо и кости сороки, толкут их в порошок и, посыпая сено — дают скотине. Порошок этот помогает и против знобящей лихорадки. Щебетанье сороки принимается в некоторых деревнях за предвестие скорого выздоровления больного⁵. В христианскую эпоху народ связал с нею легендарные сказания: сорока, говорят, — птица проклятая; в Москве их нет — потому что когда боярин Кучка спрятался от убийц под кустом, то сорока выдала его своим щебетанием, а тот предал ее проклятию (сравни с легендой о воробье — предателе Христа, стр. 196); по другим рассказам, она унесла ча­стицу св. причастия и была проклята митрополитом Филиппом, или унесла у святого пустынника последний кусок сыра и подверглась за то осуждению⁶. В приведенной нами сербской приповедке архангел заступает место громовника; плач его и купанье в море указывают на дождевые ливни, а удар, нанесенный ему сатаною в ногу, объясняется из древнейшего представления, что в шуме грозы молниеносный бог поражается в ногу и делается хромым (см. гл. XXII).

Захватывая светлую красавицу, богиню летнего плодородия, в свои мрачные объятия, демон-змей, по свидетельству народного эпоса, вступает с нею насильно в любовную связь, и связь эта продолжается до того времени, пока не победит змея могучий громовник. Когда Вритра овладевает облачною девою и запирает ее в сво­их пещерах, она из супруги светлого бога (dêvapatnf) становится супругою его врага (dâsapatni). Согласно с этим, греческий миф о Персефоне, которую похитил Плу­тон, утверждает, что в течение зимы она пребывает в темных областях Аида, в сою­зе с подземным владыкою, а в летнюю пору является на светлом Олимпе. Ran — супруга Эгира (о сродстве которого с змеем замечено выше на стр. 272) есть собст­венно облачная жена, похищенная демоном и вступившая с ним в брачное сожи­тельство⁷. Был-жил король, повествует русская сказка⁸; у него была дочь — славная

¹ D. Myth., 639. В санскрите pika, pikl — кукушка (Пикте, I, 477).

² Ворон. Г. В. 1851, 11; Оренб. Г. В. 1851, 9; Volkslieder der Wenden, II, 260; Черты литов. нар., 97; Совр. 1854, XI, смесь, 3.

³ Beiträge zur D. M., II, 429.

⁴ Рус. Бес. 1857, IV, ст. Эрбена, 103; Громанн, 67.

⁵ Этн. Сб., II, 56.

⁶ Иллюстр. 1846, 345.

⁷ Die Götterwelt, 55; German. Mythen, 83. Подобно Гольде, Рана собирает души усопших в свое под­водное царство.

⁸ Н. Р. Ск., III, 11.

красавица, и повадился к ней летать двенадцатиглавый змей; иссушил ее прокля­тый, чуть совсем не извелась! Но явился Илья Муромец, постоянно заменяющий в народных преданиях Перуна; сразился с змеем: что ни ударит жезлом — то и голо­ва долой, победил врага и избавил королевну от страшного любовника. В другой сказке¹ Сила-царевич сватается на гордой и неприступной королевне, которая зна­лась с нечистым духом: каждую ночь прилетал он к ней по воздуху в образе шести­главого змея и перекидывался человеком. В этом сватовстве помогает царевичу бо­гатырь Ивашка — белая рубашка, в благодарность за то, что Сила-царевич освобо­дил его из гроба, обитого железными обручами, в котором плавал он по синему мо­рю: названный богатырь есть пробужденный от зимнего усыпления бог-громовник, а белая рубашка — облекающее его летнее облако; таким образом, Перун, побе­дитель змея и жених освобождаемой им красавицы, распадается в этой сказке на два отдельных лица. Когда женился Сила-царевич, Ивашка — белая рубашка три ночи сражался с змеем, срубил ему острым мечом все головы, туловище на огне сжег, а пепел пустил по чистому полю; после того рассекает он пополам самую ко­ролевну, и как скоро рассек — из ее чрева поползли разные гады, плод незаконной любви с змеем; богатырь пожег гадов, а тело королевны сложил и спрыснул живою водою: в ту же минуту она ожила и сделалась столь же кроткою, сколько прежде бы­ла злою. В этой королевне мы узнаем облачную жену, очарованную змеем; в весен­нюю пору Перун рассекает ее своею громовою палицею, и из раскрытых недр ее выползают гады-молнии. Сожигание убитого змея и гадов — поэтическая картина грозового пламени; в Иллирии существует предание, что змеи слетаются и сгорают в разведенном костре под звуки чудесной музыки, т. е. под бурные напева грозы². Окропление живою водою — метафора падающего дождя. На той же мифической основе создалась сербская песня: «Царица Милица и змaj од Jастрепца»³. Не весела царица Милица, закручинилась, лицом пасмурна. Спрашивает ее царь Лазарь: «что так не весела, моя царица? чего закручинилась? или чего недостает тебе на нашем дворе?» — Всего вдоволь, — отвечает она; — только полюбил меня змей от Ястребца и повадился летать ко мне в терем:

Навадио змaje од Jacтpeпцa,

Те долази на биjелу кулу,

Те ме л(ь)уби на биjелоj кули.

Царь Лазарь советует ей выведать от змея лестью, кого из юнаков он больше всех на свете страшится? Вот прилетел змей в терем, пал на мягкую постель, сбро­сил с себя огненную одежду («збаци рухо огњевито») и лёг с царицею на подушках. Лаская, выпытала у него Милица тайну, что в целом свете боится он одного юна­ка — Змея-Деспота-Вука. Такое прозвание прямо указывает, что юнак этот — лицо мифическое, так же владеющее громом и молниями, как и его противник; расска­зывая про его рождение, песня выражается:

Hиje чедо чеда каквано су:

Byчja шапа⁴ и орлово крило,

И змajeвo коло под пазуом,

Из уста му модар пламен биjе⁵.

¹ Н. Р. Ск., Ill, стр. 127-131.

² Эрбен, 304-5.

³ Срп. н. njecмe, II, № 43.

⁴Лапа, нога.

⁵ Срп. pjeчник, 212.

На другой день дано знать Деспоту-Вуку; он не замедлил приехать и поразил змея от Ястребца. Замечательно сходство сербской песни с отрывком муромской легенды о князе Петре и супруге его Февронии. Легенда эта довольно часто попада­ется в рукописных сборниках XVI—XVIII столетий; начинается она так: «Бысть убо в русстей земли град, нарицаемый Муром, в нем же бе самодержствуя благоверный князь Павел. Искони ненавидя, враг диавол всели неприязненного летящего змия к жене князя того на блуд, и являяся ей — яков бяше естеством; приходящым людем являяся своими мечты, яко сам князь. Теми же мечты немало время прейде. Жена того не тая, поведа князю, мужу своему, вся случившаяся. Князь Павел мыс­ля, что сотворити змию, но не зная, и рече жене своей: «мыслю аз, жено, но не вем — како на него навести смерть; блюди сие опасно: аще какие словеса глаголати начнет тебе той лукавый змий, и ты вопроси его о сем льстивыми словесы — весть ли той лукавый, отчего ему смерть хощет быти? аще уведаеши ты, то скоро поведай ми, яко ты свободишися в нынешнем веце злого его дыхания и сипения и всего скаредия, иже смрадно и глаголати, и в будущем веце судию нелицемерного Хри­ста милостива сотвориши». Жена, слыша глагол мужа своего, приимши твердо в сердцы(е) свое. В един день неприязнивому тому змию, прилетевшу к ней, она же, помня заповеданное слово мужа своего, нача к тому треклятому змию многие речи с лестию простирати, и по многих словесех вопроси его, яко хваля: вижу тя, яко много веси, и веси ли свою кончину, отчего ти смерть будет? Он же льстивый пре­лестник прельщен бысть от добрые жены, мняся, яко истину рекла ему, и изрече ей тайну свою: смерть моя от Петрова плеча, от Агрикова меча! Жена слыша глаголы от него и по отшествии его поведа князю, мужю своему. Князь Павел слыша и недоумеяся, что есть ему смерть от Петрова плеча, от Агрикова меча? Имея у себе брата юнейша себе, именем Петра зовома; во един день поведа брату своему князю Петру подробну(о) вси змиевы речи, яже сказа жене его. Князь Петр слыша от бра­та своего, яко змий нарече тезоименита ему, и нача мыслити мужественно, не сумняяся, како бы змия убити; но не ведый Агрикова меча. Имея (же) обычай ходити един по церквам. Бысть церковь в женстем монастыри Воздвижения честного кре­ста Господня, и прииде к ней един нощию помолитися, и явися ему отроча и рече: княже Петре! хощеши ли, да покажу ти Агриков меч? Князь Петр рече: покажи ми. И рече отроча: иди вслед мене. И показа ему во алтарной стене, между столпов, скважню, в ней же меч лежаще. Князь Петр виде меч, нарицаемый Агриков, и взя его, и прииде в дом свой и поведа брату своему князю Павлу, и оттого дни нача искати подобна время купно погубити змия. В некое время прилучися блаженному князю Петру приити в полату на поклонение брату своему, зане менши его леты; и бывый у брата своего, и иде в полату ко сносе своей, и виде у нее седяща мужа во образе брата своего. И изыде скоро из полаты и срете человека, иже предстоит всег­да брату его князю Павлу; он же поведа ему, яко (кн. Павел) во своей полате седит. Князь Петр разуме пронырство лукавого змия и хотя испытно уверити, и иде в по­лату к брату своему и рече ему, когда семо прииде? Князь Павел рече ему: аз по твоем изшествии от мене никамо не исходил из палаты своей. Князь Петр поведа ему пронырство лукавого змия и како виде у жены его во образе его (Павлрвом), и рече ему: «отселе, брате, не исходи из полаты своей, дондеже аз иду братися со зми­ем; ты, брате, в то время пребуди на молитве ко Господу Богу, егда услышит Гос­подь Бог молитву твою и подаст ми помощь убити лукавого змия». И тако увеща брата, и взем меч, нарицаемый Агриков, и иде в полату ко сносе своей и виде змия зраком аки брата седяща, и твердо уверися, яко несть брат его, но прелестный змий, и удари его мечом крепко зело, яко змий вострепета и бысть мертв, и явися — яков бяше естеством. Благоверный князь Петр нача его мечом сещи, дондеже до конца его низложи: от неприязненные крови его окровавися лице блаженного князя Петра от крепкого его ударения». В народе нашем ходят рассказы о том, как к одной бабе являлся змей в образе ее отсутствующего мужа и как к неутешной вдове приходил по ночам нечистый дух, принимая на себя вид дорогого ей покойника, и делил с нею любовь¹. Подробное сравнение муромской легенды с песнею Древней Эдды о Зигурде приводит к заключению о несомненном родстве преданий, состав­ляющих их содержание²; только в русской легенде старинному мифическому ска­занию придана историческая обстановка и события и лица возведены в область христианских понятий. Как муромский князь Петр добывает себе славный Агриков меч из стены храма, так в саге о Вёльзунгах Зигмунд вытаскивает чудесный меч из священного дерева, в которое глубоко врубил его сам Один, а в песне о Зиг­фриде герой этот находит меч на змеином камне, т. е. молниеносное оружие, кото­рым можно поразить змея, обретается в туче-дереве или туче-камне; церковь пер­воначально означала: небесный свод, этот мировой храм и жилище бессмертных.

Поиск по сайту: