Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Деревянная юрта. Буулгааhан

Появление у бурят многостенного сруба было обусловлено рядом причин и, в первую очередь, социально-экономической, связанной с вступлением их в завершающую стадию родового строя, в фазу военной демократии, и переходом к скотоводству. Новые общественные отношения, основанные на частной собственности на скот и имущественном неравенстве, требовали соответствующих изменений в бытовом укладе и материальной культуре населения. Теперь, с интенсификацией скотоводческого хозяйства с его выраженной тенденцией к, увеличению поголовья вообще, его продуктивного стада и молодняка в частности, происходившей в достаточно суровых климатических условиях края, как никогда раньше появилась нужда в особых технологических приемах ведения отрасли. Они заключались не только в переходе к интенсивной подкормке животных зимой, но и в заготовке для них сена и строительстве специальных утепленных помещений.
Причем, заготовка кормов производилась не где попало, а только там, где имелись для этого благоприятные природные факторы, как хороший травостой, питательные растения, близкие и легко доступные источники воды и топлива, неглубокий снежный покров, защищенность местности от господствующих зимних ветров и т. д. Все это имело первостепенное значение в выборе покосных угодий, и, соответственно, мест зимних стоянок. Поэтому запасы сена сосредоточивались на заблаговременно выбранных участках, как правило, расположенных в долинах небольших рек или речек, и преимущественно защищенных горными увалами и лесными массивами. Эти урочища становились затем постоянными зимниками скотоводов, так называемыми убэлжеен. А последние постепенно превращались в улусы — постоянные поселения долговременного пользования, где возводились жилые и хозяйственные постройки капитального типа. Это были, во-первых, деревянные многостенные юрты (булгааhан) и разные животноводческие помещения для скота (хотоны и пр.), во-вторых.
Поскольку родоплеменные традиции сохранялись у бурят до последнего времени, то и некоторые проявления материального быта тех далеких эпох в реликтовом виде имели место у них вплоть до конца XIX — начала XX вв. К числу упомянутых реликтов, безусловно, следует отнести и многостенные срубы. Они, кстати сказать, находят письменное отражение в первых же русских сообщениях начальных десятилетий XVII в. Отписки, скаски, росписи, чертежи, челобитные, расспросные речи и другие источники со всей определенностью показывают наличие у «брацких людей» фундаментальных сооружений в виде многоугольных юрт и четырехугольных клетей.
Любопытны в этом плане сведения из «Росписи» томского казака Ивана Петлина, первым из русских официально посетившего Китай в 1618-1619 годах. В ней говорится, между прочим, о том, что некий Куштак, называемый им «брацким татарином», то есть бурятом, довольно подробно информировал его о Калге (Халха), границах кочевий Алтын-царя, поселениях, образе жизни и торговле сибиряков с иноземными купцами, а также о реках и водных путях Забайкалья и Северо-Восточной Монголии. Рассказывая о реке Обь, Куштак упоминает ее приток Каратал, в верховьях которого «стоят 2 города каменные, да деревни брацкие земли жылые, а на низ пошли улусы кочевные брацкие ж». С Караталом большинство исследователей отождествляет Амур, в названии которого у многих азиатских народов непременно присутствует понятие «Черная река».
Однако по представлению Куштака, верховья Амура включали в себя, помимо неоспоримых Онона и Шилки, еще и Селенгу. В таком случае постоянные поселения, бурят могли находитья как в низовьях Селенги, так и по нижнему течению объединенной системы Онон — Шилка, представляющей верхнюю половину могучей водной артерии Восточной Азии и известной под тремя названиями: Онон, Шилка и Амур.
Действительно, населенные пункты со срубными жилыми постройками, именуемые казаками даурскими городками и улусами, в большом числе встречались не только по указанным рекам, но и по Аргуни и Зее. Более того, они заходили гораздо дальше бассейна Амура, захватывая на севере Еравнинские озера, Ципу и Витим, а на западе — предбайкальское Верхоленье, куда входят северо-западное побережье Байкала и истоки реки Лены. Таким образом, И. Петлин, со слов бурятского информатора Куштака, дает самые ранние русские сведения об оседлых бурятах, четко разграничивая «деревни брацкие жылые» от улусов «кочевных».
Но при этом возникает вопрос: кто такие были дауры? По предположению Г. Н. Румянцева, «даурами эвенки называли бурят». Он считает, что в районе озер Еравны могли жить и хоринцы, и табангуты. Вряд ли с этим можно согласиться. Дело в том, что в первой половине XVII в. и позднее как те, так и другие были чисто кочевыми скотоводами, менявшими места стоянок не реже четырех раз в год. Жилищем для них служили решетчатые юрты и подвижные кибитки на телегах. Деревянных домов, тем более городков и деревень у них вовсе не было.
Тем не менее вопрос о бурятизме дауров имеет под собой достаточные основания. Первое из них — это сходство или, лучше сказать, идентичность языка бурят и дауров. По этому поводу еще в 1641 г. известный казачий предводитель Максим Перфильев писал, что «языц у них (дауров. — В. М.) свой, с якутским и тунгусским языками не сходится». Если он ограничился только констатацией данного факта, то анонимный автор «Чертежа земли Якуцкого города» (конец XVII в.) прямо указывает на то, что в истоках Лены «живут братские люди и даурские. А даурские люди конные, а язык у них братский».
«Даурами, — как пишет Г. Н. Румянцев, — русские служилые люди и тунгусы XVII в. называли не только собственно дауров, но и некоторые другие племена и, в том числе, бурят. Еще сейчас тунгусы называют даурами аларских бурят. Видимо, «даур» для тунгусов XVII в. являлся синонимом этнонима «бурят».
В связи с этим было бы любопытно выяснить, а чем же являлся этноним «даур» для бурят. Ведь слова, образованные на его основе, в топонимике Забайкалья сохраняются до сих пор. Это «Даурия» — названия степи и железнодорожной станции в Читинской области, «Селенгинская Даурия» — обозначение степных пространств на юге Бурятии и др. Так, в народном представлении бурят Адуун Шулууна (Читинская область) он бытует в форме «дахур», как название народа, жившего в далеком прошлом рядом с бурятами. Считается, что дахуры — близкий или родственный им этнос, но не тождественный. И с другой стороны, характер материального производства и бытового уклада дауров. Он должен быть обрисован как скотоводческо-земледельческий и оседлый. Согласно донесениям служилых людей, дауры были скотными людьми, а вдобавок ко всему «хлеб у них и овощи всякие родитца и избы у них по рускому типу». Уже известный нам М. Перфильев со слов тунгусов сообщал, «что живет вверх по Витиму реке даурской князец именем Ботога... на одном месте улусами, а юрты у того князца Ботоги рубленые; а от Ботоги вверх по Витиму реке и до Яравни озера по обе стороны Витима реки даурские конные многие люди...».
Приведенные свидетельства о языке, хозяйственной деятельности и материальной культуре дауров, несомненно, сближают их с бурятами, особенно западными, добайкальскими аборигенами. И вместе с тем они не могут служить окончательным доказательством их абсолютной тождественности с ними. Скорее всего дауры представляли собой отдельную, вполне самостоятельную ветвь северных монгольских племен, фигурирующих в средневековых восточных летописях как «лесные народы». Косвенным подтверждением этому служат генеалогические предания и тотемные призывания бурят, где дауры (не в пример другим племенам и родам) нигде не упоминаются в качестве родственной этнической общности. Более того, они совершенно отсутствуют в них.
В данное время дауры небольшой компактной группой проживают в Северо-Восточном Китае. Туда они переселились в 1654 году из-за притеснений со стороны русских казаков и происков маньчжуров. Заселяют ограниченную территорию по р. Нонни, между населенными пунктами Цицикар и Мохоло. Занимаются земледелием и скотоводством. Язык у них по-прежнему монгольский.
Источники первой половины XVII в. с той же настойчивостью отмечают оседлый характер быта и собственно бурят Предбайкалья, которые, наряду с разведением крупного рогатого скота, лошадей, овец, частично верблюдов и яков, занимались хлебопашеством. Енисейский воевода Андрей Ошанин в 1627 г. писал: «Брацкая земля богата и людей в ней много, а люди седячие (оседлые. — В. М.)... а коней и коров, и овец, и велбудов (верблюды. — В. М.) бесчислено, а хлеб пашют ячмень и гречю». В «Чертежной росписи» верховьев Лены, датируемой 1640-1641 гг., указывается, что, «на усть тое Онги реки (Анга — правый приток Верхней Лены. — В. М.) по обе стороны живут братцкие люди; а хлеб у них родитца просо, и мы того просо, Васька Витязев, Курбатко Иванов с товарищи, у князя Можеуля видели». Здесь же говорится о бурятах — жителях острова Ольхон, у которых «лошадей и всякого скота много, а хлеб у них родитца просо». Далее этот же источник сообщает, что по обе стороны реки Манзурки (левый приток Лены) «сидят по дороге улусы братцкие люди», то есть находятся постоянные поселения бурят. Следовательно, актовые материалы начального периода русского завоевания Прибайкалья однозначно говорят как о наличии здесь местного земледелия, которое своими корнями уходит -в глубокую древность, так и об оседлости коренных жителей края.
Хлебопашество, хотя оно и носило у них ограниченный, чисто потребительский характер с преимущественными посевами крупяных культур (ячмень, просо, греча), тем не менее, некоторые его излишки шли на меновую торговлю с бродячими охотниками тайги — тунгусами. На них обменивали меха, чаще всего собольи шкурки, для уплаты дани острожным чиновникам. Так, в «Чертежной росписи» Лены пишется: «А по Киренге живут многие тунгусы, а ясак государю платят не все, а соболи продают в Браты на животину и на просо».
Служилые люди к описываемому времени достаточно хорошо разбирались в этническом составе, языковых особенностях и хозяйственных приоритетах племен и народностей Восточной Сибири. И, если они о приангарско-ленских бурятах и даурах Предбайкалья, Витима и Еравны говорили как, о людях «седячих» и «скотных», то они, прежде всего, подразумевали под этими терминами оседлых скотоводов с примитивным земледелием. Относительно же забайкальских бурят эти же источники говорят — «брацкие конные люди», относя к ним, по-видимому, хоринцев и родственных им батулинцев. О монголах — «мугалы кочевные люди», а об эвенках — кочующие оленные тунгусы с указанием их родовой принадлежности.
Конечно, «седячесть» бурят в XVII в. была относительной, дающей повод причислять их иногда к категории кочующих братцких людей. И когда казаки называли бурят то «сидячими», то «кочевными» людьми, они сами еще не могли окончательно уяснить для себя действительное положение дел. Это объяснялось тем, что добайкальские буряты, включая островных ольхонских, в то время, как правило, меняли места жительства два раза в год. Зиму проводили в долговременных поселениях (убэлжвен), где имелись прочные деревянные постройки для жилья — многостенные юрты и черные избы, а для содержания скота — утепленные, хлева-сараи, навесы и пр. помещения. Здесь у каждого хозяина или группы родственных семей имелись унавоженные приусадебные луга (утэг), на которых производилась заготовка сена, и общеродовые пастбищные угодья для тебеневки взрослого скота зимой. Возле зимников засевали ячмень, просо, гречиху. С наступлением весны и появлением первой зелени (апрель) буряты вместе со скотом переезжали в летники (зуhалан). В них они проживали до поздней осени, то есть до окончания животноводческого года. Основным жилищем на летних выгонах или, как выражались служилые люди, на «летних жировищах» были войлочные юрты. Использовались они в этом качестве, по крайней мере, до середины XVIII в.
Наличие в Предбайкалье разных видов сезонных жилищ часто приводило русских особенно в первые годы знакомства их с бурятами, к ошибочным высказываниям относительно бытового уклада аборигенов. Если общение представителей двух народов происходило зимой, когда буряты жили в срубных постройках, как и сами пришельцы, у себя на родине, то они наверняка относили их с оседлым народам. В случае же встречи их на летниках, когда аборигены жили в легких переносных юртах, то они, скорее всего, могли восприниматься первопроходцами как кочевые люди. Увидя войлочные юрты и кибитки, русские невольно сравнивали их с однотипными жилищами калмыков, ойратов и многих тюркских народов Сибири, ведших типично кочевой образ жизни. Поэтому они без раздумий причисляли бурят к разряду чистых номадов. Да и упоминания о юртах носят не всегда конкретный характер. Порой из них трудно узнать, о каких юртах идет речь. Вот один из подобных примеров.
Известный казачий атаман пятидесятник Курбат Иванов, впоследствии возведенный в чин сына боярского, зимой 1640-1641 гг. предпринял поход на устье реки Куленги, где столкнулся с князем Чепчугаем и его улусными людьми. «И тот князец Чепчугай, — пишет он, — сел в юртах в осаде и многих служилых людей из юртов поранил, и ево Чепчугая в юртах убили, и многих братцких людей на улусах побили и ясырь — жен их и детей, и скот — взяли, и пошли на отход». Из цитаты совершенно неясно, о каких юртах говорит автор. Но поскольку вооруженная стычка произошла зимой, а севшие в юртах оборонялись против большого по тому времени отряда в 102 человека, оснащенного огнестрельным оружием, постольку указанные юрты не могли быть войлочными. Они, несомненно, являлись срубными, ибо в решетчатых юртах и кибитках практически невозможна какая бы то ни была оборона.
Кстати сказать, буряты при многочисленных вооруженных столкновениях с казаками на протяжении всего XVII в. применяли два оптимальных для себя тактических приема, один из которых как раз и сводился к оборонительным боям. Тот же К. Иванов годом позже сообщал вышестоящей администрации о том, что ольхонские «братцкие люди государю стали непокорны и поставили е нами бой, учали дратися, сели в осаде в каменю». О таких же боях с бурятами, осевшими «на крепких местах в каменных городках», говорится и в «Росписи службам Курбата Иванова» и др. Второй прием заключался в использовании преимуществ конного войска перед пешими отрядами русских. Он основывался на мобильности и скорости бурятских конников, совершавших внезапные налеты на русские дружины в пути их следования или на местах привалов. Стремительная атака степной кавалерии завершилась столь неожиданным ее отходом. Также легко мог уйти от угрожающей опасности и целый улус в составе одного рода или его подразделения. В этом отношении характерен следующий отрывок: «И вечером улусы и братцкие людей подсмотрели сами и изготовились на утро на удар, и к братцким людем ночью весть пала, а скот и живот весь увезли и изпометали избы с войлоки, и мы за ними шли день до вечера. И почали промышленные люди говорить: нам де за конными людьми пешим не уходить». Здесь речь идет о хоринцах, кочевавших по северо-западному побережью Байкала летом 1644 г.
Вообще радиус летних кочевок бурят до прихода к ним пашенных крестьян по существу был неограниченным. Они могли свободно селиться, где заблагорассудится, конечно, при условии незанятости данной местности выходцами из других родов и хорошего травостоя. Так, верхоленские буряты — эхириты иногда совершали очень дальние перекочевки на пастбища, расположенные в угожих местах по северному и северо-восточному берегам Байкала. То же самое делали и другие группы бурят, разумеется, в иных направлениях. Циклические перемещения предбайкальских бурят по строго определенным летникам, по-видимому, были закреплены лишь в начале XVIII в., в связи с дальнейшим усилением крестьянской колонизации. Она привела к некоторым земельным утеснениям и развитию местного земледелия на новой агротехнической основе. Теперь отпала нужда в использовании на летниках войлочных юрт. Для этого гораздо эффективнее стало использование долговечных сооружений в виде шести- и восьмистенных срубов.
Говоря о многостенных сооружениях бурят, нельзя не сказать хотя бы несколько слов об общих истоках деревянного строительства у скотоводов Цент. Азии и Южной Сибири в целом и у монголоязычных народов в частности. Они, как показывают археологические материалы (погребальные камеры и петроглифы) региона, начинаются не позднее начала 1 тыс. до н.э. Известная Боярская писаница на Среднем Енисее дает яркую картину «улуса» ранних кочевников на территории, непосредственно граничащей с «Брацкой землей» На ней воспроизведена повседневная жизнь полукочевых скотоводов, занятых уходом за крупным рогатым скотом, лошадьми, козами и домашними оленями, а также изготовлением мясных и молочных продуктов в больших котлах и бочкообразных сосудах. Но самое любопытное для нас — это изображения срубных жилищ двух—трех типов с двухскатной и конической крышами. Они соответствуют бурятской черной избе (hайтар) и многоугольной юрте. Количество венцов в них (восемь-десять рядов бревен) и конструкция поддерживающих желоба стропил, именуемых курицы, в точности повторяют идентичные элементы предбайкальских срубов. Наряду с ними на писанице показаны какие-то конические жилища, близко напоминающие войлочные юрты. Правда, в отличие от поздних монгольских и тюркских решетчатых кибиток, они имеют развилки наверху, скорее всего, верхние концы двух опорных жердей, поддерживающих кровлю. Таким образом, и направление хозяйственной деятельности енисейцев и их материальная культура весьма близки к материальным проявлениям древних бурят и в целом могут свидетельствовать о быте всех ранних кочевников Центральной Азии, Южной и Юго-Восточной Сибири.
Что касается собственно монгольских племен, мы обнаруживаем у них много данных о непрерывавшейся традиции капитального строительства, по крайней мере, с XII века и по сегодняшний день. В источниках этого периода говорится не только о единичных долговечных строениях из дерева и камня, но и о целых укрепленных поселениях и городках. В «Сокровенном сказании монголов» говорится, например: «Половина меркитского улуса, засев в укреплении Тайхан, не сдавались. Тогда Чингисхан приказал осадить засевших в крепости меркитов». В другом сообщении, имеющемся в «Сборнике летописей» Рашид-ад-дина, указано, что «племя увазмеркит, предводителем которого был Дайр-Усун и которое вторично восстало, пришло в пределы реки Селенги в укрепление Караун-Капчал, там оно и расположилось».
По словам Г. Н. Румянцева, обращавшего самое серьезное внимание вопросам традиционного земледелия и оседлости у монголо-язычных народов средневековья, укрепленные поселения, подобные вышеназванным, были в частности у тайджигутов и борджигинов, к которым принадлежал и сам Чингисхан. Остатки средневековых монгольских городов и поселений обнаружены в местности Сутай на р. Селенге, недалеко от Улан-Удэ, и на территории нынешней Читинской области Кондуйский и Хархиринский городки.
Подробные сведения о монгольских поселениях дает вышеупомянутый Иван Петлин. Он пишет: «А ис щили (ущелье. — В.М.) выедешь в Мугальскую землю, а на выезде ис щели 2 города мугальских каменных... а в одном городе воевода князь Тау-тайша, а в другом городе воевода князь Онбой-тайша. А третий город в Мугальской земле лабинской, каменной же»... И далее: «А города в Мугальское земле деланы на 4 углы, по углам башни; а сысподе у города кладен камень серый, а к, верху кладено кирпичом; а у ворот городовых своды так же, что у руских городов,.. а башня крыта образцами кирпишными. А дворы в Мугальской земле кирпишны, деланы на 4 углы, ограда кругом двора высоко; а на дворех полаты кирпишные, а не высоки; а подволоки у полат выписано травами, красками розными; а украшены полаты розличными краски: не хочется из полаты вон ити».
Как нетрудно установить, русский посланник пишет здесь об укрепленных резиденциях крупных монгольских феодалов, придававших немаловажное значение внешнему и внутреннему оформлению своих дворцовых строений. Кроме городов светских князей, И. Петлин сообщает и о храмах лабинских, дацанах, построенных также из кирпича, «как делают храмы клитчатые». Судя по количеству названных им городов, характеру зданий в них и архитектуре, можно утверждать, что строительное дело в Монголии того периода находилось на очень высоком уровне. Если даже вопрос о чисто монгольском национальном деревянном и каменном зодчестве и не может быть решен до конца, все же остается несомненным фактом то, что монголы были издавна и хорошо знакомы с постоянными поселениями как городского, так и сельского типов. В поселениях сельского типа проживали монголы, основным занятием которых было хлебопашество, огородничество и ремесла. По наблюдениям того же Петлина, «хлеб в Мугальской земле родитца всякой: просо, и пшеница, и овес, и ячмень... А овощи в Мугальской земле всякие... А орют плугом, сохи так же, что у тобольских тотар; а бороны уски, а долги».
В статейном списке Василия Турсково (1681) сообщается о двух небольших «дощаных» городках на речке Битигей и городке Кутухты, расположенном между верхним течением Чикоя и Толы. У него же содержатся сведения еще о двух каких-то постройках Кутухты на берегу Толы. Причем, «основы и связи у тех сараев деревянные, а своя сторону кладено в один кирпич, подзоры решетка деревянные. А кровля — плиты каменные».
В этом же донесении пишется о пашенных мугалах Кутухты, обитающих по реке Битигею.
Намеки на деревянные постройки, в том числе, многоугольные срубы имеются и у самих монголов, в частности, в их благопожеланиях — юроолах. В одном из них мы находим следующие слова:

Бэхи найман ханатай бол,   Крепких восемь стен заведи,
Будуун дзандан багантай бол.   Толстые сандаловые колонны заведи.
Агар дзандан хаалгатай бол,   Из прекрасного сандала дверь заведи,
Агархяа дзандан тээгын тэглэ.   Из великолепного сандала перекладины заведи.

Здесь, без всякого сомнения, идет речь о восьмиугольной деревянной юрте, поскольку только в ней могли быть восемь стен и толстые колонны, поддерживающие кровлю. В войлочных юртах монголов и бурят никаких столбовых опор никогда не применялось. В пользу нашего предположения свидетельствует еще одно обстоятельство — перекладины из сандалового дерева. Они, как известно, являлись верхней обвязкой четырех вкопанных в землю массивных столбов-колонн.
Таким образом, вопрос об оригинальном фундаментальном строительстве и связанных с ним постоянных поселениях у монголоязычных народов в средние века подкрепляется многочисленными фактами.
У бурят он дополняется и национальными названиями как, самих архитектурных объектов, так и их строительно-конструктивных деталей. Так, рубленые дома, типологически сходные с русской крестьянской избой, на всех западнобурятских говорах, именуются «тура» или «соол», тогда как у забайкальских бурят, приступивших к, деревянному строительству после прихода к ним русских, они носят названия «дулаан гэр» (теплый дом), зэмье (от русского «зимовье») и т.д. Многоугольные юрты у ангаро-ленских аборигенов имеют абстрактное, общеродовое обозначение (булгааhан», включающее в себя все виды бревенчатых строений от четырех до двенадцати стен, тогда как у хоринцев и селенгинцев, у которых вообще не практиковалось многоугольное деревянное строительство, нет и соответствующего ему названия. Но зато у закаменских и тункинских бурят, очевидно, перенявших искусство возведения многогранных сооружений от своих добайкальских соплеменников, бытуют конкретные, видовые их различители, основанные на количестве или общий контур стен. Например, в Закамне говорят, «зургаан ханатай гэр», «найман ханатай гэр», что означает: шестистенный дом, восьмистенный дом. В Тунке, напротив, ограничиваются определением «тухэреэн гэр», соответствующим русскому понятию «круглый дом».
Ц. Б. Цыдендамбаев, исследуя территориальную строительную терминологию в бурятском разговорном языке, приводит несколько типичных примеров неадекватного обозначения одних и тех же элементов деревянного зодчества в добайкальском и забайкальском диалектах Берет он такое понятие, как окно. Оно, оказывается, у западных и восточных бурят имеет совершенно разные графические начертания. В первом случае — это «шагаабар» (от бурятского «шагааха» — заглядывать, выглядывать, смотреть), во втором онгоошхо (от русского «окошко»). Также обстоит дело с обозначениями потолка, пола, угла и т. д. Если у иркутских бурят потолок называется уhээ, то у хоринских бурят он носит заимствованное название потолоог, а пол и угол соответственно оёор — палааха и булан — углуу. «Приведенные здесь четыре слова, — пишет он, — обозначающие части жилого дома, в добайкальских диалектах имеют бурятские соответствия, тогда как в хоринском диалекте они представляют собой заимствования из русского языка». Список различий можно продолжить и дальше, включив сюда также исконно западнобурятские специфические термины, как орой — кровля или крыша, нюрга модон — несущая балка, hуури — фундамент или окладной венец, дэрэ — подставки или стулья под нижние бревна, дан или дэгнэhэн — земляная насыпка на потолке. Для определения частей дверного заполнения применялись отдельные названия, присваевыемые к каждому его элементу. Боковые профилированные стойки — косяки именовались эрхин, нижняя и верхняя колоды соответственно — богоhо и тотого, щеколда — тээг. Но архитектурные элементы многоугольных юрт, по конструкции значительно отличающихся от обычных бревенчатых срубов, носили свои собственные названия. Четыре опорных столба, на которых покоилась кровля, именовались тээнги (тээнди), верхняя квадратная обвязка этих столбов — харааса, длинные доски кровли — эсэгэ, а короткие — дальбага Последний венец юрты, бревна которого были толще остальных, назывался хорёо. Он выдавался далеко наружу и имел особые вырезы (пазы) для вложения в них концов досок крыши. Стык стен и крыши — забаг.
Наиболее употребительными способами рубки углов были хэршээhэн булан и hалаа хэршээhэн, которые по существу ничем не отличались от русских приемов оформления углов в деревянном строительстве. Первый из указанных способов — это широко известный у русских рубка «в чашу», «в обло» или «в крюк», второй — «в лапу».
Бурятские мастера по дереву прекрасно знали все приемы и методы обработки древесины и успешно пользовались ими в плотницких и столярных работах. Они применяли технику поперечной рубки (сабшаха), отески (хайха), расколки (хахалха), пиления (хюреедэхэ), долбления (малтаха или тунхихэ), сверления (нухэлхэ), острожки (шударха или харуулдаха), склеивания (няаха или сабуудаха), разметки (тэмдэглэхэ, эсхэхэ) и т. д. Пользовались разнообразными ручными инструментами. В первую очередь такими, как двуручная пила (хундэлэн хурее или хундэлэн хюрее), ножовка (гар хурее), колун (согдо или сорбогой hухэ), широкий плотницкий топор (тарбагай или сарба hухэ), тесло (ооли hухэ), пазник (ухами), долото (шуушэ или hуушэ), бурав (урэм), рубанок (харуул или шударга), фуганок (ута харуул или ута шударга), отборник (дохолон харуул или дохолон шударга) и др.
Следует особо отметить плотницкие топоры со смещенным в правую сторону обухом, которым обрабатывали внутреннюю сторону венцов сруба. Они применялись мастерами по дереву (модошо дархан) в ту пору, когда рубка углов производилась исключительно способом «в обло» и выравнивание плоскости стен осуществлялось после укладки каждого ряда бревен. В этом случае внутренние углы сооружения приобретали форму так называемой скобы, то есть полукруга, образованного нетесаными концами венцов.
Приведенный далеко неполный перечень технических приемов и инструментов домостроительства бурят говорит о его глубоких народных традициях и весьма ранних истоках. Хотя вопрос о конкретных архитектурных формах и видах жилых построек нам еще предстоит рассмотреть, тем не менее, мы с полным основанием смеем утверждать, что строительное искусство находилось у них на достаточно высоком уровне как до, так и после включения Предбайкалья в состав Русского государства. Нам уже известно, что к приходу русских в Предбайкалье аборигены края жили в деревянных и войлочных юртах. Это подтверждается, как мы видели, разнообразными русскими источниками первой половины XVII в. И, если вопрос о войлочном передвижном жилище ясен: оно представляло обычный для всех монгольских и южнотюркских народов решетчатый цилиндрический каркас, обтянутый войлоком, то значительно сложнее выяснить проблему разновидностей деревянных построек, бытовавших у бурят ко времени первых контактов с русскими казаками.
Судя по всему, на зимниках бурят кроме многоугольных юрт имелись и четырехугольные срубы, напоминающие русские крестьянские избы. Но какое из этих построек появилось у них раньше — обычный сруб или многоугольная юрта? Б. Э. Петри, первым из ученых-бурятоведов обративший внимание на преемственность разных видов жилища у бурят, считал, что прототипом многоугольного сруба явилась войлочная юрта общего монголо-тюркского образца. Причем он опирался на изустные данные знатоков народной старины, утверждавших о том, что в далеком прошлом у них не было деревянных юрт, а были лишь войлочные. Поскольку шести-восьмистенные юрты по своей конфигурации наиболее близки к форме решетчатой, постольку, утверждал Б. Э. Петри, они копируют ее, и как любая копия является вторичной. Такого же мнения придерживался известный знаток жилищ сибирских народов А. А. Попов. Он полагал, что переход предбайкальских бурят к многогранному срубу был обусловлен отсутствием войлока. Однако подобное объяснение вряд ли может быть принято всерьез. Дело в том, что овцеводство у «лесных народов» монголоязычного мира никогда не являлось базой животноводческой отрасли. Оно носило у них ограниченный характер, подчиненный нуждам внутрихозяйственного потребления. Им достаточно было иметь в хозяйстве всего несколько десятков овец, чтобы получать необходимое сырье для одежды, постельных принадлежностей и войлока, в том числе, для покрытия юрт, а также мясо в жаркий период года. Это объяснялось, с одной стороны, неблагоприятными природно-климатическими условиями лесостепей, где для широкого развития овцеводства не хватало летних пастбищ, а зимой слишком глубок был снежный покров. С другой стороны, западные буряты, как давние выходцы из горно-равнинных областей Хангая, Алтая и Саян, традиционно не были связаны с масштабным овцеводством. Но это не значит, что оно всегда имело тенденцию к неуклонному спаду. Напротив, вопреки утверждению А. А. Попова, овцеводство у западных бурят со временем приобретало более широкий размах, о чем говорит хотя бы бесперебойное снабжение местной шерстью Тельминской суконной фабрики Иркутской губернии XVIII-XIX вв. Рост его в указанное время был обусловлен как увеличением объемов заготовки кормов на зиму, так и резким улучшением содержания овец в подкормочный сезон за счет строительства утепленных помещений. И, наконец, он был вызван быстрым превращением его в самую доходную, то есть в товарную часть натурального хозяйства бурят.
Сторонником преемственности одной формы от другой в связи с сокращением овцеводства был Б. Б. Бимбаев. Он писал, «что доказательством того факта, что буряты перешли из степной местности в тайгу Восточной Сибири, может являться стройка иркутскими бурятами деревянной юрты в форме войлочной юрты (круглой восьми- или шестистенной), ибо современная деревянная юрта есть совершившийся еще до завоевания русскими переход от войлочной юрты к деревянным постройкам вследствие сокращения овцеводства в лесных местах Приангарского края». Его точка зрения, как и точка зрения А. А. Попова, представляется малоубедительной. Прежде всего, потому, что на протяжении всего периода обитания бурят в Прибайкалье природные и климатические факторы оставались приблизительно одинаковыми и потому не могущими существенно повлиять на изменение состава домашнего скота. Они, во всяком случае, не могли вызвать «шерстяного голода», как это представляют названные авторы, следовательно, нехватку войлока для решетчатых юрт. Но, тем не менее, они налагали определенный отпечаток на видовой набор животных в хозяйстве прибайкальцев. Здесь издавна приоритет отдавался табунному скотоводству и пастбищно-стойловому разведению крупного рогатого скота как наиболее устойчивой и доходной статье бурятского хозяйства. Он едва ли мог существенно измениться с тех далеких времен, когда племена Прибайкалья, разводящие превосходных лошадей, впервые упоминаются в древневосточных письменных источниках. Поэтому, нам кажется, нет оснований говорить о каком-то катастрофическом падении поголовья овец, способном повлиять на коренное изменение форм жилища. К тому же подобный взгляд противоречил бы исторической действительности: войлочные юрты, как известно, сохранялись у западных бурят почти до конца XVIII в. Даже тогда, когда они окончательно перешли на двухсезонные переезды с постоянных зимников на постоянные летники и обратно, решетчатое жилище еще пользовалось достаточным спросом. Следовательно, переход бурят к деревянным многогранным юртам был обусловлен иными причинами, нежели сокращение овцеводства.
Особого взгляда на данный вопрос придерживался А. Турунов. «Буряты, — считал он, — познакомившись со скотоводством, должны были соответственным образом перестроить свой быт: является потребность отдалиться от лесов и избрать местами для поселений открытые и удобные для пастбища участки. Соответственно перестраивается весь распорядок жизни, меняется внешняя окружающая обстановка; прежние крытые корой и шкурами животных балаганы заменяются теперь войлочными, а затем и деревянными юртами». Таким образом, он рассматривает появление срубных строений у бурят как результат смены их прежней охотничье-собирательской жизни скотоводческой и в связи с ней перемещением их из лесных районов в степные. Его гипотеза прямо противоположна точке зрения А. А. Попова и Б. Б. Бимбаева, склонных видеть в этом процессе сокращение овцеводства, обусловленного переселением бурят из степей в леса.
Разумеется, буряты входили в число «лесных народов», обитавших севернее как от собственно монголов, так и основной массы тюрков, составлявших степные народы. Однако этим определением средневековые писатели пользовались не для характеристики хозяйственно-бытового уклада, а для обозначения места обитания племен, занимавших периферию истинно кочевнического мира. Поэтому и у них в конце I — начале II тыс. н. э. скотоводство являлось основным занятием, сочетающимся с ограниченным земледелием, а охота, и отчасти собирательство имели подобное значение. Занимая промежуточное положение между чистыми номадами и бродячими охотниками тайги, они обладали хорошей возможностью для использования в жилище опыта тех и других. К строительству многогранных юрт они могли перейти не только в подражание войлочному решетчатому жилищу южных скотоводов, но и по образцу конического шалаша северных звероловов и собирателей. Причем, второй из названных путей развития является более вероятным. Он был по существу не заимствованием, а дальнейшим продолжением собственных традиций, связанных с сооружением каркасных построек разных форм и конструкций. Одним из прообразов нового жилища мог быть фундаментальный конический шатер, именуемый западными бурятами урса или урса-гэр. Судя по всему, именно он почти без изменений вошел в архитектуру срубного жилища как его завершающая часть — кровля, в точности повторяя абрис многогранного конуса. В этом же качестве, но гораздо ярче проявляет он себя в войлочной юрте. В последней кровельные шесты (уняа), заменившие жерди урса-гэр, вставляются верхними концами в отверстия дымового круга, играющего здесь роль деревянного обода конического шалаша. Но, как выясняется, решетчатая юрта не может считаться непосредственным продолжением урсы: ей предшествовала более простая форма, стоявшая гораздо ближе к коническому шалашу. Мы имеем в виду жилище типа монгольского овохой и тувинского чадыр. Они оба представляли шалаш, остов которого сооружался из тонких жердей, поставленных на земле по кругу и верхними концами вставленных в отверстия дымового круга. Его покрытием в глубокую старину была кора деревьев, позднее — войлок. «Овохой — это примитивные шалаши — до революции служили постоянным жилищем для беднейших слоев населения» Монголии. Также тувинцы-тоджинцы «в чадыре жили зимой и летом». Как отмечал Л. П. Потапов, тувинская «войлочная юрта представляет собой поздний тип жилища. В прошлом у них были распространены иные виды. К таким старинным типам, предшествующим войлочной круглой юрте, они относят как наиболее типичное и характерное жилище чадыр...».
Другим предшественником многоугольного сруба мог быть многоугольный же, но нерешетчатый цилиндрический шалаш, типологически сходный с сохранившимися шалашами некоторых охотничье-скотоводческих народов Южной Сибири, в частности, сагайцев и тувинцев. У сагайцев такой шалаш (одах) строился следующим образом. В землю вбивались в плане круга шесть столбов, обвязываемых наверху балками, к которым прислонялись верхними концами слегка наклонные плахи — горбыли стен. Получался шестиугольный шалаш в форме усеченной пирамиды. Скошенные стены, ровные и гладкие изнутри, покрывались снаружи длинными полосами коры хвойных деревьев и придавливались сверху круглыми слегами. Крыша состояла из тонких бревен, концы которых налегали на концы двух соседних кругляков, образуя усеченно-коническую решетку.
Нечто похожее на одах имелось и у тувинцев — чооду. Называлось оно бодээ кэр. Этот шалаш, как замечает Л. П. Потапов, имел вид «усеченной четырехугольной пирамиды. Дымовое отверстие было у него деревянным (из березы), четырехугольной формы. Каркас жилища делался из жердочек — уне и ставился прямо на землю. Жердочек в каркасе было 48 штук, из них четыре толстых угловых (в два раза толще других), называвшихся нагана». «По преданию, — пишет далее Л. П. Потапов, — это жилище было привезено к чооду каким-то вором. Откуда он его привез, никто теперь сказать не может». Вполне возможно, что оно могло быть заимствовано ими у бурят Саянского нагорья, где оба народа имели наиболее ранние и устойчивые контакты. Вероятность эта станет более весомой, если вспомнить о том, что и войлочную юрту, и срубное жилище тюрки Южной Сибири переняли у бурят. Подтверждением сказанного служат не только форма и конструктивные особенности сруба, но и наименования его архитектурных частей. Так, стропильные шесты называются у них уне (бур. уняа), опорные столбы — пагана (бур. бахана), стены — хана, как, это водится и у бурят и т. д.
Оба вида шалаша очень близки к многоугольной юрте бурят, за исключением способа возведения стен. В первом случае плоскости стен — это наклонные, стоймя поставленные плахи — горбыли или доски, опирающиеся на торцевые обвязки угловых столбов; во втором — уложенные горизонтально круглые бревна, сопрягаемые в углах разными методами рубки, «в обло» и «в лапу». Несмотря на имеющиеся различия, принцип архитектурно-строительного оформления остается во всех случаях одинаковым.
Говоря о срубных юртах, следует иметь в виду ту их особенность, что они были разными как по своему внешнему виду, так и способу их эксплуатации. Наряду с общеизвестными юртами с четным числом углов и, следовательно, стен имелись юрты с нечетным числом угловых сопряжений и боковых граней.
Срубы с неодинаковым количеством углов, выражаясь иначе пяти- и семиугольные постройки, служили бурятам в качестве зимнего жилища. Семистенные юрты, по словам Б. Э. Петри, ставились только на зимниках и представляли собой лишь зимнюю вариацию восьмистенной. Пятистенная ее разновидность конструктивно почти ничем не отличавшаяся от предыдущей, разнилась с ней только в размерах.
Использование этих срубов исключительно в зимний период обусловливалось их архитектурными свойствами, содержавшими несомненные преимущества перед правильно-округлыми, с четным числом углов юртами. Они проявлялись, прежде всего, в своеобразном устройстве передних, входных стен (юго-восточной и юго-западной), стыкующихся на самой южной точке с дверными косяками. Правда, косяков в обычном понимании этого слова у них не было, они не вставлялись в проем стены, как это принято в срубах, а дверь конструировалась особым способом при помощи двух столбов (бахана), установленных по ширине полотна. Столбы имели на наружной боковой стороне сплошной продольный паз (хобоо), куда вставлялись отесанные концы бревен встречных стен. Эти столбы-стояки связывались сверху поперечной перекладиной типа притолоки и называлась тотого. При этом дверь, юго-западная и юго-восточная стены приобретали в плане вид скобы с короткой спинкой и длинными сильно отогнутыми наружу концами. Они вместе создавали вытянутый в ширину трапециевидный коридор, игравший роль теплозащитного тамбура. Здесь, параллельно с дверью, устраивалась дощатая перегородка, препятствовавшая прямому доступу холодного воздуха внутрь помещения. Отгороженное пространство использовалось, как кладовая для хранения запасов продуктов, различных предметов хозяйственного и бытового назначения.
Входной тамбур и обусловленные им конструктивные особенности являются, по-видимому, признаками, говорящими о более древнем происхождении пяти- и семистенных срубов, чем юрты четностенные. Уже верхнепалеолитические жилища Предбайкалья (памятники Мальты и Бурети) имели, как известно, коридорообразный вход, ориентированный к берегу реки. Он, очевидно, отвечал целям защиты жилища от холода в зимнее время, в относительно недавнее время — во второй половине XIX в. — коридорный тип зимних шалашей широко применялся селькупами, коряками и некоторыми другими сибирскими народами.
По данным А. А. Попова, в восьмиугольный шалаш коряков вели сени, представлявшие именно такой узкий коридор. Не исключена вероятность устройства коридора и в домостроительной практике хунну Забайкалья на рубеже двух эр. Судя по погребальным памятникам в Ильмовой пади на юге Бурятии, представлявшим прямоугольные каменные кладки со входом в виде удлиненного расширяющегося коридора, реальные дома хунну вполне могли иметь точно такую же планировку, ибо, как это доказано наукой, «дома мертвых», то есть ритуальные сооружения, всегда являлись копией существующих жилых объектов. При юго-восточной ориентировке спуска в склеп, эта подтреугольновытянутая аллея или, как именуют ее археологи, шлейф получает достаточно близкое сходство с планом юго-восточной и юго-западной стен зимней юрты. А сторона кладки, куда упирался шлейф, напоминала перегородку тамбура нечетностенных срубов.
Асимметричные юрты, присущие, по всей видимости, раннему этапу срубного строительства у бурят, постепенно исчезают и на смену им приходят постройки с четным числовым обозначением. Это были шести-, восьми- и даже двенадцатистенные строения. Их вариативность в пределах единого архитектурного стиля объяснялась не случайными факторами, тем более не прихотью домовладельцев, а глубокими социально-экономическими и религиозными причинами.
Владельцами восьми, а тем более десяти- и двенадцатиугольных юрт могли стать только состоятельные люди, улусные богачи и представители родовой верхушки, тогда как рядовые родовичи и особенно малоимущие довольствовались шести- или даже четырехстенными жилищами с обычным земляным полом и дерновым покрытием кровли. По материалам М. Н. Хангалова, большая восьмистенная юрта была олицетворением богатства ее хозяина и предметом его особой гордости. Она выступала как бы его визитной карточкой во дни общеродовых праздников и торжеств, какими были свадьба, жертвоприношения (тайлга) и другие мероприятия. В этих случаях каждый домохозяин, какого бы материального достатка он не был, по существующей традиции обязан был принять всех гостей улуса, угостить их назывными частями туши специально заколотого животного, лучшими молочными блюдами и обильным количеством молочного вина. Гости же, убедившись в богатстве хозяина, увозили о нем добрую славу, которая, обойдя всю ближнюю и дальнюю округу, подобно эху возвращалась к нему с лихвой. Поэтому неудивительно, что буряты связывали с большими срубами не только материальный достаток и известность, но и семейное благополучие и счастье, заключающиеся прежде всего в большом и жизнеспособном потомстве. Об этом недвусмысленно говорят благопожелания хозяевам многогранных срубов. Например:

Найман ханатай булгаhаа   Восьмистенную юрту
Наратай газартаа тодхооройш,   На солнечной стороне построй,
Найман мараа хубуупы   Восьми могучих сыновей
Эхэ боложо яргаарайш   Матерью счастливой будь.


Или:

Долоон ханатай булгааhаа   Семистенную юрту
Дубуун газартаа тодхооройш,   На бугорке поставь,
Долоон мараа хубууhы,   Семи могучих сыновей
Эхэ боложо яргаарайш   Матерью счастливой будь.


Из приведенных отрывков видно, что буряты относились к восьми- и семистенным юртам не как к обычному жилищу, а как нечто более важному объекту, заслуживающему неординарного отношения к себе. Оно, очевидно, продиктовано, помимо всего прочего, и их религиозными представлениями. Ведь наличие в подавляющем большинстве юрт именно такого количества стен и соответственно углов вряд ли можно объяснить лишь фактом подражания цилиндрическому шалашу. В таком случае не было бы смысла строить четырех- и пятистенные срубы, которые весьма далеки от формы круга. Во-вторых, если бы основной целью многостенности было приближение к абрису идеального круга, то применяемых в обычной практике семи- и восьми стен было совершенно недостаточно. Для этого наверняка бы нашлась возможность увеличить число стен до необходимых пределов. Однако какие-то причины не технического и не материального характера мешали подобному решению проблемы.
Между тем южные тюрки, в частности, сагайцы и качинцы, ограничения числа стен в идентичных юртах не знали. И чем ближе к нашему времени, тем сильнее проявлялась у них тенденция к его увеличению. Если в более ранние времена качинцы пользовались одними шестиугольными срубами, то приблизительно с 80-х годов прошлого века они переходят в основном к восьми- и десятистенным. А у зажиточных хозяев появляются уже двенадцати- и четырнадцатистенные клети. Здесь, действительно, наблюдается стремление к идеальному кругу за счет количественного увеличения стен. Но удивительно при этом то, что и южные тюрки, и западные буряты жили в сходных природно-климатических условиях и вели одинаковый образ жизни. Следовательно, и буряты могли ставить срубы с любым большим числом стен, но не делали этого. Почему? В чем тут дело?
По-видимому, в том, что они верили в магическое значение чисел, их организующую, классифицирующую и целесообразующую роль в природе и обществе. Определённый свет на числовую символику бурят проливают некоторые факты из области их верований, связанные с культом небесных светил вообще и солнцем в частности. Известно, что буряты издревле глубоко почитали солнце и луну, считая их добрыми, милостивыми божествами, творцами жизни. Солнце они называли найжи, то есть опекуном, луну — hахюуhан — охранителем. По их представлениям, солнце являлось хозяином тепла и света, распорядителем жизни, благоволителем удач на охоте, урожая и счастья в семье. Поэтому нельзя было застилать солнце своим телом, становиться к нему спиной (знак неуважения), — ибо оно могло рассердиться и отказать в своей милости. Именно этими соображениями, в первую очередь, обусловлена ориентировка двери юрт на юг, в сторону высокого солнца.
Обрядов и поверий, относящихся к культу солнца, луны и других небесных светил было, конечно, гораздо больше, чем мы привели их здесь. Однако остановимся еще на одном явлении, имевшем непосредственную связь с жилищем и семейным благополучием. Мы говорим о религиозных фетишах — зурагтанах, присутствовавших в каждой юрте. Они представляли красочные полотна, где в обязательном порядке присутствовало «солнце в виде восьми концентрических кругов с восемью ножками, отходящими от центра, а луна изображалась в виде девяти концентрических кругов с девятью ножками, отходящими от центра». Точно такое же представление о солнце и луне мы обнаруживаем в старинном шаманском призывании, обращенном к племенным божествам у предбайкальских бурят:

«Посмотрел бы на отца —
Восьминогое солнце,
Посмотрел бы на отца —
Девятиногую луну».

Как видим, в излюбленной разновидности юрты, в ее восьмистенном варианте, и в культовых предметах бурят одним из определяющих признаков, их основным параметром выступает число «восемь», несущее в данных конкретных случаях сакральный смысл. Восемь стен юрты имели по существу тоже значение, что и восемь концентрических кругов, и восемь лучей на зурагтанах и онгонах. Отсюда нетрудно сделать вывод о том, что срубы с четной индексацией углов и, соответственно, стен, в частности шести- и восьмигранные, поскольку четырех- и двенадцатистенных юрт было сравнительно мало, своей формой и планом, приближенным к каноническому кругу, являлись воплощением животворящего небесного светила — лучезарного солнца. Очевидно, по этой причине буряты не шли на произвольное увеличение числа стеновых ограждений, которое наблюдается у тюрков Южной Сибири, так как это расценивалось бы как нарушение древних традиций и неуважением к высшему божеству. То и другое проявления могли иметь весьма тяжелые последствия (несчастья, болезни, смерть) как для хозяев юрты, так и для всех их сородичей. Именно в этом аспекте следует, по нашему мнению, рассматривать различия в срубах бурят и тюрков. У последних, по всей вероятности, не существовало столь развитого почитания небесных светил, и они не связывали форму юрты с образом солнца.
Что касается нечетностенных срубов, пяти- и семистенных юрт, то они символизировали другое обожаемое бурятами небесное тело — луну, изображаемую на зурагтанах и других культовых предметах в образе девяти концентрических окружностей с девятью расходящимися лучами. Но число девять так же, как числа семь, пять и три, являлось сакральным. В мифах и народных обрядах бурят, монголов и многих других народов Центральной Азии они выступают как организующие и классифицирующие начала. Подразумеваемые под ними понятия охватывают широкий спектр хозяйственной и идеологической жизни азиатов.
С числом «семь», в частности, у бурят связаны представления об их грозных первопредках и покровителях семи кузнецах, или Семи Старцах (созвездие Большой Медведицы), стяжавших равную славу с могущественными шаманами. Почетным угощением считались семь именных частей жертвенного животного, его передние и задние ноги, грудинка, позвонок и крестец. Им чествовали самых почитаемых и именитых гостей. На конных скачках во дни общеродовых и общеплеменных праздников в обязательном порядке полагалось производить семь заездов разными половозрастными группами лошадей, причем, наиболее желательными седоками на них считались семилетние мальчики.
То же самое наблюдается в отношении бурят к числу «пять». Это, прежде всего, пять природных стихий и материальных элементов вселенной — вода, (уhан), огонь (гал), земля (шорой), дерево (модон) и железо (тумэр). Они присваиваются соответствующим годам восточного лунно-солнечного календаря двенадцатигодичного животного цикла. Это и пять основных естественных цветов (красный, желтый, синий, черный и белый), имеющих большое символическое значение в духовной культуре и обычаях бурят. И, наконец, это — пять видов скота (табан хушуу мал), куда включают рогатый скот, лошадей, овец, коз и верблюдов.
Таким образом, пяти- и семистенные срубы, отражающие сакральные чувства бурят, отождествлялись, по их представлениям, с материализованным обликом луны, этой ночной наперсницы всемогущего солнца. По аналогии с ними, вполне допустимо бытование у добайкальских аборигенов и девятистенной юрты, точного воплощения «девятиногой луны». Тем более, что с технической стороны ее строительство не было сопряжено с большими трудностями, чем возведение десяти- или двенадцатистенного срубов.
Расхождение в числе ограждающих плоскостей у разных типов юрт в общем не вело к резким различиям в их инженерно-конструктивном решении. Поэтому мы остановимся более подробно на шести- и восьмистенных постройках с разными вариантами кровель, дополнив их описание некоторыми материалами по строительству нечетностенных срубов.
Однако заметим, что никаких специальных обрядов или особых правил, предшествовавших строительству у бурят не существовало. Каждому отделяющемуся сыну, а это, как правило, были старшие по возрасту и женатые дети, родители вместе с ближайшими родственниками и одноулусниками строили новую юрту. Для этого заготовку строевого леса производили в периоды окончания сочения деревьев — весной (май-июнь) и осенью (август-сентябрь). Полагалось валить деревья в новолуние, когда древесный сок уходит в корневую систему. Материал, заготовленный в это время, считался наиболее долговечным, не поддающимся быстрому гниению.
Готовые бревна вывозили на место будущего дома либо сразу, либо через полгода: весеннюю заготовку — осенью, осеннюю — весной. За это время кругляк, освобожденный от коры, успевал подсохнуть, делался легким и удобным для дальнейшей обработки.
Лучшим временем для строительства считалось лето, та его часть, которая падала на короткий сезон между весенними животноводческими и полевыми работами и летним сенокосом, когда мужчины освобождались от срочных работ и занимались повседневными хозяйственными делами. Тогда легче было собрать сородичей со стороны молодой семьи, а также соседей на традиционную бурятскую взаимопомощь — туhаламжа и одним днем возвести коробку сруба.
Подробное описание родовой помощи при строительстве жилья дает Б. Э. Петри. Он пишет: «Постройка нового дома является делом общеродовым. Хозяин должен заготовить в лесу потребное количество бревен. Назначается какой-либо день, и весь род подымается для того, чтобы перевезти эти бревна в улус, причем, те, у кого больше лошадей, должны выставить и больше подвод. Затем хозяин сам или при помощи наемных рабочих пилит и подготовляет лес для сруба. Когда все готово, он вновь созывает сородичей, и те в один день всем родом работают. Обычно успевают собрать за этот день сруб и поставить на столбы. Что не успевают доделать, хозяин впоследствии достраивает сам». Отделочные работы, требующие специальных знаний, выполнялись особыми мастерами по дереву (модошо дархан), которых чаще всего называли просто дарханами. Дарханы возводили кровлю, настилали пол, изготовляли и устанавливали дверное заполнение, пристраивали к срубу, по желанию хозяина, легкие сени и т. д.
Судя по источникам XVII и XVIII вв., юрты были невелики по размеру и низки по высоте. «Буряты, — сообщал в 1692 г. Э. И. Идес, — живут в очень низких хижинах, прочно построенных из дерева и покрытых глиной». Другой иностранец, участник академической экспедиции И. Г. Георги, посетивший Прибайкалье спустя 80 лет, отмечал, что «хижин бывает вместе от 5 до 20... и в оных-то буряты зимуют. Оные рублены из тонких бревен, худо сколочены, четыре,- шести- и восьмиугольные. Последние величиною и видом подобны войлочным юртам, имеют два отверстия: одно — вместо дверей, в боковой стене, которая бывает вышиною от 4 до 5 футов (122-152 см. — В. М.), другое — для свету и дыму в потолке, сделанном из коры и покрытом землею. У многих таких хижин пристенки крытые».
Сравнение приведенных данных с более поздними говорит о том, что юрты за период с первой половины XVII до начала XX в. не претерпели существенных изменений. Незначительные коррективы были внесены лишь в качество обработки и подгонки бревен, в подбор материала для кровли, в устройство светового проема и в некоторые другие незначительные конструктивные детали. Они не коснулись принципиальных, жизненно важных основ юртостроительства.
Сруб юрты складывался из девяти-двенадцати венцов, общей высотой около двух метров. Для нижнего, окладного венца использовались массивные лиственничные бревна, под которые подкладывались деревянные стулья или подушки (дэрэ), а иногда объемистые куски камня. Стулья и оклад обмазывались березовой смолой — дегтем (дабирхай) с тем, чтобы предупредить их от преждевременного гниения. Последующие венцы стен собирались из сосновых и, очень редко, кедровых бревен с накругло обработанной поверхностью (тухэреэн модон), либо с уплощенной внутренней плоскостью, получаемой отеской кругляка с одной стороны или раскалыванием его на две половинки (хахад модон). Пласти расколов сначала обрабатывались топором и затем окончательно отделывались стругом. Третьим способом подготовки стенового материала была кантовка бревен на три грани, именуемая самсаал. Она давала трехсторонние брусья, представлявшие в сечении равнобедренный треугольник с широким основанием. При строительстве пластевая плоскость служила внутренней стороной, а две кромки со смежным ребром наружной поверхностью жилища.
Если рассматривать все три варианта бревен сруба с их практической выгоды, то, несомненно, самыми оптимальными из них окажутся круглые заготовки. Они не требовали дополнительных затрат времени на раскол, отеску или огранку. Было достаточно того, чтобы по снятию коры слегка обработать их стругом или рубанком. Да и теплоизоляционные свойства кругляка были гораздо выше, чем у однокола или близкого ему трехграннику. Почему же тогда, обладая высокой техникой деревянного зодчества и прекрасно понимая все отрицательные моменты указанных приемов, буряты тем не менее искусственно увеличивали объем работ, сроки строительства и заведомо ослабляли утилитарные свойства этих построек? Потому, очевидно, что указанные конструктивные профили, помимо своего прямого назначения, имели еще иной, высший смысл, питаемый глубокими религиозными чувствами. Они могли, в частности, олицетворять собой небесные светила и другие обожествляемые явления природы. С этой точки зрения венечные бревна круглого сечения, надо полагать, символизировали солнце, поскольку последнее в представлениях бурят ассоциировалось с кругом. В этом нет ничего необычного, если иметь в виду то, что и планы юрт с четным числом стен являлись воплощением образа солнца. В таком случае полукруглые бревна (однокол), несомненно, имели значение луны. Именно так она изображалась на культовых атрибутах и тамгах бурят. А брусья самсаал (трехгранник) могли обозначать еще более важное понятие, выражающее плодородие, то есть формулу вечно возобновляемой жизни. В тамгах, например, равнобедренный треугольник назывался «ала» (пространство между ног, детородный орган), что в широком понимании отождествляется со знаком женского плодородия, а еще шире — с землей Улгэн Дэлхээ Эхэ (Необъятная Мать — Земля). Ради «привлечения» к семье духа могучего источника жизни, по-видимому, они изображали его в форме каждого бревна дома, жертвуя для этого временем, а главное — теплостойкостью и долговечностью жилья.
При этом правомерно допустить, что срубы более раннего времени, предположительно до начала XVIII в., строились только из круглых бревен. А профилированные материалы, как хахад модон и самсаал, стали широко применяться с завершением перехода бурят к оседлости, происшедшей, естественно, не без силового участия русских. Постоянные поселения типа зимников (убэлжеен) и летников (зуhалан), где сосредоточивалось большое количество жилья родовичей разного материального достатка, требовали теперь от них особого отношения к облику своих юрт. Чтобы не выглядеть хуже других, каждый из них старался отделать свой дом лучшим образом, со стенами ровными и гладкими изнутри и фигурными снаружи. Для достижения цели трудно было найти другой подходящий материал, кроме брусьев самсаал, которые имели самое разнообразное сечение — от правильного восьмиугольника до половинчатых шести- и пятиугольников. Естественно, на их изготовление, особенно восьмигранного бруса, требовались стволы деревьев большого диаметра, так как при последующей обработке топором и рубанком они давали значительные отходы. Поэтому строительство из самсаала было под силу не всем улусникам, а наиболее состоятельным и знатным из них. В то же время заготовками хахад модон («полдерева», по смыслу — «полбревна») охотно пользовались и маломощные, экономически слабые хозяйства. От использования его они в буквальном смысле слова получали двойную выгоду, ибо из одного кряжа при его расколе или продольной распиловке получалось две равноценные строительные детали.
По поводу использования различных форм стеновых материалов исследователь быта и социальных отношений у западных бурят Б. Э. Петри писал: «Бревна бывают круглые и трехгранные половинчатые, обращенные плоскостью внутрь, и ребром наружу… Более богатые буряты берут всегда круглые бревна; трехгранные половинчатые берутся лишь более бедными бурятами. Эти юрты дешевле и не так, скоро гниют, как сложенные из круглых бревен, хотя и значительно холоднее».
Сборка сруба осуществлялась последовательным наращиванием оклада все новыми и новыми венцами. Для плотного налегания рядов бревен друг на друга по их нижней стороне выбиралось сквозное полукруглое углубление — паз («хэршээhэн», «хобоо»). Он вырубался настолько технически безупречно и точно, что практически отпадала надобность в утепляющей моховой прокладке (хубхэ). Лишь в юртах конца XIX — начала ХХ вв. стали применять утеплитель из мха. Любопытно отметить, что в 1970 г. в улусе Хойто Гол Тункинского аймака Бурятии был зафиксирован нами уникальный случай, когда в восьмистенной неутепленной, то есть не конопаченной юрте в условиях зимы проживала семья, состоявшая из трех взрослых и двух малолетних членов. Причем, температура воздуха в самые лютые морозы не опускалась ниже 17—18°. Правда, в ней вместо обычного для юрт открытого очага стояла плита, сложенная из обожженных кирпичей. Но бревна юрты были подогнаны так плотно, что даже лезвие перочинного ножа не могло пройти в щели между ними. Из этого следует, что бурятские плотники обладали высочайшим профессиональным мастерством, филигранной строительной техникой. Кстати, также без конопатки строили свои юрты сагайцы.
Угловые сопряжения срубов выполнялись тремя способами, но наиболее употребительными были хэршээhэн булан, что по-русски означает рубку угла «в обло» или «в чашу», и hалаа хэршээhэн — «в лапу». Первый способ соединения углов заключался в том, что на концах каждого нижележащего поперечного бревна вырубалось углубление, точно повторяющее полуконтур среза верхнего бревна. Если строительство сруба велось круглым материалом, то выемы для перекрещивающихся бревен по своей форме соответствовали полукругу, обращенному дугой вниз, иначе говоря, они напоминали чашу, что и отразилось в русском названии этого технического приема. В случае же, когда в дело пускался однокол (полбревна), гнездовое углубление приобретало вид сектора, то есть четверти круга, с радиусами, лежащими в вертикальной и горизонтальной плоскостях, и дугой, обращенной в наружную сторону. Оно также называлось «чашей» или «в обло». Оба варианта предусматривали значительный напуск бревен наружу, за пределы абриса собственно сруба. Чем длиннее были остатки бревен, тем крепче была связка углов. Естественно, на сооружение подобных построек, с учетом обычной многоугольности бурятских юрт, требовалось гораздо больше материала, чем для привычных у других народов четырехугольных строений. Но ведь излишки, как видели выше, допускались и в профилировке бревен, принимавших иногда чересчур вычурные формы. Сакрально-символические представления диктовали условия, не всегда адекватные здравому смыслу.
Почти идентичное оформление имел угол с использованием трехгранного бруса — гурбан самсаал. Но в отличие от предыдущих, углубления на концах нижних венцов имели контур перевернутого прямоугольного треугольника, обращенного вершиной вниз, а гипотенузой во внешнюю сторону. Эту разновидность угла по праву можно считать одним из излюбленных вариантов бурятской техники «в чашу», «в обло» или «в крюк».
Следующим, широко известным и относительно новым способом крепления углов являлась рубка «в лапу» (hалаа хэршээhэн). К ее помощи прибегали обычно тогда, когда применяли многогранные брусья типа табан самсаал (пятигранник), зургаан самсаал (шестигранник) и найман самсаал (во

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.