Убийство и заклание животного в колыбельной песне

До настоящего времени в экспедициях мы записываем колыбельные песни с мотивом убийства и заклания животного. Этот мотив колыбельной подтверждается многочисленными публикациями и архивными материалами. Мотив заклания животного часто встречается и в детском фольклоре (Симкич 1997, 30-32). Можно предположить, что он генетически связан с древнейшими обрядовыми действиями и сохранился только в форме "отвердевшего" мировоззрения.

Приведем три примера из разных локальных традиций:

"Баю-баюшки-баю.

Укачаю, укладу.

Ой люлень, да люлень.

По горам бежал олень.

Я оленя-то убью,

Ване шубочку сошью.

Из остаточков

Сошью шапочку,

Из обрезочков

Сошью кепочку"

(Ефименкова 1977, 18)

Акциональный код колыбельных песен с таким мотивом составляют следующие действия: обозначение животного; убийство его (в контексте модальности жанра – иногда повеление убийства); расчленение, обдирание (рубят лапки, рвут уши) и изготовление из его шкуры одежды для адресата.

Колыбельные с таким мотивом требуют особого комментария. Если ритуал дублируется в фольклорном тексте, значит мы имеем дело с существенным явлением традиционной культуры. Символика убийства в колыбельной песне несомненно ориентирована на семантическое противопоставление жизни и смерти. Такое противопоставление особенно важно в переходное время, в котором находится усыпляемый младенец и в ситуации перехода статусного, также ему свойственного. Примеров убийства, заклания животного в переходное время и во время "перехода" у нас множество, например: на Иванов день режут быка, скот и ритуально трапезничают (тихв.); в Ильин день закалывают быка, а олень сам выбегает на жертву (Гура 1997, 71); разные животные (гусь, свинья) приготовляются в Святки (Толстой 1994, 250-254). Н.Ф. Сумцов обстоятельно описал жертвоприношения животных в свадьбу: быка, барана, овцы, козла, свиньи, петуха, курицы (Сумцов 1996, 86-100).

Акт заклания животного и одевания в шубу из его шкуры ребенка – адресата колыбельной песни мы связываем со следующим мировоззренческим кодом:

1. Статус младенца требует актуализации роста, жизни, здоровья. Два образа: младенец – адресат колыбельной (реальный образ) и животное (жертва) сопоставляются в смыслах ритуального кода. Два образа входят в ситуацию преобразования – в сон и смерть, еще раз отметим определенную тождественность этих понятий в традиции. В контексте традиционного мышления акт убийства (смерти) животного дает проекцию жизни (младенец). Убийство животного стимулирует рост младенца.

2. Животное в колыбельной убивается, иногда с "усилением" (битье), с своеобразным расчленением (отрубание лапок, ушей). Таким образом, в контексте традиционного мировоззрения, его ритуальное "alter ego" (младенец) тем самым получает особый потенциал роста. Аналогичные примеры есть в традиционной культуре (например, святочный, разламываемый поросенок). Разделение (расчленение) дает проекцию собирания, что необходимо в контексте переходного, "недооформленного" состояния ребенка, которого надо именно "собирать".

3. Младенец наделяется шубой из шкуры животного (убиваются животные только с таким качеством: заяц, куница, горностай, кошка, баран, олень). Шкура имеет потенциал роста, поскольку она снята не просто с убитого, а с ритуально закланного животного (ср. повелительное в таких колыбельных "надо убить"). Более того, шкура, мех, шерсть – символы богатства, благополучия будущего (достаточно вспомнить общераспространенное свадебное "ступание" молодых на шкуру, символику "мохнатости" на святочных гаданиях). Разные части животного (рога, череп, зубы, когти, половые органы и др.) используются в русской традиции в разных магических действиях и осмысляются по-разному: меховая шкура животного имеет, преимущественно, символику силы и благополучия.

Можно предложить примеры заклания животного в случае рождения ребенка в других культурах, но тогда бы мы нарушили принцип "локальности". Наиболее близкие ритуалы, где наблюдается акт заклания и обыгравание шкуры животного – славянские свадебные жертвоприношения овцы, "ступание", "стояние" и сидение молодых на овчинной шубе во время благословения и свадебного пира, описанные Н.Ф. Сумцовым (см. среднерусские и севернорусские примеры – Сумцов 1996, 86-88).

Как нам представляется, в таких колыбельных есть и инициационный смысл. Ребенок не оформлен, лиминален, нуждается в "довершении", и для этого необходимы инициирующие акты. В момент исполнения колыбельной ребенок входит в сон, переходное состояние, которое, как мы неоднократно говорили, можно ассоциировать со "временной смертью". Заклание животного и одевание в его шкуру младенца соответствует "колыбельному сценарию" (засыпание, сон, пробуждение): засыпание ("надо убить", "убьем"); сон (смерть животного); пробуждение (с потенциалом нового роста и "завершением" переходного состояния – одевание в "новую" одежду из шкуры убитого животного).

В ряде текстов с таким мотивом мы отчетливо наблюдаем убийство нечисти:

Животное, которое убивают, имеет признаки "нечисти" не только по своему статусу в культуре и языке (напр., новг., заяц – "косой дьявол" – СРНГ 1979, 15, 65), но и непосредственно в тексте. Заяц в первом примере обладает явной "нечистой" внешностью – он с седой бородой и кудрявой головой.[182] Горностай[183] обитает в пространстве Буки – колыбельной нечисти (под сараем) и "контактирует" с ней в сюжете. Более того, у нас есть опубликованные примеры, где нечисть непосредственно убивается. Третий текст опубликован с нотацией, что определенным образом подтверждает его устойчивость. Четвертый имеет формульную концовку – также признак устойчивости:

Обозначение убиваемого существа в колыбельной как нечистого усиливает инициационный смысл. Сопоставляемый в смыслах ритуального кода младенец также обладает многими чертами нечистого – он только что “пришел” из иного мира в мир живых и его опасность постоянно фиксируется в традиционных представлениях (См.: Сумцов 1880, 71-80).[185] Убиение нечисти убивает "нечистое" в ребенке.

Мотив заклания (текст-ритуал) имеет прогностический смысл, тем самым органично входит не только в функциональное поле жанра, но и в функциональное поле различных ритуальных действий, связанных с ребенком.

Обратим внимание на то, что большая часть таких колыбельных связана с образом зайца. Мы уже говорили о том, что в изучении колыбельной песни есть проблемы, которые нам не удастся разрешить и в рамках настоящей работы. Они связаны с тем, что колыбельная песня в трудах ученых прошлого и начала нынешнего века (когда она органично бытовала в нетрансформированном традиционном сознании), рассматривалась в эстетических, педагогических, "социально-отражающих" категориях. Поэтому, в основном, отсутствуют реальные комментарии относительно адресата песни: его возраста и его пола. В современной "колыбельной практике" выбор животного в мотиве заклания да и вообще образа животного никак не регулируется полом ребенка. Заяц (горностайка) убивается как при убаюкивании девочки, так и мальчика. Текст с закланием куницы относится к девочке, но в нашем распоряжении только одна такая запись.[186] Осмелимся все-таки предложить гипотезу, что изначально род убиваемого животного зависел от пола усыпляемого (заяц, горностай – мальчикам, куница – девочкам), по традиционным представлениям о половом статусе образа данных животных.

Некоторые формулы в других сюжетах колыбельной песни могут быть также генетически связаны с мотивом заклания. Колыбельные сюжеты, где предлагается убиение кота, в своем содержании не имеют ритуальной модальности. Кота избивают и хотят убить по другим причинам (ворует, качает других детей). Но формулы "жестокого" наказания кота (обдирание, отрубание лап), возможно, имеют в своем генезисе и акт заклания.

Глава 4

Поиск по сайту: