XVIII. Облачные скалы и Перунов цвет

На основании сходства впечатлений, производимых отдаленными горами и облегающими горизонт облаками, сходства столь близкого, что непривычный глаз путника нередко принимает видимые им горы за облака, — оба понятия были отождествлены и в языке и в верованиях. В санскрите слова, означающие холм, ка­мень, гору, в то же время означают и облако: parvata, giri, adri, açma и др. ¹; в гимнах Ригведы облака и тучи постоянно изображаются горами и камнями. Своею громо­вою палицею Индра буравит облачные скалы и с жадностью вытягивает из них бес­смертный напиток (амриту, небесное млеко и мед), укрепляющий его к битвам с демонами; он разбивает горы-тучи, из мрачных вертепов этих гор низводит на землю дождевые потоки и дарует людям солнечный свет; он втесняется в пещеры демона Вритры и освобождает оттуда украденных им коров (= дождевые облака) и захваченных в плен водяных жен: «ты (взывают к нему гимны) разбил в куски го­ру, большую, широкую, громовою стрелою, о громовержец! ты разрешил запертые воды, да текут рекою». — «Ты дробишь двери горы (и открываешь путь) светлым коровам»². Ему даются эпитеты adribhid — раскалывающий горы или тучи и gôtrabhid — разбивающий облачную гору или коровий хлев; gotra означает и гору, и облако, и стадо коров. Темные пещеры туч, куда злой Вритра запирает на зиму дожденосных коров, стали уподобляться коровьим хлевам или загонам, в которых де­ржат обыкновенные стада от поздней осени до весеннего выгона их в зеленеющие поля. Следы тех же представлений уцелели и в немецком языке: сканд. klakkr слу­жит для обозначения скал и скученных, одно на другое нагроможденных облаков; англос. clûd — гора, скала, а родственное ему англ. cloud — облако. В песнях Эдды так описывается гроза: hnigu heilög votn af himinfjöllum — текут святые воды с небес­ной горы³. Так как с облаками и тучами неразлучна мысль о их необычайной по-

¹ Мат. сравн. слов., II, 255, 450, 528 (балага-ка).

² Die Götterwelt, 65; Orient und Occid. 1861, 1, 14, 19, 50; II, 224: «о люди! этот огонь между двумя скалами есть Индра». Древние толкователи Вед объясняли это место так: Индра производит молнию между двумя облаками.

³ Die Götterwelt, 91.

движности, полете и громовых ударах, то предки наши, называя ходячие облака го­рами и скалами, усиливали это поэтическое выражение эпитетами: горы летучие, скалы толкучие. Отсюда возникло индийское сказание, что некогда у гор были крылья; переносясь с места на место, они заваливали города и причиняли страш­ный вред земным обитателям. Люди взмолились Индре, и он стрелами, т. е. мол­ниями, отрезал у гор крылья. Отсюда же возник и общий индоевропейский миф о подвижных горах, которые сталкиваются друг с другом и своим столкновением производят гром и смертельные удары. Это любопытное предание встречаем в сти­хе про Егория Храброго¹ и в песне про Дюка Степановича²:

Стоят тут горы толкучие;

Тые ж как горы врозь растолкнутся,

Врозь растолкнутся, вместе столкнутся —

Тут тебе Дюку не проехати,

Тут тебе молодому живу не бывати.

Одиссея в двенадцатой песне упоминает о бродячих или толкучих горах, промеж которых ни одна птица не смеет пролететь; даже из тех быстролётных голубей, ко­торые приносят Зевсу амброзию (= дождь), один завсегда погибает в опасных уте­сах, и Зевс каждый раз принужден заменять убитого голубя новым. Горы эти вы­сятся на море, т. е. посреди воздушного океана. Завлечет ли сюда морская буря ко­рабль — от него останутся одни доски да трупы несчастных пловцов. В своем стран­ствовании за золотым руном аргонавты должны были проходить между этими страшными горами; басня о походе аргонавтов содержит в себе миф о добывании богом-громовником весеннего плодородия: корабль — туча, золотое руно — дожде­вое облако, озаренное лучами солнца. О толкучих горах рассказывают, что они не прежде останавливаются, как убивши кого-нибудь³, т. е. после громового удара. По­нятно, что именно в этих горах должна заключаться живая вода = весенний дождь, оживляющий природу от зимней смерти. Как с обыкновенных горных возвышен­ностей низвергаются источники и водопады, так из небесных гор льются потоки живой воды. По свидетельству польской сказки, вода, возвращающая молодость, приносится из-под облачной горы⁴; по болгарскому преданию⁵, Александр Маке­донский ходил добывать бессмертную воду, сокрытую между «две планини, кои се отвораха и се затвораха»; чтобы достигнуть этих гор, надо было пройти страну ноч­ного мрака. В словацкой сказке⁶ мать посылает сына к двум великанским горам (о великанах — демонах темных туч см. гл. XXI), из которых правая отворяется в пол­день и бьет ключом живой воды, а левая — в полночь и точит из себя мертвую воду. В русской сказке⁷ царевич (= бог-громовник) отправляется в тридесятое царство за живою водою: там есть две горы высокие, стоят вместе — вплотную одна к другой прилегли; только раз в сутки они расходятся и минуты через две-три опять сходят­ся; а промеж тех гор хранится вода живая и мертвая (целящая). Приезжает царевич к толкучим горам, стоит-дожидается, когда они расходиться станут. Вот зашумела буря, ударил гром — и раздвинулись горы; царевич стрелой пролетел между гор,

¹ Лет. рус. лит., кн. II, 133, 137; Сборн. духовн. стихов Баренцева, 97.

² Рыбник., I, 296.

³ Нар. сл. раз., 111—3.

⁴ Глинск., III, 53.

⁵ Миладин., 526.

⁶ Slov. pohad., 484; Westsl. Märch., 144-155.

⁷ H. P. Ск., VI, 52, a.

почерпнул два пузырька воды и вмиг назад повернул; сам-то богатырь успел вы­скочить, а у лошади задние ноги помяло, на мелкие части раздробило. Взбрызнул он своего доброго коня мертвой и живой водою — и встал конь его ни в чем невре­дим. Украинская сказка! упоминает о двух криницах с целебной и живой водою, которую оберегают вороны — носы железные (т. е. молнии), побивающие похити­телей своими острыми клювами. За чудесной водою посылаются заяц и лиса, в об­разе которых миф олицетворял силы весенних гроз, отпирающих дождевые источ­ники (см. гл. XII). На возвратном пути лиса счастливо проскользнула промеж тол­кучих гор, а у зайца горы хвост отшибли: оттого он и куцый. В новогреческих сказ­ках² живая вода бьет из горы, которая раскрывается и замыкается так же быстро, как быстро сверкает молния; герой добывает здесь живую воду, черпая из того же источника, откуда берет ее и пчела: намёк на мифическое отождествление нектара с медовым напитком. Еще в одной новогреческой сказке³ ламия, принадлежащая к разряду облачных жен, обещает царевичу дать живой воды, если он подымет ка­мень — тяжестью в четыре центнера; когда царевич поднял и далеко забросил ка­мень, ламия взяла молот (= молнию) и стала бить по скале, и вот скала разверз­лась — и из недр ее была почерпнута живительная влага: предание, соответствую­щее мифическому представлению, по которому конь бога-громовника ударом сво­их копыт выбивает из скал дождевые ключи.

По сказанию белорусов, Перун разъезжает по воздушным высотам и если уви­дит, что на земле творится беззаконие, то разбивает скалы или малые небеса (т. е. облачное небо, которое еще в глубочайшей древности было отличаемо от блестяще­го небесного свода = блаженной обители богов) и таким образом низводит на злых и нечестивьгх молнию⁴. Эдда так выражается о владыке громов: «Тор идет — скалы дрожат!»⁵ Мифы всех арийских племен согласно утверждают, что божество грома, молнии и дождя признавалось сыном горы-тучи, рождающимся из ее мрачных недр. Индийский Шива родился в пещере небесной горы Меру; персидский демиург Митрас почитался сыном священной горы Алборда; в темной пещере убил он быка-тучу и кровию его (= дождем) оплодотворил землю. Точно так же гре­ческий Вакх рождается в пещере острова Наксос — в то время, как мать его Семела гибнет при появлении Зевса во всей его грозной славе, т. е. туча, разбитая громом и молниями, исчезает, а из утробы ее исходит Вакх (вино = дождь). Сам Зевс, скрыт­но от отца своего, воспитывался в пещере острова Крита. Греческие сказания уже приурочены к известным местностям; на них, следовательно, видна печать позд­нейшей переработки мифа. В большей свежести сохранилось сказание о рождении Тора: он был сыном Одина и богини Земли — lördh (Erde), но сверх того мать Тора носит и другое имя Fiörgyn. Имя это собственно означает гору-тучу, как очевидно из того, что Ульфила греч. όρος — гора переводит словом fairguni, а готское fairguni (fairguns) тождественно с литов. Perkunas (Перун); ибо звук f в готском языке соот­ветствует славянскому и литовскому п. Эдда дает указанное прозвание не только матери Тора (Fiörgyn), но и отцу фригги (Fiörgynn), что сближает эту богиню-громовницу, супругу Одина, с нашей бабой-горынянкой⁶. Итак, в мифе о рождении

¹ Lud Ukrain., 1, 315—6.

² Ган, II, стр. 195, 280.

³ Ibid., 234.

⁴ Маяк, XVII, 42.

⁵ Симрок, 59.

⁶ D. Myth., 156-7, 230, 319.

Тора сливаются два представления: Один, как верховное божество грозовых бурь и урожаев, производит его в союзе с горою-тучею; а как представитель неба, осеменя­ющего дождем мать сыру землю, рождает его в период весеннего своего сочетания с богиней Землею. Обе плодящие матери: и гора-туча, и земля должны были отожде­ствиться в убеждениях народа, как скоро позабыто было метафорическое значение горы и в ней увидели не более как земную возвышенность. Рождаемый облачной горою, бог-громовник стал представляться исходящим из утробы матери-земли, и огнедышащие горы придали этому перенесению мифа с высокого неба на дольный мир особенную твердость. Подземные удары, слышимые во время землетрясений, совпали с громовыми раскатами: «гром гремит — земля дрожит» (I, 316); в старин­ных отреченных книгах («громовниках») предсказания по грому и трусу (земле­трясению) поставлены рядом¹. Подобно тому, греческий бог молний, позднее бог подземного огня, славный кузнец Гефест, был сын Зевса (= неба) и Геры; по друго­му сказанию, Гера родила его без помощи мужа; в ее образе греки олицетворяли ту­чу, из чрева которой сверкает молния, и потом землю, рождающую из себя вулка­нический огонь². Эти мифические сближения повели к уподоблению неба, покры­того темными тучами, подземному царству: поэтический образ, весьма часто встречаемый в сказочном эпосе.

Представляя облака и тучи небесными горами, древний человек созерцал на их вершинах своих творческих богови при этом понятие о горах-тучах сливалось с представлением небесного свода светлою, блестящею горою (I, 62); ибо небо, как родина туч, как широкое пространство, где созидаются эти толкучие горы, само отождествлялось с облачным миром (небо и nubes). Сказки о заклятых царевнах (= богинях летнего плодородия, полонённых злым демоном зимы) заставляют их томиться в неволе не только в пещерах змеиных гор (= в тучах), но и на хрусталь­ной горе, т. е. на небел Впоследствии сказания о небесных горах стали приурочи­ваться к земным возвышенностям. Так, по мнению греков, Зевс восседал на высо­кой вершине Олимпа или, по другим свидетельствам — на Иде и иных горах Гре­ции и Малой Азии и назывался άχραίος ( άχρις — вершина горы); Посейдон (пер­воначально бог дождевого моря) — на вершине лесистой горы Сама; Эол изобра­жался восседающим на скале, в темных пещерах которой были заключены буйные ветры: ударяя скипетром (= молнией) о скалу, он выпускал их на свободу и чрез то воздвигал грозные бури. Белорусское поверье рассказывает, что Перуну подчинены гарцуки — духи, обитающие в горах, которые своим полетом производят ветры и непогоду; в великорусских губерниях думают, что зимние вьюги прилетают в нояб­ре месяце от железных гор, т. е. из снеговых или окованных стужею туч; в снежных же горах замыкаются на зиму весенние болезни, так называемые поветрия, а когда солнце растопит эти снега — они разбегаются по белому свету и нападают на лю­дей³. В Скандинавии и немецких землях многие горы и скалы носят имена, свиде­тельствующие о посвящении их Одину и Тору: Odensberg, Donnersberg, Thonersberg, Thuneresberg; одна из высочайших гор в цепи Альп — теперешний sanct Bernhard в раннюю пору средних веков известна была под именем mons Jovis; в разных странах Западной Европы камни и скалы были местами жертвоприноше-

¹ Пам. отреч. лит., II, 361—374.

² Die Götterwelt, 28. В битве богов с гигантами (= тучами) Минерва навалила на Энкелада остров Сицилию, и великан этот стал изрыгать пламя сквозь жерло Этны.

³ Приб. к Ж. М. Н. П. 1841, 87-88; Сахаров., II, 27, 65.

ний (mahlsteine, opfersteine) и признавались священными¹. В Литве долгое время сохранялось благоговейное уважение к некоторым камням; об одном камне расска­зывают, что когда какой-то мельник хотел было достать его и употребить на жер­нов, то в глаза ему полетела с камня пыль — и он ослеп; помощников его также по­стигла небесная кара — один вскоре умер, у другого отнялись руки²{Наравне с про­чими индоевропейскими народами поклонение горам и камням было и у племен славянских. По свидетельству Гельмольда, балтийские славяне клялись священны­ми камнями; у мыса Горенского, близь Руяны, есть огромный утес, исстари назы­ваемый божьим камнем — Buskahm (Бужкам), а подле Деммина есть другой свя­щенный камень; Дитмар упоминает о высокой горе в жупе силенской, которую чтили жители во время господства язычества³. Близь Будишина две горы Белбог и Чернобог названиями своими указывают на культ богов светлых и темных (I, 48—9). Козьма Пражский говорит о чехах, что они поклонялись камням и прино­сили жертвы горам и холмам⁴. Краледворская рукопись упоминает о скале, люби­мой богами, где совершались жертвенные обряды:

Tamo w dubravu, tam s cesty skala,

Boh6m zmilena, na ieie wrchu

Obietui boh6m, boh6m svym spasam^s.

У словаков доныне почитаются священными некоторые из вершин Татранских, где собираются на молитву тени усопших предков; у хорутан имя священной горы носит Триглав, у них же уцелел обычай оставлять на камнях плоды и ленты — ве­роятно, остаток древних жертвоприношений. Хорваты и сербы считают Велебитский хребет обиталищем вил⁶; в Сербии есть гора Перуна — Дубрава (I, 219). Горы у славян были обычными местами жертвоприношений и солровождавших их иг­рищ. Кумиры Перуна и других богов стояли в Киеве на холму: «и постави (Влади­мир св. ) церковь Василия на холме, идеже был Перун... идеже творяху потребы князь и людье»⁷; там закапались жертвы: «и осквернися кровьми земля руска и холм от»⁸. В толстовском списке Новгородской летописи читаем: «куда же древле погани жряху бесом на горах, туда же ныне церкви стоят златоверхие каменозданные и монастыреве»⁹. Исцеленный Христом человек в слове Кирилла Туровского говорит жидам: «чили на высокые холмы хощете мя повести, идеже вы своя дети бесом закаласте?»¹⁰ В старинном русском поучении проповедник увещевал свою паству: «не нарицайте собе бога... ни в камении»¹¹. На Ладожском озере, на острове Коневце под Святою горою лежит большой Конь-камень (12 сажень в окружности и 7 аршин в вышину), которому еще в XV веке приносили в жертву коня. В дар ду­хам, которые обитали около этого камня и охраняли скот, перевозимый с берега на

¹ D. Myth.,139, 153—5, 312, 610—1; бальных заставляли пролезать сквозь отверстие в земле или камне — ibid., 1118.

² Рус. Сл. 1860, V, ст. Костомар., 14.

³ Срезнев., 27, 28; Макуш., 85.

⁴ Громанн, 86; Рус. Бес. 1857, IV, ст. Эрбена, 74—75.

⁵ Ж. М. Н. П. 1840, XII, 126. Перевод: Туда в дубраву! там с дороги скала, любимая богами; на ее вершине сверши обет (= жертву) богам, богам — своим спасам.

⁶ Срезнев., 28.

⁷ П. С. Р. Л., 1, 51.

⁸ Ibid., 34.

⁹ Истор. Рос. Соловьева, III, 139.

¹⁰ Памят. XII в., 61.

¹¹ Москв. 1844, I, 243.

остров и оставляемый на тамошних пастбищах в продолжение целого лета, без вся­кого надзора, прибрежные жители ежегодно обрекали по одному коню; конь этот погибал зимою, и суеверные крестьяне были убеждены, что его пожирали незри­мые духи. Преподобный Арсений окропил камень св. водою, и нечистые улетели с острова в виде воронов¹. В Ефремовском уезде, на берегу Красивой Мечи, вокруг Коня-камня до позднейшего времени совершалось опахиванье, чтобы приостано­вить губительное действие скотского мора². В той и другой местностях Конь-ка­мень служил видимым представителем бога-громовника, которому, как пастырю небесных стад, крестьяне поручали охранение своего скота. В житии препод. Иринарха (XVII в. ) рассказывается, что в городе Переяславле был поток, среди которо­го лежал большой камень, и вселился в тот камень бес и творил мечты; сходились к нему и мужи, и жены, и дети ежегодно на Петров день и творили камню поклоне­ние. Уведав про то, препод. Иринарх разжегся ревностию и велел дьякону Онуфрию зарыть камень в яму; Онуфрий исполнил приказ, но бес озлобился, наслал на него трясовичную болезнь и сотворил ему много пакостей³. Есть указание, что белорусы до сих пор, следуя старому обычаю, кладут на камни деньги, холсты, пояса и другие приношения, которые потом поступают в пользу церкви⁴. В Тамбовской губ. есть камень, почитаемый целебным от зубной скорби; чтобы унять эту скорбь, поселяне грызут его больными зубами⁵, — точно так же, как в других местах с тою же самою целью грызут Перуново дерево — дуб (см. выше стр. 157). Купальские и соботские огни разводятся славянами по горам⁶. Почти во всех славянских землях существу­ют свои красные, червонные, русые, черные, гремучие, поклонные и святые горы (холмы)⁷. Эти эпитеты знаменательны: красная (червонная, русая) и черная горы напоминают нам сейчас указанные названия священных гор: Белбог и Чернобог. До сих пор на красных горках встречается у нас весна и восходящее весеннее солн­це, с хороводными песнями и приношением хлебов; самый день, в который празд­нуется возврат весны (богини Лады), с ее благодатными грозами и ливнями, слы­вет Красною Горкою: это — воскресенье Фоминой недели, время брачного союза неба с землею и обычная пора свадеб в городах и селах.

На красной горе,

На всей высоте,

Крестись и молись,

Земно кланяйся! —

говорит народное причитанье⁸. На такое чествование холмов и гор указывают при­даваемые им эпитеты святых и поклонных; наконец, название: гремучие или гремячие горы прямо свидетельствует о их связи с громовником и небесными скалами-тучами — подобно тому, как тот же эпитет в применении к горным ключам сви­детельствует о сближении этих последних с дождевыми потоками, ниспадающими из облачных гор. Я. Гримм приводит названия гор: Hromolan (от слова гром) — в

¹ Истор. словарь о святых в рус. церкви, 43; История, изображение о начале Коневской обители, 1822 г., 3-4.

² Истор. рос. иерархии, IV, 607; Рус. прост. праздн., I, 15—16.

³ Лет. рус. лит., кн. I, 85.

⁴ Вест. Р. Г. О. 1853, VI, 139.

⁵ Истор., статистич. и географ, журнал 1827, 68—71.

⁶ Вест. Евр. 1819, XIII, 42—43; Москв. 1844, IX, стат. о фриульских славянах, 214, 222.

⁷ Р. И. Сб., VII, ст. Ходаковск., 145, 304, 315, 334; Терещ., V, 15.

⁸ Ч. О. И. и Д., год 3, IV, словарь Макарова, 147.

Богемии и Grimming = славян, germnik (grmnik) — в Штейермарке, недалеко от по­тока, называемого Donnersbach¹. В Воронежской губ. в меловых горах, идущих по берегу Дона, известны Дивы или Дивогорск, а в Пермской губ. Дивьи горы²: назва­ния, напоминающие дивов, духов, родственных с змеями-горынычами (см. гл. XX).

Яркое сияние солнца и пламя грозы старинный метафорический язык уподоб­лял блеску золота, серебра и самоцветных каменьев, а туманы, облака и тучи — го­рам, пещерам и мрачным подземельям. Отсюда возник миф, что драгоценное зо­лото солнечных лучей и молний, вместе с небесным вином или живою водою, т. е. дождем, похищаются на зиму злыми демонами и, сокрытые в облачных скалах или в подземном мире туманов и снежных туч, лежат недоступными для человека кладами. Клад (от глагола класть, кладу) означает запрятанное, или, что то же, по­гребенное, похороненное со-кровище (от крыть, со-крывать = облачать, затемнять тучами); творческие, живительные силы природы (молния, дождь и все согреваю­щий свет солнца) действительно умирают в зимнюю половину года и как бы по­гребаются за непроглядными туманами и облаками: по-гребать (за-гребать) — за­капывать, хоронить = хранить, беречь, прятать, кладбище — место погребения усоп­ших, кладовая = по-греб. Подобно тому, готск. huzd (др.-верх.-нем. hord, англос. heord, сканд. hodd — клад) буквально соответствует латин. cust (custos, custodia — от curo = cuso), так что немец. hûs (das hegende, schützende) и лат. curia (haus, hof, до­машний кров) одного корня; следов., в слове huzd лежит понятие охранения, сберегания³. Немец. berg (санскр. bhrgu) — гора (метафора тучи) происходит от bergen (лит. биргти, рус. беречь, берегти — прятать, скрывать), а собственное имя Татры (Карпатские горы) — от корня та (слав. таити, таю — celare) и приставки тра⁴. За­бывая первоначальный смысл метафорических выражений, народ низвел мифиче­ское сказание о небесных кладах до простого, буквального объяснения; облачные скалы и вертепы обратились в его убеждениях в настоящие горы, из которых добы­ваются благородные металлы, в курганы и могильные холмы, где вместе с умер­шими зарывалась и часть их сокровищ, в пещеры и подземелья, куда древний че­ловек прятал свои драгоценности, чтобы обезопасить их от вражьего похищения⁵. У славян, равно как и у других индоевропейских народов, ходит много любопытных рассказов о кладах; подробности, которыми они обставлены, исполнены мифиче­ского значения и не позволяют сомневаться, что это, собственно, — предания о не­бесных сокровищах, только перенесенные на землю. Клады таят под землею (в го­рах, городищах, курганах, оврагах и пещерах) несчетное богатство золота, серебра и самоцветных камней — в деньгах, вещах и необделанных грудах: целые котлы бы­вают наполнены этими драгоценностями. На том месте, где зарыт клад, ночью в известное время года горит синий огонек или свеча⁶; если ударить по свече и произнесть заклятие: «аминь, аминь, рассыпься!» — то она превращается в кубышку

¹ D. Myth., 155.

² Географ. Словарь Щекатова, II, 195—200.

³ D. Myth., 922.

⁴Записки Р. Г. О. по отдел. этногр., I, 566.

⁵ Маврикий о славянах (VI в. ) говорит, что они скрывают свое имущество под землею и живут как разбойники; Гельмольд свидетельствует, что поморяне зарывали в землю все, что было у них драго­ценного. Вера в клады доныне поддерживается не одною силою предания, но и действительными на­ходками старинных монет и вещей.

⁶ В житии Бориса и Глеба (XI в. ) сказано: «аще бо или сребро или злато скровено будет под землею, то мнози видять огнь горящь на том месте». — Срезн. Сказание о Бор. и Глебе, 23.

или котел с деньгами. Поэтому, приметив блуждающий огонек, стараются искать вблизи клада, который (как только его найдут) выходит, по народному поверью, с треском¹. Клады обнаруживаются обыкновенно при начале весны и на праздник Купалы. По рассказам чехов, в страстную пятницу открывается подземный мир, и спрятанное в нем золото горит желтым, а серебро белым пламенем; славонцы ут­верждают, что зарытые в земле сокровища горят красным пламенем — на Благове­щение². По русскому поверью, на Светло-Христово Воскресенье, промеж заутреней и обедней, и в ночь на Иванов день земля разверзается и клады просушиваются: в это время можно видеть, как в глубоких провалах и погребах висят на медных или железных цепях огромные котлы и бочки, полные серебра и золота; по краям кот­лов горят свечи; но все это тотчас же исчезает, как скоро пожелаешь подойти ближе или станешь творить молитву³. Зарытие кладов народ приписывает колдунам, лю­дям, отрекшимся Бога, душегубцам, славным мятежникам, разбойникам и граби­телям; между ними называют Стеньку Разина, Пугачева, Гаркушу, Кудояра и дру­гих гайдамаков. В Алаторском уезде есть предание, что Разин на пути к Промзину городищу зарыл в горе две бочки серебра; бочки эти выходят по ночам из подзе­мелья и катаются, погромыхивая цепями и серебряными деньгами. Клады редко полагаются без заклятия; чтобы укрыть их от поисков, тот, кто зарывает сокрови­ще, причитывает вслух зарок или приговор: через сколько времени, как, кому и при каких условиях может достаться этот клад. Зароки бывают различные, но более за­клинают на одну или несколько голов молодецких: только рука, совершившая оп­ределенное число убийств, может добыть заповедный клад. Без соблюдения усло­вий, требуемых зароком, клад не дается; чем усерднее будешь рыть землю, тем глубже станет он уходить вниз; иной раз кажется, что совсем дорылся до сокрови­ща, заступы уже стукнули о железную плиту или крышку сундука, как в то же мгно­вение с страшным гулом проваливается клад в преисподнюю, а из-под земли слы­шится неистовый, оглушающий хохот нечистой силы. Даже если бы кому и посча­стливилось набрести на клад, все равно — он не в силах будет им воспользоваться: едва дотронется до него, тотчас почувствует во всем теле расслабление — словно ру­ки и ноги перебиты, или, взявши золото, будет кружиться с ним около подвала и до тех пор не выйдет на дорогу, пока не положит добычи на прежнее место, или и вов­се не вылезет из очарованного подземелья; при всякой попытке уйти оттуда не с пустыми руками — земля начинает смыкаться и железные двери готовы с шумом захлопнуться; самые деньги скользят из рук и прыгают промеж пальцев. Клады оберегаются огненными змеями (драконами), колдунами и нечистою силою, кото­рая пугает кладоискателей страшными видениями: то слышатся им удары грома, дрожит земля, клонятся к земле деревья и катятся с гор огромные камни; то несут­ся на них стаи хищных птиц, скачут бешеные кони, бросаются черные собаки и черные кошки; то прибегают нечистые в виде различных чудовищ, с свистом, га­мом и дикими криками: режь, бей, губи! В толпе демонов является и самая Смерть — костлявый скелет, дыша пламенем и щелкая зубами. По польским пре­даниям, черт охраняет сокровища в образе совы, а по чешским — в образе черной или огненной собаки; про старых черных котов чехи рассказывают, что в них посе-

¹ Абев., 222; Истор., статистич. и географ, журнал 1827, VII, 68—71; Маяк, V, смесь, 24; Вест. Р. Г. 0. 1853, II, смесь, 110; Nar. zpiewanky, I, 433.

² Гануш, 108, 116; Иличь, 124.

³ Киев. Г. В. 1854, 46; Волын. Г. В. 1847, 14; Lud Ukrain., II, 62; Семеньск., 69; Вест. Евр. 1830, XV-VI, 272.

ляются злые духи, и тогда они немедленно исчезают из дому и сторожат подзем­ные клады. Около места, где зарыты сокровища, бродит на страже и дух их усопше­го владельца. Самые клады могут принимать разные образы: в то время, когда ис­полнится срок их подземного пребывания или «заклятия», они бродят по земле и показываются счастливцам то блуждающим огоньком, то золотою веткою, то пету­хом, золотою наседкою с цыплятами, барашком, козою, теленком, быком или ко­ровою, конем, волком, свиньей, собакою или кошкою, иногда даже в человеческом образе. Это наиболее удобная пора, чтобы овладеть кладом: стоит только ударить по нем наотмашь чем попадя — и клад рассыплется звонкою монетою или оборотится кубышкою с деньгами. Животные, в образе которых являются клады, имеют сереб­ряную и золотую шерсть, а иногда просто — белую, красную, рыжую или желтую¹. Белый цвет указывает на серебро, а красный, рыжий и желтый — на золото. В Ка­лужской губ. рассказывают об одном крестьянине, который, возвращаясь домой, увидел белого коня; лошадь то и дело забегала вперед и преграждала ему дорогу. Крестьянин ударил ее кнутом — и она разлетелась в груды серебряных денег². В другом рассказе встречается следующая любопытная подробность: «когда мы ры­ли, — говорил кладокопатель, — вдруг словно из земли выросла собачка вся желтая, с одним глазочком во лбу; по цвету собачки нам ясно стало, что в кургане есть зо­лото»³. Заметим, что болотные, блуждающие огни, почитаемые предвестниками кладов, признаются в Белой Руси за одноглазых малюток. Еще рассказ: пришел мужик ночевать в пустую избушку и только начал засыпать — выскочила рыжая кошка и стала бегать по избе; сама вся светится, словно золото, а где хвостом уда­рит — там деньгами звякает. Мужик изловил ее, проговорил трижды: «аминь, аминь, рассыпься!» — и кошка рассыпалась на червонцы⁴.

По немецкому поверью, сокровище, зарытое в земле, медленно приближается к ее поверхности, ежегодно подымаясь вверх на петушиный шаг; почти то же расска­зывается у славян и немцев о громовых стрелках: погруженные в глубь земли, они в течение семи лет возвращаются назад и выходят на свет божий⁵. Смысл преда­ния — тот, что молнии Перуна скрываются на семь зимних месяцев в темных об­лачных пещерах и не блестят перед взорами смертных до той поры, пока не вызо­вет их теплая весна (сличи с мифом о покраже Торова молота — см. гл. XXI). В ста­ринных памятниках год означает время вообще (година — час)⁶; впоследствии сло­во это получило более ограниченное значение, и вместе с тем выражение о семи зимних периодах времени (т. е. месяцах) стало пониматься как указание на семь полных лет. Означенное мифическое представление соединялось и с золотым со­кровищем солнечных лучей. Пока продолжается зима, благодатные силы природы

¹ Ворон. Г. В. 1850, 28, 29; Иллюстр. 1846, 409; Зап. Р. Г. О. по отд. этногр., I, 715—733; Вест. Р. Г. О. 1851, 1, 21-22 («Гора Шатрица»); 1857, IV, 272; Москв. 1849, IX, 13; Записки Авдеев., 151-2; Полтав. Г. В. 1845, 24; Тульск. Г. В. 1852, 27; Калуж. Г. В. 1852, 44; Lud Ukrain., II, 60—72; Громанн, 53, 56, 213; D. Myth., 923; Совр. 1852, 1, ст. Жорж-Занда о француз, поверьях, 76—77.

² Сравни вариант в Совр. 1856, XII, 189—193, и сказку о коне, рассыпающемся в серебро и золото (Н. Р. Ск., II, 19): достался конь дурню, рассыпался по его приказу серебром, а гости давай подбирать деньги да по карманам прятать; видит дурень — дело неладно, велел быть по-старому — и явился конь, только без хвоста.

³ Ворон. Г. В. 1850, 28.

⁴ Чудинск., стр. 120.

⁵ D. Myth., 922; см. I т. настоящего сочинения, 126—7.

⁶ Словарь церковно-слав., изд. Востокова, 171.

пребывают заклятыми (заколдованными) во власти злых демонов¹ и никому не доступны; но с приближением весны близится и пора их освобождения. Уже на ко­ляду, при повороте солнца на лето, когда светило это вновь возрождается к жизни, старинная обрядовая игра заставляет искать схороненное золотое кольцо = символ светлого солнца, сокрытого зимними облаками и туманами; песня, сопровождаю­щая игру, гласит: «мое золото пропало, оно порохом запало, призаиндевело» и на­зывает его змеиная крылица, т. е. змеиным кладом, со = кровищем, похищенным змеем-тучею; крылица = крыльце от глагола крыть (как било, бильце от бить, мыло, мыльце от мыть и др. ) буквально тождественно с словом со-кровище (см. гл. XXVIII). Весною на Светлое Воскресение раскрываются мрачные пещеры подземе­лий и золотые клады ярко горят и светятся в больших котлах и бочках, т. е. свето­зарные лучи солнца и блестящие молнии, затаенные во время зимы в облачных го­рах и окованные морозами (почему котлы и бочки с золотом изображаются прико­ванными к железным цепям), с приходом весны воскресают к жизни вместе со всею природою; самое слово воскресение (от крес — огонь) означает возжжение ог­ня = света. В христианскую эпоху предание о воскресении бога-Солнца слилось с новым верованием о восстании из мертвых праведного солнца — Христа. Отсюда создалась прекрасная легенда: один честный бедняк, воротясь на Светлое Воскре­сенье от заутрени, хотел было затеплить свечку перед образами; хватился, а в печи богатья (горячих угольев) нет, и пошел просить по соседям. Но, следуя старинному обычаю, запрещающему давать в этот день огонь², все соседи наотрез ему отказали. Призадумался бедняк, как ему быть? Глядь — в поле огонёк светится: «должно быть, чумаки остановились; пойду, у них попрошу». Пришел в поле — сидят вокруг огня чумаки в праздничных свитках. «Христос воскресе!» — Воистину воскресе! «Дайте богатья, добрые люди!» — Подставляй свитку; мы тебе в полу насыпим. Бед­няк подставил свитку, чумаки нагребли жару и насыпали ему в полу, когда он воро­тился домой и высыпал жар в печку — горячие уголья превратились в золото. Узна­ли про то соседи, бросились толпою к чумакам и стали просить огня, да только по­палили свои новые свитки, а золота не добыли³. Древнейшая обстановка предания сохранена словацкою сказкою о странствовании бедняка на стеклянную гору (= не­бо), где у разведенного пламени (= солнца) сидели двенадцать Месяцев; они позво­лили путнику согреться у своего огня и дали ему на прощанье мешок горячих угольев, которые потом превратились в чистое золото⁴. Бедняк, добывающий золо­то солнечных лучей, есть бог земных урожаев, впадающий в нищету во время бес­плодной и скупой зимы и богатеющий в щедрое на дары лето. Те же верования сое­диняют с кладами и племена германские; по их рассказам, клады выступают из земли в марте месяце, и тогда можно увидеть большие пивные котлы (braukessel), насыпанные красным золотом. Пиво — известная метафора дождя, а котел и боч­ка — тучи. Клады эти горят (schätzen brennen) синим пламенем или горячими угольями, цветут, зреют и просушиваются на солнце — «der schatz blühet (сравни: das glück blünt), zeitigt, sonne sich»; когда клад скрывается, погружается в землю — говорят: ег verblüht (он отцвел). Означенные выражения возникли из сродства по­нятий: светить, гореть, сушить, цвести, зреть (созревать). Древнейший язык срод-

¹ Адский бог Pluto (Плутон) был признаваем и владыкою металлов, и подателем богатств (Plutus) — der Ursprung der Myth., 67.

² По мнению простолюдинов, это все равно что отдать свое счастие и довольство.

³ 0. 3. 1857, X, 430.

⁴ Slov. pohad., 19—28.

нил эти понятия, так как лучи солнечные и светят, и сушат, и дают плодам зре­лость; яркие краски цветов и золотистый отлив зреющих жатв фантазия сближала с золотыми лучами солнца и блестящими молниями (см. т. I, стр. 101—о значе­нии слова сушить, и стр. 73, 79—о представлении зрелых колосьев золотыми во­лосами богини Земли): глагол зреть (обл. зорить) одного происхождения с слова­ми зоря, зорница и зрак (солнечный луч); цвет (квет) есть только фонетически из­мененное слово свет, и в областных говорах вместо «цвести» говорят: свести, а вме­сто «цветок» — све(я)ток; последнее речение употребляется и в смысле утреннего рассвета¹. Следуя внушению языка, народ создал мифы о Зоре, рассыпающей по небесному своду розы, о золотых плодах, зреющих в облачных садах, и уподобил молнию золотому или огненному цветку. Немцы выражаются о грозе: «blühtdas gewitter auf». Отсюда понятна та близость, в какую поставлены предания о кладах в отношении к богу-громовнику, как возжигателю молний, рушителю облачных скал и освободителю солнца из темного царства демонов. По русскому поверью, клад выходит из земли с треском, т. е. при ударах грома; сравни немецкое выражение: «der schatz wettert sich»². Рассказывают, что в то время, когда начинают рыть клад, вдруг подымается буря, на ясное небо набегают мрачные тучи — раздается гром, блестят молнии, льет сильный дождь и слышится треск падающих деревьев³. Бело­русы почитают владетелем кладов мифическое существо, известное под именем Деда: Дзедка, говорят они, ходит по дорогам с сумою, в виде нищего с красными, огненными глазами и с такою же бородою, и, встретив несчастного бедняка, наде­ляет его деньгами. На том месте, где зарыт клад, он показывается не весь — только голова его видна, а людям кажется, что то горит огонёк. Кто усмотрит этот огонь, должен бросить на него что-нибудь из своей одежды; лучше всего бросать шапку (или клок волос с головы), потому что тогда клад останется на поверхности земли; иначе он уходит в землю — более или менее глубже, смотря по тому, какая часть платья кинута: та ли, которая носится ближе к ногам или к голове. «Дзедзя гарйць» означает: клад светится, блестит⁴. В Херсонской губ. рассказывают, что клад неред­ко является в виде старика в изорванной и грязной нищенской одежде. В велико­русских рассказах встречаем того же таинственного деда. Случилось раз — увидел мужик, что в поле огонёк светится, подошел поближе, и что ж? у огня сидит седень­кий старичок, подле него собака и костыль, воткнутый в землю, а напротив стоят три котла, да такие огромные, что и двадцать человек не сдвинут с места: в одном золото, в другом серебро, в третьем медь; по краям котлов горят свечи. Посмотрел мужик и отправился домой; ночью явился ему во сне седой старичок и наказал приходить и выкопать клад. Мужик послушался и совсем было выкопал, как вдруг — откуда ни возьмись — бежит на него солдат с ружьем: это было дьявольское наваждение, но мужик испугался и убежал без оглядки⁵. На Украине рассказывают о старом, беловласом и сопливом деде, который бродит по свету, и если утереть ему

¹ Записки Р. Г. О. по отдел, этнограф., 1, 544: «санскр. 9vit вместо kvit—albere, album esse; латышек. кв1тет — flimmern, blitzen; лит. швисти, наст, швинту — рассветать (об утре), швести, наст, швечю — светить». Обл. Сл., 200; болезнь золотуха в Новгородской губ. называется цветуха. — Доп. к обл. сл., 296.

²D. Myth., 923; Der Ursprung der Myth., 22.

³ Lud Ukrain., II, 64.

⁴ Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 10-12; Приб. к Изв. Ак. Н. 1853, 179.

⁵ Москв. 1844, XII, 28—23, ст. Якушкина. Рассказ, записанный в Воронежской губ., упоминает о двух бородачах белом и черном, которые предстали кладокопателям и потом вмиг исчезли. — Ворон. Г. В. 1850, 28.

нос, то он тотчас же рассыпается серебром¹: предание это белорусы относят к Белуну (см. т. I, 49), в образе которого олицетворялось ясное небо и который поэтому соединяет в себе черты бога-солнца и бога-громовника; как первый прогоняет ночь, так последний — темные тучи. Имя деда равно придается и Дажьбогу, и Перуну (см. гл. XIX). В зимний период это светлое божество утрачивает свой блеск, дрях­леет, рядится в грязные нищенские одежды и является неопрятным Неумойкою; сопли = метафора сгущенных туманов, и надобно утереть их, чтобы золотые лучи солнца могли просиять из-за облачных покровов (сума = облако — т. I, 158; см. гл. XXVI). Согласно с метафорическим названием огня и дневного рассвета — пету­хом, клады являются в виде этой птицы или золотой курицы; другие животненные превращения кладов объясняются тем, что небесные сокровища, облекаясь в тучи, необходимо принимают на себя и их мифические образы. Этим же сказочным жи­вотным приписывается и охранение кладов, ибо в их облачных шкурах затаено, спрятано от взоров смертных золото солнечного света и грозового пламени. Удар, наносимый такому оборотню, заставляет его рассыпаться деньгами, т. е. громовый удар, разрывая темные покровы туч, выводит из-за них сверкающие молнии и яр­кие лучи солнца; подобно тому, о чудесной драконовой плети (= молнии) расска­зывают, что всякий удар ее заставляет прыгать золото (I, 144). Поэтому лужичане и чехи советуют бросать нож или огниво (метафоры молнии) на то место, где горит клад, и думают, что в таком случае подземные богатства не уйдут от рук человека². Между немцами существует поверье, что удары грома приносят с неба золото, и в Тироле тот, кому удастся, вслед за пронесшеюся грозою, найти монету, носит ее на шее, чтобы быть счастливым³. Итак, обретение клада возможно только при усло­вии, чтобы молния поразила оборотня-тучу. По мнению немцев, кладокопатель, для успеха в своем предприятии, должен на том месте, где зарыто сокровище, убить черного козла или черную курицу; позднее этот символический обряд получил зна­чение жертвенного приношения подземным духам; в некоторых деревнях думают, что для обретения клада необходимо обнести вокруг церкви черную кошку⁴. Похи­щение ярких лучей солнца и громовой палицы совершается демонами зимы, тума­нов и туч; отсюда — верование, что клады захватываются чертями, змеями, велика­нами и карликами, этими обитателями облачных гор и подземелий и хитрыми кузнецами, искусными в обработке всяких металлов. Такой воровской, хищниче­ский характер, присвоенный демоническим духам, дал повод назвать их разбойни­ками, грабителями и вместе с тем, по низведении старинных мифов на землю, по­будил народную фантазию связать предания о кладах с рассказами про славных разбойников; на этих последних, взамен древних великанов и демонов, были пере­несены басни о зарытии и оберегании кладов. Наконец, по связи зимы с идеею смерти, облачных подземелий с загробным миром (см. стр. 186), а стихийных ду­хов с тенями усопших (см. гл. XXIV), клады охраняются и мертвецами (привиде­ниями), и самою Смертью. Землетрясение, звуки цепей, свист, гам, неистовый хо­хот, которыми сопровождается добывание клада, суть метафоры, означающие рас­каты грома и вой грозовой бури; быстрое погружение клада в глубь преисподней — поэтическая картина наплыва новых облаков, которые заволакивают только что

¹ Lud Ukrain., II, 68.

² Neues Lausitz Magazin 1843, III—IV, 352; Громанн, 215.

³ Die Götterwelt, 204; см. т. 1, 000—о золотых монетах, приносимых радугою.

⁴D. Myth., 929; Beiträge zur D. Myth., II, 420.

проглянувшее солнце, или живописное изображение молний, исчезающих во мра­ке туч. До весенней поры клад лежит сокрытый в темных пещерах, зачарованный или заклятый нечистою силою, и добывается оттуда не прежде, как после убийст­венных ударов, нанесенных Перуном демонам-похитителям; говоря, мифическим языком, клад заклинается на известное число голов, и пока не будет совершено это жестокое душегубство, пока не будет пролита кровь (= дождь), до тех пор сокрови­ще не доступно обладанию смертных. Благородным металлам принадлежит одна из самых видных ролей в системе языческих верований. Язык и мифы приписали им способность светить и гореть, поставили их в ближайшее соотношение с боже­ствами света и наделили целебною силою (см. I, 105, 220). Доставляя человеку много жизненных удобств, металлы эти представлялись ему божественным даром. Но вечно враждебная нечистая, сила и злые колдуны стали похищать их так же, как похищают они свет и плодородие, и скрывать от людского пользования. Вместе с этим родилось убеждение в несчетные богатства, обладаемые чертом. В народе хо­дит множество рассказов о том, как отчаянные грешники продают свои души дья­волу за серебро, золото и драгоценные камни, и тот наделяет их несметными со­кровищами¹. На Украине говорят: «срибло — чортове ребро», «и чорт богато грошей мае, а в болоти сидит», «богач гроши збирае, а чорт калитку (кошелек) шие»². Бо­гатства эти состоят под проклятием, и приобретение их причиняет человеку бедст­вия и гибель. По нашим поверьям, редко кому удается отыскать и добыть клад, да и то — не на радость: большею частью люди эти чахнут и умирают безвременно, со всеми своими родичами и домочадцами, или на целую жизнь теряют память и ос­таются немы и слепы = как бы оглушенные громом и ослепленные молнией. При­помним, что знаменитый клад карлика Андвари привел к гибели всех тех, которым доставался в обладание³.

Указанное выше (стр. 190) сродство понятий: светить и цвести заставило наших отдаленных предков усматривать в молниях красные цветы, вырастающие на дере­ве-туче. До сих пор во всех славянских землях верят, что без огненного цвета папо­ротника ни за что нельзя добыть клада. Этот фантастический цветок — метафора молнии, что очевидно из придаваемых ему названий и соединяемых с ним пове­рий⁴. У хорватов он прямо называется Перуновым цветом⁵, у хорутан — suncec⁶ = солнечник, ибо, по их рассказам, он расцветает тогда, когда весеннее солн­це победит черного волка (демона зимы), и хотя нечистые духи силятся не допу­стить его до расцвета, но усилия их постоянно бывают безуспешны. На Руси ему дается название светицвет⁷; народная же сказка⁸ упоминает о жар-цвете, который когда цветет — то ночь бывает яснее дня и море (= дождевая туча) колыхается. О

¹ Маяк, XVI, 18—29; XV, 20; Пов. и пред., 66—70.

² Номис, 9, 31, 57: «сидить, як черт на грошах в болоти».

³ Несмотря на то, желание вдруг разбогатеть и вера в существование кладов так сильны в просто­людинах, что и доныне есть много кладоискателей; в народе обращаются разные тетрадки с описани­ем мест, где кроются клады и по каким приметам можно до них добраться. — Записки Общ. слав. архе­олог., I, 33; Lud Ukrain., II, 72—78; в некоторых губ. подобные записи называют завещанием Стеньки Разина. — Дух Христианина 1861—2, XII, 280.

⁴ Народная загадка на вопрос: «что цветет без цвету?» (т. е. что, не будучи цветком, подобно ему, расцветает?) — отвечает папороть (Ч. О. И. и Д. 1864, 1, галиц. песни, 83).

⁵ Переново цветке — ст. Срезневского в Москв. 1851, V, 64.

⁶ Ж. М. Н. П. 1846, VII. 45.

⁷ Доп. обл. сл., 239.

⁸ Н. Р. Ск., V, 13, а.

папоротнике рассказывают, что цветовая почка его разрывается с треском и распу­скается золотым цветком или красным, кровавым пламенем, и притом столь яр­ким, что глаза не в состоянии выносить чудного блеска¹; показывается этот цветок в то же самое время, в которое и клады, выходя из земли, горят синими огоньками. Так в ночь на Светло-Христово Воскресенье, когда запоют в церквах: «Христос воскресе!» — развертывается дивный цветок во всей своей красе и в тот же миг увядает: листочки его осыпаются и бывают расхватаны нечистыми духами, т. е. в весеннюю пору воскресает и цветет молния во мраке ночеподобных туч, но едва заблестит — как тотчас же рассыпается и исчезает в темных облаках, как бы похищаемая злыми демонами (Херсонск. губ. ). Другая ночь, в которую цветет папоротник, бывает сре­ди лета — на Ивану Купалу, когда Перун, по древнему представлению, выступал на битву с демоном-иссушителем, останавливающим колесницу Солнца на небесной высоте, разбивал его облачные скалы, отверзал скрытые в них сокровища и умерял томительный зной дождевыми ливнями (I, 107). «В Ивановскую нощ, по свиде­тельству памятника прошлого столетия, поклажев стрегут»². Сверх того, папорот­ников цвет распускается и в бурно грозовые летние и осенние ночи, известные под именем воробьиных или рябиновых. В Мосальском уезде существует поверье, что в каждом году непременно бывают три «рябиновы» ночи: одна в конце весны, другая в средине лета, а третья в начале осени, или первая — когда цветет рябина, вторая — когда начинают зреть на рябине ягоды, и третья — когда ягоды эти совершенно по­спеют. Усматривая в тучах небесные сады и рощи, фантазия сближала это мифиче­ское представление с различными земными деревьями, и между прочим с ряби­ною, красные ягоды которой напоминали молниеносный цвет Перуна; потому бурногрозовая ночь (= первоначально: мрак от застилающих небо сплошных облаков) получила название рябиновой, а ветка рябины, как увидим ниже, принималась за символ Перуновой палицы. Другое название: «воробьиная ночь»³ стоит в связи с старинными сказаниями о птицах, как мифических спутниках грозы и вихрей. Во­робей (др. слав. врабий, пол. wróbel, илл. vrabaz, чеш. wrabec) = санскр. vara от уг — optare, с суффиксом bha, т. е. птица, с избытком наделенная силой любовного жа­ра⁴; у греков она, наравне с голубем, была посвящена Афродите⁵. По южнорусскому поверью, в темные воробьиные (или осенние) ночи черт меряет воробьев: часть их отпускает на волю, а другую предает смерти^, что указывает на враждебное отноше­ние его к этим птицам. Но, вероятно, еще в эпоху язычества с воробьем стали сое­динять то же демоническое значение, какое присваивалось ворону, сове и другим хищным птицам, в которых обыкновенно олицетворялись грозовые бури (I, 269). Если влетит в избу воробей — это служит предвестием смерти или несчастия, и крестьянин считает обязанностью открутить ему голову. Когда жиды преследовали Спасителя, чтобы предать его на распятие, то (по народному сказанию) все птицы, особенно же ласточка, старались отвести их от того места, где укрывался Христос; но воробей указал на это место своим пискливым чириканьем (Харьков, губ. ). И

¹ Черещ., V, 89; Молодик 1844, 92; Полтав. Г. В. 1845, 24; Каравел., 234; Slov. pohad., 212-4; Громанн, 97.

² Оп. Румян. Муз., 551.

³ Малорос. горобиная ночь; горобец — воробей: в изменилось вг, как в словах корогод, ягор вм. хо­ровод, явор и др.

⁴ Пикте, I, 484.

⁵ Griech. Myth. Преллера, I, 290—1.

⁶ Киев. Г. В. 1851, 22; Послов. Даля, 995.

когда предали Христа на страдания — воробьи беспрерывно кричали: «жив-жив-жив-жив!», вызывая жидов на новые мучительства; напротив, ласточки чирикали и голуби ворковали: «умер, умер!» Ласточки даже старались похищать приготовлен­ные мучителями гвозди, а воробьи отыскивали их и приносили назад. Потому Гос­подь проклял воробья, мясо его запретил употреблять в пищу, а ноги его связал не­видимыми путами, отчего он может только прыгать, а не ходить. Изо всех птиц один воробей не чтит праздника Благовещенья и вьет в этот день свое гнездо¹. Из-за такой легендарной обстановки в приведенных поверьях сквозит древнеязыче­ская основа; как ласточка, вестница весны, почиталась сопутницею воскресающего божества света и плодородия, так воробей — птица, которая постоянно и лето, и зи­му остается в холодных странах и опустошает сады, огороды и нивы — получила противоположный характер; она не радуется возврату весны и потому признана проклятою. В темную, непроглядную ночь, ровно в двенадцать часов, под грозой и бурею, расцветает огненный цветок Перуна, разливая кругом такой же яркий свет, как самое солнце; но цветок этот красуется одно краткое мгновение: не успеешь глазом мигнуть, как он блеснет и исчезнет! Нечистые духи срывают его и уносят в свои вертепы. Кто желает добыть цвет папоротника, тот должен накануне Светлого праздника отправиться в лес, взявши с собою скатерть, на которой хотя раз святи­ли пасху, и нож, которым ее разрезывали; потом найти куст папоротника, очертить около него ножом круг, разостлать скатерть и, сидя в замкнутой круговой черте, не сводить глаз с растения; как только загорится цветок, тотчас же должно сорвать его и спешить домой, накрывши себя скатертью, а дома тем же самым ножом разре­зать палец или ладонь руки и в сделанную рану вложить цветок. Тогда все тайное и скрытое будет ведомо и доступно человеку (Херсон. губ. ). Вместо ножа круг может быть обведен страстною четверговою свечою, если она была принесена из церкви зажженною, а вместо скатерти — разостлано полотенце, которым священник обти­рал церковный престол; огненный цветок сам свалится на это полотенце². Накану­не Иванова дня также можно добывать цвет папоротника; круг советуют обводить рябиновой палкою или остатком перволучины, горевшей накануне Нового года³; сидя в кругу, следует зажечь свечу, которая горела в Христовскую заутреню⁴, и чи­тать молитву: «да воскреснет бог и расточатся врази». Нечистая сила всячески ме­шает человеку достать чудесный цветок; около папоротника в ночь, когда он должен цвести, лежат змеи и разные чудовища и жадно сторожат минуту его расцвета. На смельчака, который решается овладеть этим цветком, нечистая сила наводит не­пробудный сон, или силится оковать его страхом; едва сорвет он цветок, как вдруг земля заколеблется под его ногами, раздадутся удары грома, заблистает молния, завоют ветры, послышатся неистовые крики, стрельба, дьявольский хохот и звуки хлыстов, которыми нечистые хлопают по земле; человека обдаст адским пламенем и удушливым серным запахом; перед ним явятся звероподобные чудища с высуну­тыми огненными языками, острые концы которых пронизывают до самого сердца. Пока не добудешь цвета папоротника — Боже избави выступать из круговой черты, или оглядываться по сторонам: как повернешь голову, так она и останется навеки! А

¹ Иллюстр. 1846, 262, 333; Маркевич., 77; Дух Христианина 1861—2, XII, 274; Черты литов. нар., 95: в день Рождества Христова литвины советуют топить печи до зари, чтобы воробьи не увидели вы­ходящего из труб дыма; где не исполняют этого, там воробьи опустошают нивы.

²Пассек, 1, 106—7; Громанн, 97.

³ Сравни с теми чудесными свойствами, какие приписываются бадняку.

⁴ По мнению словенцев, при этом необходима свеча, освященная па světio Marinje. — Иличь, 124.

выступишь из круга, черти разорвут на части. Сорвавши цветок, надо сжать его в руке крепко-накрепко и бежать домой без оглядки; если оглянешься — весь труд пропал: цветок исчезнет! По мнению других, не должно выходить из круга до само­го утра, так как нечистые удаляются только с появлением солнца; а кто выйдет прежде, у того они вырвут цветок¹. Те же условия: очертить себя кругом и не огля­дываться необходимо соблюдать и при добывании клада. Замкнутая круговая черта служит преградою, за которую не может переступить нечистая сила; нож, четверго­вая свеча, рябиновая палка и лучина — эмблемы молнии, поражающей демонов, а скатерть — облачного покрова, одеваясь которым становишься невидимкою; на те же облачные покровы опадает и цвет-молния. В одном рукописном «травнике» (ка­ких довольно обращается в среде грамотного простонародья) о добывании папо­ротникова цвета сказано: «в то время приходят множество демонов и великие стра­хи творят, что уму человеческому непостижимо. Цвет папороти, когда отцветет, осыплется на то, что постлано, и ты тот цвет смети перушком в одно место бережно и залепи воском (от свечи, горевшей у запрестольного образа Богородицы); тот цвет завсегда цел будет. А если не залепишь, то нечистые унесут у тебя; для того людям не дают его взять, что он очень им противен и всю их силу разрушает. Если кто его возмет, то никакой диявол, и ворожея, и грешник укрыться не может, и дья­вольская сила вся ему будет видна и знатна и ни с какой своей пакостию от него не укроется... Тот цвет носи на лбу: узнаешь и увидишь, где какая поклажа (клад) ле­жит и как что положено и сколь глубоко, и можешь взять без всякого вреда и оста­новки — для того, что ты уже демонов увидишь; а с ним тебя жестоко бояться ста­нут, и когда ты куда ни поедешь, если нечистые тут на месте есть, то они отходить с того места станут, и можешь всякие поклажи с тем цветом получить — не заперто! Все узнаешь, что где есть, или лежит, или делается, и как, куда и в коем месте; про­сто сказать — все будешь знать, хотя и в чужие города и иные государства дороги и пропуски. Тот цвет положи в рот за щеку и поди куды хошь: никто тебя не увидит; что хошь — делай!.. Тот же цвет носить на голове — все видеть и знать станешь, и вельми счастлив будешь и достоин всякому начальству, во всякой чести будешь. А сия трава самая наисильнейшая над кладами — царь над цветами, трава-папо­роть!»². Из приведенных нами поверий видно, что расцветание папоротника сопро­вождается всеми торжественными знамениями грозы; демонские крики, стрельба, хохот, удары хлыстов, землетрясение — все это метафоры грома, огненные язы­ки — языки грозового пламени, серный запах, обыкновенно следующий за появле­нием и исчезанием нечистых духов, — подробность, возникшая из древнейшего уподобления молниеносных туч котлам кипучей смолы (см. гл. XXII). Та же могу­чая сила, какая присвоялась Перуновой палице, принадлежит и цвету папоротника: обладая им, человек не боится ни бури, ни грома, ни воды, ни огня, делается недо­ступным влиянию злого чародейства и может повелевать нечистыми духами; для этих последних цвет папороти так же страшен, как и громовые стрелы: завидя пла­менный цветок, они, по одному представлению, стараются овладеть им и запрятать в облачные пещеры, а по другому — в ужасе разбегаются от него по своим трущо­бам и болотам. Цветок этот отмыкает все замки и двери (только приложи его — и железные запоры, цепи и связи вмиг распадаются!), открывает погреба, кладовые,

¹ Терещ., V, 74—75; Иллюстр. 1846, 136; 1848, № 28; Семеньск., 143; Москв. 1844, XII, 32; Вологод. Г. В. 1852, 35.

² Лет. рус. лит., т. IV, отд. 3, 73—74.

казнохранилища и обнаруживает подземные клады — подобно тому, как удары молнии, разбивая облачные скалы, обретают за ними золото солнечных лучей; кто владеет чудесным цветком, тот видит все, что кроется в недрах земли: темная зем­ная кора кажется ему прозрачною, словно стекло¹. Так как молния есть проводник живой воды и так как вода эта называлась небесным вином, то отсюда возникли поверья, наделяющие папоротник целебными свойствами, и мнение, будто с по­мощью его цвета можно черпать из рек и колодцев вместо воды славное вино, т. e. добывать дождь из небесных источников. Так думают чехи; у них же в обычае, для охраны скота от злых духов и околдования, вытирать ясли корнем папоротника, известным под именем svatojanská ručička². Русская сказка приписывает жар-цвету исцеление трудных болезней. С живою водою миф связывал духовные дары пре­двидения и мудрости; потому всякий, кто достанет цвет папоротника, становится вещим человеком, знает прошедшее, настоящее и будущее, угадывает чужие мысли и понимает разговоры растений, птиц, гадов и зверей. Сверх того, он может по соб­ственному произволу насылать в сердце девицы горячее чувство любви, для чего заговоры постоянно обращаются к богу-громовнику и его молниеносным стрелам (I, 228). Наконец, соответственно представлению быстро мелькающей, неуловимой для глаз молнии — невидимкою, создалось поверье, что всякий, кто носит при себе цвет папоротника, делается незримым для всех присутствующих³. Один крестья­нин искал накануне Иванова дня потерянную корову; в самую полночь он зацепил нечаянно за куст папоротника и чудесный цветок попал ему в лапоть. Тотчас про­яснилось ему все прошлое, настоящее и будущее; он легко отыскал пропавшую ко­рову, сведал о многих сокрытых в земле кладах и насмотрелся на проказы ведьм. Когда крестьянин воротился в семью — домашние, слыша его голос и не видя его самого, пришли в ужас; но вот он разулся и выронил цветок — и в ту же минуту все его увидали. С потерею цветка окончилось и его всеведение, даже позабыл про те места, где еще недавно любовался зарытыми сокровищами⁴. Рассказ этот заканчи­вается и так: к мужику, который и сам не понимал, откуда далась ему мудрость, явился черт, купил у него лапоть и вместе с лаптем унёс и папоротников цвет⁵. У словенцев те же чудесные свойства придаются зерну папоротника, которое зреет и опадает на Иванову ночь, а взамен черта является вила и уносит это дорогое зёр­нушко⁶. В немецких сагах упоминается wunderblume, glücksblume — белый, синий или пурпуровый цветок; кто его отыщет и воткнет в свою шляпу, тому открыты входы ко всем сокровищам, заключенным в горах. Однажды такой счастливец, войдя в подземные пещеры за золотом и растерявшись при виде несчетных бо­гатств, позабыл там свою шляпу; когда он уходил с добычею, позади его раздался голос: «не забудь самого лучшего!» Но уже было поздно: железная дверь захлопну­лась, чудесный цветок остался в подземелье, а без него невозможен и доступ к со­кровищам⁷.

Разнообразные характеристические признаки, которые подметил древний чело-

¹ Lud Ukrain., II, 61.

² Громанн, 44, 136.

³ Иллюстр. 1846, 136; Терещ., V, 88-89; Громанн, 97; Иличь, 167—8; D. Myth., 1166.

⁴ Семеньск., 143—4; Иллюстр. 1848, № 28; Вест. Р. Г. О. 1857, IV, 272—3; Волын. Г. В. 1847, 14; D. Myth., 1160-1.

⁵ Черниг. Г. В. 1855, 21.

⁶ Иличь, 168; Минск. Г. В. 1866, 25-го июня.

⁷ D. Myth., 923-4.

век в сверкающей молнии, были выражены им в метких, живописующих эпитетах. Согласно с этими эпитетами, и огненный цвет Перуна на старинном поэтическом языке обозначался различными названиями, которые впоследствии были приняты за совершенно отдельные, самостоятельные представления и которые, с течением времени, стали переноситься на те или другие земные растения, если форма их ли­стьев и корней, краски цветов или свойства соков подавали повод к такому сближе­нию.

а) Одно из названий Перунова цвета было перелёт-трава; оно придано ему ради той неуловимой быстроты, с которою ударяет молния; миф, общий всем индоевро­пейским племенам, представлял ее крылатою и птицеподобною. О баснословной перелет-траве русской народ рассказывает, что она сама собой переносится с места на место; цвет ее сияет радужными красками, и ночью в полете своем он кажется падучей звездочкой. Счастлив, кто сумеет добыть этот прекрасный цветок; все же­лания его будут немедленно исполнены¹. Тем же свойством наделяется и цвет па­поротника: почка его ни минуты не остается в покойном состоянии, а беспрерывно движется взад и вперед и прыгает, как живая птичка; самый распустившийся цве­ток быстро носится над землею, словно яркая звезда, и упадает на то место, где за­рыт клад². Такое представление молнии летучим = пернатым цветком заставило на­род, при забвении исконного смысла старинной метафоры, перенести предания о Перуновом цвете на папоротник (filix). Слово папороть (пол. раргоć, луж. papruš, илл. и хорват. praprat, preprut, хорут. praprot, др.-чешск. paprut, новочешск. papradj и с изменением звука р в к — kapradj, лит. papartis, летт. papardi) образовалось, через удвоение корня, от глагола парити — volare, откуда произошли и перо, и нетопырь (= нотопырь — vespertilio, νυχτερίς , nottola, от not' = нощь и пыр); сравни греч. πτέρις и нем. farnkraut (др.-верх.-нем. faram, ср.-верх.-нем. varm, varn, англос. fearn), в которых сохранился неудвоенный корень³. Приведенные выражения род­ственны с сакскр. patra и рагпа (корень pat — лететь, падать; греч. πτερόν, πτίλον , латин. реппа вместо petna, сканд. fidr, др.-нем. fedara, англос. fether), равно означаю­щими лист, перо и крыло; ибо листья так же одевают или покрывают дерево, как перья птицу (крыло от глагола крыть)⁴. Перо во многих славянских наречиях сое­диняет в себе двоякий смысл: реппа и folium; так пол. pioro, pierze, серб. и хорут. пе­ро, nepje употребляются для обозначения листьев розы, капусты, лука и травы; на Руси говорят: «хмелево перо», «хлеб в третьем пере», т. е. пустил третье коленце⁵, «деревья начинают опушаться» (от слова пух), т. е. распускаются с приходом весны. Сближая листья с перьями, народная фантазия стала связывать миф о крылатой молнии, расцветающей на дереве-туче, с теми земными растениями, листва кото­рых по своей форме сходствовала с птичьим крылом, а ярко-красные или желтые цветы напоминали пламя молний. По древнеиндийскому сказанию, Индра в виде сокола похищал из обл

Поиск по сайту: