Охранительная функция колыбельных песен

Как уже сказано во введении к главе, вследствие специфического состояния младенца и его статуса в восприятии носителей традиционного сознания, колыбельная песня, как и всякий текст ритуала вокруг ребенка, не может обойти охранительную функцию.

Несмотря на то, что результат функции заключен в "охране" адресата песни, нельзя говорить, что она направлена только на его сознание. Она ориентирована и на сознание успокоителя, поскольку утверждает в нем "защищенность" ребенка. Когда мы говорим о сознании успокоителя, мы не имеем ввиду только индивидуальное сознание. Жанр транслирует функциональные императивы во всем мировоззренческом поле традиции, а не только в индивидуальном мировоззрении. Он, как и любой фольклорный жанр, занимает свое место в общей мировоззренческой структуре.

Колыбельная песня не только реализует охранительную функцию в отношении адресата, она обладает и превентивными качествами. В ней отсутствуют признаки, которые изначально могут нарушить охранность младенца. Она имеет строго ограниченный (даже "детский") демонологический ряд[51], в ней четкие пространственные обозначения (строго ограниченные экскурсы в "чужое" пространство, постоянная акцентация края), в ней специфическое употребление времени (слово "ночь", например, употребляется только в контексте сна и его преображающей силы, ср. формулу "спи по ночам, расти по часам"), строгая цветовая гамма, исключающая "опасные" цвета.[52]

Охранные функции колыбельной песни выражаются как на уровне формул, на уровне мотивов, так и на уровне сюжета. Охранительная функция распространяется на всю гамму действий по отношению к ребенку. Охраняется не только он сам, но его рост, его сон, и только тогда адресат песни удачно завершит переход.

Все мотивы (и большая часть формул) колыбельной песни полифункциональны. Мотивы будущего благополучия, формулы роста также имеют и охранительные смыслы. Утверждением благополучно завершившегося перехода (формула "Вырастешь большой") косвенно охраняется "рост" и "взросление" ребенка.

Мотив пугания-предупреждения, мотив изгнания вредителя также, кроме "усыпительной", эпистемологической функций имеют и охранительный контекст. С одной стороны, призыв, например Буки, – явная агрессия. Но мотив в большинстве случаев разворачивается в следующую сюжетную структуру: обозначение (приход вредителя) – его изгнание (определение ему работы).[53] Заметим, что несмотря на обозначение Буки, во многих текстах уже начальная формула строится на его изгнании "Бай-бай-бай, // Поди, Бука, под сарай". Данный текст, несмотря на видимую "антиохранность", представляет собой прецедент многих охранных актов традиционной культуры. Чтобы изгнать "чужое", необходимо его обозначить, "вызвать" на пространственно-временную "границу", соотнести с чем-либо (иногда даже с собой, как в культуре ряжения). Только тогда возможно обрести и утвердиться в безопасности. Изгнание чужого, опасного (персонифицированной болезни, смерти) может даже завершаться его ритуальным умерщвлением, и мы встречаем такой пример и в колыбельной песне: "Мы бабайчика убьём, // Ване шубоньку сошьём" (Банин 1983, 97; см. подр. параграф "Заклание животных в колыбельной песне").

В колыбельной песне есть три постоянных акта, которые мы можем определить как охранительные:

1. Постоянное использование притяжательного местоимения "мой", которое имеет "подсознательный" охранный смысл (мой – не чужой).

2. Постоянная акцентация имени адресата песни (прямое "называние" или, косвенное, посредством местоимений "ты", "тебе"). Имя само по себе имеет как прогностические, так и охранные смыслы, например, сложный выбор "подходящего" имени (обряды имянаречения), имя по счастливому или богатому родственнику. При выборе имени могут уже ориентироваться на его охранительные качества: "Если младенцы умирают, то просят священника дать новому имя похитрее – например "Цихердон" (Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 52. Л.6. Владимир., Суздальский, 1898. Бобров А.).

Произнесение имени младенца в колыбельной – конкретизация охранных действий именно для адресата песни (например, прилет Ангелов-хранителей). Называние имени – свидетельство крещения адресата и, следовательно, его защищенности. Заговор, оберег, как жанры которые, как и колыбельная, воздействуют на действительность, могут потерять это качество, если не будет произнесено и обозначено имя "преобразуемого" ("имярек"). Причем, в большинстве случаев – трижды. В заговорных обрядах, связанных со сном ребенка, обозначение имени обязательно.[54]

Аналогична роль имени адресата и в колыбельной, где оно в одном тексте может повторяться до 20 раз (Марты­нова 1997, № 527).

3. Постоянное "скрытое" обозначение пола ребенка, как намек на его завершенность и, следовательно, большую защищенность. Пол обозначается через имя, будущее (по профессии или свадьбе), подарок, одежду.

Наиболее сильно охранительная функция проявляется в колыбельных песнях, где призываются и обозначаются божественные персонажи. Сон младенца не обходится без оберега, где также фигурируют божественные персонажи.

Охранительные смыслы проявляются в таких текстах весьма вариативно. Во-первых, это тексты с формулами "объяснения рождения" или формулами "Божественного" рождения. Чаще всего, это формула "подавания" ребенка в окошко (граница):

"Тебя батюшка Христос

Под окошечко принес"

"Богородица дала,

В окошечко подала:

"Нате-ка водитеся,

Да смотрите, не ленитеся"

"Бог тебя дал,

Богородица дала

Да пожаловала:

Она крылышком махнула

Да на окошечко пихнула."

"Бог тебя дал,

Христос даровал.

Пресвятая Похвала

В окошечко подала,

В окошечко подала,

Иваном назвала..."

Реже встречаются формулы: "Тебя Господь дал, // Да Христос наделил." "Обыденное" (по "обманным" формулам) объяснение рождения почти не встречается.[55]

Более того, Богородица не только "подает" младенца с "того пространства", она может заниматься даже его "перепеканием-перерождением" в печи (см. сноску № 31):

"Ох, ты, ангел мой, спи,

Успокой тебя возьми,

Успокойся, ангел мой,

Богородица с тобой.

Никола милостливой.

Тебя вырастила,

На пычи поставила,

Жить заставила."

(ИРЛИ, к. 261, п.1, № 221. Новг. Пестовский,
Беззубцево. Туманова А.Т. 1896. Зап. Митрофанова В.В. 1968)

Божественными персонажами в колыбельных формулах маркируют пространство ребенка, проецируя не только защиту, но и его "благодать": "Христос у тя в головах стоит", "Мати Божья у ноженек стоит", "Ангелы-хранители по бокам стоят".

Приглашение Богоматери в успокоители: "Усыпи тебя, дитя // Богородица свята", – достаточно частый акт колыбельных, он также реализуется в устойчивых формулах:

"Спи, младенец, милый мой,

Богородица с тобой:

Богородица ты мать,

Уклади-ко Мишу спать.

Богородица Марея

Усыпи Мишу скорее!"

(Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 799. Л.12. Новг.,Череповецкий, 1898. Антипов В.)

Более того, нередко актуализируется местночтимая икона, обладающая особой сакральной силой: "Успенья мать, // Уложи младеня спать", "Тихвинская Мать, // Приходи дитя качать".

Богородица – основной божественный персонаж русских колыбельных. Причин этому явлению множество, достаточно сказать, что у Богородицы особая роль в русском крестьянском пантеоне святых (очень ограниченном). Мы можем представить даже текст "колыбельной молитвы" Богородице о сне и здоровье ребенка:

"Уж ты Матушка-Мария,

Пособи Сашу укласть.

Матушка – Мария,

Пособи и помоги.

Баюшки побай -

Сашеньки здоровья дай!

У мня Саша не помрет,

И по улушке пойдет да

И посмотрит весь народ..."

(Русская традиционная культура 1997, 1, 32)

Богородичные престольные праздники самые частые в приходе. Богородица – заступница. Но Богородица имеет особое значение в контексте рождения младенца. Молятся Богородице для успешного разрешения от бремени, апокриф "Сон Богородицы" кладут в колыбель. Чаще всего, на Богородичной иконе "заветают" (завитают, завечают) на выздоровление ребенка (оставляют залог, в Тихвинском уезде – полотенце). В колыбельной песне зафиксирован акт заветания на сон. Даже если это только колыбельное, жанровое "заветание" на сон, и оно не имеет прецедентов в реальном заветании, трансляция данного акта свидетельствует о высочайшем сакральном значении сна для ребенка (заветают чаще на исправление серьезного недуга) и особой важности охраны его сна:

"Успения Мать,

Уложи младеня спать

На тесову на кровать.

Уложи, усыпи

На всю темную ночь.

Как я байкала, качала

И Успенью завечала:

Богородица Мария,

Уложи дитя скорее

На всю темную ночь

На весь белый день

Да на всю темную ночь.

Как я байкаю, хожу,

Да никому не скажу.

Как я байкала, качала,

Божьей милостью начало."

(Харузина 1906, 95)[56]

Мотив заветания мы встречаем и в Каргопольской традиции:

(Русская традиционная культура 1997, 1, 24-25, 30.)

В каргопольских примерах мы видим только косвенное заветание на сон (Байкаю-качаю-завечаю), но здесь четко обнаруживается временная зависимость действия (завечания, паломничества) и жизни. Таким образом, в смыслы сна закладывается временная прогностика жизни (день – год – долгий век). Второй каргопольский текст актуализирует смыслы благодати, акцентируя Рождество Христа (также младенца), более того, в нем усиливается контекст "переходности": календарно-мировоззренческий переход (от Рождества Христова) и "переходность" самого убаюкиваемого младенца. Переход как время особой прогностики требует особых действий, в данном случае "заветания".

Охранительная функция в колыбельной осуществляется призывом или обозначением Ангела. Общеизвестны в традиционной культуре сравнения ребенка с Ангелом. Существует поверие, что Ангел приносит душу ребенка и присутствует при его рождении (Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 348. Л.16. Новг., Череповецкий, 1898. Жуков А.). В день первых именин на окошко ставят Ангелу воду. Если ребенок умирает, то "... до семилетнего возраста пойдет непременно в рай, а младенец двух или трех лет может даже поступить в Ангелы" (в некоторых традициях даже в Архангелы). Известно "общение" Ангела и младенца, когда ребенок во сне улыбается, смеется: "Ангелы небесные беседуют со младенцем, если плачет – думают, что ребенок во сне видит буку" (Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 348. Л.21. Новг., Череповецкий, 1898. Жуков А.). Колыбельная, естественно, проецирует это мировоззрение (ср. устойчивые формулы колыбельной "Успокойся, Ангел мой", "Глазки ангельски закрой").
В охранительном смысле Ангельский контекст выражается в формулах: "Ангел Божий над тобой // Крылышком помахивает // (Имя адресата) спать укладывает" или "Вьется Ангел над тобой // Над тобой, над головой, // Над головушкой твоей. // Крылышком помахивает // (Имя адресата) спать укладывает". В некоторых текстах (особенно в Костромской губернии) Ангел – единственный образ, вокруг которого разворачивается вся сюжетная линия:

"С неба Ангелы летели,

К тебе в зыбочку глядели,

В зыбочку они глядели,

Ване плакать не велели.

А еще-то вот летели -

Тебе спатеньки велели;

Спать тебе они велели,

Да и плакать не велели.

Все ведь Ангелы с тобой

И Архангелы с тобой.

Распевают над тобой,

Над головушкой твоей.

Божья Матерь над тобой,

Над тобой над красотой,

Что над ангельской душой."

(Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 596. Л.8.
Костромская, Галичский, 1899. Решеткин В.)

Как видим по последним двум примерам, в таких колыбельных очень часто используется строка из оберега, чаще оберега на сон ребенка: "Спи с Ангелами, со Архангелами" (см. параграф "Колыбельная песня и заговор").

Близок к ангельскому началу и голубь (и в смысле первовестника и в смысле хранителя душ), один из популярнейших успокоителей в колыбельной песне. (См. главу: "Персонажи русской колыбельной песни").

Следует отметить, что Спас, Богородица, Ангелы – единственные божественные персонажи колыбельной. Крайне редко к формуле, относящейся к Богородице "Она милостива, // Тебя вырастила" как усиление охранительной функции добавляется "Никола милостивый".

Колыбельная песня транслирует и другие действия, связанные с охраной младенца. Прежде всего это наделение ребенка такими атрибутами защиты как крест и пояс.

Крестнадевался при крещении, потом, чаще всего, его вешали над зыбкой, чтобы он не мешал младенцу, иногда клали под подушку.[57] Сравним в колыбельных:

"... Уж я Валенькю люблю,

Валю спать уложу.

Спи-ко, Валя, со Христом

Под серебряным крестом!.."

(Ефименкова 1977, 18)

"Под крестом" – значит под его защитой. Другой пример: "Спи-ко, Степонька, давай, // Да со крестом и усыпай" (Ефименкова 1977, 66).

Близким по охранительным смыслам к одеванию креста является акт опоясывания, который также транслирует колыбельная песня.

Опоясывание являлось важным фактором охраны новорожденного. В терминологии поясов существуют названия: крайка, окрайка, покрома, покромка, покромь. Пояс-оберег, составляющий часть верхней одежды, был широко распространен. Пояс защищал ребенка и составлял первую границу: "Человек беспоясный есть человек доступный темным силам. Кикиморы и удельницы всего чаще похищают детей, когда они ходят без пояса.[…] К шести неделям крестная мать должна приготовить ребенку пояс. […] Если она к этому времени ребенка не опояшет, то она поплатится за то его смертью" (Барсов 1877, 76). Г.С. Маслова фиксирует факты, когда для общения с представителями другого пространства – "нечистой силой" снимали одновременно с крестом и пояс (Маслова 1956, 692). Пояс приравнивался к нательному кресту (ср. в фольклорных текстах: "без креста, без пояса"). За каждого умершего некрещеным и заспанного младенца обязывалось давать ребенку, как милостыню, 40 медных крестиков и 40 поясков (Кремлева 1989, 252). Есть многочисленные свидетельства, что у старообрядцев, в том числе и Волотовского района Новгородской области, с которыми работал автор, ранее существовал обычай во время крещения одевать на ребенка нательный пояс, который не должен был сниматься всю жизнь. Таким образом, пояс также обеспечивал функцию охраны.

Акт опоясывания в тексте, связанный с ребенком, встречается и в апокрифе "Сон Богородицы", который, как мы говорили, клали в зыбку. Для примера приведем начальные части одной из записей апокрифического текста:

(Обереги 1994, 40)

Другая запись: "Ангел мой, сохранитель мой, сохрани мою душу, скрепи сердце мое, враг-сатана, откачись от меня, нет у меня ни питья, ни ятья, нет ни кушанья (1), есть у меня только Пресвятая Мать Божья. Богородицародила Христа между райским дверями, во пелены пеленала, во шелковые увивала, во пелены берчатые, во поясы шелковые(2)..." (Адоньева 1993, № 300)

Покупка пояса, посылка кота в лес за поясом, опоясывание – устойчивые формулы колыбельной песни – словесное дублирование реального опоясывания, следовательно, дублирование и защитных действий:

"... Баю, баю, покачаю

Дитю миленькую.

Дитю крошечную!

Я пойду во торги

И куплю пояски,-

Все шелковенькие.

К люльке прицепите,

Аннушку усыпите.

Баю, баю, укачаю.

Сон да Дрёма..." (ТФА, 54)

"А-баю-баю-баю,

Пошел котик во лесок,

Нашел котик поясок-

Ваню подпоясывать.

Пошел котик и к Аленке,

Несет Ване пеленки..."

(ИРЛИ, к. 69, п.9, № 564. Твер., Весьегонский, Сандово. 1927)

В данных текстах мы обнаруживаем и пеленание. Пеленание в традиционной культуре также рассматривается не только как обыденный акт.[58]

Охранные (как и прогностические) смыслы несут сюжеты колыбельной, связанные с одеванием ребенка в рубашку:

"Баю-баюшки-баю,

Куплю выбайки.

Я сошью тебе рубашку -

Косой вороток.

Пришью к твоей рубашке

Жаркий торочек,

Медны пуговки."

"Байки-спобайка,

Купим китайки,

Сошьем-то рубашку,

Косой вороток.

Косой вороток

Рукавок по локоток."

(Чебыкина 1990, № 70, 72)

Генетически охранные смыслы детской рубахи связаны с представлениями о "сорочке" (околоплодный пузырь), которая имеет особые защитные и прогностические смыслы. Общеизвестно, что если человек родился в "сорочке", он более счастлив и охраняем: "В рубашке родился". Ее (сорочку) высушивают, хранят до свадьбы, даже крадут. Общераспространен обычай носить в ладанке часть сорочки: "Ладанки носят немногие, зашивается в них часть сорочки в которой человек родился, ладан, молитва "Да воскреснет Бог"(Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 676. Л.4. Новг., Белозерский, Вересов В.). Функции "сорочки" проецируются и на рубашку, в которую принимают ребенка (в грязную отцову рубаху). В Вятской губернии: "Через пять часов (после рождения ребенка – В. Г.) приходят соседки, готовятся к крестинам, шьют рубашку и приносят лакомой пищи"(Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 416. Л.8. Вятская, Котельнический, 1899. Созонов В.). Во всех традициях крестные готовят и дарят рубашку вместе с крестиком к крещению: "До крещения не надевают креста, рубашки, пояса – это делает священник при крещении. До крещения ребенок завертывается в одну пеленку... До исполнения года, рубашки ребенка моют, не выворачивая на внутреннюю сторону, потому что иначе ребенок долго не будет ходить и говорить"(Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 840. Л.16. Новг., Череповецкий, 1899. Власов А.). Когда одевают ребенка, в приговоре-обереге также обозначают рубаху:

"Одевайся Раба Божья (имя)

В тоненьку поношену рубашку.

На Божью милость,

На Христову радость."

(Бурьяк 1995, 14)

По Тихвинскому уезду нам известны случаи снятия с занемогшего младенца рубашки и прятания ее под балкой в подпол (навсегда). Такому ребенку шьют новую рубаху. Следовательно, старая рубашечка "не справилась" со своими охранными задачами, ее меняют на новую, а захороненная внизу должна давать энергию роста.[59]

Немаловажное значение имеют и другие символы обережения – нательный образ (образок) и свеча. Образок упоминается в колыбельной вместе с другими предметами, имеющими символику обережения (полог, пояс):

"... Голубого ситцу полог,

Полог тонкий, полог долог,

Для качалки поясок,

Под подушкой образок "

(Мартынова 1997, № 480)[60]

Свеча в колыбельных песнях встречается крайне редко, но есть в текстах с превалирующей охранительной функцией:

"Спи-ко, милая,

Да дочь любимая,

Бай да лю-лю, спи, усни.

Еще Божья милость

На головушке твоей.

Тебе Господь дал,

Да Христос наделил.

Еще спи-ко, усни,

Красный сон себе возьми.

У Нины крюк золотой

Как на этом на крюку

Воскова свеча горит,

Тута Господь сидит,

Все про Нину говорит."

(Мартынова 1997, № 100)

Зажигание свеч (венчальных и четверговых) – обычный акт при болезни ребенка.[61] При трудных родах этот обряд практикуется повсеместно. Вообще, обрядовая практика требовала постоянного "обставления" пространства ребенка предметами, имеющими божественную символику. Например, кусок ситца, в который завертывают ребенка перед крещением, и впоследствии шьют ему рубахи называется, по аналогии с церковным облачением, "ризки"[62].

Особое значение имеет функция колыбельной песни в организации защитного пространства младенца. Колыбельная песня акцентирует пространство ребенка, маркирует его в нем, подтверждает благополучность этого пространства.

Прежде всего, это обозначение в колыбельной ребенка в зыбке, под пологом и на очепе.

Не побоимся сказать, что большинство исполняемых колыбельных песен в той или иной степени фиксирует это пространство. Зыбка подробно описывается во всех своих деталях и в превосходной степени (т. е. трансляция маркировки младенца в охранном пространстве и благополучие этого пространства):

"... Как у Даши колыбель

Во высоком терему,[63]

На высоком на крюку,[64]

Да на тонком оцепу.

Кольца, пробойца

Серебряные.[65]

В шитом-браном пологу.[66]

В изголовьях – куны,

А в ногах соболи..." [67] (ТФА, 35)

Зыбка в колыбельной песне описывается не только часто, но и весьма разнообразно, в вариантах формул: "Как у нашей-от Машеньки // Зыбоцка дубова"; "Вся колыбель позолоченная"; "В колыбели золотой"; "У Вани зыбочка лычка, // Позолочены бочка // Да позолочена стоечка". Есть и варианты развертывания описания: "Точеная, позолоченная"; "Новоточенная, // Позолоченная, // Сверху медью // Околоченная"; "Колыбелька золота, // Позолоченная, // В ней постелька постлана, // Перинушка пухова, // Перинушка пухова, // Подушечка положена в голова."; "А кроватка тесовая, // А постелька перяная, // И в ней каждая перина // Да по полтора аршина. // Как постелька пуховая, // А пеленка портяная. // Как подушечка шелкова, // Моя деточка толкова."

В традиции зыбка (люлька) насыщается сильным охранительным потенциалом, поэтому ее частое, "многоформульное" обозначение в колыбельной песне понятно в контексте охранительной функции.

Один из типов зыбок, весьма распространенный на русском Севере, – обшитая холстом рама: "Делают пяльцы четырехугольной формы и обшивают их толстым холстом так, чтобы середина его несколько висела вниз."(Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 743. Л.12. Новг., Тихв., 1898. Иванов В.). Таким образом, перед нами один из прецедентов традиционной организации пространства – четырехугольник (рама), одна из основных форм (наряду с кругом) традиционного структурирования пространства и, соответственно, его защиты.

Были ограничения и в выборе материала для зыбки (хотя не в такой степени, как для строительства дома). Исключено было употребление осины, дерева, пригодного в утилитарном отношении, но в народном мировоззрении "худого" и "проклятого" ("до сих пор дрожит, на ней Иуда повесился"). Щепу осины могли использовать "для порчи" ("закопать семь осиновых щепок во дворе – скотина болеть будет"). Осина могла перенести свои негативные ("проклятые") качества на ребенка, тем более, что проклятие – самое сильное и самое негативное действие в отношении детей ("проклятые дети" – одни из основных персонажей народной демонологии – лешии, лембои, кикиморы, русалки и мн. др.). В Тихвинском уезде других ограничений по выбору материала для изготовления зыбки не было, кроме вообще запрещенных в данной местности для любого строительства (по другим регионам см.: Байбурин 1983, 26-34). Запрещалось использование деревьев с ярко выраженными аномалиями, слишком старых, слишком молодых, сухих деревьев, которые могли передать "сухоту" и обитателям сделанного из него жилища и, соответственно, зыбке. Существовал запрет на рубку деревьев с "жальников"[68] – нарушение не только нравственного "табу"; нельзя для зыбки рубить и на "крестах" – перекрестках дорог, в опасном пространстве, где концентрируется "нечистая сила". Эти деревья могли принести горе тому, кто их срубил, и оказаться губительными для новорожденного.

Особый пространственный смысл, функцию границы пространства и его охрану выполнял рябиновый обруч, который огибал верхний край тихвинской зыбки. Рябина в Тихвинском уезде, и не только здесь – дерево с положительным знаком, участвовало в оберегах и, таким образом, охраняло пространство зыбки и ребенка (Головин 1991, 94).

Зыбка имеет аналогии с гнездом. В обыденной речи крестьян зыбка нередко именуется гнездышком (ср. частые обозначения детей в колыбельных ласточками, голубками). Свое, защищенное пространство часто обозначают как "гнездо" ("Покинул родное гнездышко"). Гнездом окуривают больных детей (Тихвинский уезд), передавая пространству ребенка его охранительные свойства. Таким образом, зыбка, структурируя пространство ребенка, актуализирует защитные границы. Особенно это важно для больного ребенка. Ночью зыбку больного ребенка подвигали к образам, усиливая, таким образом, охрану его пространства.

По экспедиционной практике нам известны случаи "запаривания" новой или старой зыбки древесным материалом высокого сакрального смысла: "вересом" (тихвинское название можжевельника). Последний несет очистительные и прогностические функции. Например, в Великий Четверг им запаривали кадки, а в Тихвинском уезде Великий Четверг – один из наиболее ритуально насыщенных дней в году, демонстрирующий действия прогностического смысла, связанные с будущим благополучием. Верес здесь курят в избе после выноса покойника, чтобы не возвращался. Таким образом, верес "очищает" и пространство зыбки.

Следующим действием по организации пространства новорожденного является укладывание в зыбку предметов высшего сакрального смысла – ладана, апокрифа "Сон Богородицы". Первый выступает в контексте сакрального "запаха", охраняющего пространство: "Кладут в колыбель ладан – Черт ладану боится" (Архив РЭМ. Ф. 7. Оп. l. Д. 52. Л. 4. Владимир., Суздальский, 1898. Бобров А.). Апокриф выполняет роль оберега, который имеет и пространственные смыслы. В зыбку могли положить чеснок, запах которого также защищал пространство.

Можно вспомнить еще один ритуал, обеспечивающий охрану "зыбочного" пространства – укладывание в колыбель сначала кошки и только затем ребенка. Здесь мы фиксируем феномен ритуального двойника, важный, с точки зрения освоения пространства, организации его безопасности для младенца. Феномен строительной жертвы и создания благополучного пространства продолжает работать, например, не только в ритуале уложения в зыбку животных, но и денег. У нас есть экспедиционная информация, что в зыбку клали серебряную монету – поздняя замена жертвы, которая прогнозировала богатство (ср. монета в первом венце при строительстве дома). Мир должен быть уравновешен. Всякое новое должно быть включено в поток смертей и рождений. Пространство любого поселения считается окончательно обжитым, "своим", "застрахованным" от фатальной смерти после появления кладбища. Возможно, по аналогии с этим, мы фиксируем скрытые пространственные и прагматические смыслы таких явлений, как смертные колыбельные и колыбели с рисунками Голгофы.

Даже вышеперечисленных примеров достаточно, чтобы доказать, что зыбка имела высокий семиотический статус. Зыбка – часть пространства дома с весьма четкими границами (она в северном варианте висит) и включена в сложнейший ритуал первовключения ребенка в традиционную культуру.

Ее место под матицей – это середина избы, ее центр. Более того, зыбка находится в объемном центре избы, а не только в топографическом. Она висит в месте ряда других важнейших действий: здесь останавливается сват, на девятой половице под матицей произносятся "защитные" заговоры. Зыбка – это "свернутый" дом.

Зыбка не выкидывается (если только в ней не умер младенец), она предназначается новым и новым новорожденным, даже другим поколениям, вплоть до своего физического изнашивания; зыбка хранит освоенное пространство – это некий знак традиции, направленный и в прошлое и в будущее.

Здесь уместно повторить мысль А. Леруа-Гурана о том, что специфическое человеческое овладение пространством возможно при условии создания понятийной модели выделенной части пространства, при условии включения объекта в своего рода понятийный "словарь". Внешним признаком включения можно считать наделение объекта, в нашем случае младенца, "пространственным" обозначением. Подтверждение этого – обозначения младенца именем по пространству – люлечник, зыбун, зыбочник, качельник и другие (данные по словарю А.Х. Востокова – Востоков 1852).

Таким образом, зыбка (люлька, колыбель) защищена по конструкции, по технологии изготовления, прошла ряд ритуалов по организации "безопасности" и "чистоты" своего пространства. И колыбельная песня именно в этом контексте постоянно фиксирует "защищенное" пространственное поле новорожденного. Можно привести и другие примеры формульных и неформульных фиксаций зыбки в колыбельной. Аргументы некоторых авторов, считающих, что красочное описание зыбки (вышеприведенный пример) – повторение реального описания царской колыбели, на наш взгляд, не учитывают мировоззренческого аспекта.[69] Следуя такой логике можно сказать, что деревенские колядовщики ("Столбы точены, позолочены") прошли опыт "дворцового" колядования. Столь красочное описание зыбки (развертывается преимущественно в двух мотивах: "призыва успокоителя" и в описательном мотиве сравнения колыбелей "в пользу" ребенка). Использование этого фольклорного трафарета связано как с прогностической функцией (благопожелание), так и с охранительной (см. ниже аналогии колядки и колыбельной).

В контексте охранительной функции для нас важны сюжеты "определения" ребенка в зыбку ("Маленькие детки в колыбелечках спят", "В зыбочке новой // На периночке пуховой"; "В зыбочке тепло // Ягодке тепло"; "Зыбочка зыбается // – Девочка качается"; "Спи не ломайся, // С зыбочки не поднимайся"). Наиболее показательны тексты следующего типа:

"Баю, баю зыбаю

Отец пошёл за рыбою

Дедушка дрова рубить

Матушка уху варить.

А Ванечка остался

И в зыбочку забрался"

(ТФА, 32)

"Баю, баюшки баю,

Да все ушли за рыбою.

Серёжинька остался,

Да в байку спать забрался."

(ТФА, 33)

Есть сюжеты "запрета" нарушения колыбели ("Колыбели не ломай"; "Колыбель не снимай"), но, в подтверждение нашей гипотезы, "изгнание" ребенка из зыбки сразу помещает его в опасное пространство:

"Баю-баю-баю-бай,

Поскорее засыпай.

Выну из зыбки,

Кину в море рыбке,

Скушай, рыбка, Лиленьку

Непослушную."

(Мартынова 1997, № 472)

Не менее важное пространственное значение имеет и очеп, который постоянно фиксируется в колыбельной песне. Он также описывается в колыбельной весьма разнообразно: "На дубовом оцепу", "На кленовом оцепу"; "На гибком оцепу"; "На высоком оцепу", "Оцепок деревянный" и др. Д.А. Баранов видит в очепе символику пути, дороги: "В пространственном измерении колыбель представляется концом пути, по которому ребенок пришел из иного мира в мир живых" и приводит достаточно много примеров символических смыслов очепа (Баранов 1995, 237-238)[70]. Д.А. Баранов также приводит смысловые аналогии основного материала очепа, как он считает – березы, которая выступает в обрядах в качестве мирового дерева. Здесь мы склонны не согласиться, так как по нашим экспедиционным сведениям, основным материалом для очепа служит ель, по причине своей прочности и упругости. Для Новгородской губернии, как свидетельствует Е.А. Покровский, наиболее характерна рябина, для Тверской и Вятской – береза; в других местах – ель. Мы также считаем, что у очепа есть и другие, не менее важные пространственные ориентиры – векторные и охранительные.

Обратимся для начала к толкованию слова "очеп" ("оцеп"). Начиная с 1996 года в тихвинских экспедициях, мы постоянно фиксировали значение слова "очеп", "осик", как залога охраняемого пространства – пастушьего "обхода". Именно так (очепом, осиком) именуют своеобразный предмет[71], который прячут пастухи и в котором концентрируются сакральные представления об "обходе". Случайное обнаружение, прикасание к нему грозит разрушением "обговоренного", защищенного пространства, смертью пастуха, гибелью скота от нечисти и животных. Слово "очеп" выступает здесь в значении своего производного – оцеп, оцеплять, т. е. закрывать (напр., оцеплять ворота – см. словарь В.И. Даля), оборонять (оцепить город – см. словарь В.И. Даля), обвязывать (очеп – обвязка для волос, см. словарь В.И. Даля).

Очеп (формулы качания) имеет как прогностические, так и охранительные ориентиры. В мотивах и формулах колыбельной песни (как вектор устремления) он "ориентирует" ребенка по качеству. Приведем, для примера, одну тихвинскую колыбельную:

"Бай, бай, качу,

На дубовом оцепу,

На серебряном крюку.

В тонком браном пологу."

(Традиционный фольклор Новгородской области 1979, № 260)

Крепость – факт нормального и желательного развития. Здесь следует вспомнить народные представления о законнорожденных детях как "костяных", "кременных" и незаконнорожденных, как "сыромолотых".[72] Оппозиция "твердый – мягкий" в традиционном сознании соотносится и с ребенком (ср. маркировку ребенка по "хлебу") Его крепость – факт определенной завершенности и, соответственно, охранности.[73]

Приведем два примера:

"Я качу, качу, качу

На дубовомочепу.

О качь, качь, качь,

Мила деточка, не плачь."

(Мартынова 1997, № 523)

"Вася, зыбочка дубовая,

Огибочка шелковая,

Очепок вересовый,

Вождички ивовые,

Еще масляник-рожок

Обсажен был жемчугом."

(Лойтер 1991, № 50, 51)

Подчеркнем, во-первых, крепость "дубовой" зыбки. Но особо здесь следует выделить материал очепа – "верес" (можжевельник). Данное дерево не только обладает очистительными качествами (см. выше). Оно часто первенствует в "древесном" пантеоне, это самое благостное дерево, его даже употребляют в следующей оппозиции: "Вересинка – Божья древесинка. Осина – худая деревина." Общеизвестна охранительная сила вересового нательного креста. Но нас прежде всего интересуют его качества крепости. И здесь, по традиционным, представлениям, он является самым крепким деревом: "Вересовый крест (надгробный – В. Г.) сто лет стоит", "Вересу износа нет" (тихв.), более того, вересовый кол (именно из-за представлений о его крепости), предпочитали в междеревенских драках. Именно "мировоззренчески" предпочитали (тихв. формула угрозы в драке "Вересового кола захотел!"), но использовали редко (трудно найти прямой, медленно выделывается).

В заключение можно сказать и об охранительных функциях полога, который всегда обозначают и описывают в колыбельных.

У полога, который вешают на веревки зыбки, главная функция – предохранить ребенка от насекомых. Но отметим, что пологом служила (записано у многих информаторов и постоянно фиксировалось в этнографической литературе) старая, нестиранная материнская юбка (напр., Виберг 1878, 125). Факт ее старости и нестиранности (в подстилку также использовалась старая родительская одежда), свидетельствует и о ее охранных функциях. В колыбельных песнях достаточно часто встречается формула: "В шитом браном пологу"; "В тонком кутном пологу"; "За шитым, браным положком, // За хрустальным стеклом"; "Положочек золотой камки"; "С белым пологом"; "А крючок золотой, // Положок-от распашной, // А почепочка – ала ленточка" и др. Таким образом, акцентируется как защита пространства, так и благоприятное, "уютное" пространство младенца.

Следует отметить еще одно охранительное качество колыбельной песни. Почти каждый текст колыбельной (каждый текст ситуации убаюкивания) не оставляет младенца одного.

Присутствие кого-либо косвенно обозначается притяжательным местоимением ("мой", "наша") или фиксируется непосредственно в тексте. В одних случаях, это божественные персонажи или "неопасные" мифологические усыпители (Сон, Дрема). В других случаях, идет призыв реальных усыпителей (формула: "Мамушки, нянюшки // Качайте дитя"), усыпителей животных (часто с "божественной" аллюзией, напр., голубей). В-третьих, обозначается присутствующий "свой" персонаж (напр., "Живет мужик на краю"), член семьи или, чаще, вся семья. Текст постоянно фиксирует охранителя с разным "охранным" потенциалом.[74]

Обоснованное исключение составляют "пугающие" тексты, но и здесь, посредством местоимения или повелительного диалога с вредителем ("Не дадим"; "Уходи", "Ходи Бука под сарай"), также объявляется реальное присутствие охранителя.

Казалось бы, формула "Баю-баю-зыбаю, // Отец пошел за рыбою", наоборот, "уводит" членов семьи. Но кто-то из семьи все-таки присутствует – он "зыбает" (варианты маркера: "Я качаю, зыбаю"). Вышеприведенные примеры свидетельствуют о том, как сразу за уходом всех ребенка помещают в "охранное" пространство (зыбку). [75]

Причины такого образного присутствия в текстах объясняются традиционными смыслами. Новорожденного, младенца (не дай Бог, некрещеного) ни в коем случае нельзя оставлять одного (даже в защитном пространстве). Ситуация "порчи" в этом случае, по народным представлениям, практически неминуема. Прямая аналогия – нельзя выпускать молодую жену сразу после свадьбы (акта инициации) одну – она может быть мгновенно "испорчена", "опризорена".[76]

В этом же аспекте ("охранительном") могут быть рассмотрены тексты, где описывается семья. Но следует отметить, что семья в жанре не столько описывается, сколько "собирается". В колыбельной песне, в подавляющем большинстве случаев как только появляется один, так сразу идет перечисление всех членов семьи (например, текстах с мотивом дарения или в вышеуказанных текстах с маркером "зыбаю").[77] Здесь не только и не столько следует отметить их "охранительный" призыв-присутствие, сколько момент собирания. "Собирание" семьи – важнейший акт многих ритуалов (напр., столования), актуализация гармонии в контексте традиционного мировоззрения. Первое собирание семьи после рождения – крестильный обед, "каши", "бабьины каши", где младенца включают в семейный социум. Охранительные смыслы такого ритуала очевидны – младенца переводят из статуса опасного[78] в статус "своего", наделяют рубахой, ризками, утверждают его крепость.

Таким образом, мы зафиксировали различные проявления охранительной функции колыбельной песни. Еще раз подчеркнем одну жанровую особенность колыбельной – практически всякий элемент ее структуры многофункционален.

Поиск по сайту: