Благоденствующая красивость

«Художник обязан скрыть от публики те усилия, которых ему стоит произведение. Свобода и легкость — непременное наслажде­ние зрителя», — писал однажды Крамской.

Но легкость легкости рознь. Думая о сложной взаимосвязи между художником и зрителем, я вспоминаю одну сиену из далеких дней моего детства.

Как-то в школе нам объявили о приезде столичного художника-виртуоза, который выступит перед нами. Смысла этих слов никто как следует не понимал, но тем сильнее разъедало нас любопытство.

Собравшись после уроков в зале, мы наблюдали, как сторож Кузьма вынес на сцену столик, два мольберта с поставленными на них чертежными досками и толстую стопку александрийской бу­маги.

Затем появился сам «виртуоз»: полный румяный мужчина в чесу­човой блузе-толстовке, с кудрями до плеч и выпуклыми глазами, сизыми, как слива «венгерка». Он нес в руке лакированный плоский ящик, который поставил на стол, щелкнул медными застежками и раскрыл его жестом циркового фокусника. В ящике лежали цветные палочки-мелки.

Кнопками накрепив к доскам два листа «александрийки», «вир­туоз» — опять жестом фокусника — набрал горсть мелков, и тут начались чудеса. Листы бумаги прямо на наших глаза превращались в картины-пейзажи. Казалось, цветные мелки сами вырисовывали на шершавой «александриике» деревья, траву, тропинки, пышные сли­вочные облака в небесах и синюю воду.

Мы сидели с раскрытыми ртами и бурно аплодировали по окон­чании чарующе улыбающимуся «виртуозу». Казалось, чудесам не будет конца. Раскланявшись, он сменял готовые пейзажи чистыми листами бумаги, на которых как бы сами собой возникали невидан­ной яркости малиновые закаты, избушки в снежных шапках среди сахарно-голубых сугробов, бирюзовые озера с лебедями и апельси-ново-лимонные осенние рощи.

Наступил коронный номер. «Виртуоз», сдвинув мольберты вплотную и прикрепив к доскам по свежему листу, стал орудовать обеими руками, одновременно малюя два пейзажа — летний и зим­ний.

И тут вдруг из первого ряда поднялся Александр Григорьевич — наш учитель рисования. Долговязый и тощий, в вытертой на локтях бархатной блузе и шнурованных сапогах, он, горбясь, через весь зал направился к выходу. Его седоватая бородка вздрагивала, губы кри­вились, выражение нестерпимой обиды на его худом, обычно едко-насмешливом лице я запомнил надолго и не раз вспоминал впослед­ствии.

Вспоминал, когда бился над первыми своими этюдами, над про­стеньким на взгляд мотивом. Вспоминал, размышляя о непримири­мой вражде между ремеслом и искусством, о поверхностной легкос­ти, о заученных приемах, за которыми не кроется действительно важное, искреннее, но которые порою неотразимо подкупают зрите­ля, как когда-то нас ловкость рук заезжего мастака.

Непросто отличить в искусстве настоящее от поддельного, по­нять разницу между красотой и «красивостью». Многие считают, что понимание живописи дается само по себе, но это так же неверно, как и то, что ребенок, едва научившись складывать слоги в слова, может наслаждаться поэзией Пушкина или прозой Тургенева. Только прой­дя дистанцию между первой детской песенкой и симфонией Чайков­ского, начинаешь понимать, какие сокровища человеческих чувств кроются в музыке.

В каждом человеке природой заложены разнообразные способно­сти, нуждающиеся в развитии, и умение воспринимать прекрасное — одна из них.

Почему автор так часто вспоминает рассказанный им случай?

Эта сцена стала отправной на пути понимания автором той самой разницы между красотой и «красивостью». Автор хочет стать насто­ящим художником, а не виртуозом-дилетантом. Именно поэтому он постоянно вспоминает описанный случай, как самый первый и очень важный жизненный урок.

Кроме того, эта сцена наглядно показывает, что можно жить в достатке, но быть посредственностью и просто пускать пыль в глаза зрителей, а можно.. .быть настоящим художником и носить обветша­лую блузу. А сочетать благоденствующую посредственность и изма­тывающее искусство невозможно. И каждому художнику предстоит сделать этот лишь на первый взгляд легкий выбор.

№62

II

Коронный номер

Крамской писал однажды, что художник обязан скрыть от публи­ки усилия, затрачиваемые на произведение, ведь зрители наслажда­ются свободой и легкостью. Но легкость легкости рознь.

Размышляя о сложной взаимосвязи между художником и зрите­лем, я вспомнил сцену из далекого детства.

Как-то в школе нам объявили, что приехавший из столицы ху­дожник-виртуоз выступит перед ними. Смысла этих слов никто как следует не понимал, и любопытство было тем сильнее. После уро­ков все собрались в зале, где на сцену вынесли столик, два моль­берта с чертежными досками и толстую стопку александрийской бумаги.

Затем появился сам «виртуоз»: полный румяный мужчина, в че­сучовой блузе-толстовке, с кудрявыми до плеч волосами и выпуклы­ми сизыми глазами. Он принес с собой ящик, живо раскланялся, и, поставив ящик на стол, раскрыл его жестом циркового фокусника. В нем находились цветные палочки-мелки.

Прикрепив к доскам два листа «александрийки», «виртуоз» жес­том фокусника набрал горсть мелков, и тут начались чудеса. Листы бумаги быстро превращались в картины-пейзажи, цветные мелки будто сами вырисовывали деревья, траву, тропинки, облака в небе, воду.

Зрители сидели, раскрыв рты, и бурно аплодировали, когда «вир­туоз», закончив очередной лист, раскланивался, а затем на новых листах бумаги вновь возникали яркие закаты, избушки в снежных шапках, озера с лебедями, осенние рощи.

Наконец наступил коронный номер. Сдвинув мольберты вплот­ную, «виртуоз» стал на свежих листах одновременно малевать два пейзажа — летний и зимний.

И вдруг из первого ряда поднялся наш учитель рисования, Алек­сандр Григорьевич. Долговязый и тощий, в затасканной блузе и шнурованных сапогах, он направился через весь зал к выходу. На его худом, обычно едко-насмешливом лице выразилась нестерпимая обида. Я запомнил это надолго и много раз вспоминал впоследствии, когда бился над первыми своими этюдами, простеньким на взгляд мотивом, когда размышлял о непримиримой вражде между ремеслом и искусством и думал о поверхностной легкости и заученных искус­ственных приемах, подкупающих зрителя, как и тогда школьников ловкость рук заезжего дилетанта.

Трудно понять разницу в искусстве между действительной красо­той и «красивостью». Многие полагают, что такое умение дается само по себе, но это неверно: и ребенок, едва научившись склады­вать слоги в слова, не сможет наслаждаться творениями классиков. Лишь пройдя дистанцию между детской песенкой и симфонией Чай­ковского, можно ощутить сокровища человеческих чувств, скрывае­мые в музыке.

Способность воспринимать прекрасное заложена в каждом чело­веке, и ее, как и все природные задатки, необходимо развивать.

Красота и красивость.

Хотя два этих слова обозначают примерно одно понятие, но все же между ними ощущается разница. Красивость — это искусствен­ная красота, внешняя, броская, но пустая.

Если говорить о красоте и красивости применительно к искусст­ву, то можно сказать, что красота — это то, чего достигаешь долгим и упорным трудом. Красоту создает художник. Красивость — это создание описанного в тексте «виртуоза», это работа, не требующая особых душевных затрат, и, скорее всего, рассчитанная на невзыска­тельную аудиторию, которая ждет лишь внешнего блеска, и ей не нужны глубокие эмоции.

Красота — это то, что остается в памяти навечно, что может це­ниться из поколения в поколение. Красивость же можно забыть через пять минут.

Проблема в том, что красивость больше востребована, а красоту видят и ценят только те, кто тоже ее создает, то есть немногие.

№63

I

Поиск по сайту: