— Не дадим мы поганым над Русью тешиться. Перебьем их всех до единого!
— О том думаю и я, друг мой Замятинка, — отвечал ему Евпатий и вновь понукал притомившегося коня.
К месту побоища рязанцев с татарами они подъехали под вечер.
На скованную морозом землю пала тишина. Алый отсвет заката скользил по синим гребням снегов. Кубовые облака стояли на позеленевшей синеве высокого неба и не таяли. Под копытами коней снег от мороза позванивал. Приречные ивы клонились долу и потрескивали, роняя обитые морозом сучья.
Над речной впадиной низко летало черное воронье. Вороний клекот был зловещ и гулок. На снегах мелькали неуловимые тени: то пробегали пожиравшие падаль волки.
Евпатий остановил коня на речной круче, под одиноким дубком, и снял с головы тяжелый шлем. Глядя на него, обнажили головы и остальные всадники.
Далеко, насколько хватал глаз, видны были следы великого побоища: кучи тел, чуть припорошенные снегом, кони, задравшие ноги, поваленные арбы и изодранные полотнища шатров…
Русские воины лежали вперемешку с татарами. Татары и в смерти не расставались со своими луками. Поднятые полукружья луков похожи были на расставленные заячьи силки.
— Не обманул нас ратник тот, — проговорил Евпатий, и скупая слеза упала с его дрожащих ресниц.
Кони храпели и били копытами, чуя волков.
Закат быстро меркнул. На поле ложилась холодная синь ночи. В вышине вспыхнула первая звезда.
«СТОИТ РУССКАЯ ЗЕМЛЯ!»
Проню переходили в сумерках, и ночью пологим взъездом поднялись на рязанские высоты.
Чуя дом, кони шли ходко. Превозмогали многодневную усталость, всадники расправили затекшие члены.
Ночная тьма покрывала пригороды и посады. Ни одного городка не видели путники, и нигде на них не взлаяли сторожевые псы.
Евпатий ехал, опустив голову на грудь. Он не хотел видеть те разрушения, мимо которых проходил отряд. Даже думать о том, что татары не пожалели город и опустошили его так же, как придорожные рязанские и пронские села, было ему невмоготу.
На выезде из посада, в том месте, где уцелевшая бревенчатая дорога подходила к городскому рву, всадники увидели впереди качающееся пламя факела. Кто то шел им навстречу, виляя и припадая к земле. Потом факел погас, и на пути никого не оказалось. Кони шли, увязая в снежных заносах: битая прежде в том месте дорога была теперь непроезжей.
Ехавший впереди Нечай натянул вдруг поводья и раздельно произнес:
— Вот и место ворот, Евпатий.
Перед всадниками возвышался заснеженный холм. На месте высоких бревенчатых стен с проемами для нижнего боя и с узкими оконцами для стрельцов торчали обгорелые пни. Вереи ворот были выдраны с землей и валялись, наискось преграждая мост через ров.
Ничего не сказал Евпатий своему конюшему. Конь пересек мост, миновал воротный проем. И тут только Евпатий натянул повод: налево от ворот его взор всегда встречал приветливый огонек родного дома, в небо возносился расписной конек высокой крыши, и манило в дом резное крыльцо.
Теперь же пусто было на этом месте.
Евпатий медленно высвободил из стремени ногу, сошел с коня и передал повод Нечаю.
Опять впереди мелькнул желтый язычок света. Свет проплыл куда то вверх и там, под небом, задержался. Еще появилась светлая точка и еще…
Подобно светлячкам в ивановскую ночь, огоньки вспыхивали то там, то сям в разных концах невидимого города.
Евпатий следил за огоньками и не мог понять, что эти огни означали: в такую пору на Рязани всегда спали все глухим сном.
Неожиданно перед путниками возникла темная фигура.
— Кто стоит тут? — глухим басом заговорил ночной незнакомец.
И Евпатий узнал этот голос:
— Отец Бессон, ты ли это?
Из под темной полы Бессона вынырнул красный глазок светца в глиняном горшке, и в его свете различал Евпатий заиндевелые концы длинной бороды попа Бессона, его большой шишковатый нос и темные глазные впадины.
— А ты не Евпатий ли Коловрат? — все еще не доверяя своим глазам, спросил Бессон. Потом поставил горшок на снег и благословил Евпатия: — Мир тебе, друг мой. Не в добрый час повстречались мы.
— Что вижу я? — с трудом проговорил Евпатий. — Скажи мне, отец, где дом мой родительский, где мои ближние и что стало со светлой нашей Рязанью?