Образы животных в колыбельной песне. Разнообразные сюжеты с героем-котом – одни из самых популярных в корпусе колыбельных

Кот

Разнообразные сюжеты с героем-котом – одни из самых популярных в корпусе колыбельных. В экспедиционной практике мы записывали до 10 вариантов сюжетов с котом от одного исполнителя.[159] В украинской и белорусской традициях есть даже жанровое обозначение колыбельной песни через сюжет с котом – "Спивать кота" (Капица 1928, 43). Уже первые публикации колыбельных включают в себя сюжеты о коте. В собрании И.П. Сахарова (1838 г.) представлен объемный и типичный вариант колыбельной, бытующий до сих пор (Сахаров 1838, 394).[160]

Классифицировать колыбельные мотивы с образом кота можно следующим образом. Сначала следует выделить наиболее популярные:

1. Призыв кота для убаюкивания дитя и награда ему за это. Этот очень распространенный мотив может включать упрек за убаюкивание "чужих детушек", как человеческих, так и своих – "котенятушек". Вариантом такого мотива можно считать самостоятельную просьбу кота нанять его в няньки. Причем в няньки просится "обездоленный", "пришибленный" кот:

"Упал котик со ворот

Разбил сердце и живот,

Он катался и валялся,

На квартиру пытался:

"Пусти, Аля, ночевать,

Я тебя буду качать..."

(Мартынова 1997, № 381)

2. Сравнение колыбели кота и ее убранства и колыбели младенца в пользу последнего (мотив подробно проанализирован в параграфе "Прогностическая функция колыбельных песен").

3. Принесение котом из другого пространства "измеряемого" сна или атрибутов охраны ребенка (см. также параграф "Охранительная функция колыбельных песен".)

4. Наказание кота за воровство (чаще всего сметаны и творога) или за то, что качает или, реже, пугает чужих детей, после чего кот "с печалюшки" забирается страдать на печку. Обида кота может усиливаться сиротским мотивом в концовке: "А ударила кота, // По середке живота, // А сломала у кота // Два середних ребра. // Вот пошел бедный котишка, // Порасплакался: //"Нет ни матки, не отца". Последний мотив можно определить как избиение кота "лихой мачехой",[161] которое характеризуется особой жестокостью.[162]

Следующие мотивы менее популярны, но также неоднократно фиксировались:

5. Кот спит, спит все его семейство и в системе мотива "все спят и ты спи", сон кота проецируется на ребенка:

"А котики, котики,

А серые лобики

По ярочку бегают,

Соломочку собирают,

К головешечке складают.

Кошки спят,

И котята спят,

Маленькому Васеньке

Спатеньке велят."

(Мартынова 1997, № 407)

6. Кормление котом ребенка или наставление ему кормить:

"Пошел котик во лесок,

Набрал сухоньких досок,

Он печку затопил,

Он кашки наварил,

Он Ниночку кормил."

(Мартынова 1997, № 396)

7. Повествовательный мотив "семейного" кота, заботы кота-семьянина, описание кошачьей семьи, вплоть до женитьбы сына ("Коту пиво варить, // Коту сына женить" – Мартынова 1997, № 127). Кот может исполнить человеческую роль, занять его место: "... Кот пошел за рыбою // Кошечка дрова рубить, // Котики щербу варить..."(Чебыкина 1990, 13).

8. Анекдотические мотивы с героем котом (забавные происшествия или остроумный ответ). Обыгрывается эффект комичной жизненной ситуации в "зооморфной" ипостаси (хромота кота, неудачное падение, потеря порток и др.). Например:

"Уж ты котинька-коток,

Чего ты ходишь без порток?

Баюшки-баю.

- Мне не надобны портки,

У меня лапки коротки.

Баюшки-баю."

(Лойтер 1991, № 8)

9. Изгнание кота-вредителя ("Эх ты котик, не ходи, // У нас Глашу не буди"). Достаточно часто образ кота обозначается в формуле изгнания Буки ("Поди, котик, на сарай // Поди Олежку качай", даже "Котик-котик, басалай, // Сходи, сбегай на сарай, // Нашу Танечку потешь.")

10. Кот – жертвозамена. Его отдают вместо младенца нечисти ("А мы Ваню не дадим // Лучше кошку продадим") или хоронят вместо ребенка ("Станем кошку хоронить, // В большой колокол звонить").

У нас нет ни одного героя колыбельной, который бы появлялся столь часто и в столь разнообразных сюжетах, как кот. У нас нет столь противоречивого образа – успокоителя и вредителя одновременно. Он приносит сон ("Много сну приволок – // Целый малый коробок"), и он мешает сну ("Брысь, котик не ходи // Мово Колю не буди"). В одних сюжетах его щедро награждают ("Дам кусок пирога // Да кувшин молока", "За работу заплачу: // Ножки вызолочу, // Лапки высеребрю"), в других изрядно истязают ("Изорвали кота // В два ременных кнута."). Кот заменяет заботливого успокоителя ("Кот пошел за рыбою") и нечисть ("Поди, котик, на сарай"). Он кормит младенца молоком и ворует его. Кот, пожалуй, единственный антропоморфный персонаж среди "колыбельных" животных (в исключительных случаях еще и заяц). Наконец, сюжет "У кота была мачеха лиха" – единственный в корпусе колыбельных сказочный сюжет по характеру образов (лихая мачеха, слуги, сам кот) и типу сюжетной линии (запрет, несправедливое наказание, "участь").

Чем объяснить столь высокую популярность и вариативность образа? Этот вопрос поднимался в фольклористике, но ответ на него был слишком односторонен: кот является постоянным обитателем крестьянского жилища, он необычайно ласков, всегда на глазах. Реальное животное трансформируется в образ, который очень удобен по своим качествам для убаюкивания. Первым об этом сказал А. Ветухов: "Мать спешит удовлетворить... немым запросам ребенка: она описывает предметы и вещества, которые наиболее часто видит ребенок. Начинается описание с предметов одушевленных, затем переходит к неодушевленным предметам и даже отвлеченным понятиям." В качестве первого непременного обитателя исследователь называет кота и этим объясняет причину его "колыбельной популярности". В сюжете "Била мачеха лиха" он видит параллель с материнскими настроениями. Наказание кота за воровство, баловство, леность он определяет как педагогические модели (Ветухов 1892, 1, 140). Такая точка зрения бытует и сегодня. Простота – сила доказательности, но образ требует усложнения толкования, так как в колыбельной песне не встречаются, или встречаются крайне редко, многие вещи и животные (те же домашние птицы), которые также присутствовали перед исполнителем постоянно. Но только образ кота занял главенствующее положение в колыбельной песне. Чтобы понять причины популярности кота как образа жанра, надо рассмотреть его "функциональное содержание" в системе детской обрядности.

Организация пространства новорожденного имеет множество структурных и содержательных аналогий с другими формами традиционной организации пространства. В качестве объекта сравнения наиболее удобно выбрать ритуалы, связанные с организацией пространства нового жилища. И в том и в другом случае присутствует кот. В новый дом его впускают первым, имитируя строительную жертву. Запускание первым кота в дом имеет и смыслы мироздания, заселения нового мира, как Бог населял мир (Байбурин 1983, 105-106). В ряде изучаемых традиций кот укладывался в колыбель перед тем, как туда положить младенца. Таким образом, фиксируется первая смысловая аналогия – кот в колыбели (реально и в тексте колыбельных – постоянный призыв кота) как строительная жертва.

В ряде регионов фиксируются представления о том, что дух дома может переселяться в серого кота (NB – в северных колыбельных только серый кот – В. Г.). Домового-"хозяина", как "хранителя" пространства постоянно зазывали в новое жилище (Байбурин 1983, 107). Аналогия кота и домового, и соответственно, смыслы "хранителя", косвенно проявляется и в колыбельных. Колыбельный Бабай, имеющий черты домового, часто в формульных строчках "меняется образами" с котом: "Эх ты котик не ходи, // У нас Глашу не буди" и "Ты, бабайка, не ходи, // Мою Алю не буди" (Мартынова 1997, № 174, 175). Мы понимаем, что это весьма спорный пример и приведем другой, где аналогия более явственна по пространству обитания домового и кота:

"Бай-бай-бай-бай!

На печи лежит бабай!

Бай-бай!

Мы бабайчика убьем,

Ване шубоньку сошьём.

Бай-бай-бай-бай!"

(Банин 1983, 97)

Призыв кота в колыбельных, таким образом, может быть обусловлен смыслами "сохранности" младенческого пространства.

Но, повторим, возможна и другая интерпретация обычая укладывания кота в колыбель – кот как замена возможной подмены младенца. Эта функция "первоукладывания" не только не противоречит первой, но и находится с ней в едином смысловом поле. Ребенок, в силу своей неоформленности, переходности крайне уязвим для нечисти, последняя может подменить дитя еще в утробе матери (т. н. подменыш). Информаторы не могут комментировать ритуал "первозапускания" кошки в дом, и на это есть свои причины, которые точно объяснил в своей монографии А.К. Байбурин (Байбурин 1993, 14-15). В отличие от этого, в экспедиционной практике в Тихвинском районе, мы встречали толкования, что кошка кладется в колыбель как замена "для первого призору" (Новгородская, Любытинский, Дрегельский, Дворищи. Румянцева А.С. 1908 г. р. Материалы экспедиции ТФА, 1988 г.). В колыбельных песнях часто встречаем функциональную параллель – кошку отдают, продают, хоронят вместо младенца. В основном, это сюжеты с Бабаем. В одних сюжетах на его требование отдать младенца или съесть его он получает ответ: "А мы (имя ребенка) не дадим, // Лучше кошку отдадим". В других сюжетах, когда нечисть "при деньгах" и искушает няньку покупкой младенца, то получает ответ: "А мы (имя ребенка) не дадим, // Лучше кошку продадим", то есть кот выступает как жертвозамена, как откуп. Встречается акт замены дитя котом и в ряде записей смертных колыбельных. Смерть желают ребенку, но вместо него хоронят кошку: "Стали кошку хоронить, // В большой колокол звонить."

При изучении образа кота в жанре возможно задать и другой вопрос – почему во множестве сюжетов колыбельных мы видим его явное недомогание (он падает, разбивается, ломает конечности, получает ушибы)? Например: "Упал котик со ворот, // Разбил сердце и живот" (Мартынова 1997, № 381). Сказочная традиция не дает нам явных ответов – примеров беспричинного недомогания кота, не вследствие битья за воровство, мы не имеем. В качестве первоначальной гипотезы предложим следующий комментарий. Возможно, такое "пришибленное" состояние кота – своеобразная реализация заговорной традиции. Во многих моделях заговоров, обращенных к ребенку, мы видим акт перенесения болезни с ребенка на кошку. Например, в характерной заговорной приговорке при ушибе дитя: "У кошки боли (далее перечисление животных и наделение их болью), а у тебя (имя ребенка) не боли". Кот в таких сюжетах чаще всего именно ушибленный. Примеров заговорных обрядов, где болезнь переносится с ребенка на кота, можно представить множество по всем русским традициям. Например, в Курской губернии: "Когда у ребенка "сушец", то есть ребенок чахнет, то под окно на решето сажают кошку и над решетом купают ребенка. Хвороба перейдет на кошку и та издохнет и ребенок останется жив."(Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 631. Л. 50. Курская, Обоянский. Соловьева Л.). Даже в случае "собачьей старости", когда в основном (по названию болезни) в заговорных обрядах участвует собака, в некоторых традициях используют кошку – купают ее вместе с ребенком, чтобы болезнь перешла на кошку (Всеволожская 1895, 26-27). Концовка сопутствующих заговоров подтверждает акт перенесения болезни.

Представляя кота "ушибленным", колыбельная, возможно, во взаимосвязи с заговорной традицией фиксирует состоявшийся перенос болезни с ребенка на кошку. В заговорах на сон нам не встречалась кошка как "участник" текста или обряда, но в колыбельных песнях мы фиксируем заговорные модели, например "На кота – воркота, // На Ванюшку – сон-дрема". Отметим, что здесь нет никакого смысла болезни, такая "заговорная" модель может иметь следующую логику – "и кот заворкует и ты заснешь". Здесь косвенно ощущается перенос качеств кота на ребенка. То есть популярный мотив жанра "все спят и ты спи" может иметь в генезисе заговорный смысл.

Перенос качеств, состояний с животного на ребенка достаточно популярный прием многих колыбельных песен (мотив "все спят и ты спи"). Особенно популярен этот мотив в силу своей скрытой дидактики (наличие послушного примера) в литературных колыбельных, но там появляется другой, за исключением кота, животный образный ряд. В акте укладывания кошки в колыбель можно увидеть и проекцию качеств этого животного на ребенка – спокойности, мягкости, сонливости, ласковости. Акт имеет и обрядовые аналоги. В некоторых традициях под простынку ребенка кладут овечью шкуру, чтобы он был спокойным. Таким образом, призыв кота-убаюкивателя в колыбельной песне, где подчеркиваются его ласковость, сонливость, мягкость ("Глазки масляные, // Лапки бархатные."), возможно, имеет смысл перенесения этих качеств на ребенка.[163]

Все вышеперечисленные обряды, позволяющие использовать кошку как подмену человека, подтверждаются действиями, по существу, идентифицирующими кошку и ребенка. В некоторых местах Тульской губернии очищение совершается и над кошками, когда они окотятся: кошку-мать и ее котят купают в реке или пруду (Успенский 1895, 77).

Образ колыбельного кота имеет множество параллелей в русской сказке. Сказка и колыбельная одновременно участвуют в акте убаюкивания и взаимосвязь образов вполне реальна. В начале века даже возник термин "детская сказка", как рассказываемая детьми и для детей. В "детскую сказку" включались и некоторые сюжеты с героем котом.[164] Кот, как сказочный тип, имеет много общего с типом кота колыбельного. Во-первых, это кот – вор и жертва. В сказках он крадет сметану, молоко. Воровство обнаруживают и кота наказывают. Приведем два примера сравнения:

Пересечение в сюжетах образное (старуха, кот), мотивное (воровство-наказание), пространственное (погребок), детальное ("Старуха укоп копит" – "Пресное молочко // Да непосниманое").

Образ кота-жертвы также можно найти во многих сказках, например: "Мужик прогнал кошку из дому" (Афанасьев 1984, № 59), "Хочу его утопить проклятого" (Афанасьев 1984, № 191), "Давай его убьем." (Афанасьев 1984, № 44), "Била меня старая баба, била, била, уши выдирала, ноги поломала да еще удавку припасала" (Афанасьев 1984, № 66), "Схватил кота-бахаря и разорвал его надвое" (Афанасьев 1984, № 315). И в сказках, и в колыбельных кот мигрирует в схожих пространственных локусах, свободно в них перемещается (в сказках – в "своем", в лесу, в ином царстве, в тридесятом царстве, в колыбельных – в "своем", в лесу, в заморье), может наделять предметами охранного смысла (в сказках – полотенцем и гребнем, в колыбельных – пояском). В сказках он проявляет статус знающего, оказывает волшебную помощь. Последнее свойственно и для колыбельных ("принесение пояска"). Но самое главное – это связь сказочного кота со сном. В сказке "Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что" Кот-баюн, который живет за тридевять земель, в тридесятом царстве, напускает сон: "Трех верст не дойдешь, как станет тебя сильный сон одолевать – Кот-баюн напустит. Ты смотри – не спи, руку за руку закидывай ногу за ногой волочи, а инде и катком катись; а если уснешь, кот-баюн убьет тебя". В самый критический момент сказки, когда уже разбито три железных колпака героя, клещами Кот-баюн свергнут на землю, и герой (Бездольный) использует для битья третий, после железного и медного, оловянный прут, кот вновь начинает усыплять сказками: "Кот-баюн начал сказки сказывать: про попов, про дьяков, про поповых дочерей: а купеческий сын не слушает, знай его нажаривает" (Афанасьев 1984, № 215). Котом-баюном обозначается кот и в колыбельных:

"Уж ты кот, ты Воркот!

Серый кот ты Баюн!

Убаюкай ты, Кот,

Малых детушек -

Котенятушек!"

(РО РНБ, ф.694, оп. 1, ед. хр. 54, № 140. Новг.,
Старорусский. Зап. Серова М.М. 1928 -1929)

Способность кота рассказывать сказки – усыплять просматривается и в сказочных сюжетах "Балдак Борисьевич", "По колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре".

Сравнение сказочного и колыбельного кота показало не только жанровую взаимосвязь, но и близость семантики образа. В традиционном мировоззрении коту приписываются медиаторские функции: он посредник между "своим" и "чужим", между людьми и нечистью, у него двоякая природа (кот – домовой, оборотень). Поэтому ему и присуща амбивалентность некоторых функций (в колыбельных – успокоитель, заботливый семьянин, вор, вредитель – "поди, котик, не буди", его щедро благодарят и также щедро наказывают.) Медиаторская функция прежде всего проявляется в сюжете "Серые коты // Из заморья шли", откуда коты приносят "овеществленный сон" и сон измеряемый: "много", "мешок", "полтора пестеря" (полторы корзины). Овеществленный сон коты могут "растряхивать" по детям. Далее возникает другой мотив или вариант этого мотива с другими образами. Есть примеры, когда в сюжете акт "принесения сна из заморья" плавно перетекает в успокоительные действия "Сна-Дремы". Сон из овеществленной формы превращается в персонифицированную.

Но объяснять такую способность кота можно не только, прибегая к его сказочной или демонологической природе. Вновь возникает параллель с оберегами, заговорами:

Текстуальное сходство налицо. Если учитывать семантику сна, его традиционную "емкость" (сон-рост, сон-здоровье, сон-возраст), то сходство содержательно усиливается. В колыбельных есть варианты раскрытия этой "емкости" сна: "Серые коты // Из заморья шли, // Тебе сну нанесли, // Много возрасту..." (Мартынова 1997, № 35).[165] В колыбельной и заговоре мы наблюдаем общий локус – море (заморье). В заговоре, чаще всего, за Окиан-море как относят разнообразные болезни, так и приносят оттуда здоровье. Это необходимое мифологическое пространство для излечения. Иногда роль необходимого спасителя, находящего в таком пространстве, выполняет кот: "... В чистом поле есть океан-море. В океане-море синий камень, под синим камнем синий кот, защипывает и закусывает двенадцать грыж..." (Заговоры и заклинания 1997, 160).

Для персонажей колыбельных характерна звуковая оппозиция: мешающая сну звукохарактеристика образа (вой волка, лай собаки, крик петуха, рев коровы) – успокаивающая звукохарактеристика образа. Кот характеризуется усыпляющим звуком – он в положительном поле звуковой оппозиции. В тихвинских колыбельных он обозначается как воркот, воркун, воркуток. Но эта имязамена по другому качеству (качеству усыпляемого звука) не только создает "усыпляемое" звуковое поле и усыпляемые ассоциации. Эта имязамена свойственна детскому словообразованию. Колыбельная имеет адресатом младенца-ребенка и "имитирует" детский язык, детскую лексику. Создается когнитивное языковое соответствие, что является жанровым признаком колыбельной песни.

Таким образом, популярность образа кота и разнобразие сюжетов с героем-котом в колыбельной песне связаны с его многоликой и многофункциональной природой в традиции.[166]

Волк

Волк фигурирует в колыбельной, в основном, в одном сюжете, но в двух ролях: как уносящий ребенка (серенький волчок) и как вредитель по звуковой характеристике ("Там волки воют, // Тебе спать не дают"). Данный образ, несомненно, относится к "чужим". Он "чужой" уже по своему статусу (во многих легендах он создан чертом, он находится в подчинении лешего), но и в колыбельной он уносит ребенка в чужое, опасное пространство, где находятся его собратья – чужие. В колыбельной волк появляется на границе ("краю"), а в традиционном мировоззрении волк часто связан с "пересечением границы и пограничными, переломными моментами или периодами".[167] "Волчковая" формула может появляться в сюжете с Букой:

"Баиньки-бай,

Пойди, бука, под сарай.

Под сараем-то волчок,

Схватит Нину за бочок"

(Мартынова 1997, № 9)

Иногда образ волка ретушируется концовкой в виде формулы изгнания вредителя: "Ты, волчок, не ходи, // Мово Лешу не буди". Эта же формула используется для изгнания другой "колыбельной нечисти" – Буки и Бабая.

Гипотеза Н. Пушкарева, считающего, что образ "колыбельного волка" относится к древнему реальному случаю воровства волком ребенка, лежавшего с краю, неприемлема (Пушкарев 1994, 14).[168] Волк – один из многих образов колыбельного мотива "пугания-предупреждения", и его жанровая функция очевидна – усыпление через испуг и первоначальное познание образа.

Следует отметить еще одну функцию образа волка в колыбельной песне. Мы имеем в виду волка-могильщика (редчайшие варианты). В некоторых вариантах концовок "классического" сюжета с волчком он: "Будет ямочку копать, // Туда Машу зарывать" или "Утащит во лесок, // И зароет во песок". В разделе "Смертные колыбельные песни" мы привели пример, где среди зверей-захоронителей встречается и волк: "Волку ямочку копать, // А медведю зарывать."

Связывать данную функцию волка с редкими, но известными сюжетами в фольклоре (похороны зверей и звери-плакальщики, например, сказка "Лиса-плачея" – Афанасьев 1984, № 15-17, 21-22) нам не позволяет следующий факт: сюжетная интрига прибауток и сказок как раз связана с обыгрыванием антропоморфности образов. У волка в колыбельной антропоморфные черты, за редким исключением, не проявляются. Возможны два варианта толкования такой функции образа, хотя и достаточно противоположные. Первый: формула смертной колыбельной попадает в сюжет "волчка", как усиливающая "пугание", со всеми "инициирующими" внутренними смыслами (см. раздел "Смертные колыбельные песни"). Вторая гипотеза: закапывание жертвы волком как раз снимает "страшный потенциал" обозначения вредителя и его предполагаемых действий. Волк, в контексте сюжета, уносит для того, чтобы съесть (во множестве вариантов он "укусит", "хватит за бочок"[169]) или, допустим, крадет в чужое пространство, к "чужим". В таком случае, захоранивание волком – акт алогичный, ирреальный для сюжета. Ирреальность концовки распространяется на весь сюжет, появляется установка на вымысел, потенциал опасности снижается.

Собака

Собака относится к негативным образам колыбельных песен, с негативной звуковой характеристикой. Проявление собаки в колыбельных формульно, например:

"Бай-бай-бай-бай,

Ты, собачка, не лай.

Белолапа не греми,

(тихв. вар.: "не скули", "белом лапом не стучи")

Нашего Колю не буди."

(ТФА, 179)

В исключительных примерах образ собаки может появляться как детское пугало на границе своего и чужого пространства ("на краю собаки злые").

Образ собаки в колыбельной песне позволил нам сделать одно любопытное наблюдение. Восприятие собаки как "нечисти" в традиционной культуре общеизвестно. В колыбельной песне она также "чужая", у нее негативный звук, она в негативном пространстве ("на краю собаки злые"). И как все "чужие" животные образы в жанре она проходит по устойчивым формулам "колыбельной" нечисти. Кот встречается в формуле Буки и Бабая ("поди, котик, на сарай", "на печи лежит Бабай"), заяц – в формуле Бабая, волк – в формуле Буки ("под сараем то волчок"). Собака, естественно, не исключение. Ее отправляют в пространство "Буки", ей определяют работу, в течение которой она "не мешает". Приведем три примера:

"…Баю-бай.

Ты, собачка, не лай,

Поди, Бука, на сарай,

Баю-баю-баю-бай,

Поди, Бука, на сарай

Нашу Таню не пугай."

(Мартынова 1997, № 163, 166, 524)

Таким образом, можно дополнить семантику Буки и Бабая – основных образов нечисти в жанре. Они выступают не только как своеобразная "имязамена" табуированных для колыбельной опасных образов, но они и типизируют "чужого", посредством своей устойчивой формулы, в концовке которой заложено отвлечение и изгнание вредителя. Колыбельная для всех "чужих" использует устоявшуюся формулу изгнания, неоднократно испытанную (своего рода – "верное средство"), что усиливает охранный потенциал жанра.

Заяц

Образ зайца в колыбельной песне встречается значительно реже, практически только в двух мотивах – призыве успокоителя и заклания животного. Заяц-успокоитель может напоить пивом дитя ("Дитю пивом напоил. // Дитя выспишься // Да не куражься" – Мартынова 1997, № 122), может стоять в перечислительном ряду животных-успокоителей: голубей, котов и однажды мошек (напр.: "Баю-баю-баюшки, // Да прискакали заюшки. // Люли-люли-люлюшки // Да прилетели гулюшки..."; "Кошки-покошки // Прилетели мошки. // Байки-побайки // Прилетели зайки" – Мартынова 1997, № 383, 527), может заменить место кота-успокоителя ("Зайчики-то беленьки, // Хвостики-то сереньки. // Приходите ко мни, // Укачайте Серёжу мни." – ТФА, 188, Мартынова 1997, № 410), голубей ("Стали заи горевать: // "Чем Сереженьку питать?" – Чебыкина 1990, 16). В одной традиции встретились зайцы, успокаивающие музыкой: "Прискакали зайцы // Стали в скрипочку играть // И сыночка забавлять" (Чебыкина 1990, 16) -типичная черта колыбельного образа (звукоуспокоения), таким образом, сохранилась. Есть варианты использования в качестве колыбельной хороводной песни "Заеньки". Отметим, что в последнем случае отчетливо проявляется любовно-брачная символика (Гура 1997, 178-179). Мотив заклания животных в колыбельных песнях мы будем отдельно анализировать в заключении главы, но здесь необходимо отметить одну деталь: заяц в таких колыбельных песнях имеет явный образ "нечистого". Например:

В данном тексте мы обнаруживаем зайца с "козлиными чертами", то есть явно чертовской природы. У славян повсеместно отражены представления о связи зайца с чертом. В Тихвинском уезде, как и во всей новгородской традиции, и черт и заяц имеют одно название "косой". Заяц связывается с образом лешего, может быть оборотнем и пр. Таким образом, не нарушая жанрового охранительного табу – не поминать черта и других демонологических персонажей – колыбельная, как текст культуры, все же представляет этот ряд, пользуясь "освоенной" маской Буки, Бабая и даже зайца. Текст из собрания Б. Ефименковой подтверждает данные аргументы: Бабай имеет качества зайца – он бегает в поле: "О бай-бай-бай-бай, // В поле бегает бабай. // Мы бабая-то убьем, // Тане шубочку сошью..." (Ефименкова 1977, 18).

Баран, овца

Образ барана встречается в нашем материале всего три раза, и то только в индивидуальных импровизациях, в которых чувствуется другое жанровое начало.[170]

В остальных случаях это "бальки", "бариньки". Значение этих слов – овечки. Но сюжеты с ними представляют особый интерес: бареньки, бальки почти всегда в огороде и часто едят капусту. В жанре они проявляются только как негативные образы – они имеют негативную звуковую характеристику ("Бальки бегают, ревут // Ольге спать не дают" – Преженцева 1997, 25) и не только мешают, но и "не велят спать" ("Они капусту едят, // Сене спать не велят" – Мартынова 1997, № 172). Встречаются и формульные параллели с сюжетами с Букой. Буку наделяют работой ("Коням сена надавай") и кони: "Кони сена не едят, // Все на (имя ребенка или "буконьку") глядят". Сравним с поведением "бареньки": "Они капусту едят, // Все на Коленку глядят." В заключение сравним два текста:

Образы зайца и овечки пересекаются. "Огород" и "капуста" в русском фольклоре более соотносятся с зайцем. Но и заяц в колыбельных может иметь "кудрявую голову" и "седую бороду". Оба этих животных часто закланиваются в русских колыбельных, по одному сценарию. "Мы овечку убьем, // Ване шубку сошьем", зайца – "Уж мы заиньку поймаем, // Долги уши оборвём, // Долги уши оборвём, // Мише шубушки сошьём." Более того, у зайца на Русском Севере есть табуистическое название через образ барана – "лесной барашек" (Гура 1997, 61, 187).

Таким образом, мы опять сталкиваемся с интересным комплексом защитных действий жанра по отношению к адресату – "чужой" по пространству,[171] в "непонятной" ипостаси, с отрицательной звуковой характеристикой распознается (т. е. его нечистая сила купируется) и изгоняется по устойчивой ("верное средство") формуле изгнания нечисти. Распознание нечисти и ее изгнание – акт высокого охранного смысла (см. также раздел "Убийство и заклание животных в колыбельной песне").

Поиск по сайту: