ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВРЕМЯ МИРА

III

Выходит, не так-то просто охватить мыслью огромное царство привычного, рутинного, "этого великого отсутствующего истории". В действительности же, привычное пронизывает все стороны жизни людей, наполняет се, как вечерние сумерки наполняют окрестности. Однако этот сумеречный — из-за недостатка памяти и проницательности — исторический пейзаж неоднороден: в нем встречаются более темные к более светлые места. Было бы важно обозначить границу между светом и тенью, между рутиной и сознательным решением. Такая разница могла бы ясно отличить то, что находится справа и слева от наблюдателя, а точнее — сверху и снизу от него.

Итак, представьте себе огромную и многообразную сеть, состоящую из всей совокупности простейших рынков, имеющихся в некотором данном регионе, рынков, с зачастую весьма скромным потоком товаров, и которые видятся наблюдателю как некая россыпь точек. С этих многочисленных устьиц начинается то, что мы называем экономикой обмена, связывающей две обширные области — область производства и область потребления. В период Старого Порядка, между 1400 и 1800 годами, экономика обмена была еще очень несовершенной. Она, безусловно, уходит своими корнями в глубь веков, однако в упомянутый период она еще не в состоянии соединить всю сферу производства со всей сферой потребления, поскольку значительная доля производства не включается в сферу рыночного обращения, работая на натуральное потребление, не выходящее за пределы семьи или сельской общины.

Отметив это несовершенство, следует, однако, признать, что рыночная экономика развивается, что она уже объединяет достаточное количество малых и больших городов, чтобы оказывать организующее влияние на производство, направлять и стимулировать потребление. Для этого, безусловно, потребуются века, однако между этими двумя мирами — производством, где все рождается, и потреблением, где все разрушается, — именно она является связующим звеном, двигателем, тем узким, но чрезвычайно активным пространством, где зарождаются живые импульсы, стимулы, нововведения, инициативы, озарения, динамика роста и сам прогресс. Мне нравится, хотя я и не разделяю ее полностью, мысль Карла Бринкмана, заметившего, что экономическая история сводится к истории рыночной экономики — от ее возникновения до ее возможного конца.

Поэтому я долгое время наблюдал, описывал, возвращал к жизни простейшие рынки, о которых мне удавалось собрать необходимые сведения. Через них проходит граница, отмечающая нижний уровень экономики- Все, что осталось за пределами рынка, имеет лишь потребительскую стоимость, все, что сумело пройти в его тесные врата, приобретает обменную стоимость. В зависимости от того, с какой стороны элементарного рынка находится индивид, он будет или не будет участником обмена, того, что я называю экономической жизнью, в отличие от материальной жизни, но также и в отличие от капитализма, — однако на последнем отличии мы остановимся позже.

Странствующий ремесленник, предлагающий то в одном, то в другом городке свои услуги плетельщика соломенных стульев или трубочиста, будучи весьма скромным потребителем благ, все же принадлежит миру рынка — именно к нему он обращается за ежедневным пропитанием. Если у него сохранились связи с родной деревней и на время жатвы или сбора винограда он возвращается к крестьянскому труду, то значит, он снова пересекает границу рынка, только в обратном направлении. Крестьянин, который регулярно сам реализует часть своего урожая и регулярно покупает орудия труда и одежду, уже принадлежит рыночной сфере. Тот же, что едет в город продать немного продуктов, яйца, птицу, чтобы уплатить налоги или купить лемех для плуга, лишь приближается к границе рыночной сферы, оставаясь частью огромной массы натурального хозяйства. Разносчик, торгующий небольшим количеством товара на городских улицах или по деревням, находится в пространстве обмена, расчетов, баланса долга и наличности, какими бы скромными ни были эти расчеты и обмены. Что касается лавочника, то он положительно является субъектом рыночных отношений. Он либо продает то, что производит, и в этом случае он — ремесленник, хозяин лавки-мастерской, либо торгует тем, что произвели другие, тогда он переходит в категорию торговцев. Лавка, открытая ежедневно, обладает тем преимуществом, что в ней возможен постоянный обмен, в то время как рынок работает один-два раза в неделю. Более того, в лавке обмен сочетается с кредитом, так как лавочник получаст свои товары в кредит и продает также в кредит. Таким образом, обмен здесь пронизан чередой долгов и кредитов.

По отношению к рынкам и субъектам обмена элементарного уровня более высокое положение занимают ярмарки и биржи (ярмарки проводятся регулярно в одном и том же месте в определенное время и продолжаются несколько дней, а биржи открыты ежедневно). Даже если на ярмарках обычно находится место для мелкой розничной торговли и купцов с небольшим капиталом, на них, как и на биржах, господствуют крупные дельцы, получившие вскоре название негоциантов, которою розничной торговлей не занимаются.

В первых главе второго тома моей книги, названного "Игры обмена", я детально описал различные элементы экономики, стараясь представить предмет моего исследования со всеми возможными подробностями. Я, по-видимому, слишком увлекся, и читатель, скорее всего, найдет изложение затянутым. Но, с другой стороны, что плохого в том, если вначале история будет заниматься простым наблюдением, описанием, классификацией фактов, без каких-либо особых, заранее принятых теоретических установок. Увидеть и показать прошлое — уже половина нашей задачи. Причем. увидеть, по возможности, собственными глазами. Ибо, уверяю вас, нет ничего проще в Европе — я не говорю о Соединенных Штатах, — чем застать рынок на городской улице или лавку совсем как в былые времена. или встретить торговца вразнос, кочорыи охотно расскажет вам о своих странствиях, увидеть ярмарку или биржу. Поезжайте в Бразпию, глубинку штата Баня, или в Кабилию, или в Черную Африку, и перед вами предстанут воочию еще сохранившиеся архаичные рынки. А кроме того, если, конечно, есть желание их читать, существуют гысячи документов, рассказывающих об обмене в прошлые времена: городские архивы, нотариальные книги, документы полиции и столько рассказов путешественников, не говоря уже о картинах художников.

Возьмем, к примеру, Венецию. Гуляя по этому городу, сохранившемуся в столь чудесной неприкосновенности, после посещения архивов и музеев, можно восстановить почти во всех деталях картины прошлого. В Венеции не было ярмарок, точнее, уже не было ярмарок товаров — ярмарка Вознесения (Sensa) была праздником с балаганами купцов на площади Св. Марка, маскарадом, музыкой и ритуальным зрелищем венчания дожа с морем против церкви Сан Николо. На площади Св.Марка было несколько рынков, в частности, рынки драгоценных украшений и не менее драгоценных мехов. Но уже тогда, как и ныне, главным местом торговли была площадь Риальто. напротив моста и здания Немецкого двора (Fondaco dei Tedeschi), где сегодня находится Главный почтамт Венеции. Около 1530 года Аретино, живший в собственном доме на Большом канале (Canal Grancle), любил наблюдать за прибытием кораблей, груженных фруктами и горами дынь, следовавших с островов лагуны к этому "чреву" Венеции, -- ибо старая и новая площади Риальто (Riallo Nuovo и Riaho Vecchio) являлись "чревом" и активным центром любых операций обмена, любых сделок, больших и малых. В двух шагах от шумных прилавков этой двойной площади каждое утро встречались крупные негоцианты Венеции в своей Лоджии (Loggia), построенной ч 1455 году, — можно сказать на своей Бирже, — неприметно обсуждая свои дела, договариваясь о страховании судов, фрахте, покупая и продавая товар, заключая контракты между собой или с иностранными купцами. Чуть дальше располагались банкиры в своих тесных лавках, готовые тут же оформить эти сделки, переводя деньги со счета на счет. Так же совсем рядом, на своих нынешних местах находились овощной рынок ( НегЬепа), рыбный рынок (Pescheria). и немного дальше, на старинной улице Ка Куарини, мясники (Beccarie), по соседству с церковью Св.Матфея, церковью мясников, разрушенной лишь в конце XIX в.

Нас несколько обескуражил бы шум Амстердамской биржи XVII века, однако современный биржевой маклер, если бы он полюбопытствовал прочесть удивительную книгу Хосе де Ла Вега "Путаница путаниц'' ("Confusion de cwifusiones", 1688), без труда освоился бы в уже достаточно сложной и хитроумной игре на покупке и продаже акций, которыми, впрочем. не владели ни покупатели, ни продавцы, — при этом использовались вполне современные способы. Посетив в Лондоне Аллею обменов (Change Alley), можно было убедиться, что там действуют те же пружины и в ходу те же ухищрения.

Однако довольно примеров. Выше, несколько упрощая. мы выделили два уровня рыночной экономики: нижний этаж, с его рынками, лавками, торговцами вразнос, и верхний, на котором располагаются ярмарки и биржи. Возникают два вопроса. Первый: каким образом эти орудия обмена могут нам помочь объяснить в целом превратности развития европейской экономики при Старом Порядке. между XV и XVIII веком? Второй: каким образом, исходя из сходств и различий, они могут прояснить для нас действие механизмов неевропейской экономики, о которой мы только начинаем кое-что узнавать? Именно на эти вопросы нам хотелось бы дать ответ в заключительной части данной лекции.

IV

Вначале кратко охарактеризуем ход вещей на Западе в течение этих четырех веков ~ XV, XVI, XVII и XVIII.

В XV веке, особенно после 1450 года, происходит общи" экономический подъем, от которого выигрывают города, чему способствует рост цен на ремесленные товары, в то время как цены на сельскохозяйственную продукцию остаются прежними или даже снижаются. В результате развитие городов начинается раньше, чем развитие сельских районов. Здесь невозможна ошибка — в это время движущая роль принадлежит лавкам ремесленников или, еще точнее, городским рынкам. Именно они диктуют свои законы. Так экономический подъем проявляется на нижнем уровне экономической жизни.

В следующем веке, когда запущенный механизм усложняется уже в силу того, что он вновь обрел утраченную скорость (ХШ век и XIV век до нашествия "черной смерти" были периодом явного ускорения), а также в силу расширения экономики атлантического ареала, движущие факторы развития перемешаются на уровень международных ярмарок — в Антверпене, Берген-он-Зоме. Франкфурте, Медине дель Кампо, Лиону, ставшем на краткое время центром всего Запада; а позже, в течение по меньшей мере 40 лет (с 1579 по 1621) господства генуэзцев, неоспоримо контролировавших международные денежные потоки, — на уровень так называемых безансонских ярмарок с их весьма мудреным механизмом, где объектом сделок были лишь деньги, кредиты и платежные средства. Гаймонд дс Роувер в силу врожденной осторожности мало склонный к обещаниям, без колебаний заявлял, что на XVI век приходится апогей крупных ярмарок. Расцвет этого столь активного века в конечном счете связан с бурным развитием верхнего этажа рыночной экономики, ее суперструктуры, и в результате — экспансией этой суперструктуры, набухшей от тогдашнего притока драгоценных металлов из Америки, и в еще большей степени — с установлением системы нескончаемого обмена, породившей быстрое обращение большой массы кредитов и ценных бумаг. Это хрупкое творение генуэзских банкиров разрушится в 20-е годы XVII века — под действием тысяч причин.

Экономически активная жизнь XVII века, освобожденная от чар Средиземноморья, развивается в обширной зоне Атлантики. Этот век историки нередко описывали как период отступления и экономического спада. Такая картина, однако, нуждается в уточнениях. Ибо, если прорыв XVI века был. без сомнения, остановлен как в Италии, так и в других странах, то фантастическое возвышение Амстердама не вписывается в представления об экономическом маразме. По одному пункту, во всяком случае, между историками расхождений нет: продолжающаяся экономическая деятельность основывается на решительном возврате к товару как первичной ценности, к обмену, в основном, на базовом уровне, — к выгоде для Голландии, ее флота ч Амстердамской биржи. Одновременно ярмарка уступает свое значение бирже, торговому учреждению, которое относится к ярмарке точно так же, как обычная лавка к городскому рынку, т.е. как постоянный поток товаров к их периодическому предложению. Это все хорошо известные вещи, так сказать, классика. Однако дело не только в бирже. За блеском Амстердама наблюдатель рискует не заметить других, более обычных достижений. Действительно, XVII век стал также свидетелем массового процветания лавок — иными словами, и на этом уровне победил постоянно функционирующий рынок. Число лавок возрастает во всей Европе, которую они покрывают густой сетью розничной торговли. В 1607 году Лопе до Вега сказал о Мадриде Золотого века: "lodo se ha viiello liendas" ("все здесь превратилось в лавки").

В XVIII веке, веке всеобщего экономического ускорения. используются, согласно логике развития, все орудия обмена: расширяется деятельность бирж, Лондон стремится потеснить Амстердам, который в этих условиях избирает путь специализации, став крупнейшим центром международных займов, в этих опасных играх участвуют Женева и Генуя, пробуждается и подключается к этой деятельности Париж; в результате всего этого деньги и кредиты все более и более свободно перемешаются по Европе. В этих обстоятельствах ярмарки естественно становятся убыточными: будучи созданы с целью активизации традиционных форм обмена путем предоставления, кроме всего прочего, налоговых преимуществ, они утрачивают смысл своего существования в период свободных обмена и кредитов. Однако, вступая в полосу упадка там, где развитие идет быстрыми темпами, ярмарки удерживают позиции и даже переживают период расцвета в отсталых областях с традиционной экономикой. Поэтому перечисление активно действующих ярмарок XVIII века равнозначно указанию на маргинальные регионы европейской экономики. Во Франции — это зона вокруг Бокера, в Италии — Альпы (Больцано) и Юг (Mezzogiorno). В еще большей степени это относится к Балканам, Польше, России, а на Западе, по другую сторону Атлантики — к Новому Свету.

Надо ли говорить, что в этот период возросшего обмена и потребления элементарные городские рынки и лавки оживлены как никогда. Последние распространяются даже в деревнях. Даже торговцы вразнос удесятеряют спою активность. Наконец развивается то, что английские историки называют выражением private market в противоположность public marker. Последний находится под бдительным контролем городских властей, в то время как первый ускользает от всякого контроля. Этот private market-, который задолго до наступления XVIII века стал устанавливать по всей Англии систему прямых закупок товаров у производителей, нередко с предварительной оплатой, закупок у крестьян, находившихся вне сферы рынка, шерсти, зерна, полотна и т.п., — означал организацию, в противовес традиционной регламентации рынка, самостоятельных коммерческих цепочек, весьма длинных и свободных в своих действиях, и которые, впрочем, без всякого стеснения пользовались этой свободой. Они утвердились благодаря своей эффективности, а также учитывая необходимость крупных поставок армии и крупным городам. "Чрево" Лондона, "чрево" Парижа оказывали революционизирующее действие. Короче, XVIII век развил в Европе все, включая "противорынок".

Все это верно для Европы. До сих пор мы говорили исключительно о ней. И не потому, что нам хотелось все свести к ее частному случаю под влиянием слишком удобной концепции евроцентризма. Дело просто в том, что профессия историка получила преимущественное развитие в Европе, и историк естественно привязан к своему прошлому. Однако несколько десятилетий назад все изменилось. В Индии, Японии, Турции идет систематическая обработка документальных источников, и мы начинаем узнавать историю этих стран не только по рассказам путешественников или книгам европейских историков. Мы знаем уже достаточно, чтобы задаться следующим вопросом: если механизмы обмена, описанные выше применительно к Европе, существуют и за ее пределами — а они существуют в Китае, Индии, странах Ислама, Японии, — то можно ли на их основе попытаться провести сравнительный анализ? Его цель могла бы состоять в установлении положения неевропейских стран относительно Европы и выяснения вопроса о том, можно ли было еще до промышленной революции усмотреть разрыв между Европой и остальным миром, разрыв, превратившийся в XIX в. во все увеличивающуюся пропасть, иными словами, вопрос о том, опережала ли уже тогда Европа весь остальной мир или нет.

Первое, что можно отметить, обратившись к неевропейским странам, это то, что повсюду существуют рынки, даже в едва зародившихся обществах в Черной Африке или у американских индейцев. Тем более это верно для развитых обществ с высокой плотностью населения, которые буквально нашпигованы простейшими рынками. Одно небольшое усилие — и эти рынки у нас перед глазами, они еще живут или их жизнь легко может быть воссоздана. В странах Ислама города практически лишили деревни их рынков, поглотив последние, подобно тому, как это произошло в Европе. Самые крупные из этих рынков располагались у монументальных городских ворот, на площади, не принадлежащей, строго говоря, ни городу, ни деревне, где горожанин и крестьянин встречались как бы на нейтральной территории. Небольшие местные рынки возникали и в самих городах, на их узких улицах и тесных площадях. Там можно было купить хлеб, некоторые другие товары и, в отличие от европейских рынков, множество готовых блюд: рубленые мясные котлеты. жареные бараньи головы, оладьи, сладости. Существовали и крупные торговые центры — фондуки. базары, как Бешистан в Стамбуле; они объединяли в себе открытые и крытые на европейский манер рынки, а также множество лавок.

В Индии наблюдалась следующая особенность: не было ни одной деревни, которая не имела бы своего рынка. Это объяснялось необходимостью обращать в деньги, пользуясь услугами торговца-бании, подати сельской общины, собиравшиеся натурой, чтобы затем выплачивать их либо Великому Моголу, либо феодалам из его свиты. Следует ли усматривать в существовании этой огромной туманности деревенских рынков недостаточную хватку городской экономики в Индии? Или, наоборот, считать, что торговец-бания участвует в некоей разновидности private market, скупая продукцию там, где она производится, в самой деревне?

Самая удивительная организация на уровне простейших рынков обнаруживается, без сомнения, в Китае, где она принимает географически точную, почти математическую форму. Возьмем местечко или маленький город. Обозначим его точкой на листе бумаги. Вокруг этой точки располагаются 6-10 деревень — на расстоянии, позволяющем крестьянину в течение дня добраться до городка и вернуться назад. Этот геометрический объект, состоящий из центра и десяти окружающих его точек, мы назовем кантоном. Это и будет зона действия местного рынка. В реальной жизни этот рынок рассредоточивается по улицам и площадям городка, включая в себя лавки перекупщиков, ростовщиков, наемных писцов, торговцев мелким товаром, чайные домики и заведения, где предлагают рисовую водку. У. Скиннер прав, говоря, что базовой ячейкой крестьянского Китая является не деревня, а именно Эта кантональная структура. Нетрудно понять, что эти местечки, в свою очередь, тяготеют к более крупному городу, располагаясь вокруг него на подобающем расстоянии, поставляя в него продукты и получая через него доступ к далеким торговым путям и товарам, которые не производятся на месте. О том, что все упомянутые рынки составляют систему, ясно говорит тот факт, что календарь рыночных дней в различных местечках и городе составлен таким образом, чтобы их даты не совпадали. Торговцы вразнос и ремесленники постоянно переходят из местечка в местечко, с рынка на рынок, ибо, как известно, в Китае лавочки и ремесленные мастерские являются передвижными, поэтому тот, кто нуждается в их услугах, идет на рынок, а кузнец или цирюльник приходят к клиенту на дом. Короче, вся масса китайской экономики пронизана и приводится в действие цепью регулярных рынков, связанных друг с другом и находящихся под плотным контролем.

Лавок и торговцев вразнос великое множество, они буквально кишат, однако ярмарок и бирж, представляющих высшие механизмы обмена, практически нет. Правда, в качестве маргинальных явлений на границе с Монголией или в Кантоне действуют несколько ярмарок, но они организованы скорее для иностранных купцов и позволяют помимо всего осуществлять за ними наблюдение.

Выходит одно из двух: либо правительство проявляет враждебность к этим высшим формам обмена, либо капиллярной сети элементарных рынков достаточно для китайской экономики — артерии и вены ей просто не нужны. По той или другой причине, или по обеим сразу, обмен в Китае приобретает спрямленный, сглаженный, лишенный вершины профиль, и мы увидим в одной из следующих лекций, что это во многом определило отсутствие развития капитализма в Китае.

Верхние этажи обмена лучше просматриваются в Японии, где сообщество крупных торговцев имело безупречную организацию. Они отчетливо заметны также в странах Малайского архипелага, этого древнего перекрестка торговых путей. Там периодически проходили ярмарки и имелись биржи, если понимать под этим словом ежедневные собрания крупных купцов данной местности, как это было в Европе в XV-XVI веке и даже несколько позднее. Так, в Бантаме, городе, расположенном на острове Ява и бывшем в течение долгого времени, даже после основания в 1619 году Батавии, самым активным центром острова, негоцианты ежедневно собирались на одной из городских площадей в часы, когда рынок заканчивал торговлю.

Индия — это. по преимуществу, страна ярмарок, являвшихся одновременно гигантскими торговыми и религиозными мероприятиями, ибо устраивались они, как правило, в местах паломничества. Весь полуостров приходил в движение во время их проведения. Отдадим дань восхищения их массовости и размаху, однако, с другой стороны, не являются ли они признаком традиционной экономики, обращенной в известном смысле к прошлому? Напротив, хотя ярмарки и существовали в исламском мире, они не были ни такими многочисленными, ни такими крупными как в Индии. Исключения, вроде ярмарки в Мекке, лишь подтверждают правило. В самом деле, города исламских стран, срерхразвитые и свсрхдинамичные, обладали механизмами и орудиями высших уровней обмена. Простые векселя имели там столь же обычное хождение как и в Индии и сочетались с прямыми платежами в наличных деньгах. Целая система кредитов связывала мусульманские города с Дальним Востоком. Один английский путешественник, возвращавшийся в 1759 году из Индии, отправляясь из Басры в Константинополь и не желая вносить свои деньги на депозитный счет в отделении Ист-Инднйской Компании в Сурате, оставил 2000 пиастров наличными одному банкиру в Басре, который вручил ему переводный вексель, составленный на "лингва франка", который следовало предъявить его коллеге в Халебе. Теоретически, путешественник должен был неплохо заработать на этой операции, однако выигрыш оказался значительно меньше ожидаемого. Раз на раз, как говорится, не приходится.

Обобщим сказанное. Если сравнивать европейскую экономику с экономикой остального мира, то, как представляется, она обязана своим более быстрым развитием превосходству своих экономических инструментов и институтов — биржам и различным формам кредита. Между тем, все без какого-либо исключения механизмы и ухищрения обмена можно обнаружить и за пределами Европы. Степень их развития и использования там различны, при этом можно выстроить определенную иерархию: почти достигает верхнего уровня Япония, а также, возможно, страны Малайского архипелага и Ислама; там же, безусловно располагается и Индия с ее развитой сетью кредита, обслужваемой торговцами-бани я, с ее практикой денежных ссуд под рискованные предприятия и страхования судов. Этажом ниже находится Китай с его традицией самодостаточности. Наконец, непосредственно под ними гнездятся тысячи экономик, не вышедших из примитивного состояния.

Тот факт, что мы установили классификацию экономик мира, не лишен определенного значения. Я буду исходить из этой иерархии в следующей главе, где я попытаюсь оценить позиции, занимаемые рыночной экономикой и капитализмом. В самом деле, такое упорядочение по вертикали сделает анализ более продуктивным. Над огромной массой повседневной материальной жизни растянула сеть своих очагов рыночная экономика, постоянно поддерживающая жизнь своих структур. И обычно лишь еще выше, наслаиваясь на рыночную экономику, развивается и процветает капитализм. Можно сказать, что при таком подходе видна экономическая жизнь всего мира как бы на настоящей рельефной карте.

Лекция 2. ИГРЫ ОБМЕНА

В своей предыдущей лекции я отметил то особое место, которое в период с XV по XVIII век занимал огромный сектор самодостаточного натурального хозяйства, остававшегося, в основном, совершенно чуждым экономике обмена. Даже в Европе, наиболее развитой
части мира, вплоть до XVIII века, и даже позднее, имелись многочисленные зоны, мало участвовавшие в общей жизни континента и упорно продолжавшие вести замкнутое существование в условиях почти полной изоляции.

Сегодня я хотел бы остановиться на вещах, относящихся непосредственно к обмену, для обозначения которых будут использованы два термина: рыночная экономика и капитализм. Использование двух терминов указывает на то, что мы предполагаем различать оба эти сектора, которые, на наш взгляд, не сливаются в единое целое. Повторим, впрочем, что эти два рода деятельности - рыночная экономика и капитализм - до XVIII века оставались в меньшинстве и что огромная масса человеческих действий охватывалась, поглощалась огромной сферой материальной жизни. Если рыночная экономика и распространялась вширь, если она и покрывала уже обширные пространства и достигла зримых успехов, то слой ее был все еще попрежнему тонок. Что же касается той реальности Старого Порядка, которую я - правильно или не вполне правильно - называю капитализмом, то она принадлежит блестящему, усложненному, но весьма узкому слою, не охватывающему всей экономической жизни, и не создававшему - здесь исключения лишь подтверждают правило - собственного "способа производства", который обладал бы внутренней тенденцией к самораспространению. И даже так называемый торговый капитализм был пока еще далек от того, чтобы овладеть и управлять рыночной экономикой в целом, хотя последняя и является необходимым предварительным условием его господства. И все же роль капитализма на национальном, международном и мировом уровне становилась уже очевидной.

I

Рыночная экономика, о которой я уже говорил в первой главе, предстает перед нами в достаточно ясном и недвусмысленном виде. По правде говоря, историки отводили ей главенствующее место. Именно к ней приковано всеобщее внимание. По сравнению с
ней, производство и потребление представляют собой еще мало обследованные континенты, их количественный анализ пребывает в начальном состоянии. Эти
миры нелегко понять. Напротив, вокруг рыночной экономики не утихают разговоры. Ей посвящены многие страницы архивных документов - в городских архивах и частных семейных архивах купцов, документы судебных органов и полиции, записи дебатов в торговых палатах, книги нотариусов... Как же ее не заметить и как ею не заинтересоваться? Она так и не сходит со сцены.

Возникает, естественно, опасность, что лишь она останется в поле зрения, лишь ее будут описывать во всем великолепии жизненных подробностей, упорно создающих иллюзию ее непосредственной реальности, в то время как она - лишь часть обширного целого, которой сама ее природа отводит скромную роль связующего элемента между производством и потреблением, и которая до XIX века представляла собой лишь более или менее плотный и прочный слой, простертый между океаном повседневной жизни, служащим ей опорой, и процессами капитализма, которые в доброй половине случаев оказывали на нее управляющее воздействие.

Немногие историки ясно осознают наличие этого предела, который, ограничивая рыночную экономику, определяет ее сущность и указывает на ее подлинную роль. Витольд Кула как раз принадлежит к тем немногим, на кого не производят чрезмерного впечатления колебания рыночных цен, их всплески и падения, их кризисы, их далекие корреляции и тенденции к выравниванию - короче, все, что делает ощутимым постоянное увеличение объема обменов. Воспользуемся одним из созданных им образов: важно всегда заглядывать на дно колодца, достигая взглядом глубоко лежащей массы воды - материальной жизни, которую, конечно, затрагивают рыночные цены, однако далеко не всегда проникая в нее и увлекая ее за собой. Так и любая экономическая история будет катастрофически неполной, если она не сумеет учесть эти два регистра - надземную часть колодца и его дно.

При всем этом вполне очевидно, что зона этой динамичной жизни, каковой является рыночная экономика, в период с XV по XVIII век непрерывно расширялась. Признаком, который указывает на этот факт и подчеркивает его, является цепная реакция изменения рыночных цен, преодолевающая любые пространства. Цены приходят в движение во всем мире: в Европе, согласно бесчисленным свидетельствам наблюдателей, но также в Японии и Китае, в Индии, во всем исламском мире (в частности, в Оттоманской империи), в Америке - в тех ее частях, где рано начинают играть свою роль драгоценные металлы, т.е. в Новой Испании, Бразилии, Перу. И повсюду наблюдается относительное соответствие цен, выравнивание которых происходит с более или менее ощутимыми сдвигами во времени. Эти сдвиги едва заметны в Европе, где экономика различных стран тесно связана между собой, однако в Индии конца XV - начала XVI века такие разрывы достигают двадцати и более лет по отношению к Европе.

Короче, так или иначе, определенная экономика уже связывает различные рынки мира, эта экономика вовлекает в свои потоки лишь отдельные редкие товары, а также драгоценные металлы и привилегированных путешественников, уже совершавших кругосветные путешествия. Испанские восьмерные монеты, чеканившиеся из американского "белого металла", через Средиземное море, Оттоманскую империю и Персию достигали Индии и Китая. С 1572 года американский "белый металл" пересекает и Тихий океан, и на этот раз новым путем, через Манилу, также попадает в Китай.

Как же этим связям, этим цепочкам, этим потокам, этим главным маршрутам не привлечь внимания историков? Эти зрелища завораживают историков так же, как они завораживали современников. Даже первые экономисты, - что, вы думаете, они в действительности изучают, если не спрос и предложение на рынке? На что же направлена жесткая экономическая политика городов, если не на контроль за городскими рынками, их снабжением, их ценами? И любой монарх, едва в его актах начинает просматриваться некая экономическая политика, о чем он заботится? -
не о национальном ли рынке, не о торговом ли флоте страны, нуждающемся в защите, не о национальной ли промышленности, которую необходимо поддерживать на внутреннем и внешнем рынке? Именно в этой узкой и чувствительной зоне рынка оказывается возможным и логичным - действовать. Она чутко реагирует, как свидетельствует ежедневная практика, на предпринятые шаги. В результате сложилось устойчивое мнение - справедливое или не вполне, - что обмен сам по себе играет решающую, уравновешивающую роль, что с помощью конкуренции он сглаживает неровности, согласует предложение и спрос, что рынок - это скрытое и благосклонное божество, "невидимая рука" Адама Смита, саморегулирующаяся система, какой представлялся рынок в XIX веке, основа экономики, если придерживаться выдвинутого тогда лозунга о полной свободе торговли ("laissez faire, laissez passer").

Эти представления отчасти истинны, отчасти недобросовестны, отчасти иллюзорны. Разве можно забыть, как часто рынок искажался, фальсифицировался, как фактические или официальные монополии произвольно устанавливали цены? И особенно важно, признавая позитивную роль конкуренции, создаваемой рынком ("первая вычислительная машина на службе человека"), отметить, что рынок представляет собой лишь несовершенную связь между производством и потреблением, - несовершенную хотя бы в силу того, что она является неполной. Подчеркнем последнее слово - неполная. В самом деле, я верю в достоинства и важное значение рыночной экономики, но я не верю в ее полное господство. Между тем, до сравнительно недавнего времени экономисты рассуждали лишь в рамках ее схем и руководствуясь ее уроками.
Для Тюрго в обращении и заключалась ни много ни мало вся экономическая жизнь. Значительно позднее Давид Рикардо также замечает лишь узкую, хотя и бурную реку рыночной экономики. И если в течение последнего полувека экономисты, наученные опытом, уже не ратуют за автоматические выгоды экономического либерализма (laissez faire), то этот миф пока еще не выветрился из общественного сознания и еще витает над политическими дискуссиями сегодняшнего дня.

II

В конечном счете, если я употребил слово "капитализм" в дискуссии об эпохе, в которой, как попрежнему считается, у него нет "права гражданства", то это потому, что мне нужен был термин, отличный от термина "рыночная экономика", для обозначения явно другой деятельности. В мои намерения, разумеется, не входило "впустить волка в овчарню". Я прекрасно знал (ведь столько историков уже говорили - и со знанием дела), что этот боевой клич двусмыслен, дьявольски наполнен современностью, а потенциально - и анахроничен. И если, пренебрегая осторожностью, я распахнул перед ним дверь, у меня на это были многие причины.

Прежде всего, некоторые процессы, протекавшие между XV и XVIII веком нуждаются в особом названии. Присмотревшись к ним, убеждаешься, что простое отнесение их к рыночной экономике в обычном понимании граничит с абсурдом. Слово же, которое при этом само приходит на ум - это капитализм. В раздражении вы гоните его в дверь - оно тут же возвращается в окно. Ибо вы не находите для него адекватной замены - и это симптоматично. Как сказал один американский экономист, лучшим доводом за использование слова капитализм, как бы его ни порочили, является тот факт, что не найдено ничего другого, чтобы его заменить. Конечно, этот термин обладает существенным недостатком: за ним тянется целый шлейф споров и ссор. Однако эти ссоры - добрые, менее добрые и вовсе вздорные - не могут быть, по правде говоря, проигнорированы; нельзя действовать и вести обсуждение так, как если бы их не существовало. Есть и еще более серьезный недостаток: это слово наполнено смыслом, который придает ему современная жизнь.

Ибо слово капитализм входит в широкое употребление в самом начале XX века. Я склонен усматривать, с некоторой долей произвола, разумеется, что его реальное вхождение в современный язык связано с появлением в 1902 году широко известной книги Вернера Зомбарта "Современный капитализм" ("Der moderne Kapitalismus"). Маркс этого слова практически не употреблял. И вот нам напрямую грозит обвинение в худшем из грехов - анахронизме. "Никакого капитализма до промышленной революции не было, воскликнул однажды один еще молодой историк, - капитал - да, но капитализм - нет!"

Между тем никогда даже далекое прошлое не отделено от современности непреодолимой пропастью, между ними не может не быть определенной преемственности или, если угодно, контаминации. Опыт прошлого постоянно находит свое продолжение в настоящем и наполняет его. Вот и многие историки, причем не из последних, замечают ныне, что признаки промышленной революции появляются задолго до XVII века. Возможно, лучшим доказательством, чтобы в этом убедиться, будет картина, наблюдаемая в некоторых современных развивающихся странах, которые, имея, так сказать, успешный пример для подражания перед глазами, предпринимают неудачные попытки провести у себя промышленную революцию. Короче, похоже, что эта нескончаемая и постоянно вызывающая споры диалектика прошлого-настоящего, настоящего-прошлого просто является средоточием и смыслом существования истории.

III

Вам так и не удастся призвать к порядку и определить слово капитализм так, чтобы оно служило исключительно целям исторического объяснения, если вы не поместите его в рамку, очерченную двумя словами, которые поддерживают его и придают ему его смысл: это слова капитал и капиталист. Капитал – это ощутимая реальность, совокупность легко идентифицируемых средств, постоянно находящихся в работе; капиталист - это человек, который управляет или пытается управлять включением капитала в непрерывный процесс производства, на поддержание которого обречены любые общества; капитализм - это в общих чертах - но только в общих - тот способ, которым проводится - обычно в не самых альтруистических целях - бесконечная игра такого включения.

Ключевым словом является капитал. В работах экономистов оно приобрело ярко выраженное значение "капитальные богатства". Оно не означает, таким образом, только накопленную сумму денег, но и могущие быть использованными и используемые - результаты любого прошлого труда: капитал – это дом, собранное зерно, корабль, дорога. Однако капитальные богатства оправдывают свое имя лишь в том случае, если они участвуют в возобновляемом процессе производства: деньги, составляющие неиспользуемое сокровище, не являются капиталом, не будет им и неиспользуемый лес и т.д. Приняв это к сведению, задашься вопросом: известно ли нам хотя бы какое-нибудь одно человеческое общество, которое не накапливало бы капитальных благ, которое не использовало бы их регулярно в своей трудовой деятельности и которое в ходе этой деятельности не восстанавливало бы их, не заставляло бы их приносить доход? Самая бедная деревня XV века на Западе имела дороги, поля, очищенные от камней, окультуренные земли, ухоженные леса, живые изгороди, сады, водяные мельницы, запасы семян... Расчеты, произведенные для экономик Старого Порядка, показывают, что соотношение между совокупным продуктом года работы и суммой капитальных богатств - тем, что по-французски принято называть достоянием (patrimoine) - оставляло 1 к 3 или 4, т.е., в сущности, было тем же, что Кейнс допускал применительно к современным экономикам. Таким образом, каждое общество, вероятно, имеет в качестве резерва эквивалент трех или четырех годовых доходов, который оно использует для успешного ведения производства; впрочем, это достояние лишь частично привлекается для этих целей, никогда на все 100 процентов.

Оставим, однако, эти проблемы. Вам они известны не хуже, чем мне. Я должен вам, в сущности, объяснить лишь одну вещь: каким образом я могу провести значимое различие между капитализмом и рыночной экономикой? Между рыночной экономикой и капитализмом?

Конечно же, вы не ждете от меня абсолютного противопоставления - вот, мол, внизу вода, над ней - масло. Экономическая реальность не состоит из простых веществ. Однако, вам нетрудно будет принять допущение, что возможны, по меньшей мере, две формы рыночной экономики (A и B), отличимые друг от друга хотя бы из-за различий в устанавливаемых ими человеческих, экономических и общественных отношениях.

К первой категории (A) я бы отнес повседневный рыночный обмен, местную торговлю или обмен на небольшие расстояния - поставки хлеба или леса в ближайший город - и даже торговлю в несколько более широком радиусе, если она носит регулярный, предсказуемый, рутинный характер и открыта как для крупных, так и для мелких торговцев.

Таковы поставки зерна из Прибалтики через Данциг в Амстердам в XVII веке, поставки растительного масла и вина из Южной Европы в Северную - представьте караваны немецких повозок, отправляющиеся каждый год за белым вином в Истрию.

Хорошим примером таких обменов, не таящих никаких сюрпризов, где все как на ладони, где всякому заранее известна подноготная любой сделки и можно всегда прикинуть будущую прибыль, может служить рынок небольшого городка - местечка. На нем встречаются, главным образом, производители - крестьяне, крестьянки, ремесленники и покупатели – либо из самого местечка, либо из близлежащих деревень.

Изредка появляются самое большее два-три торговца, т.е. посредника между производителем и потребителем. Такой торговец может при случае нарушить жизнь рынка, подчинить его, повлиять на цены, маневрируя запасами товара: может случиться, что мелкий перекупщик, в нарушение установленного порядка, перехватит крестьян у входа в местечко, купит их продукцию по сниженной цене, а затем сам станет продавать ее покупателям - это простейший вид махинаций, распространенный вокруг любого местечка и тем более города, способный при известном распространении вызвать повышение цен. Таким образом, даже в воображаемом идеальном местечке с его упорядоченной, законной торговлей "в открытую", "из рук в руки, глаза в глаза", согласно известному немецкому выражению, не будет полностью исключен обмен по модели B, стремящийся ускользнуть от гласности и контроля. В свою очередь, регулярная торговля, в которой участвуют крупные караваны судов, груженных зерном, является гласной торговлей: кривая цен при отплытии из Данцига и по прибытии в Амстердам синхронны, а уровень прибыли скромен, но надежно обеспечен. Но если, к примеру, около 1590 года Средиземноморье поразит голод, то международные торговцы, представители крупных клиентов, тотчас заставят корабли свернуть с привычного курса, и их груз, попав в Ливорно или Геную, в три-четыре раза поднимется в цене. Здесь также экономика A может уступить позиции экономике B.

Как только начинаем движение вверх по ступеням иерархии обменов, сразу обнаруживается господство второго типа экономики, рисующего перед нами уже
иную "сферу обращения". Английские историки отмечают, что начиная с XV века наряду с традиционным общественным рынком (public market), возникает и приобретает все большее значение другой рынок, который они назвали частным рынком (private market), a я назову, чтобы подчеркнуть его отличие от первого, противорынком. Действительно, не пытается ли он избавиться от правил традиционного рынка, нередко чересчур сковывающих? Передвижные торговцы, сборщики, скупщики товаров направляются непосредственно к производителю. Они покупают непосредственно у крестьян шерсть, коноплю, живой скот, кожи, рожь или пшеницу, птицу и т.д. Иногда они даже скупают эти продукты заранее - шерсть до стрижки овец, пшеницу на корню. Простая расписка, данная в деревенской корчме или на самой ферме, служит купчей. Затем они доставят свои покупки на телегах, вьючных животных или лодках в большие города или внешние порты. Подобная практика встречается вокруг Парижа и Лондона, в Сеговии так скупается шерсть, вокруг Неаполя - зерно, в Апулии - растительное масло, на Малайском архипелаге - перец...

Если передвижной торговец не приезжает в само крестьянское хозяйство, то встреча назначается на подступах к рынку, недалеко от рыночной площади или чаще всего на постоялом дворе. Постоялые дворы служат также перевалочными пунктами, они же обеспечивают транспорт. О том, что этот вид обмена влечет замену условий коллективного рынка системой индивидуальных сделок, сроки которых произвольно меняются в зависимости от положения каждого из участников, недвусмысленно свидетельствуют многочисленные процессы, возбуждаемые в Англии по поводу расписок, выданных продавцами. Очевидно, что речь идет здесь о неэквивалентных обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой рыночной экономики, не занимает подобающего места, и где торговец обладает двумя преимуществами: он разрывает прямую связь между производителем и конечным потребителем продукции (только ему известны условия сделок на обоих концах промежуточной цепи, а следовательно, и ожидаемая прибыль), а кроме того у него есть наличные деньги, и это его главный аргумент. Таким образом, между производством и потреблением возникают длинные торговые цепочки, они утверждаются благодаря своей несомненной эффективности, в частности, в снабжении больших городов, и именно их эффективность заставляет власти закрывать глаза на нарушения или, во всяком случае, ослаблять контроль.

Между тем, чем длиннее становятся эти цепочки и чем меньше они соответствуют существующим регламентациям и подчиняются обычным формам контроля, тем отчетливее обозначается процесс капитализма. Исключительно ярко он проявляется в торговле на дальние расстояния (Fernhandel), в которой отнюдь не только немецкие историки усматривают высшую степень обмена. Торговля на дальние расстояния преимущественно является областью свободного маневра, она действует на расстояниях, которые не дают осуществлять над ней обычный контроль, или позволяют ослабить его; она, если нужно, ведется между Коромандельским или Бенгальским побережьем и Амстердамом, между Амстердамом и таким-то торговым домом в Персии, Китае или Японии. В этой обширной зоне действий у нее есть возможность выбора, и она делает свой выбор, доводя до возможного максимума прибыль. Если вдруг размер прибыли от торговли с Антильскими островами уменьшается до скромных пределов, ничего страшного - в тот же момент торговля с Индией или Китаем обеспечит двойные барыши. Достаточно, так сказать, приложить приклад к другому плечу.

Из этих крупных прибылей складываются значительные накопления капиталов, тем более, что доходы от торговли на дальние расстояния делятся между всего несколькими партнерами. Не всякому дано войти в их круг. Напротив, местная торговля распылена между множеством участников. В XVI веке, к примеру, внутренняя торговля Португалии по своему объему и в предполагаемом стоимостном выражении намного превосходит торговлю перцем, пряностями и редкими снадобьями. Но эта обширная внутренняя торговля зачастую ориентирована на натуральный обмен и потребительскую стоимость. Торговля же пряностями находится в русле монетарной экономики. Этой торговлей занимаются лишь крупные негоцианты, сосредоточивая в своих руках невиданно большие прибыли. Те же соображения будут справедливы и для Англии времен Д. Дефо.

Неслучайно во всех странах мира из массы торговцев отчетливо выделяется группа крупных негоциантов, с одной стороны, весьма немногочисленная; а с другой - по-прежнему связанная, помимо прочих видов деятельности, с торговлей на дальние расстояния. Это явление становится заметным в Германии с XIV века, в Париже - уже с XIII, а в итальянских городах аже с XII, а может быть и ранее. В странах Ислама
таджир до появления западных купцов сосредоточивает в своих руках импорт и экспорт и руководит из своего торгового дома (т.е. уже постоянной резиденции) деятельностью торговых агентов и представителей. У него нет ничего общего с ханути, лавочником на базаре. Находясь в Индии, в Агре, бывшей огромным городом еще в 1640 году, один путешественник записывает, что словом "согадор" здесь называют "того, кого мы у себя в Испании назвали бы торговцем (mercader), однако иные украшают свое имя особым званием "катари", высшим титулом среди тех, кто занимается в этих землях торговым промыслом, и означающим: богатейший негоциант с безупречной репутацией". Словарь, употребляемый на Западе, отражает сходные различия. "Негоциант" (это слово появляется в XVII веке) - это французский "катари". В Италии огромная дистанция разделяет розничного торговца (mercante a taglio) и негоцианта (negoziante), подобно той, что существует в Англии между торговцем (tradesman) и купцом (merchant), который в английских портах занимается прежде всего экспортом и торговлей на дальние расстояния, или в Германии между лавочником (Kramer) с одной стороны, и купцом (Kaufmann или Kaufherr) с другой.

Нужно ли говорить, что эти капиталисты на мусульманском Востоке или в христианском мире были друзьями государя, поддерживая или эксплуатируя государство? Очень рано, еще в незапамятные времена, они перешагнули национальные границы, действуя заодно с чужестранными купцами. В их распоряжении тысяча способов обратить игру в свою пользу - манипуляциями с кредитом, ставкой на хорошую монету против плохой, при этом хорошая - золотая и серебряная - монета участвовала в крупных сделках и шла к Капиталу, в то время как плохая использовалась для выплаты заработной платы работникам и мелких каждодневных расходов, т.е. уходила к Труду. Среди преимуществ капиталистов - информация, ум, культура. И они присваивают все, что в радиусе досягаемости оказывается достойным внимания - землю, недвижимость, ренты... Если бы они обладали монополией или просто достаточной властью, чтобы в девяти случаях
из десяти устранить конкурента, разве можно сомневаться, что именно так бы они и поступили? Один голландский купец в письме своему собрату из Бордо советовал ему держать их общие планы в тайне, иначе, писал он, "с этим делом произойдет то же, что и с многими другими, когда, как только появляется конкуренция, уже не найдешь и воды напиться!" Наконец, именно благодаря весу своих капиталов капиталистам удается сохранять свои привилегии, удерживать в своих руках крупные международные торговые дела той эпохи. С одной стороны, это происходит потому, что из-за медленной скорости транспортных сообщений тех лет крупной торговле для оборота капиталов требуются значительные сроки: необходимы месяцы, а иногда и годы, прежде чем вложенные суммы вернутся с соответствующей прибылью. С другой стороны, обычно крупный купец использует не только свой личный капитал, но и прибегает к кредиту, т.е. к деньгам других людей. Наконец, происходит перемещение капиталов. Уже в конце XIV века архивы Франческо ди Марко Датини, купца из Прато, близ Флоренции, свидетельствуют о движении векселей между итальянскими городами и горячими точками европейского капитализма - Барселоной, Монпелье, Авиньоном, Парижем, Лондоном, Брюгге - но все это дела столь же чуждые для простых смертных, как сегодня, скажем, сверхсекретные переговоры в Банке международных расчетов в Базеле.

Таким образом, мир торговли и обмена оказывается организованным в виде жесткой иерархии, выстраивающей в соответствующем порядке всех ее участников - от самых скромных: грузчиков, докеров, разносчиков, возчиков, матросов, - до кассиров, лавоч-
ников, маклеров всех разновидностей и названий, ростовщиков и, наконец, негоциантов. Удивительная, на первый взгляд, вещь - разделение труда, быстро возрастающее по мере развития рыночной экономики, затрагивает все это торговое сообщество за исключением его верхушки - негоциантов. Вначале это дробление функций проявилось лишь на нижнем уровне: произошла специализация ремесленников, лавочников, торговцев вразнос. Однако она не затронула вершины пирамиды, поскольку вплоть до XIX века купец высокого полета никогда не ограничивался каким-либо одним родом деятельности; он, разумеется, купец, но он никогда не связан одним направлением: в зависимости от обстоятельств он - судовладелец, хозяин страховой конторы, заимодавец или получатель ссуды, финансист, банкир или даже промышленник или аграрий. В Барселоне XVIII века лавочник, торгующий в розницу (botiguer), обязательно специализируется: он продает либо полотно, либо сукно, либо пряности... Стоит ему, однако, достаточно разбогатеть, чтобы стать негоциантом, как он тут же отказывается от специализации: любое доступное ему выгодное дело будет относиться к его компетенции.

Эта аномалия часто привлекала внимание, однако те объяснения, которые обычно предлагались, не могут нас удовлетворить - купец-де распределяет свою деятельность между несколькими секторами, чтобы уменьшить риск: если он потеряет на кошенили, то выиграет на пряностях; если он упустит торговую сделку, то наживается на обмене денег или на ссуде крестьянину, которая вернется в виде ренты... Короче, он, якобы, действует согласно французской поговорке о том, что "не следует класть все яйца в одну корзину".

В действительности же, как я полагаю:

- купец не специализируется потому, что ни одна из доступных ему отраслей не является достаточно емкой, чтобы поглотить всю его энергию. Слишком часто думают, что капитализм прошлого был мелким за недостатком капитала, который ему пришлось долгое время накапливать, чтобы вступить в эпоху расцвета. Между тем, переписка купцов и записи торговых палат довольно часто свидетельствуют о том, как порой тщетно капиталы ищут возможностей вложения. И вот уже капиталист склонен приобретать землю, являющуюся прибежищем для капитала и одновременно
социальной ценностью, но иногда и объектом современной эксплуатации, и источником существенного дохода, - так происходит в Англии, Венеции и других местах. Или же его соблазняют спекуляции городской недвижимостью. Он может также предпринять ряд пробных, но повторяющихся шагов в области промышленного производства, например, в горнорудном деле (XV - XVI века). Однако, - и это показательно – за редким исключением его не интересует система промышленного производства, он довольствуется системой надомного труда (putting out), контролем над ремесленным производством - с целью наилучшей организации торговли его продуктами. По сравнению с ремесленниками и с системой надомничества, мануфактуры вплоть до XIX века будут составлять лишь малую часть всего производства;

- если крупный негоциант так часто меняет сферу деятельности, это значит, что возможность получения большой прибыли постоянно перемещается из одного сектора в другой. Капитализм по своей сути конъюнктурен. Доныне одним из важнейших его преимуществ является та легкость, с какой он перестраивается и приспосабливается к обстоятельствам;

- в коммерческой жизни иногда проявлялась тенденция к сосредоточению на единственном виде спекуяции - торговле деньгами. Однако ее успех никогда не был долговременным, как будто здание экономики было неспособно обеспечить достаточное питание этой экономической вершины. Флорентийские банки после краткого периода расцвета терпят крах с падением Барди и Перуцци в XIV веке, а затем Медичи в XV. С 1579 года генуэзские ярмарки в Пьяченце обеспечивали клиринг почти для всех европейских расчетов, однако удивительное начинание генуэзских купцов продлится менее полувека, до 1621 года. В XVII веке Амстердам будет, в свою очередь, блистательно господствовать над потоками европейских кредитов, однако в следующем веке и этот опыт потерпит крах. Финансовый капитализм добьется успеха лишь в XIX веке, после 1830 - 1860 гг., когда банк подчинит себе всю промышленность и торговлю, и когда экономика в целом обретет силу достаточную, чтобы надежно поддерживать эту конструкцию.

Подведем итог. Налицо два типа обмена: первый - приземленный, подчиненный конкурентной борьбе, поскольку гласный, второй - высшего порядка, крайне сложный, стремящийся к господству. Ими управляют совершенно разные механизмы и разные люди, и лишь ко второму, но не к первому, относится сфера капитализма. Я не отрицаю возможность хитрого и жестокого капитализма в грубых деревенских башмаках. По словам профессора Далина из Москвы, Ленин даже утверждал, что если в социалистической стране дать свободу сельскому рынку, то это приведет к возрождению всего древа капитализма. Я также не отрицаю существования микрокапитализма лавочников - Гершенкрон утверждает, что именно оттуда вышел истинный капитализм. Соотношение сил, основанное на капитализме, может обозначиться и проявиться на любом из этажей общественной жизни. Однако, именно на вершине общества капитализм впервые разворачивается на полную мощь, утверждает свою силу, становится зримым. Искать его следует на высоте таких фигур как Барди, Жак Кёр, Якоб Фуггер, Джон Лоу, Неккер, - именно там есть все шансы его найти.

Капитализм и рыночную экономику обычно не различают потому, что они развивались одновременно - со Средних веков до наших дней, а также потому, что капитализм часто представляли как двигатель или вершину экономического прогресса. В действительности, все несет на своей широкой спине материальная жизнь: если она набирает силу, то все движется вперед; вслед за ней, в свою очередь, быстро усиливается рыночная экономика, расширяя свои связи. Однако от этого роста всегда выигрывает капитализм. Я не думаю, что Иозеф Шумпетер был прав, когда представял предпринимателя неким deus ex machina* Бог из машины (лат.). Я упорно продолжаю считать, что решающим является общее движение, и что любой капитализм соответствует прежде всего той экономике, на которую он опирается.

IV

Будучи привилегией немногих, капитализм немыслим без активного пособничества общества. Он необходимо является реальностью социального и политического порядка и даже элементом цивилизации. Ибо необходимо, чтобы в известном роде все общество более или менее сознательно приняло его ценности. Однако, так случается не всегда.

В структуре любого общества выделяются несколько "множеств": экономическое, политическое, культурное, социально-иерархическое. Экономическое "множество" может быть понято лишь в связи с другими "множествами": растворяясь в них, оно открывает им свои двери. Происходит постоянное действие и взаимодействие. Капитализм, являющийся особой и частной формой экономического "множества", может получить свое полное объяснение лишь в свете соседства и взаимопроникновения с другими "множествами", лишь таким образом он обретает свое подлинное лицо.

Так, современное государство, которое не произвело, а лишь унаследовало капитализм, то поощряет его, то препятствует ему, то дает действовать, то стремится сломать его механизм. Капитализм торжествует лишь тогда, когда идентифицирует себя с государством, когда сам становится государством. Во время первой большой фазы его развития в городах-государствах Италии - Венеции, Генуе, Флоренции – власть принадлежала денежной элите. В Голландии XVII века регенты-аристократы управляли страной в интересах и даже по прямым указаниям дельцов, негоциантов и крупных финансистов. В Англии после революции 1688 года власть оказалась в ситуации, подобной голландской. Франция запаздывала более чем на век: только после июльской революции 1830 года буржуазия, наконец, надежно берет власть в свои руки.

Таким образом, государство проявляет благосклонность или враждебность к миру денег в зависимости от его собственного равновесия и его собственной силы сопротивления. Аналогичны отношения с культурой и религией. В принципе, религия, являющаяся традиционной силой, говорит "нет" нововведениям рынка, денег, спекуляций, ростовщичества. Но возможны компромиссы и с Церковью. Твердя "нет", она, в конце концов, отвечает "да" настоятельным требованиям времени. Коротко говоря, она идет на aggiornamento - приспособление к современности, вчера сказали бы, на обновление. Огюстен Реноде отмечал, что первую – и удачную - попытку обновления предпринял еще Св. Фома Аквинский (1225 - 1274). Однако, хотя Церковь и, следовательно, культура достаточно рано сняли свои ограничения, со стороны первой все же сохранилась сильная принципиальная оппозиция, в частности, займам под процент, осуждаемым как ростовщичество. Утверждалось даже с некоторой, правда, поспешностью, что эта щепетильность была устранена только Реформацией, и что в этом состоит скрытая
причина расцвета капитализма в странах Северной Европы. С точки зрения Макса Вебера, капитализм в современном смысле этого слова является не больше и не меньше как порождением протестантства или, точнее, пуританства.

Все историки выступают против этого остроумного положения, хотя им и не удается от него избавиться раз и навсегда: оно снова и снова возникает перед ними. А между тем, это явно неверное положение. К северным странам лишь перешло то место, которое до их долгое время блистательно занимали старые центры средиземноморского капитализма. Они ничего не изобрели ни в технике, ни в ведении дел. Амстердам копирует Венецию, как Лондон вскоре будет копировать Амстердам, и как затем Нью-Йорк будет копировать Лондон. Каждый раз при этом сказывается смещение центра тяжести мировой экономики, происходящее по экономическим причинам, не затрагивающим собственную и тайную природу капитализма. Это окончательное перемещение центра в самом конце XVI века из Средиземноморья к северным морям означает победу новых стран над старыми. Оно означает также важное изменение масштабов. Благодаря новому возвышению Атлантики происходит расширение экономики в целом, обменов, денежных запасов; и в этом случае так же быстро развивающаяся рыночная экономика, выполняя решения, принятые в Амстердаме, понесет на своей спине выросшее строение капитализма. В конечном счете, мне представляется, что ошибка Макса Вебера коренится в первоначальном преувеличении роли капитализма как двигателя современного мира.

Однако основная проблема состоит в другом. Подлинная судьба капитализма была в действительности разыграна в сфере социальных иерархий.

В каждом развитом обществе имеется несколько иерархий, несколько своего рода лестниц, позволяющих подняться с первого этажа, где прозябает основная масса народа - Grundvolk, по выражению Вернера Зомбарта: религиозная иерархия, иерархия политическая, военная, различные денежные иерархии. Между теми и другими, в зависимости от времени и места, наблюдаются противостояния, компромиссы или союзы, иногда даже слияние. В XIII веке в Риме религиозная и политическая иерархии сливаются, но вокруг города возникает опасный класс владетельных сеньоров, которым принадлежат обширные земли и неисчислимые стада, - и это в то время как банкиры Курии - выходцы из Сиены - начинают занимать высокое положение в местной иерархии. Во Флоренции конца XIV века старинная феодальная знать полностью сливается с новой крупной торговой буржуазией, образуя денежную элиту, к которой по логике вещей переходит и политическая власть. В других социальных условиях, напротив, политическая иерархия может подавлять все остальные, как это происходит, к примеру, в Китае при династии Мин и Манчжурской династии. Та же тенденция, хотя и менее отчетливо и последовательно, проявляется и в монархической Франции при Старом Режиме, который долгое время держит купцов, даже богатых, на третьестепенных ролях и выводит на передний план главную - дворянскую - иерархию. Во Франции времен Людовика XIII путь к могуществу лежит через близость к королю и двору. Первым шагом подлинной карьеры Ришелье, обладавшего скромным саном епископа Люсонского, было место духовника вдовствующей королевы Марии Медичи, благодаря которому он приблизился ко двору и вошел в узкий круг правителей Франции.

В каждом обществе свои пути удовлетворения личного честолюбия людей, свои типы преуспевания. Хотя на Западе и нередко преуспевают отдельные личности, история постоянно твердит один и тот же урок: личный успех почти всегда следует относить на счет семей, бдительно, настойчиво и постепенно увеличивающих свое состояние и свое влияние. Их честолюбие уживается с терпением и растягивается на долгий период времени. Тогда, значит, надо воспевать достоинства и заслуги старинных семей, древних родов? Применительно к Западу, это будет означать то, что позже стали называть общим термином "история буржуазии", являющейся носительницей капиталистического процесса, создающей или использующей ту жесткую иерархию, которая станет становым хребтом капитализма. Последний, действительно, в поисках приложения своего богатства и могущества поочередно или одновременно опирается на коммерцию, ростовщичество, торговлю на дальние расстояния, государственную службу и землевладение: земля всегда была надежной ценностью и к тому же в большей степени, чем обычно полагают, придавала владельцу очевидный престиж в обществе. Если внимательно присмотреться к жизни этих длинных семейных цепочек, к медленному накоплению состояний и престижа, становится почти в целом понятным переход от феодального строя к капиталистическому, произошедший в Европе. Феодальный строй являлся устойчивой формой раздела в пользу помещичьих семей земельной собственности - этого фундаментального богатства, - и имел устойчивую структуру. "Буржуазия" в течение веков паразитировала на этом привилегированном классе, жила при нем, обращая себе на пользу его ошибки, его роскошь, его праздность, его непредусмотрительность, стремясь - часто с помощью ростовщичества - присвоить себе его богатства, проникая в конце концов в его ряды и тогда сливаясь с ним.

Но в этом случае на приступ поднималась новая буржуазия, которая продолжала ту же борьбу. Это паразитирование длилось очень долго, буржуазия неотступно разрушала господствующий класс, пожирая его. Однако ее возвышение было долгим, исполненным терпения, постоянно откладываемым на век детей и внуков. И так, казалось, без конца.

Общество

Поиск по сайту: