Будешь сеять и косить,

Будешь хлебы молотить."

(Мартынова 1997, № 140)

Это не случайный пример: мальчик в колыбельной наследует и заменяет отца. У матери другая замена, в другой роли и в другой деятельности. Мы можем привести не просто примеры, а примеры-иллюстрации этого аспекта традиционного сознания в колыбельной песне:

"... Люлю-лю, люлю-лю!

Дела в руки-то не брала

(мать – В. Г.)

Все заменушку ждала.

Баю-бай, бай-бай!

Это-то заменушка

Не матушкина.

Люлю-лю, люлю-лю!

Уж как это-то заменушка

Уж как батюшкова.

Баю-бай, баю-бай!

Уж как батюшку заменит,

Боронить в поле поедет.

Люлю-лю, люлю-лю!

А как матушку заменит,

То по лугу-то поедет.

Баю-бай, бай-бай!

Возьмет грабли-то на плечо да

Загребать пойдет сенцо..."

Люлю-лю, люлю-лю!"

(Мартынова 1997, № 543)

Таким образом, в колыбельной песне точно представлена традиционная статусно-ролевая семейная иерархия.

В мотиве семьи транслируются и первые постулаты обычного права – важнейшего регулятора традиционных отношений. В программе вопросов по народным юридическим обычаям Этнографического бюро Князя Тенишева был конкретный вопрос о правах и обязанностях родителей и детей. Ответ был обычно однотипный: родители должны "кормить, содержать, сберегать, учить Страху Божию и наконец пристроить к делу" (Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 693. Л. 3. Новг., Белозерский, 1899. Иванов Е.), а дети, по взрослению, должны заботиться и содержать родителей. Последнее было разработано в обычном праве до тонкостей, вплоть до размера выплаты родителям содержания, если последние живут отдельно.[144] Колыбельная песня четко транслирует этот постулат обычного права. В большинстве текстов корпуса русских колыбельных детей-адресатов "кормят, содержат, сберегают", и в то же время в ней, с достаточным постоянством, проводится мысль о содержании в будущем родителей детьми. Мысль выражена в устойчивых формулах "замены" в будущем ("Татке да мамки замена будешь") и формулах кормления родителей в будущем (напр.: "Будешь рыбоцку ловить, // Будешь мамочку кормить, // Будешь тятеньку поить"; "Станешь птичку ловить // И родителей кормить"; "Будешь лес рубить, // Татку мамку кормить." и т.п.).[145]

Категории жизни и смерти в колыбельной мы не будем здесь подробно анализировать, поскольку они уже были рассмотрены в специальном параграфе. С точки зрения эпистемологической функции, все тексты колыбельных демонстрируют традиционное содержание "жизни". Смертные колыбельные обозначают только само понятие смерти.

Вышеперечисленные примеры и предложенные гипотезы выявляют содержание эпистемологической функции колыбельной песни, посредством которой начинают осваиваться первые категории, понятия и инвентарь традиционной культуры.

Глава 3

Персонажи русской колыбельной песни

В системе образов русской колыбельной песни условно можно выделить четыре ряда персонажей: божественный, человеческий, мифологический и животный.

Образный ряд божественных и человеческих персонажей был подробно рассмотрен в соответствующих главах, поэтому мы начнем анализ с мифологических образов.

Мифологические персонажи русской колыбельной
песни

Мифологических образов в русской колыбельной, в основном, только пять: Бука, Бабай, Угомон и пара Сон-Дрема. Все остальные мифологические персонажи колыбельной – своеобразные варианты этих образов: Бабая – Багай, Басалай, Бахахай, Бабайка, Мамай; Угомона – Успокой и Упокой. Нам встретились только два исключения в архангельских колыбельных: Забай,[146] Пурыш, Катыш, Латыш.[147]

Персонажи – вредители

1. Бука[148]

Если мы сравним "колыбельного" Буку и Буку "внеколыбельного", то обнаружим некоторую разницу. Если рассматривать только тексты колыбельных (вне контекста), то Буку не вызывают и им не пугают. Буку в колыбельной песне, в основном, только изгоняют из "своего" пространства, из пространства младенца в пространство чужое: "Поди, Бука, под сарай" (самая частая формула с Букой, реже он "сидит на краю"). Его не допускают в "свое" пространство ("Бука, в байку не ходи"; "Бука, в избу не ходи"). Могут объясняться причины изгнания: "Мою Юлю не пугай"; "Ай, Бука, детку не буди"; "Поди, Бука, не мешай". Буку часто наделяют работой: "Коням сена надавай" и фиксируют неисполнение данной работы: "Кони сена не едят". Только изредка обозначаются агрессивные желания Буки:

"Баю-баюшки, баю,

Сиди зайчик на краю.

Баю-баюшки, бай-бай,

Ходи, Бука, на сарай.

На сараи Бука есть,

Хочет Сенюшку унесть.

А я Сенюшку не дам,

Повалю я на диван.

На дивани-то хорошо,

Спи-ко, Сенюшка, ишо."

(ТФА, 112. Новг., Любытинский, В. Заозерье. Инф. Сахина М.Р. 1918. Зап. Видякина Н.Н. 1989)

"Сюжетный" Бука таким образом не проявляет агрессии, он, скорее, похож на дворового-домового. Но в его обозначении уже скрыта агрессия, поскольку этим же образом пугают в других жанрах, в том числе и во время убаюкивания: "Спи, а то Бука придет (съест, унесет, схватит; ср. тихвинский призыв в окно Буки для не желающего засыпать ребенка)[149]. Обнаруженный Бука в жанре немедленно изгоняется – охранительная функция колыбельной ("не навреди") тут же дает о себе знать.

Бука – не только популярный образ колыбельной песни. Бука – своеобразный персонаж в колыбельной демонологии. Образ часто используется и во множестве бытовых ситуаций, связанных не только с засыпанием, но и когда необходимо "попугать" ребенка (напр., тихвинское объяснение-пугание при прекращении грудного кормления: "Я и титьку и зыбку снесла Буке на болото").[150]

Бука – существо весьма неопределенное по виду и пространству обитания. Он может быть и маленьким (букарка) и ростом с березу. Его вид и образ имитируют крестьяне, одеваясь в вывернутую шубу (Курская губ.) или кладя на грудь щетку (Заонежье). Нанятая нянька автора настоящего исследования (12 лет) из Псковской области оставила в памяти "волосатого" Буку. З.К. Завойко обнаруживает его в белом и в саване (Завойко 1917, 39). В энциклопедии Брокгауза и Ефрона он описан следующим образом: "Народная фантазия, олицетворяя буку, изображает его с огромным открытым ртом и с предлинным языком, которым хватает детей и, бросив в глотку, пожирает их" (Брокгауз 1891, IV, 864-865).

Место обитания Буки неопределенно: лес, болото, сарай, пустое строение, монастырь. Бука неопределен и по его демонологическому статусу (домовой, дворовой, овинник, леший, "пожиратель"). У нас нет устойчивых сюжетов быличек с данным образом, как нет и развернутых записей быличек с Букой. Как правило, это запись в двух-трех предложениях, весьма напоминающая сюжет пугания детей (Черепанова 1996, 66).

По поводу этимологии слова и генезиса образа предложено множество гипотез, и все они достаточно спорные (Черепанова 1994, 24; Новичкова 1995, 61).

Таким образом, можно утверждать, что Бука определяется только по своей функции, то есть по своей единственной способности "пугать", а именно детей. В подтверждение приведем популярную поговорку: "Пугают молодого букой, а старого мукой". Внешний вид образа и его пространство вне колыбельной размыты.

"Демонологическая" функция Буки ограничена. Где бы Бука не обитал, в каком бы образе не представал, он способен только пугать. В отличие от других демонологических персонажей он не ест, не душит, не щекочет до смерти, не топит, не уводит неизвестно куда, не оборачивает и пр. Он грозит многим (съесть, сожрать), но только грозит. Нам не встретилось ни одного текста былички, где Бука исполняет свою угрозу. В силу такой специфики его не боятся привлечь для пугания младенца. По этой причине ("ограниченная" нечистая сила), мы предполагаем, он так часто и проявляется в колыбельной песне.[151]

Другие, не колыбельно-детские проявления Буки, носят характер случайностей. Он взят по случаю, как образ пугания, или как следствие испуга, например: "И ветер поднялся, думала крышу ухватит, то ли водяник поднялся, то ли русалка али букачки" (Власова 1995, 65 – Инф. из Ленингр. обл.).

Уже с конца XVIII века комментаторы русских "суеверий" определяют Буку только как "устрашателя детей". Такое "демонологическое амплуа" повторяется и у В.И. Да­ля: "мнимое пугало, которым разумные воспитатели стращают детей".

Литературно-историческим подтверждением этому может служить образ Буки у Пушкина. У него Бука встречается трижды: Букой пугают младенца-Спасителя ("Noёl. Сказки") и Букой заставляют ребенка плакать ("Борис Годунов"). В письме Пушкина А. Дельвигу из Малинников от 26 ноября 1828 года есть строки: "... Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю. Здесь думают, что я приехал набирать строфы в "Онегина" и стращают мною ребят как букою" (ПСС, XIV, 35). О том, что данные строки надо понимать буквально свидетельствует контекст данного и предшествующего писем (сер. нояб. 1828 г. А. Дельвигу).

Бабай

Агрессивные функции Бабая в колыбельной песне выражены более конкретно, чем у Буки. Он, так же как и Бука, мешает спать ("Ты, бабайка, не ходи // Нашу детку не буди"), но Бабай в колыбельной непосредственно пугает: "Уходи, старик, Бабай // Мою Таню не пугай". Боязнь Бабая четко обозначают в тексте: "Бай-бай-бай, // Не приехал бы Бабай." Более того, Бабай и его "варианты" (бабайка, багай, бабаиха, Харыбай и даже попугай) требует к себе младенца:

"Ой бай-бай-бай-бай,

Баюшица, бай-бай-бай.

Придет дедушка Харыбай,

Скаже: "Лену мне давай!"

А ему на ответ:

"У нас Лены дома нет".

"- А куда она ушла?"

"- На гору кататься.

На гору кататься,

В снежку поваляться."

(Мартынова 1997, № 149)

Бабай "имеет средства" ("У Бабая деньги есть, // Он не знает как унесть"), и он может угрожать купить младенца:

"Баю-бай, баю-бай,

Не приехал бы Бабай.

А мы Свету не дадим,

Лучше кошку продадим."

(ТФА, 109)

В одном варианте мы зафиксировали даже истязание младенца Бабаихой: "Бабаиха принесла // За волосье потрясла." (Русская традиционная культура 1997, 2, 17, нот.)

Несколько подробнее стоит остановиться на образе Мамая в колыбельной песне. Имя Мамая всегда связывается с татаро-монгольским нашествием (ср. фразеологизм "Как Мамай прошел"). Но использование имени Мамая в колыбельной песне прежде всего связано не с историей, а с его фонетической близостью со словом Бабай, и с тем, что он представляет рифму к маркеру ("Бай-бай"). По образу и функциям редкий в колыбельной Мамай идентичен Бабаю. Без последнего в жанре не появился бы первый:

Этимологию слова "Бабай" возводят к тюркскому – "старик, дедушка". В образе деда-старика он нередко обозначается и в колыбельных песнях: "Иди старик под сарай", "дедушка Харыбай", "дедко Бадай" и т.п. Но обратим внимание на комментарий В.И. Даля, который свидетельствует о гетерогенности образа Бабая: "2. Бабаили бабайм. татарс. нврс. орнб. дед, дедушка, старик; иногда в знач. детского пугала... Детей, пугают и бабайкою, старухою, и тут сходятся производства от бабы и от бабая." (Подч. нами – В. Г.)

Но в "бабайных" сюжетах у нас встречается и Бадай:

"О бай-бай, о бай-бай,

Идет дедко Бадай,

Уж как дедко Бадай

Кричит: "Ваню подай!"

Я Бадаю на ответ:

"Мово Вани дома нет."

(Мартынова 1997, № 152)

Бадай несомненно близок к другому детскому пугалу, распространенному на всем Русском Севере – Баде, Боде, Бадяю – человеку (чаще старику) с физическими аномалиями (гугнивый, хромой, сухорукий), то есть не такому, как все (Черепанова 1994, 23) Физические аномалии – признак чужого.

Демонологический статус Бабая, также как и Буки, неясен. В колыбельной его могут изгнать "под сарай", то есть он может обрести образ, сюжетно схожий с Букой, и быть, по пространству, дворовым. В новгородских текстах он часто "чистый домовой", о чем свидетельствует пространство обитания: "Бай-бай-бай-бай! // На печи лежит бабай! // "Бай-бай!.." (Банин 1983, 97). Бабай также ограничен в своей "демонологической дееспособности". Ни в одной быличке, ни в одном упоминании Бабая нам не встретилось завершение его вредоносных действий. Он никого не съел, не украл, не взял, не купил, его даже можно убить. Бабай – детское пугало, по преимуществу колыбельное, но и вне жанра относится только к детям. Им пугают детей для успокоения и воспитания (тихв.: "Не реви, Бабай придет", "Хватит тут бегать, сейчас Бабая позову, он тебя и сожрет", "Опять поздно пришел, уже Бабай ходит"). Во "взрослую" демонологию этот образ детского страха не переходит. Если бы данные образы реально, "вне возраста", сохраняли бы свой агрессивный потенциал, они бы не проявлялись в колыбельной. "Осторожность" колыбельной песни проявляется также и в том, что в вариантах Бабай заменяется попугаем, но который совершает вполне "бабайные" действия: требует младенца или старается выкупить его, например:

"Бай-бай-бай-бай!

Под окошком попугай

Кричит: "Ванюшку подай!"

Мы Ванюшки не дадим,

Попугая застрелим,

Ваню спать повалим."

(Мартынова 1997, № 154)

Вместе с тем можно предположить, что в сюжетах с "Бабаем" и с "Букой" могут обнаруживаться и ритуальные смыслы. Как бы то ни было, хотя сам убаюкиватель и вызвал вредителя, он всегда обеспечивает его изгнание и действия для его последующего "непоявления" (наделение работой). Демонстрируется отказ в продаже младенца, то есть проигрывается ситуация скрытого охранительного смысла. Особо следует отметить тексты, разыгрывающие ритуальный обман вредителя (см. примеры выше), где на его требование отдать младенца ему выказывают его отсутствие, например: "У нас Лены дома нет"; "Мово Вани дома нет".[152] Колыбельная дублирует в тексте ритуальную практику, сама обретая скрытый ритуальный смысл. Напомним в этой связи, что многие ритуальные тексты, изгоняющие вредителя в другое пространство (включая заговоры), начинаются с терминов "изгнания" похожих на такие же слова в колыбельных ("выйди", "уходи", "прочь", "поди", "с нас"). Достаточно вспомнить угрозу коровьей смерти при опахивании: "Выйди вон, // Выйди вон, // Из подмета, из села!...". Можно выдвинуть еще одну гипотезу. Буку обозначают в колыбельной, когда ребенок не спит (плачет, кричит, ревет, разыгран). Незасыпание в традиционном мировоззрении – результат действия нечистых, и нечистого Буку изгоняют. Только среди Заонежских "существ", мешающих спать ребенку, можно встретить Домового ("хозяин", "хозяюшка"), Мару, Кеву, Дневную Неутеху, Ночную Неспяху, Ночной Вопль, Дневной Вопль, Ночную Бессонницу, Ночную плаксу (Логинов 1993, 72). В ситуации убаюкивания незасыпающего, кричащего ребенка вредителя сна необходимо удалить и возникает текст изгнания Буки и наделения его работой. Совпадение ритуального действия (изгнания) и психического эффекта (засыпания) утверждает веру в само вербальное действие. В подтверждение приведем факты из обрядов "возвращения сна". Существа, отнявшие сон, так же как и Бука, наделяются работой ("спать не мешай" – частотная формула колыбельной). В Тихвинском уезде Бессоннице или Ночнице, чтобы они не мешали спать младенцу, для ночной "работы" за матицу втыкали миниатюрную прялочку из лучины с куделью (если не спит девочка) или такую же соху или лук (для мальчика). Приговор при этом был соответствующий "Вот тебе прялка и кудель, пряди, а не Ваней играй". В Заонежье приговаривали аналогично: "Днем Неспяха, ночью работиха. Аминь". Вредитель сна наделялся работой: домовым подвешивали к зыбке кусок кожи с дратвою, веретено с куделью; под зыбку клали топор или веник (Логинов 1993, 73). Для большей убедительности сравним два заонежских приговора-заговора при таких действиях и колыбельную песню:

Итак, и в колыбельной, и приговоре-заговоре мы видим: 1. Обозначение вредителя (кол. – Бука; в приговоре через обращение). 2 Отсылку его (кол. – "поди", "под сарай", в другое пространство; в приговоре – "днем пряха" – в другое время). 3. Наделение работой (кол. – "коням сена надавай", приговор – "пряди и сучь". 4. Отгон от "своего" младенца (кол. – "Гене", "не мешай"; приговор – "нашего", "не мучь"). 5. Утверждение (кол. – повел. "Усни", "Угомон тебя возьми"; приговор – "Аминь").

Приведем в пример более развернутые заговоры при "наделении вредителя сна работой". В скобках в тексте заговора цифрой будем отмечать мотивные соответствия с вышеприведенной колыбельной песней.

1. Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Полуношница Анна Ивановна (1), по ночам не ходи (2), рабы Божьей (имярек) не буди! (3) Вот тебе работа: днем играй пестом да ступой, а ночью матицей (4). Во веки веков. Аминь. (Майков 1992, № 61)

2. Ночная полуночна, утренняя полуутренна, денная полуденна, вечерняя полувечерняя (1), не тешься моим младенцем (4), на тебе топор, секи и руби (3), от моего младенца отойди (4); дай моему младенцу спать и молчать (4), уснуть-умереть (5). (Заговоры и заклинания 1997, 154-155)

3. Ночная полуночна, утренняя полуутренна, денная полуденна, вечерняя полувечерняя (1), не тешься моим младенцем (4), на тебе прялку, сиди да пряди (3), от моей девушки отойди. (Заговоры и заклинания 1997, 155)

Надо сказать, что только вышеприведенный тип заговоров-приговоров на возвращение сна обнаружил связь с колыбельными песнями. Другие заговоры на сон, в других обрядовых ситуациях (заговоры на луну, зарю, под потоком, на девятой половице) имеют не только более развернутую мотивную структуру, но оперируют и пространством (напр.: "на мхи, на болота, на гнилые колоды"), и образами (худой человек, щука-белуга), которые невозможны для колыбельной песни в контексте ее главенствующего принципа "не навреди".

Итак, можно подвести некоторые итоги, относительно вредителей в русской колыбельной песне.

Агрессивный персонажный ряд крайне ограничен и исчерпывается, как правило, Букой и Бабаем, которые:

– Обладают только одним определенным свойством – они являются образами пугания.

– Характеризуются определенной неполноценностью – ни в одном жанре русского фольклора они не завершают объявленных или предполагаемых агрессивных действий.

– Бытуют только в "детской жизни", то есть адресат предполагаемых действий данных демонологических персонажей – ребенок, младенец. По мере взросления ребенка, с переходом его в социальный статус подростка и взрослого, данные существа теряют для него демонологический потенциал. Таким образом, мы фиксируем изменение значимости персонажей в зависимости от возраста носителей традиционной культуры, что делает их серьезным исключением в системе традиционных верований.

– Бытуют в строго ограниченных жанрах, адресованных детям – в колыбельной песне и в пуганиях при убаюкивании, а также в пуганиях на нарушение детьми поведенческих запретов. В быличках данные образы встречаются редко, видимо из-за жанровой установки на достоверность. Чаще всего былички с Букой и Бабаем имеют характер одноэпизодных толкований и организуются в качестве ответа на вопрос собирателя.

Функциональная природа колыбельной песни обусловила присутствие в ней демонологических персонажей-вредителей. Они реализуют функцию усыпления (пугание), "участвуют" в охранительной функции (их постоянное ритуальное изгнание, наделение работой), в прогностической функции (заклание).

Колыбельная песня проявила четкую избирательность: "вредоносность" ее мифологических персонажей, как мы показали, сведена до минимума. Безопасность лиминального и "переходного" младенца руководит содержанием песни.

Приведем еще ряд подтверждений. В своей статье "Кем "полохали" детей на Руси" О.В. Черепанова называет следующих детских мифологических пугал: Мамая, Бабая, Бадяя, Додона, Меку, Коку, Гугу, Бобку, Бомку, Бувана, Вову, Хлына, Ефимона, Буку, Мару, Вунтериху, Соматиху, Хохлу, Хохлу-Мохру (Черепанова 1994, 23-25). Добавим в этот ряд Анчутку, Багу, Бирюка, Зыбочника, Криксу, Куку, Кукана, Литву, Лизуна, Рохлю, Россомаху.

Заметим, что все вышеперечисленные "детские" пугала, за исключением Мары, также отмечены ограниченной "вредоносностью" – ими только пугают, они пугают или тревожат детский сон. Ситуация, связанная с пуганием Марой, требует комментария. На русском Севере пугали особой Марой – бабкой Марой и Марой-запечной ("Мара с запечка как выйдет и заберет"), то есть не Марой-Смертью, а скорее Марой-домовой. Более того, по материалу XIX-XX в. в. можно заметить, что Мара утрачивает связь со смертью и свое фатальное действие обращает на животных: заезживает лошадей, выдаивает в кровь коров (Иванов, Топоров 1982, 40). Последняя фиксация настоящей вредоносной способности Мары в русском материале (Воронежская губ.) относится к 1861 году: способность превращать людей в животных (Новичкова 1995, 361).

Но даже из этого обширного ряда, от Анчутки до Хохлы (только на тихвинской земле "полохают" Бабаем, Букой, Бадяем, Кокой, Хохлой, Зыбочником, Лизуном, Рохлей, Литвой) в колыбельную песню попадают только двое – Бука и Бабай. Реальные, действительно опасные для детей (портящие, ворующие, уводящие, топящие, пугающие детей до смерти) персонажи быличек, такие как: Банник, Белая Баба, Вихрь, Водка, Водяной, Домовой, Денник, Кикимора, Красная дева, Лесные отцы, Леший, Обдериха, Подпольники, Полевой, Полуденик, Полудница, Уводна, Удельница, Черт и другие, в том числе многочисленные персонифицированные недуги и болезни (напр.: Матенка-полуночница, Ночница-полуночница, Полуночница и др.) не встречаются и не могут встретиться в колыбельной песне по природе ее адресата и его статуса.

Появления таких мифологических персонажей всячески остерегались и когда оставляли ребенка одного, родители в притолоку у двери втыкали нож, у порога или под зыбкой оставляли "сторожевой" веник, под зыбку клали топор как "сторожевые" символы. Ряд таких "существ" (домовой, банник, обдериха, черт) организует подмену ребенка, а обменок ("подменыш") не только не свой, он уродлив, плохо растет, беспрерывно кричит, живет недолго, то есть антипод функциям колыбельной. Даже случайное пугание, оговорка ("Унеси леший", "Пошел к черту") может осуществить проклятие. Соответственно, обозначение, например, Лешего или Черта, невозможно в колыбельной – это акт близкий к проклятию и ребенок может попасть в стан проклятых (прокленушей, проклятиков) и сам может обрести статус нечистого – лешего, русалки, полуверки, подпольника и др.[153]

Всякий акт, даже отдаленно соотносящийся с проклятием, воспринимался как крайне нежелательный. Считалось предосудительным грубо ругать ребенка, особенно вечером. Колыбельная повторяет этот охранный акт. В нее постоянно включается формула "неругания", следующая за маркером: "Баю-баюшки-баю, // Не ругаю, не браню". Приведем два примера из множества. Первый интересен тем, что за такой формулой следует изгнание вредителя (возможная логика текста: я не ругаю и тем самым не актуализирую вредителя, а сразу изгоняю его). Во втором примере исполнитель оповещает внешние силы о правильности своих действий, которые способствуют безопасности младенца:

Персонажи – "помощники-успокоители"

Угомон

Угомон – один из самых популярных мифологических образов колыбельной песни. Только в собрании А.Н. Мартыновой он встречается около 50 раз (на 544 текста).

"Угомон" – отглагольное существительное, ставшее персонифицированным образом строгого успокоителя в колыбельной песне. Вместе с тем, у читателя колыбельных текстов может возникнуть ощущение относительной персонификации персонажа. Действительно мы имеем большее число примеров, когда "угомон" скорее воспринимается как глагол действия в команде на сон, а не как персонаж. К тому же "Угомон" практически не имеет развернутого мотива, он встречается только в устойчивой формуле "Уж ты спи, да усни // Угомон тебя возьми". Вторая строка формулы неизменна, первая имеет характер маркера – "Спи-усни" или близкие к нему варианты: "Уж ты глазаньки зажми", "Моя Танюшка усни". Настоящая "угомонная" формула – скорее формула усыпления, чем вызов мифологического "угомонителя".[155]

Чаще всего за формулой "угомона" следует формула "сна-роста", а затем мотив благополучного будущего (напр.: Мартынова 1997, №№ 41, 66, 68, 76, 86, 88, 322, 526; Чебыкина 1990, №№ 86-96). За формулой "угомона" может также следовать мотив колыбели – сравнения колыбелей (напр.: Мартынова 1997, №№ 74, 75, 324). Формула "угомона" часто сочетается с мотивом призыва успокоителей (напр.: Мартынова 1997, №№ 61, 74, 75, 177, 239, 246, 324, 337, 526, 538). "Угомон" встречается и в Богородичных сюжетах (напр.: Мартынова 1997, №№ 73, 77, 108, 246), более того, нам известны неожиданные сопоставления с Угомоном, например: "Ой, спи-усни, // Угомон тебя возьми. // Угомон возьми – Богородица".

Необходимо выяснить: призывают "угомон" как состояние или призывают "Угомона" как мифологического персонажа. В традиционном мифологическом сознании персонифицировано все значимое, в том числе и Угомон, и многие тексты колыбельных конкретно являют эту персонифицированность образа:[156]

"Баю-баю-баю-бай,

Не ходи к нам, пустолай,

Не ходи к нам, пустолай,

Моего Васю не пугай.

Мой-ет Васенька уснет,

Угомон его возьмет,

Угомон его возьмет,

Глазки ангельски зажмет,

Еще сон-дрема

Навалися на тебя."

(Мартынова 1997, № 177)

Угомон встречается в колыбельной и в мифологизированой паре:

"... Уж ты, Ванюшка, спи,

Угомон тебя возьми,

С угомоновной,

С красной девицею.

И ты спи по ночам,

Ты расти по часам..."

(Мартынова 1997, № 68)

Данный текст требует комментария. "Красная девица" – обычная свадебная формула. Но она может показаться чужеродной и опасной для колыбельной, поскольку, нарушается цветовая гамма колыбельной. В красные платья одеты русалки, проклятые женщины, покойницы-полуверицы (русалка вообще может быть красной). Красной девой на Печоре именуется лесной дух, заманивающий детей в лес (Власова 1995, 193). Но проблема нарушения "словаря жанра" снимается, если мы вновь обратимся к заговорам на сон, от бессонницы. Например:

1. Заря-заряница, красная девица, возьми бессонницу, безугомонницу, а дай нам сон-угомон(вообще, просьба дать "добрый угомон Рабу Божию младенцу" достаточна формульна в заговорах на возвращение сна – В. Г.) (Заговоры и заклинания 1997, 152).

В контексте заговора и его образов становится понятным персонаж "угомоновны – красной девицы" в колыбельной песне. В данном заговоре мы видим и другое проявление традиционного сознания – "персонификация" Угомона. Поэтому могут появляться и такие варианты колыбельных формул как "Угомон себе возьми".

Вариант Угомона – Упокой также намекает на персонификацию:

"Ай люлю-люлю,

Упокой тебя возьми,

Упокой дорогой,

Глазки ангельски закрой."

(Мартынова 1997, № 70)

Почему Угомон у некоторых исследователей трактуется как вредитель, нам непонятно. Возможно это связано с повелительным характером формулы, где присутствует Угомон. Но повелительное наклонение в колыбельной – жанровый признак.

Сон-Дрема

Сон и Дрема (Сон-Дрема) – особые персонажи колыбельной песни. Персонифицированность данных образов постоянно актуализируется. Сон и Дрема проявляются также в других жанрах русского фольклора – в заговорах на сон (относительная персонификация) и в посиделочной игре (водящий в хороводной игре "Дрема"). Сюжет колыбельной со Сном-Дремой включает несколько мотивов. Сконструируем наиболее подробный сюжет с данными героями:

1. Призыв Сна-Дремы.

"Сон да Дрема // Приди к (имя младенца) в голова"; "Как Сон да Дрема // Навяжись на тебя"; "Навались на глаза, // Накатись на плечо".

2. Путь Сна-Дремы.

Персонифицированность образов моментально актуализируется. Путь Сна и Дремы описывается подробно.

Сон идет: по окон, по сеням, по терему, по лавке, по куте, по нитке, по оцепу.[157]

Дрема идет: по болоту (искл.), возле дома, по проулочку, по терему, по избе, по сеням ("по новым"), по лавке ("по другой"), по куте, по губе, по полу, по лучку, по дуге, по веревочкам, по паутинке, по очепу.

Сон-Дрема: "По повети брела // Во кроватушку прибегла"; "По под зыбочке брела"; "Ищет Валю в пологу // На гибком качелю"; "По полу, по лавочкам похаживают // Ванюшке в зыбочку заглядывают".

Иногда в пути проявлется и агрессивное устремление к адресату: "Идет Дремота, // Расшибает ворота."

3. Описание одежды Сна-Дремы.

Сон: "в беленькой рубашечке", "в красненькой рубашечке", "в сапогах"

Дрема: "в голубой (рубашечке - В. Г.)", "она в белой кисее", "в сарафане голубом", "в катанках".

4. Указание цели прихода Сна-Дремы.

Поиск и усыпление: "Где Тасичку найдут // Там и спать укладут"; "Ищет-поищет // Шуруньку дружка // Где его найдет, // Там и спать укладет"; "Малютку ищут"; "Ищут колыбели в высокой избе"; "Ищут колыбель"; "Да засыпить Мишу хотят".

Иногда поиск сюжетно комментируется исполнителем: "Глупый Сон, Сон, // Неразумная Дрема! // Баю-баю! // Неразумная Дрема, // Мимо ты ходишь. // Колыбели не находишь // Вот тут колыбель..."

5. Диалоги Сна-Дремы.

Диалог-поиск: "Где бы мне Сашенькину // Колыбельку найти // Да и спать легчи"; "Где тут люлечка висит? // Где тут деточка лежит".

Диалог-утверждение сна: "Сон говорит: "Надо Валю усыпить". // А Дрема говорит: "Надо Валю удремить"; "Сон говорит: "Усыплю, усыплю". // Дрема говорит: "Удремлю, удремлю"; "Все ли спят из ребят?"; "Я малютку удремлю"; "Сон-от говорит: "Я спать хочу". // Дремота говорит: "Я дремать хочу!".

Обозначение качества диалога: "Сон Дрему спрашивает", "Сон у Дремы стал выспрашивать"; "Сон со Дремой // Порассорились"; "Сон да Дрема // Прирасхвасталися. // Сон-от говорит: "Я с Татьяной повалюсь". // А Дрема говорит "Я окутаюсь...".

6. Результат действия Сна-Дремы.

Фиксируется в редких вариантах,например: "Сон да Дрема // К Пете в люлюшку легла".

Такая исчерпывающая модель сюжета "Сна-Дремы" встречается крайне редко, но вариантов из 4-5 алломотивов достаточно много. Их сочетания последовательны, но некоторые из них могут опускаться (одежда, диалог). После сюжета "Сна-Дремы", по "подходе их" к адресату обычно следует мотив колыбели, формула сна-роста и мотив будущего. Сон-Дрема в сюжете могут следовать за другими успокоителями, такими как кот, угомон ("... Угомон его возьмет, // Глазки ангельски зажмет, // Еще Сон-Дрема // Навались на тебя.")

Перечислим признаки персонификации Сна и Дремы: они идут по реальному, ощущаемому пути ("по терему, по лавке"), они эмоционально общаются (спорят, спрашивают, хвастаются), они одеты в одежду по полу. Сон – мужской образ, Дрема в одних случаях мужской ("Дрема идет", "в рубашечке"), в других, что соответствует языковому роду, – женский ("Наша Дрема шла", "в сарафане"). Наличие антропоморфных признаков очевидно. Они даже могут обозначаться как брат и сестра ("Сон да Дрема – // Брат и сестра").[158]

В некоторых случаях основные формулы со Сном-Дремой используются и вне их собственного сюжета. Но в таких текстах всегда происходит тонкое языковое изменение. Приведем только один пример:

"Кот-котанаич,

Поди к нам ночевать

Да Ванюшу качать.

Кот осердился,

На печку спать ложился,

Онучки в голову клал

И Ванюшу не качал.

О лю-лю-лю,

Спать, Ванюша, не писать,

Только глазки сожать.

Днем давай, Ваня, делать,

А ночью спать.

Сон да дремота -

Вот Ванюшина работа"

(Мартынова 1997, № 382)

Как видим здесь появилась дремота в сочетании со сном, персонифицированность снята.

Некоторые исследователи видят взаимосвязь мотивов колыбельных с образами Сна и Дремы в заговорах на сон. Но если внимательно посмотреть на структуру и образный ряд таких заговоров, то обнаруживается сугубо относительная связь. Действительно, мы можем привести в пример заговоры, где будут перечислены мифологические успокоители: Сон, Упокой, Угомон. Например: "Курушки, курушки, возьмите бессонницу, а дайте свой сон-упокой, добрый угомон рабу Божию младенцу (имярек). Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь" (Заговоры и заклинания 1997, 155) или "Заря-заряница, заря, красная девица! Твое дитя плачет, пить, есть хочет, а мое дитя плачет, спать хочет. Возьми свое безсонье, отдай нам свой сон, по сей день, по сей час, по мой наговор, во веки веков, аминь…" (Майков 1992, № 58). Но в данных примерах притяжательное местоимение "свой" четко показывает, что перед нами другая ипостась сна.

В заключение повторим тезис, предложенный в предыдущей главе. Сюжет "Сна и Дремы" в своей наиболее частой мотивной композиции представляет из себя схему прогностики благополучного будущего адресата: Вызов, наделение сном (призыв-приход Сна-Дремы) + Обозначение потенции сна, акт преображения (формула сна-роста, мотив колыбели) + Результат сна (благополучное будущее). Сюжет "Сна-Дремы" – это своеобразная колядка убаюкивателя. Заложить "результативность" сна в будущем могут мифологические вестники другого пространства – Сон, Дрема. В некоторых случаях, когда формула "сна-роста" упускается, Сон-Дрема выступают как исключительные "колыбельные колядовщики" (благопожелатели):

"Ходит Сон по лавочке,

А Дрема-то по полу.

Как Дрема-то говорит:

"Будешь в золоте ходить.

Будешь в золоте ходить,

Чисто серебро носить.

Матушкам, нянюшкам

Обносочки дарить".

Баю-баю-баю,

Баю Оленьку мою."

(Мартынова 1997, № 25)

Поиск по сайту: