XIX. Предания о сотворении мира и человека 3 страница

¹ D. Rechtsalt., 408.

² Beiträge zur D. Myth., I, 209.

³ Neues Lausitz. Magazin 1843, III—IV, 346. Когда ведут на двор купленную корову, то, по русскому поверью, встречать ее должна беременная женщина; делается это с целию, чтобы корова приносила хороших телят и давала много молока.

⁴ Ист. очер. рус. слов., I, 12—14; Зап. Р. Г. О. по отд. этногр., I, 569; Пикте, I, 197—8.

⁵ Изв. Ак. Н., IV, 89.

⁶ Обл. Сл., 188.

⁷ Ibid., 266.

⁸ Н. Р. Ск., III, 2; V, 24; Рус. Бес. 1856, III, 100—1; сб. Валявца, 111—6.

⁹ Шотт, 27.

точно такие, как душистая пыль, покрывающая лепестки цветов. Королевна выпила эту воду — и тотчас сделалась беременна и родила могучего сына, который так же поражает змеев, как наш Покатигорошек. Что такое сверхъестественное происхож­дение богатыря принадлежит к древнейшим мифам о боге-громовнике, за это сви­детельствует предание о рождении Марса (Ареса), которым забеременела Юнона от прикосновения цветка; подобное предание встречается и в романской народной по­эзии. Этот плодоносный цветок — молния (см. стр. 192 и дал. ), которая сверх того уподоблялась и фаллюсу. Илиада рисует прекрасную картину любовного наслажде­ния Зевса-громовержца с облачной богинею Герою на вершине горы Иды:

Рек и в объятия сильные Зевс заключает супругу;

Быстро под ними земля возрастила цветущие травы:

Лотос росистый, сафран и цветы гиакинфы густые,

Гибкие, кои богов от земли высоко подымали;

Там опочили они, и одел почивающих облак

Пышный, златый, из которого светлая капала влага¹.

Новогреческая сказка² говорит о деве, рожденной в виде зернышка; из этого зер­на выросло лавровое дерево, в котором и пребывала чудная дева, напоминающая собою дриад; по временам она выходила из своего родного дерева и снова возвра­щалась в него. Лавр был посвящен Аполлону. По свидетельству древнего мифа, Аполлон преследовал Дафну, и она, не желая отдаться его любви, превратилась в лавр: ноги пустили корни, тело облеклось корою, руки преобразились в ветви, а во­лоса в зелень. Соответственно тому нимфа Lotis, которую хотел изнасиловать Приап, — убегая его объятий, превратилась в растение aquatica lotos, т. е. облачная дева (лесунка, waldfrau — см. стр. 176), преследуемая во время весенней грозы сладо­страстным громовником, изменяет в быстром беге свой человеческой образ и яв­ляется небесным деревом³. Между нашими поселянами существует следующий рассказ о происхождении гречихи: была у короля дочь красоты неописанной, по имени Крупеничка; сделали набег на русскую землю злые татары, полонили Крупеничку, увезли далеко от родины и предали тяжелой работе. Освободила ее из не­воли вещая старушка; она превратила девицу в гречневое зёрнышко, принесла его на Русь и бросила на родную землю; зерно обернулось королевною, а из шелухи его выросла греча. По другому рассказу, старушка, принеся гречневое зерно на Русь, схоронила его в землю; семя дало росток и породило былинку о семидесяти семи зернах; повеяли буйные ветры и разнесли эти зерна на семьдесят семь полей; с той поры и расплодилась гречиха по святой Руси⁴. В этом предании (первоначально оно могло относиться вообще ко всякому яровому хлебу) заключается миф о пре­красной богине весеннего плодородия, которую захватывают демонические полчи­ща и держат в тяжкой неволе во все время зимы; с возвратом весны она освобожда­ется от их власти, прилетает из дальних стран грозовым облаком и, рассыпаясь на землю благодатным семенем дождя, возрождается в густой зелени яровых хлебов.

Одна из наиболее распространенных русских сказок повествует о том, как сестра

¹ XIV, 346-351.

² Ган, 21.

³ Der Ursprung der Myth., 160—3. Нимфу Lotis предостерёг осел; точно так же крик Силенова осла (т. е. гром) разбудил спящую Весту в то время, как подкрадывался к ней опьяненный Приап. По свое­му дикому крику и цвету кожи осел является в мифических сказаниях грехов одним из животненных олицетворений грозового облака.

⁴ Вест. Евр. 1820, IV, 289—292; Сахаров., II, 33-35.

убила из зависти брата и закопала его в землю; на том месте выросла тростинка (или калина); ехали мимо чумаки, срезали тростинку и сделали дудочку, которая — как только поднесли к губам — сама собой заиграла:

Ой помалу-малу, чумаченьку, грай,

Да не врази мого серденька в край:

Мене сестриця з'свиту сгубила,

Ниж у серденько да-й устромила.

Так бьшо изобличено преступление¹. Сюжет этот варьируется весьма разнооб­разно: иногда брат убивает брата, и на могиле убитого вырастает бузина; иногда мачеха — падчерицу, и вырастает калина; иногда две сестры — третью, зарывают ее в могилу и накрывают сверху ёлкою, а на ёлке вырастает цветок, который поет о со­вершенном злодеянии; в народной песне подобное же предание связывается с раки­товым кустом². Сказка о чудесно изобличенном убийстве встречается почти у всех индоевропейских народов. В сборнике братьев Гриммов³ она озаглавлена: «Der singende Knochen» (поющая кость). Одну страну постигло большое несчастие — по­явился громадный и сильный вепрь, который взрывал нивы и побивал скот и лю­дей своими клыками. Царь обещал выдать за того свою единственную дочь, кто из­бавит страну от страшного зверя. Жил в то время бедняк, и бьшо у него двое сыно­вей. Братья вызвались на смелое дело; младший пошел искать вепря и повстречал маленького человечка, который держал в руке копье. «Это копье, — сказал карлик, — дарю тебе за твое доброе и простое сердце; с ним ты спокойно можешь идти на зве­ря». Юноша поблагодарил и пошел дальше; увидя зверя, он подставил ему копье. Вепрь ринулся и в слепой ярости наскочил на острие с такой силою, что проколол себе сердце. Победитель взвалил убитого вепря на плечи и хотел нести к царю. Тут увидал его старший брат, позавидовал чужой удаче и вечером, возвращаясь домой, сбросил его с моста в ручей; юноша убился до смерти, и старший брат зарыл труп его под мостом, явился к царю с вепрем и женился на царевне. Много лет спустя гнал пастух стадо через мост, смотрит — внизу на песке валяется белая кость, спу­стился в овраг, взял кость и вырезал из нее наконечник для своего рожка. Прило­жил рожок к губам и только подул — как вещая кость запела:

Ach du, liebes Hirtenlein!

Du bläst auf meinem Knöchenlein.

Mein Bruder hat mich erschlagen,

Unter der Brücke begraben,

Um das wilde Schwein,

Für des Königs Töchterlein⁴.

Немецкая редакция особенно любопытна потому, что указывает на древнейшую мифическую основу предания; хотя народ и низвел это предание (наравне со мно­гими другими) на землю и окрасил его бытовыми красками, тем не менее очевид­но, что копье карлика есть метафора молнии, а дикий вепрь — демонический зверь-туча. Победитель вепря играет, следовательно, роль громовника; разбивая мрачные тучи, он сам погибает в грозе, и громкая песня, звучащая из его могилы и

¹ Н. Р. Ск., V, 17; VI, 25; VIII, стр. 314-8; Кулиш, II, 20-23.

² Временник, XX, 73.

³ Т. I, 28; т. III, стр. 55-56. _

⁴ Ах, милый пастушок! ты играешь на моей кости; мой брат меня убил, под мостом схоронил — за дикого вепря и королевскую дочь. Сравни у Гальтриха, 42: «Der Rohrstengel»; Slov. pogad., 125—6, «Piszafka».

свидетельствующая о его безвременной кончине, есть метафора грома,который раздается вслед за исчезнувшею (= умершею или потонувшею в дождевом потоке) молниею. В Шотландии и Швеции поется старинная песня, как коварная девушка из зависти к своей сестре столкнула ее в море; рыбаки вытащили утопленницу, а гусляр сделал из ее костей арфу, и когда коснулся струн — арфа прозвучала ему о безвестном преступлении¹. На Руси известна сказка про охотника, который нашел в лесу рёбрышки, взял одно из них и сделал дудку, дудка запела: «ты играй-играй полегохоньку, ты играй-играй потихохоньку! мои кости больнёхоньки, мои жилки тонёхоньки; погубили меня две сестры, погубили две родные за мою игрушечку, за мою погремушечку»². Эти сказания стоят в тесной связи с мифом о чудесных му­зыкальных инструментах, на которых играют боги и духи во время грозы и бури (I, 165—6). В славянских сказках большею частию поведают о совершенном преступ­лении не кости невинно убитого, а дерево, трость, камыш или цветок, вырастаю­щие из его зарытого трупа, как бы из брошенного в землю семени. Карпатская ко­лядка говорит, что божье дерево, мята и барвинок выросли из посеянного пепла трех сирот, убитых мачехой за то, что не устерегли золотой ряски на конопельках:

Эй бо ми маме люту мачиху;

Она нас спалит на дрибнiй попелец,

Она нас nocie в загородойци,

Та з'нас ся вродить трояке зильля:

Перше зилейко — биждеревочок,

Друге зилейко — крутая мята,

Трете зилейко — зелений барвинок³.

Сожжение в пепел намекает на грозовое пламя, в котором гибнут облачные ду­хи, а из их рассеянного пепла (= дождя) зарождаются земные зл'аки. В сказку о Снежевиночке⁴ занесено любопытное предание о переходе души в камышовую тро­стинку и розовый цветок. Подружки убили Снежевиночку и зарыли под сосенкой; на ее могиле вырастает камыш, из которого прохожие бурлаки делают дудочку. Ду­дочка досталась в руки осиротевших отца и матери; они разломили ее — и оттуда выскочила их дочка. По другому варианту, из дудочки выпадает розовый цветок, а цветок уже превращается в девочку. Сходно с этим, в малорусской сказке⁵ на моги­ле Маруси, умершей от злого упыря, вырастает чудесный цветок; молодой бояр­ский сын пересаживает его в горшок и привозит домой. Ночью цветок начинает двигаться, упадает с своего стебля наземь и превращается в красную девицу. В этой сказке скрывается миф о красавице облачной деве (богине Ладе = Огненной Ма­рии), из которой упырь = демонический дух грозы высасывает кровь (дождь), и она погибает, т. е. повергается в зимнее омертвение; но потом (с приходом весны) воск­ресает в виде прекрасного цветка, т. е. молнии. Подобно Перунову цвету папоротни­ка, цветок этот перелетает с места на место и, по свидетельству одного из вариантов

¹ Песни разн. нар. в переводе Н. Берга, 405.

² Подобные рассказы можно услышать и в Испании, и даже в Южной Африке у беджуанов. — Лет. рус. лит., кн. I, 112—4. Костомаров (С. М., 66) указывает на предание о девице, которая несла воду и, тяготясь своею тяжелою ношею, бросила ведра и превратилась в яблоню; проезжали мимо парубки, срубили яблоню и сделали из нее гусли.

³ Об истор. зн. нар. поэз., 38; Малорус. литер. сборн. Мордовцева, 230—2. Сравни с песнею, в кото­рой сказано: «Иване! посеку тебя, как капусту, посею в трех огородах, и уродится три зельечка: барви­нок, любисток и василек».

⁴ Н. Р. Ск., VI, 25, b.

⁵ Ibid., 66.

сказки, даже расцветает под Иванову ночь. То же означает и розовый цветок, в кото­рый превращается Снежевиночка; что под этим именем разумеется облачная кра­савица, это доказывается ее стихийным происхождением: «вышел старик на улицу, сжал комочек снегу и положил на печку — и стала девочка Снежевиночка»; так из тающих снегов, пригретых лучами весеннего солнца, подымаются пары и образу­ют грозовые облака. Погибель сказочной девы от упыря равносильна потоплению ее в дождевых потоках. Малороссийская песня вспоминает о превращении утонув­шей девицы в плакучую березу. Утопая, говорит девица брату:

Не рубай, братику, билой березоньки,

Не коси, братику, шовковой травы,

Не зривай, братику, чорного тёрну,

Билая березонька — то я молоденька,

Шовковая трава — то моя руса коса,

Чорний тёрн — то мои чорни очи¹.

Южнорусская поэзия особенно богата преданиями о превращениях в цветы и деревья и раскрывает перед исследователем чудный фантастический мир, испол­ненный художественных образов и неподдельного чувства. Сейчас приведенная песня имеет несколько вариантов, предлагающих не менее интересные сближения. Косы девичьи расстилаются по лугам шелковой травою, карие или черные очи пре­вращаются в терновые ягоды, кровь разливается водою, а слёзы блестят на траве и листьях росою — все на основании старинных метафор, уподобивших волоса — траве, кровь — воде, слезы — росе, очи — терновым ягодам; о глазах красавицы малоруссы доныне выражаются: «очи як терночок». Девичья краса превращается в ка­лину, так как красный цвет ягоды калины, на основании древнейшего; коренного значения слова «красота», принят был символом этого эстетического понятия².

В песенных сборниках всех европейских народов можно указать на многие сви­детельства, что на могилах юноши и девицы, умерших от несчастной любви, выра­стали лилия, боярышник и другие цветы и деревья, а на могилах злых, завистли­вых людей — крапива, волчец и разные вредные зелья³. Души усопших представля­лись нашим предкам существами стихийными; вместе с смертию человека душа его сопричислялась к эльфам и получала ту же способность превращений, какою обладают эти последние: могла, следовательно, вырастать облачным деревом и цве­сти пламенным цветом. Трогательно содержание песни, известной в Малой и Бе­лой России, о том, как невзлюбила мать своей молодой невестки, сына потчевала зеленым вином, а невестку отравою; пил добрый молодец — жене подносил, пила молодица — мужу подносила; все пополам делили, и умерли оба в один час. Схоро­нила мать сына перед церковью, а невестку позади церкви. На могиле доброго молодца вырос зеленый явор, на могиле жены его — белая береза (или тополь),

¹ Об истор. зн. нар. поэз., 57, 60; Малор. лит. сборн., 230; Сборн. памяти, нар. творчества в сев.- западн. крае, I, 176; Ч. О. И. и Д. 1866, III, 679.

² Так, в одном варианте читаем: плыли брат с сестрою через море; брат переплыл, сестра потонула; утопая, она наказывала: не пей, братец, с этого моря воды, не лови в озере рыбы, не коси по лугам тра­вы, не ломай калины, не рви в саду яблочка; вода в море — то кровь моя, рыба — мое тело, трава — ко­са, яблоко — личко, калина — краса моя! — Черниг. Г. В. 1861, 13. В купальской песне мать утонувшей Ганны говорит: не берите из Дуная воды — то Ганнины слёзы, не ломайте на лугу калины — то Ганнина краса, и т. дал. — Пассек, I, 109. По греческому сказанию, Атлант был превращен в скалу, а борода и пряди волос его в густые леса.

³ D. Myth., 786—7; литовская песня рассказывает о розовом деревце, в которое превратилась душа мблодца, что скончался от любовной тоски. — Черты литов. нар., 118.

А расли, расли, да и нахилилися,

Уместа (Вместе) вершочки зраслися.

Или:

Выйшла тоди мати сына поминати,

Нелюбу невестку та проклинати;

Стали ж их могилы та присуватися,

Став явир до тополи прихилятися.

«Либонь же вы, детки! верненько любились,

Що ваши вершечки до купки сходились»¹.

По великорусским вариантам, на могиле доброго молодца вырастала золотая верба, на могиле его суженой — кипарис:

Корешок с корешком соросталися,

Прут с прутом совивается,

Листок с листком солипается².

Сербская песня рассказывает о любовниках, которых разлучила недобрая мать; с горя умерли они и были погребены вместе.

Мало время затим пocтajaлo,

Више драгог зелен бор израсте,

А виш' драге румена ружица;

Па се виje ружа око бора,

Као свила око ките смил(ь)а³.

Другая малороссийская песня передает следующее предание: была свекруха сварливая, отпустила сына в поход и журила невестку и день, и ночь:

«Иди, невистко, от мене прочь!

Иди дорóгою широкою,

Да-й стань у поли грабиною

Тонкою да високою,

Кудрявою, кучерявою».

Воротился сын с походу и стал говорить матери: «весь свет я прошел, а нигде не видал такого дива — на поле грабина и высокая, и кудрявая!»

— Ой бери, сынку, гострый топор,

Да рубай грабину из кореня!

Первый раз цюкнув — кров дзюрнула,

Другiй раз цюкнув — биле тило,

Третий раз цюкнув — промолвила:

¹ Об истор. зн. нар. поэз., 50; Малор. лит. сборн., 215; Вест. Р. Г. О. 1857, VI, 324—5; Сборн. памят­ников народн. творчества в северо-западн. крае, I, 64.

² Калеки Пер., III, 697-700.

³ Перевод: Прошло немного времени, поверх милого выросла зеленая сосна, поверх милой — ру­мяная роза, и обвилась роза около сосны, как шелк около пучка цветов. Или:

На Момиру (имя юноши) зелен бор никао,

На Гроздани (имя девицы) винова лозица,

Савила се лоза око бора,

К'о сестрина око брата рука.

(Срп. н. njecмe, I, 239—240, 259, 312; II, 167. ) У верхних иллирийцев тоже предание: из гроба юна­ка вырастает алая роза, из гроба девойки — белая лилия, подымаются цветы выше церкви и срастают­ся над нею верхушками. Ж. М. Н. П. 1840, XI, 78; Ч. О. И. и Д. 1866, III, 711.

«Не рубай мене зелененькую,

Не розлучай мене молоденькую;

Не рубай мене з' гильечками,

Не розлучай мене з' диточками;

У мене свекруха — розлучниця,

Розлучила мене з' дружиною

И з' малéнькою дитиною»¹.

Итак, удары топора наносят дереву кровавые раны и вызывают его трогательные жалобы. То же представление находим и у других народов. Заклятая матерью дочь оборотилась явором; вздумали гусляры сделать из того явора звончатые гусли, но только принялись рубить — из ствола заструилась алая кровь, дерево издало глубо­кой вздох и промолвило: «я — не дерево, а плоть и кровь!»². Один мальчик, расска­зывают в Германии, захотел сделать стрелу; но едва срезал тростинку (hastula), как из растения полилась кровь³. По словам литовской песни, когда Перкун рассек зе­леный дуб (= тучу), из-под его коры брызнула кровь (= дождь)⁴. В Метаморфозах Овидия как скоро совершается превращение в дерево — это последнее получает дар слова и чувство боли. Сестры Фаэтона, грустя и плача по нем, превратились в лист­венницы. Несчастная мать спешит к ним на помощь, пробует сорвать кору с их те­ла, молодые ветви с их рук; но из коры и надломленных веток падают кровавые капли. «Пощади, мать! — просят они, — ты не кору срываешь, а тело». С той поры текут с лиственницы слезы и, сгустившись, образуют янтарь. Существуют еще на Украйне поэтические сказания: как девица долго грустила по своем женихе, каж­дый день приходила на высокий курган высматривать — не едет ли он из чужбины? и наконец с горя превратилась в тополь; как убежал казак с своей милою, да нигде не мог с нею обвенчаться, и стал казак в поле тёрном, а девчина — калиною:

Выйшла сынова мати того тёрну рвати,

Девчинина мати калины ломати.

«Се-ж не терночок — се-ж мiй сыночок!»

«Се-ж не калина — се-ж моя дитина!»

Есть червонорусская песня, как злая мать проклинала своего сына; сел сын на коня, выехал в поле, сам оборотился зеленым явором, а конь — белым камнем. Всплакалась мать по сыну, пошла выглядать его в чистое поле; на ту пору собра­лись тучи, и укрылась она от дождя под сенью тенистого явора; начали кусать ее мошки, и сломила она ветку, чтобы было чем отмахиваться. — Эй мати, мати! про­вещал ей явор:

Не дала есь ми в сели кметати,

Еще ми не даш в полю стояти.

Билый каминець — мий сивий коничок,

Зелене листья — мое одиня,

Дрибни прутики — мои пальчики»⁵.

¹ Малор. лит. сборн., 229, 236—7; О. 3. 1860, V, 122; Метлинск., 286; Об истор. зн. нар. поэз., 58—59 (невестка обращается в тополь или рябину).

² Prostonar. ceske pisne a rikadla, 466—7.

³ Beiträge zur D. Myth., II, 241; см. также Germ. Mythen, 474—5.

⁴ Черты литов. нар., 125—6.

⁵ Малор. лит. сборн., 232—3, 235—7; Ч. О. И. и Д. 1866, III. 712—3; Об истор. зн. нар. поэз., 46, 51—52; Вест. Р. Г. О. 1852, I, 21—22, ст. Срезнев. ; Костомар. С. М., 64—66; Метлинск., 290—1; Песни разн. нар. Берга, 24.

Слово заклятия равносильно здесь чарам колдовства. Превращение сказочных героев и героинь в звериные, пернатые и растительные образы народные поверья приписывают колдунам, ведьмам и нечистым духам. Так немецкие сказки упоми­нают о превращении ведьмою людей в деревья и цветы¹; а русская сказка говорит о прекрасной царевне, превращенной чертом в березу: когда явился избавитель и на­чал отчитывать красавицу — в первую ночь она выступила из древесной коры по груди, во вторую ночь — по пояс, а в третью совсем освободилась от злого очарова­ния². Это свидетельствует о связи приведенных нами песен с сказками о «закля­тых» царевичах и царевнах; в основе тех и других скрывается миф о злой демониче­ской силе (ведьме-мачехе), которая разрывает любовный союз бога-громовника с облачною девою и творит из них оборотней. Любопытны литовские предания о вербе и ели. В древние времена жила в Литве Блинда — жена, одаренная изумитель­ным плодородием; она рождала детей с необычайной легкостью, и не только из чрева, но даже из рук, ног, головы и других частей тела. Земля, самая плодовитая из матерей, позавидовала ей, и когда Блинда шла однажды лугом — ноги ее вдруг погрузились в болотистую топь и земля так крепко охватила их, что бедная женщи­на не могла двинуться с места и тут же обратилась в вербу³. Этому дереву приписы­вается благодатное влияние на чадородие жен; по словам Нарбута, крестьянки при­ходили к вербе и воссылали к ней мольбы о даровании им детей. Известно, что вер­ба легко разводится не только от корня, но и от срубленных и вбитых в землю коль­ев; вот почему славяно-литовское племя сочетало с вербою мифическое представ­ление о плодоносном дереве-туче (см. стр. 199); в это дерево и превращается облач­ная жена. Егле (ель), по рассказам литовцев, была некогда чудной красавицей; по­сватался за нее уж (Жалтис) и в случае отказа угрожал людям засухою, наводнени­ем, голодом и мором. Решились отдать ее, привезли к озеру, а оттуда выходит не страшный гад, а прекрасный юноша — водяной бог (= змей, владыка дождевых ис­точников). Пять лет живут они счастливо; но вот братья красавицы улучили мину­ту, вызвали из воды ужа и рассекли его на части — и предалась Егле силь­ной, неутешной горести (= смерть змея-тучи, гибнущего под ударами грозы, вызывает печальные стоны ветров и обильные слезы дождя). Боги сжалились над нею и превратили несчастную в ель, дочь ее в осину, а сыновей в дуб и ясень⁴.

О цветке «Иван да Марья», известном на Украйне под именем: «брат с сес­трою» (melampyrum nemorosum), народная песня сообщает следующее преда­ние: поехал добрый молодец на чужую сторону, женился и стал расспраши­вать молодую жену о роде и племени, и узнает в ней свою родную сестру. Тогда говорит сестра брату:

¹ Сказ. Грим., 123, 260: три женщины были превращены в цветы и красовались в поле; одна из них явилась ночью домой и перед рассветом, когда следовало ей удалиться в поле и снова принять вид цветка, сказала своему мужу: «если ты сегодня выйдешь поутру и сорвешь меня, то я буду избавлена и останусь с тобою!» Все три цветка были совершенно сходны; как же узнал ее муж? Очень просто: так как ночью она была дома, а не в поле, то роса пала только на два цветка, а на третий — нет; поэтому и узнал ее муж.

² Н. Р. Ск., VII, 34.

³ Черты литов. нар., 74; Семеньск., 144; Иллюстр. 1848, № 28. На Украйне утверждают, что не должно купаться до вешнего Николы (9 мая); не то «з'человика верба виросте» (Номис, 10).

⁴ Черты литов. нар., 70—72; сравни с малороссийским преданием, напечатанным в Записках о южн. Руси (II, 33—34): девица, выданная за ужа, превращается в крапиву, дочь ее в кукушку, а сын в соловья.

«Ходим, брате, до бору,

Станем зильем-травою:

Ой, ты станешь жовтый цвит,

А я стану синий цвит.

Хто цвиточка увирве,

Сестру з'братом зпомяне!»¹

Название «Иван-да-Марья» указывает на связь этого цветка с древнейшим ми­фом о Перуновом цвете и с преданиями о боге-громовнике и деве-громовнице, ко­торых в христианскую эпоху заступили Иоанн Креститель и Дева Мария. О ва­сильке (ocymum basilicum) существует рассказ, что некогда это бьш молодой и кра­сивый юноша, которого заманила русалка на Троицын день в поле, защекотала и превратила в цветок. Юношу звали Василь, и имя это (по мнению народа) перешло и на самый цветок². Materi douška (рус. маткина душка — viola odorata), по чешско­му поверью, есть превращенная в растение душа одной матери, которая, горюя о своих осиротевших детях, вышла из могилы и распустилась цветком³. О крапиве на Руси рассказывают, что в нее превратилась злая сестра⁴; это — обломок того поэ­тического сказания, которое передает нам сербская песня: у Павла была любимая сестра Олёнушка; молодая Павлова жена зарезала сперва вороного коня, потом си­зого сокола, наконец, собственного ребенка, и все оговаривала Олёнушку. Павел взял сестру за белые руки, вывел в поле, привязал к конским хвостам и погнал ко­ней по широкому раздолью: где кровь землю оросила — там выросли цветы паху­чие смил е (gnapharium arenarium) и босил е (василек), где сама упала — там цер­ковь создалася. Спустя малое время разболелась молодица Павлова; лежала она де­вять лет, сквозь кости трава прорастала, в той траве так и кишат лютые змеи и пьют ее очи. Просит она, чтоб повели ее к золовкиной церкви; повели ее, но напрас­но — не обрела она тут прощения и стала молить мужа, чтоб привязал ее к лошади­ным хвостам. Павел исполнил ее просьбу и погнал коней по полю: где кровь пролилася — там выросла крапива с терновником, где сама упала — там озеро стало⁵. По учению раскольников, очевидно возникшему под влиянием древнеязыческих воз­зрений, хмель и табак произросли на могиле знаменитой блудницы: хмель из ее головы, а табак из чрева⁶. Рассказывают еще, что у царя Ирода была нечестивая дочь, которая повязалась со псом; Ирод приказал заколоть их, после чего от поло­вых органов пса родился картофель, а от блудницы — табак⁷. Иродиада — облачная жена (см. I, 167), пес — зооморфическое представление демона грозовой бури. Ма­лорусская легенда изображает души усопших в виде растущих на дереве яблок (сравни выше стр. 249). Был гайдамака, долго грабил он народ, убивал старого и малого, а после одумался и тридцать лет провел в покаянии — и вот выросла ябло­ня, а на ней все серебряные яблоки, да два золотых. Приехал священник, стал его

¹ Маркевич., 87—88; Малор. лит. сборн., 234—5.

² Маркевич., 86; Об истор. зн. нар. поэз., 35.

³ Громанн, 93; Толков. Слов., I, 450.

⁴ Об истор. зн. нар. поэз., 39.

⁵ Срп. н. njecмe, II, 14—18.

⁶ Иллюстр. 1846, 332; Статист, опис. Саратов, губ., I, 62—63. Мнение это занесено и в рукописные поучительные сочинения старообрядцев. — Пам. стар. рус. литер., II, 427—434.

⁷ Москв. 1848, VIII, 52; Пузин., 167. Картофель называют чертовыми яблоками и в некоторых де­ревнях считают за грех употреблять его в пищу. По другим рассказам, картофель народился от табач­ных семян или от дьявольской слюны — в то время, когда нечистый плюнул с досады, что не удалось ему соблазнить Христа. Принесенный в избу картофель подымает в ней неистовую пляску. — Москв. 1844, XII, 44.

исповедовать и после исповеди велел трясти яблоню; серебряные яблоки осыпа­лись, а золотые удержались на дереве. «Оце ж твои два грихи висять (сказал свя­щенник), що ти отця й матир убив!» Все убийства были прощены разбойнику, а эти два остались неразрешенными. Легенда о гайдамаке известна и в Белоруссии, Польше и Литве; но, по тамошним редакциям, покаяние грешника не остается не­услышанным. Когда разбойник стал исповедоваться в совершенных им убийствах, яблоки одно за другим срывались с дерева, превращались в голубей (о душах-пти­цах см. гл. XXIV) и уносились на небо¹. С искусством гениального художника вос­пользовался Дант этим древнейшим верованием о переходе душ в царство расти­тельное; самоубийцы изображены им в «Божественной комедии» как дикий, непро­ходимый лес из согнутых и скорченных деревьев; когда поэт сломил с одного дере­ва ветку, оно облилось кровью и простонало: «за что ломаешь? зачем умножаешь муку? или не ведаешь никакой жалости!»² Как существа стихийные, пребывающие в царстве светлого неба и грозовых туч, эльфы = души нисходили на землю в ясных лучах солнца и в благодатном семени дождя и творили земное плодородие; поэто­му все растения и злаки рассматривались, как их искусная работа, или как самые эльфы, облекшиеся в зеленые одежды.

Поиск по сайту: