ЖИЗНЬ В СЕВЕРНЫХ ПОРТАХ

Для каждого участника конвойных плаваний многое определяла ситуация в портах на начальном и конечном маршрута плавания. Например, в портах Шотландии американский моряк чувствовал себя вполне комфортно.

Вот что пишет ветеран полярных конвоев Марк Скотт: «Шотландцы меня просто очаровали. Мне показалось, что это исключительно добросердечные, и — вопреки всем шуткам относительно их прижимистости, — очень щедрые. На Рождество или Новый год, точно не помню, я отправился на сто сорок шестое представление оратории Генделя "Мессия", состоявшееся в Глазго. Вокруг здания, где шло представление, сыпались вражеские бомбы, но никто из слушателей не встал и не вышел из зала, настолько это было привычным для шотландцев.

Многие моряки считали, что Глазго очень занятное место… Было очень много дешевых проституток. Конечно, же можно было выпить где угодно, хотя определенные трудности с крепкими напитками все же возникали… Как понимаете, алкоголь был продуктом, имеющим военное значение».

Обстановка существенно менялась с прибытием судов к месту формирования караванов в Исландии, немногочисленное население которой нередко относилось к союзникам как к оккупантам, чему были свои причины, помимо немецкой пропаганды. «Правительство Исландии столкнулось с большими проблемами, связанными здесь с появлением иностранных моряков: пьяные драки, сломанная мебель и покушение на частную собственность. По этой причине в целях защиты местного населения было принято решение запретить морякам увольнение на берег. Матросы могли сходить на берег только в сопровождении… офицера». В отличие от портов Соединенного Королевства, в Исландии моряк с конвойных транспортов не имел возможности удовлетворить ни одного из запросов, отмеченных в Глазго. Однако бомбежек здесь не было, да и о воздушной разведке противника зарубежные источники не упоминают. Тем не менее, судя по многим признакам, немецкая агентурная разведка здесь успешно работала.

Совсем иная картина ждала его по приходе в наши порты. Семнадцатилетний матрос 1-го класса Джордж Сендифорд, совершавший свой первый рейс, так описывает открывшееся перед ним зрелище, способное внести смятение и в более закаленную душу: «Недалеко от Мурманска конвой разделился. Одна группа судов направилась в Архангельск, а другая — в устье реки Колы. Я был потрясен картиной, открывшейся перед нашими глазами. Покрытые снегом промерзшие сопки и торчащие из воды мачты с обрывками такелажа множества затонувших судов». Но это было только началом. Постараемся представить, как выглядели союзные моряки в глазах наших земляков-северян, а также насколько представление о наших людях совпадало с впечатлениями союзных моряков.

* * *

Начнем с руководства. Наиболее интересны сведения в воспоминаниях контр-адмирала Самюэля Фрэнкеля, со своим знанием русского языка (в то время на флоте США таковых оказалось семеро) проделавшего стремительную карьеру от лейтенанта до капитана 1-го ранга в должности помощника военно-морского атташе по приемке грузов, доставленных конвоями. По словам одного из своих помощников, он «представлял в Мурманске (и Архангельске. — В.К.) интересы всех наших судовладельцев. Он был большим педантом в части соблюдения законов, когда речь шла о защите интересов Соединенных Штатов. Адмирал Френкель превосходно справлялся со своими обязанностями официального представителя, и русские относились к нему с большим уважением. Он производил впечатление честного человека и сильной личности. Русские уважали его» (из воспоминаний М. Скотта), даже если многие наши офицеры считали его еще и опытным представителем спецслужб. В частности, ему принадлежит характеристика двух наших главных действующих лиц на Арктическом ТВД, помимо другой ценной информации для понимания происходившего там, тем более что этот американец несомненно обладал даром устанавливать отношения.

«Папанин очень хорошо относился ко мне, и мы с ним прекрасно уживались. Своей организацией он руководил, как барин поместьем Примерно раз в неделю Папанин принимал целую толпу посетителей с различными жалобами: одни просили денег или иных щедрот, другие просили разобраться в их отношениях с женами. Прибыв в Мурманске какое-то время, я воспользовался его услугами для получения квартиры…» Тем не менее в своих отношениях с нашими людьми они придерживались разных тактик, в связи с чем однажды Френкель получил от своего русского друга совет: «Я слышал, что вчера вы устроили прием. Немногие из гостей смогут вам помочь в вашей работе. И было очень много людей, которых вам вообще не следовало приглашать, таких как эти девушки (секретари, машинистки. — В.К.), грузчики и им подобные. Если бы вы обратились ко мне, то я бы составил список немногих высокопоставленных лиц… и эти гости могли бы оказаться для вас полезными в будущем. Ваша беда в том, что вы чертовски демократичны» (из воспоминаний М. Скотта).

Не касаясь флотоводческих качеств Головко, Френкель приводит характерный пример, в каких условиях приходилось работать нашему адмиралу в части отношений с союзниками. При отъезде он попросил Головко подарить ему аэрофотоснимок Мурманска, на что «адмирал посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

— У меня нет ни одного такого снимка. Я заметил:

— Странно, что у вас нет ни одной фотографии. Ведь немецкие самолеты летают над вами каждый день и каждый день делают снимки города. Должны же вы сбить хоть один самолет с фотоаппаратом

Но он ответил:

— На сегодняшний день у нас нет ни одного снимка.

— Большое спасибо, — произнес я. И он подарил мне огромную шубу с кожаным верхом и подкладкой из овечьей шерсти» (из воспоминаний М. Скотта). Несомненно, проблема аэрофотоснимка, возникшая в разговоре с Головко, относилась к компетенции другого ведомства, с которым адмирал не рисковал иметь дело.

Продолжение этого разговора состоялось много времени спустя при встрече обоих моряков, когда Френкель преподнес адмиралу два аэроснимка Мурманска, полученных американской разведкой со сбитых немецких самолетов в Италии, куда были переброшены части люфтваффе из Финмаркена. Разумеется, Головко великолепно понял смысл этого подарка и с присущим ему дружеским юмором отреагировал чем-то вроде: «У, зараза!..»

Френкель как опытный разведчик считал, что «советские руководители не располагают собой. Они вынуждены заниматься тем, что сулит им поощрение, или под угрозой наказания» (М. Скотт), определяемого, очевидно, то ли «компетентными органами», то ли партийными решениями. А точнее — просто они действовали в узких рамках отведенной им власти Великим Диктатором, нередко вопреки реальной обстановке, что не могли уяснить наши западные союзники, как говорится, со «своей колокольни». Разумеется, Френкель не был идеалистом в розовых очках, отстаивая интересы своей стороны. «В переговорах с коммунистами, — утверждал он, — надо помнить, что они считают обязательным получить все и дать взамен как можно меньше. В то же время они думают, что если они не станут принимать участия в переговорах, то на этом прогадают еще сильнее. Поэтому они пойдут в конечном итоге на соглашение, нехотя, но все же» (Северные конвои, вып. 3, 2000, с 14 — 15). Такой подход выглядит скорее прагматичным, чем антисоветским, тем более, что Френкель считал, что советская сторона не считает себя благодарной США за оказываемую помощь.

«Тем не менее, в общем и целом мои отношения с русскими были очень хорошими, — отмечает Френкель, — по крайней мере до тех пор, пока НКВД не стало посылать своих штатных сотрудников в Мурманск. Один из них появился в Мурманске в конце 1943 года… Теперь все иностранцы могли общаться с русскими, только обратившись к нему. Вмешательство Тимошенко простиралось настолько далеко, что капитан порта… попросил меня: "Если Тимошенко спросит, как вы уживаетесь со мной, скажите, что с трудом". Я сказал: "Полагаю, мне понятно, что вы имеете в виду"» (там же, с 97).

Советский помощник Френкеля увидел смешное в том, что капитан 1-го ранга флота США выступает в роли водителя его, скромного лейтенанта СФ. В ответ на замечание Френкеля, что он это делает чисто дружески, парень вполне дипломатично отреагировал: «Вы каперанг, а я лейтенант!» Не мог же он сказать напрямую, что представителям спецслужб дружить не положено изначально… Рядовым американцам явно не нравился контроль со стороны чекистов, к которому давно привыкли советские люди: «Единственно, что мне не нравилось в Мурманске, так это то, что, где бы вы ни оказались, рядом появлялся какой-нибудь тип, прислушивающийся к вашим разговорам» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 128).

Френкель также высказался по другому актуальному вопросу для моряков так: «Конечно лее, в Мурманске существовал секс, но такого рода отношения не афишировались. Но здесь не было и проблем, связанных с проституцией. Русские избавлялись от проституток с необыкновенной быстротой…» (там же, с 105). Со своей стороны, русские объясняли поведение своих женщин: «Они вам могут отдаться бесплатно или вы вообще ничего не добьетесь. Они не будут торговаться с вами. Любовь здесь не продается…

— … Как же я могу добиться их расположения бесплатно? — настаивал иностранец.

— Прежде всего выучите русский язык, — последовал ответ» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 125).

Люди оставались людьми со своими заботами и надеждами, несмотря на ежедневные бомбежки, недоедание и тяжкий труд, хотя главным в их жизни было противостояние обрушившимся на них несчастьями в виде гитлеровского нашествия. И все это происходило теперь на глазах непонятных иностранцев, которых им предлагали сторониться и видеть в них не только союзников.

Если, по Папанину, жизнь в Мурманске в это время напоминала ад, в котором приходилось жить и исполнять обязанности в обстановке, напоминавшей преисподнюю, то мурманчане тем не менее сохраняли чувство юмора, хотя и своеобразного. Френкель вспоминал, что «в Мурманске шутят, что здесь девять месяцев зима, а остальное время держится плохая погода. Из-за постоянных немецких бомбежек мы считали отличной погодой те дни, когда солнце не появлялось из-за туч… Самолетам противника, базировавшимся на аэродромы в районе финского города Петсамо, требовалось лишь десять минут полетного времени, чтобы оказаться над Мурманском… Традиционно утром появлялся самолет, занимавшейся фотосъемкой, а около полудня начиналась бомбежка. При этом немцы редко высылали на эти операции больше 6 — 7 самолетов одновременно… Ни одно из имевшихся бомбоубежищ не могло спасти от прямого попадания бомбы. Жертвы среди гражданского населения были главным образом среди тех, кто погиб в бомбоубежищах… 18 июня 1942 года в Мурманске одиннадцать раз объявлялась тревога, и пять раз город подвергался вражеским бомбежкам… В результате пожаров было уничтожено 35% городских зданий. Несмотря на то, что с пожарами, возникшими накануне, удалось справиться… около половины населения города были эвакуированы в глубь России. С 24 но 26 июня немцы сделали шестнадцать авиационных налетов на город… К 4 июля от города осталась всего лишь треть зданий. По иронии судьбы, сами причалы практически не пострадали» (Северные конвои, вып. 3, 2000, с 81 — 84). Важно отметить, что по сравнению с Первой мировой войной грузы от союзников не задерживались в портах и вовремя вывозились. Как не было чего-либо похожего на колоссальные взрывы (как результат работы вражеской агентуры) наподобие тех, что произошли в Архангельске в 1916 — 1917 годах.

Сходную картину рисуют другие источники. По воспоминаниям бывшего судового радиста Сэма Хакема «14 июня на Мурманск было совершено около восьми воздушных налетов. Штук десять "хейнкелей" отогнали из района порта, после того как они сбросили там свои бомбы. Шесть бомб упали около гостиницы "Арктика"» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 122). Другой американец, Вирджил Шарп, особое внимание уделил налетам на порт, поскольку «суда, поставленные под разгрузку, всегда были хорошей целью. Британское грузовое судно, стоявшее у причала перед нами, было повреждено вражеской бомбой в январе… Оно постояло здесь пять месяцев. Вдоль причалов высились горы боеприпасов. Их никто никуда не вывозил. Нам сказали, что немцам удалось взорвать единственный мост, связывающий Мурманск с остальной частью Советского Союза, Русские не могли вывезти боеприпасы, пока не восстановят этот мост. Штабели ящиков с боеприпасами становились все выше и выше, но, по стечению обстоятельств, немцам так и не удалось их разбомбить» (Северные конвои, вып. 3, 2000, с 135). Тем не менее, когда другой американский моряк — Дик Браун — прибыл с очередным конвоем в Мурманск в апреле 1944 года, то, по его словам, «мне этот самый северный город показался настоящим концом света.

К моменту нашего появления здесь сохранились лишь два кирпичных здания… Мурманск был хорошо укрепленным городом. Думаю, это было именно так, поскольку, пока мы находились здесь, ни одна германская бомба не упала у причалов» (там же, с 143 — 144). Интересные свидетельства — города практически нет, однако причалы целы, и, следовательно, Мурманск в эти страшные годы выполнил свое предназначение в качестве важнейшего порта.

Теперь о том, какое впечатление производили обитатели этого города на заокеанских моряков, особенно в порту. «Крановщиками у русских работали женщины, отлично справлявшиеся с таким ответственным делом. Так вот, эти самые женщины придумали так называемые весы, в качестве плеча которого использовалась балка, позволявшая использовать одновременно два крана, — описывает Френкель. — Осторожно, шаг за шагом, они переносили таким образом локомотивы на причал» (Северные конвои, вып. 3, 2000, с 86). Примерно те же особенности русских отмечал и помощник Френкеля Дж. Ричардсон: «Никогда не забуду, с какой самоотверженностью относились русские к своей работе, особенно те, кто работал в порту. Можно было только удивляться тому, что они делали. В Мурманске трудилось большое количество заключенных, осужденных за самые незначительные проступки… Среди людей, работавших в порту, например, грузчиками, было много признанных негодными к военной службе… Они крайне мало получали пищи… Как правило, это была каша, немного жидкого супа, черный хлеб, иногда чай… Жилищные условия были просто ужасными. Увидев своими глазами, через что они прошли и что преодолели, могу утверждать, что это было тяжелое время для всех русских» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 103).

Несомненно, разгрузка взрывчатки была опасным делом и, по воспоминаниям радиста Сэма Хакама, она проводилась вдали от города в местечке, прозванном моряками Счастливой Лощиной: «Русским не хотелось, чтобы все это добро оказалось в городе, поскольку в случае попадания бомбы вместе с боеприпасами взлетел бы на воздух и сам город… Русские быстро выгрузили содержимое наших трюмов на причал. Работа продолжалась день и ночь. Среди грузчиков было много солдат-фронтовиков… Если вражеские бомбы вызывали повреждения железнодорожных путей, то все, кто был — мужчины, женщины, дети, — тут же бросались на их устранение. Обычно ремонт пути длился немногим более получаса, и движение военных грузов возобновлялось» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 120 — 121). Таким образом, буквально все американские источники, независимо от политических симпатий, отмечают готовность советских людей противостоять выпавшим на их долю военным испытаниям

Роль в этом «компетентных органов» тем не менее отмечалась американцами неоднократно, обычно с точки зрения помех в работе. Например, «в 1943 году русские противились тому, чтобы мы пользовались фотоаппаратами. Позлее, в 1944 — 1945 годах, эти требования стали помягче. Впрочем, здесь было не так много объектов, интересных для разведки» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 104), — отметил помощник Френкеля Дж Ричардсон. Им же описан удивительный случай в качестве примера шпиономании, когда его сотрудники заподозрили советскую сторону в стремлении скрыть систему железнодорожных сообщений, присваивая всем железнодорожным станциям одинаковое название «Кипяток». Другой случай описан Френкелем при попытке одного американца замерить глубину у причала при швартовке, что было оценено советской стороной как попытка шпионажа и та, но в конце концов все благополучно разрешилось. В значительной мере возникновение подобных недоразумений было почти неизбежным в силу идеологических различий.

Ни те ни другие спецслужбы не были заинтересованы в возникновении взаимных симпатий между простыми людьми.

Американский матрос 1-го класса Эрл Картер «открыл, что ФБР имеет своих информаторов или пытается ими обзавестись на каждом судне, идущем в Россию… Они должны были докладывать обо всем, что видели, и сообщать имена тех, кто проявлял интерес или обнаруживал какие-либо симпатии к русским» (Северные конвои, вып. 3, 2000, с 74). Сэм Хакам подтверждает такую ситуацию более серьезными примерами: «Двое наших ребят вели разговоры с коммунистами в Мурманске, и их отправили назад домой» (там же, с 121). Были и совсем интересные суждения: «В отличие от того, как советские секретные службы относились к своим людям, местные власти делали все возможное для того, чтобы мы хорошо чувствовали себя в Мурманске» (там же, с 136).

Однако на практике эти естественные в тех условиях взаимные симпатии простых людей так и не удалось преодолеть, что признается обеими сторонами. «Местное население в Мурманске очень хорошо относилось к американцам. Англичан же русские недолюбливали, главным образом потому, что чувствовали высокомерное отношение с их стороны» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 87). «Мои отношения с русскими были очень хорошими, по крайней мере до тех пор, пока НКВД не стали посылать своих штатных сотрудников в Мурманск» (там же, с 97). «Американцы в Мурманске вели себя очень дружелюбно по отношению к русским. Русские платили им той же монетой. Нас связывали очень сильные братские чувства» (с 123). «Помню, что люди в Мурманске были очень щедрыми. У них у самих было мало чего, но они были готовы поделиться с нами всем имеющимся. Русские были очень дружелюбны к нам» (там же, с 135). «Мы проверяли русских на честность, оставляя им апельсины и яблоки, и наблюдали, не стащат ли они их. Русские к ним никогда не прикасались» (там же, с 129).

Американцы, жалуясь на отсутствие секса и в Мурманске, (хотя, несомненно, он присутствовал не только в Мурманске, но и в Архангельске, в скрытом виде, включая обычные услуги проституток, о чем также имеются свидетельства), одновременно отмечают высокие духовные и внешние качества наших женщин. Определенно, наши северные красавицы заставили трепетать немало сердец зарубежных морских волков. И как не посочувствовать влюбленному молоденькому американцу, много лет спустя вспоминавшему: «Если бы у меня был шанс, я непременно записался бы в Красную Армию» (Северные конвои, вып. 3,2000, с. 121).

В чем НКВД несомненно преуспел, — это в предотвращении браков между нашими женщинами и иностранными моряками. Известен единственный случай такого рода, который, скорее всего, определялся политическими причинами, поскольку речь шла о помощнике Френкеля. На указанной почве случались события и другого рода, когда англичанин признался своему приятелю-американцу. «Я женился (очевидно, гражданским браком. — В.К.) на русской женщине, мои обязанности заключаются в том, чтобы крутиться вокруг американских моряков, оказавшихся в Мурманске, и собирать информацию, какую только смогу. Если я хорошо справлюсь с этим делом, русские позволят мне забрать жену с собой в Англию» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 127). Много лет спустя все же по-человечески интересно — а позволили?.. Однако важнее другое — чего-либо похожего на грандиозные взрывы в Архангельском порту не было в Первую мировую, в 1941 — 1945 годах, что, несомненно, следует отнести к заслугам наших спецслужб, но как это было достигнуто до сих пор остается за семью печатями.

В Архангельске столь сложная система отношений с союзниками (причем по многим направлениям) была не проще. Начнем, однако, с чисто внешнего впечатления от города, особенно в зимнее время, поскольку караваны приходили сюда нередко с установлением зимнего ледостава. «Двина была настолько забита льдом, что мы могли подниматься вверх по реке только за русским ледоколом. Перед нашими глазами открылись бескрайние картины бесплодной равнины, покрытой снегом и льдом… Когда мы проплывали мимо Архангельска, то видели русских, стоявших в ожидании на льду замерзшей реки на расстоянии нескольких метров от нашего судна. Буквально через минуту после нашего прохода лед за кормой сомкнулся, и люди тут же продолжили свой путь через реку… Должно быть, температура воздуха была градусов тридцать пять — сорок ниже нуля» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 77).

Разница с суровым, наполовину сгоревшим и разбомбленным Мурманском просто бросалась в глаза, особенно летом: «Архангельск производит довольно приятное впечатление. Вдоль набережных протянулись кирпичные и оштукатуренные здания. На верфях стояло множество речных судов. На другом берегу реки, в верхней части Кег-острова, находился бывший городской аэропорт… Население в городе одевалось очень скромно. Треть жителей ходила в военной форме, при этом преобладала военно-морская форма, поскольку Архангельск являлся одним из крупнейших советских портов. Мужчины обычно ходили в ватниках, рваных и грязных. Иногда можно было встретить довольно хорошо одетого человека. В глаза бросалось то, что большинство людей носило ботинки или валенки с галошами. Женщины на складах пиломатериалов одевались так же, как мужчины, но в городе принаряжались. Из-за морозов горожане ходили в меховой, тяжелой одежде.

Советский военный персонал ходил в ботинках, носил длинные шинели и форменные шапки или фуражки "капитанки". Повсюду можно было встретить солдат, несущих караульную службу. Я также заметил женщин, выполнявших обязанности часовых» (Северные конвои, вып. 3,2000, с 110 — 113).

Довольно благополучная внешняя картина во многом не совпадала с условиями быта советских людей, прежде всего питанием, которое было далеко от западных стандартов. Соответствующим оставалось и восприятие союзников нашими людьми, особенно поначалу «Глазами того времени мы видели наглых и расхлябанных моряков, расхаживавших по улицам города… Лица иностранцев были сытыми, довольными, у негров — сыто-лоснящимися. На них нельзя было углядеть следов угнетения и дискриминации, о чем нам прожужжали уши. Нет, негры выглядели даже более наглыми, чем белые американцы, а тем более — англичане, и нахальничали они куда больше: разглядывали женщин, смеялись над очередями и, бывало, издевательства ради, бросали хлебные корки в окна домов» (Барашков, с 37). Этот источник из Архангельска, однако, рисует гораздо более сложную картину отношений между советскими людьми и союзниками на рядовом уровне, чем может показаться по приведенной цитате. Однако свидетельства союзников, относящиеся к осени 1942 года, после разгрома PQ-17 во многом совпадают с цитированными. Например, сигнальщик Герберт Уэйд вспоминал: «В Архангельске находилось более 8 тыс. человек с иностранных судов и кораблей. Эти здоровые и хорошо упитанные люди пребывали в полном бездействии. Они бродили по городу с утра до вечера, преследуя женщин и стараясь напиться. Обычная картина Архангельска тех дней — советские девушки, прогуливающиеся вдоль набережной и по улицам города с иностранными моряками, распивающими водку прямо из бутылок. Запомнились переполненные трамваи, пронзительные свистки милиционеров… и на каждом шагу громкие репродукторы» (Барашков, с 80), без которых невозможно представить советскую пропаганду. Что касается отношения самих архангелогородцев к союзникам, то лучше всего их выразила учительница, представившая школярам своих гостей такими словами: «Эти дяди из Америки. Они оставили свой дом и семью, переплыли через океан, чтобы доставить хлеб и пушки вашим отцам, которые служат в Красной Армии. Вот кто они такие» («Встречайте, скалистые…», с 164). Это ли не ответ пропагандистам всех мастей, уверяющих всех и вся в неспособности простых людей оценить суть событий!

Одной из проблем военного Архангельска был голод и сопровождающая его цинга, от которых в годы войны погиб каждый из десяти жителей столицы Поморья (по другим сведениям, еще больше — до 38 тысяч). В работе Булатова В.Н. «Арктические робинзоны» особо отмечено, что «зимой 1941 — 1942 годов минимальная выдача хлеба сократилась до 200 граммов, чуть более, чем в осажденном Ленинграде» (Булатов, с 61). Воспоминания мальчишек и девчонок военной поры сохранили приметы голодного и холодного быта тех лет: «Продуктовые карточки не всегда удавалось "отоварить". Очередь в магазин занимали с ночи, но часто результат был нулевой… Очень часто на пути в школу можно было увидеть лежащего рядом с трамвайными путями человека — замерзшего или замерзающего и чуть живого.

Почему-то сейчас редко вспоминают и пишут, что Архангельск является вторым городом по смертности от голода после Ленинграда. И это несмотря на то, что в Архангельск шла значительная часть грузов, в том числе и продовольствия, поступающего по ленд-лизу. Но жителям города не доставалось практически ничего… Нам с ребятами иногда удавалось залезть на ходу в пустой вагон, ранее перевозивший зерно, и выцарапать остатки груза из щелей. Порой таким образом удавалось насобирать одну-две пригоршни» (Бурков, 2008, с 156).

Из воспоминаний студентки пединститута: «Жизнь в Архангельске резко изменилась. Холод, голод, бесконечные очереди за хлебом… По карточкам ничего, кроме хлеба, не давали. У меня была страшная слабость, трудно было далее поднять стул. А есть так хотелось, почему-то особенно — масла. Я знала., что можно было сдать кровь… и получить немного масла. Сдавала два раза, но на третий у меня потемнело в глазах и я упала. Ногти посинели и стало плохо с сердцем. Поняла, что больше мне этого делать было нельзя. К счастью, в столовой появились котлеты из тюленя и суп из кайры. Это было почти несъедобное. На базаре за хлеб можно было выменять кусочек тюленьего жира. Нельзя передать словами, насколько он казался вкусным, несмотря на специфический запах. У меня началась цинга, у мамы пухли ноги… Как выжили, не знаю… В то время я весила 42 килограмма» (Барашков, с. 18 — 19).

В летнее время горожанам приходилось пополнять скудный паек за счет местных ресурсов, прежде всего грибами и ягодами в окрестностях самого Архангельска. Школьников старших классов отправляли с попутными судами на Новую Землю для заготовки яиц на птичьих базарах и самой птицы, которую надо было сохранить в ближайших снежниках и доставить в голодающий город, даже если такой провиант не удовлетворял требованиям довоенной поры: воистину, не до жиру, быть бы живу… Ситуация с продовольствием заставила Архангельский обком ВКП(б) 13 мая 1942 года рассмотреть вопрос «О направлении студентов и учащихся на заготовку яиц, тушек кайры и добычу рыбы на остров Новая Земля».

В соответствии с принятым решением сто пятьдесят юношей, в основном в возрасте до 16 лет, на трех судах были доставлены в первых числах июля на острова с птичьими базарами на участке от полярной станции Малые Кармакулы до залива Пуховый, где и приступили к выполнению задания. Со шлюпок ребята отстреливали птиц на базарах, другие подбирали добычу и собирали ее на берегу, третьи «шкерили» ее и укладывали на хранение. Вскоре они стали свидетелями драматических событий, связанных с разгромом каравана PQ-17, когда к ним вышли моряки с потопленных судов, спасавшиеся на шлюпках и спасательных плотиках. Встреча оказалась для обоих сторон неожиданной, но тем не менее языковый барьер был преодолен, ко взаимному удовлетворению и не без пользы, о чем поведал один из американцев: «В течение двух месяцев они собирали яйца, просаливали уток, собирали гагачий пух. Затем шхуна возвращалась за собранными припасами и переправляла их на материк.

Дети были вполне самостоятельны. Поддержка дисциплины и распорядка поручалась трем пятнадцатилетним комиссарам, но в этом не было нужды. Дети имели большое чутье к кооперативным началам, которые нам трудно представить.

Каждый день они ползали вверх и вниз по скалам, как обезьянки. Они ставили свои ялики в скалистые убежища у берегов, когда отправлялись опустошать многочисленные гнезда, где несметное число уток несли яйца. Дети пылали здоровьем и были полны радостной живучести. Когда я хочу сказать, что они спасли нам жизнь, я хочу сказать этим, что так оно и было. Любопытными синими глазами они сразу увидали тяжесть нашего положения.

Немедленно дети принялись за доставку провизии нашим страдающим людям. Они притащили жареных уток, круто сваренные яйца и печенье, сделанное из муки и яиц. Они снабдили нас просоленной рыбой и черным хлебом из собственных запасов. Что еще важнее, они научили нас добывать пропитание на суровом острове. Смеясь и болтая, они брали нас с собой на прогулки, указывая места, где находится здоровая питьевая вода, лучшие места для сбора яиц, учили отличать хорошие яйца от плохих и как ловить силками уток» (Бадигин, с 145). Эти мальчишки действовали в лучших традициях своих предков, неоднократно спасавших иностранных моряков на протяжении столетий, начиная со времен Баренца в конце XVI века!

Однако на войне, как на войне, и, по воспоминаниям одного из участников событий, она напомнила о себе самым зловещим образом: «Наша бригада блаженствовала в баньке. Поддавали пару. Хлестались вениками из морской капусты, до красноты терли друг другу спины… Вдруг все стихло, а перед окном заплясали, запрыгали ребята Самолет! Самолет летит! Из-за высокой сопки с выключенными моторами планировал самолет. И вдруг спереди у него забился огонек, слух резанула пулеметная очередь. От деревянного створного знака, стоявшего рядом с банькой, полетела щепа. Оглушив включенными моторами, самолет пронесся над нами, на крыльях у него чернели кресты» (Вурдов, с 50 — 51).

Неудивительно, что «одной из примет нашей повседневной жизни являлся черный рынок. В России были введены карточки на продукты питания и купить какие-либо продукты без талонов, даже по более высокой цене, было невозможно. Поскольку у нас карточек не было, а наше диетическое питание на борту судна состояло главным образом из тушенки, — жаловался один из капитанов иностранных судов, задержавшихся в Архангельске, — то очень скоро из-за недостатка овощей десны у нас начали кровоточить, и безвыходность ситуации подтолкнула в сторону местного рынка… Для торговых операций мы располагали сигаретами, хозяйственным мылом». («Встречайте, скалистые горы…», с 119).

Описанные обстоятельства, несомненно, создавали благоприятные условия для криминальной среды, в которой проявлялись многие общественные пороки того времени, прежде всего, спекуляции дефицитом. Неслучайно в сводке органов НКВД за 24 марта 1944 года сообщалось, что при выходе из порта при проверке 9 наших офицеров у 6 были обнаружены консервы, спирт, мука и три пары дамских туфель и т.д., причем в ряде случаев и наши причастные к спекуляции граждане оказывали представителям органов сопротивление. Одновременно специально изучавшая эту проблему И.В. Быстрова отмечает, что «одной из специфических форм "криминального" поведения иностранцев в северных городах СССР были периодические разбирательства между английскими и американскими моряками» (Быстрова, с 266), хорошо известные на примере многих портовых городов мира.

Молотовск (нынешний Северодвинск) первоначально (как и многое другое в войне в Арктике) не планировался в качестве порта для приема союзных конвоев, но целый ряд обстоятельств привел к этому: большие глубины у причалов, наличие ремонтной базы (завод 402), обеспеченность рабочей силой (первоначально заключенные) и т.д. Общая численность населения очередного заповедника ГУЛАГа в это время приближалась к 30 тысячам человек. Причем с самого начала порт стал перевалочной базой по приему жидкого топлива, в первую очередь авиационного, что потребовало здесь сооружения специальных емкостей и даже превращения в них судов, находившихся на ремонте. Первый груз был доставлен британским танкером «Сан-Амброзио» 26 ноября 1941 года из состава конвоя PQ-3. Первоначально портовая механизация практически отсутствовала и грузы из судовых трюмов доставлялись к железнодорожным вагонам санями, которые волокли заключенные. Уже в 1941 году порт принял 36 тыс. т импортных грузов и почти 7,5 т бензина. Одновременно порт отправлял союзникам калийную соль, хромовую руду, асбест и т.д. С точки зрения иностранных моряков, это был маленький, ничем не примечательный город, в котором не на что было даже истратить деньги. Правда, его несомненным достоинством было то, что люфтваффе, занятое более достойными целями в Мурманске и Архангельске, почти не бомбило Молотовск.

Другой проблемой порта, возникшего из ничего, было отсутствие квалифицированной рабочей силы, которую разрешили по примеру Мурманска мобилизацией людей, не пригодных для фронта, хотя и не обладавших необходимой квалификацией докеров, стивидоров и тальманов, что, несомненно, сказалось на их производительности и даже потере некоторых грузов. Л. Шмигельский вспоминал: «Тяжелы были условия жизни и работы этих людей: бараки со сплошными нарами на несколько сотен человек и минимальными бытовыми удобствами, ходьба строем в порт за 6 километров туда и обратно; 12-часовой рабочий день… И все это во имя одного — чтобы были выдержаны сроки погрузочно-разгрузочных работ… Несколько продовольственных и промтоварных магазинов пустовали. И без того недостаточные продовольственные фонды обеспечивались лишь на 35 — 50%. Тысячи горожан болели цингой, страдали от дистрофии. В столовых завода № 402 одноразовое питание осуществлялось преимущественно блюдами из крупы, муки и капустного листа». Это не считая холода в жилых помещениях, для которых центральное отопление удалось наладить только в начале 1943 года.

Неудивительно, что на этом фоне готовность людей идти на лишения во имя будущей победы в глазах союзников находилась в очевидном противоречии с их низкой производительностью труда, что отмечено в воспоминаниях союзников. «Члены экипажа провели инструктаж русских грузчиков о порядке эксплуатации судовых лебедок, крепления стропов и т.д. Обслуживанием лебедок занимались гражданские специалисты, а в трюмах и на баржах работали солдаты-новобранцы. Никто из них не обладал должной сноровкой и ни у одного из них не было с собой каких-либо инструментов или приспособлений…

Грузчики работали на редкость медленно: им приходилось трудиться десять часов в день, но зачастую работы велись круглосуточно. Никто из них не знал английского языка, и, похоже, среди них не было ни одного "босса", за исключением офицеров, периодически поднимавшихся на борт судна.

Понаблюдав за работой с полчаса, они надолго исчезали. У нас сложилось впечатление, что рабочей силы здесь более чем достаточно, люди проявляют исключительный энтузиазм, но в организации работы элементарно не хватает руководства» («Встречайте, скалистые…», с. 111). «Нам довольно трудно было привыкнуть к тому, как русские относятся к делу. Что касается оперативности, то вся их система работала исключительно на малых оборотах» (там же, с 129) и т.д. и т.п. Следует также отметить по сравнению с Первой мировой, что «затоваривания» доставленными союзными грузами в 1941 — 1945 годы в наших портах не происходило и они своевременно вывозились на фронт или на соответствующие промышленные предприятия, включая горючее и продовольствие.

Суровую критику наших условий заслужило положение в наших госпиталях раненых и обмороженных союзных моряков, оказавшихся там в равных условиях с нашими пациентами. «Условия в госпиталях Полярного, Мурманска и Архангельска, где лечились наши больные и раненые, — писал адмирал Кэмпбэлл, — были просто ужасные. Когда на фронтах шли бои или конвои несли тяжелые потери, жесткие неудобные кровати, застеленные простынями сомнительной чистоты, стояли в палатах вплотную. Персонал ходил в грязных халатах и совсем не собирался пользоваться перчатками.

Окна в душных палатах были наглухо заколочены досками, так как затемнение соблюдалось круглыми сутками, поэтому вся вонь оставалась в помещениях. С 7 утра до 11 ночи громкоговорители непрерывно орали по-русски. Лекарств не хватало, врачи и санитары взирали с восточной невозмутимостью. Скудная, однообразная еда никак не облегчала положения людей, страдающих от боли и ужаса. Они не могли удовлетворить даже самые элементарные потребности» (по Скофилду. с. 124 — 125).

Союзники попытались каким-то образом по-своему исправить эту ситуацию, при подготовке конвоя PQ-18 направив на борту медицинский персонал и госпитальное оборудование с американским крейсером «Тускалуза», которые были по каким-то причинам отвергнуты советской стороной. Поскольку это случилось вскоре после разгрома конвоя PQ-17, сопровождавшегося «обменом любезностями» в верхах, есть все основания считать описанный отказ на фоне общей войны против общего врага проявлением тенденций второго порядка, известных в народе как «паны дерутся, а у холопов чубы трещат». Таким образом, общая обстановка в портах союзников, с одной стороны, характеризует разницу в положении населения, а с другой — отражает отношение населения к участникам конвоев, существенно дополняя картину военных действий за полярным кругом целым рядом новых деталей, важных для понимания обстановки даже спустя много десятилетий, когда от участников событий получить информацию невозможно по естественной причине.

Сложнее представить на основе опубликованных данных ситуацию по другую сторону линии фронта, на территории, занятой вермахтом, откуда против союзных конвоев действовали корабли кригсмарине и самолеты люфтваффе на примере норвежского Киркинеса. Жители этого городка с населением всего четыре тысячи человек отнюдь не испытывали симпатии к оккупантам, которые вели себя здесь не столь жестоко, как в России, с другой стороны, здешние норвежцы с лихвой прошли через испытания военного времени, поскольку «Киркинес стал не столько важной базой доставки военных грузов, но и стратегически важным опорным пунктом для военных операций немцев на севере. В Киркинес морем доставлялись немецкие войска, сотни вьючных животных — лошадей и мулов, огромное количество военной техники и стратегических грузов разного характера… В 12 километрах от города шло строительство аэродрома Хойбуктмоен» (Хенриксен, с 63). Неудивительно, что город, и особенно порт, уже в ближайшее время стал подвергаться систематическим бомбардировкам советской авиацией.

Опубликованные воспоминания жителей Киркинеса по-своему красноречивы. Работница почты Лаура Изаксен отметила, как «21 июня 1941 года вечером один немецкий солдат сказал: "Сегодня ночью будем бомбить Мурманск". Погода в ту ночь была удивительная: солнце и тишина, но было как-то не по себе. И вдруг рев моторов. Тяжело груженные бомбардировщики вместе с истребителями пролетают над городом и берут курс на Мурманск. Надеемся, русских предупредили! Мы не смыкали глаз той ночью. Теперь жди когда угодно визита русских самолетов. Готовим рюкзаки с самым необходимым, в том числе с перевязочным материалом и едой. Кто знает, может быть, придется бежать из города. Так началось то состояние, в котором мы находились до октября 1944 года…

Здание телеграфа находится прямо у причалов, а порт является главным объектом бомбежек. Бомбы градом падают вокруг нас. Часто сигнал воздушной тревоги дают после налета. Надо иметь железные нервы, чтобы работать, когда в любой момент бомба может пробить крышу… Летят бомбы, стрекочут пулеметы, по всему городу гремят орудия противовоздушной обороны немцев, и все корабли в порту стреляют из своих пушек. Адский грохот и гул. Чей-то дом превращается в груду щебня. Страшные пожары то там, то тут в городе… Каждый день грохочут самолеты-бомбардировщики над городом, взлетая с аэродрома Хойбуктмоен и отправляются в сторону фронта. Мы считаем их, когда они улетают и когда возвращаются. Не всегда столько же, сколько вылетело…

Очень часто сидим неделями без морского сообщения. Как следствие — ухудшилась ситуация с продовольствием. Залив закрыт. Тревога на побережье. Мы слышим о сражениях в море. Со многих немецких боевых кораблей доставляют на берег раненых и убитых… Русские военнопленные страдают от голода и холода, а немцы их бьют. Мы пытаемся помочь, чем можем.. Русские роются в мусорных ящиках, ищут объедки… У многих из них нет обуви. Ноги обернуты обрывками мешков и бумаги. Ужасно смотреть на их страдания, когда знаешь, что не можешь помочь… Мы, кстати, со злорадством саботировали передачу метеосводок. Линии были плохие, такими же были и приборы. Мы валили все на магнитные бури, и метеосводки шли прямиком в мусорные ведра. Когда служба погоды напоминала нам о них по телефону, мы невозмутимо отвечали: "Сводки не проходят. Магнитные бури, ничего не поделаешь!" А когда нам приходилось их передавать, они были уже никому не нужны» (Хенриксен, с 69 — 73). Историк А.В. Репневский пишет: «По норвежским разведданным, тысячи военнопленных и насильно мобилизованных рабочих направлялись немецкой Организацией Тома на строительство оборонительных линий… Пригнанным рабочим селиться было совершенно негде, и они жили в страшной скученности по 7 — 8 человек в маленькой комнате». Военнопленные также использовались для сооружения укрытий для подводных лодок, вырубленных в скалах недалеко от города.

Даже с поправкой на женское восприятие, картина бомбардировок крохотного городка становится понятной в сопоставлении с официальным советским исследованием при описании событий накануне нашего выступления 1944 года: «17 и 28 июня и 4 июля авиация Северного флота нанесла три мощных удара по порту Киркинес В каждом ударе участвовало по 100 — 130 самолетов-бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей. Группы самолетов взаимодействовали между собой» (Козлов, Шломин, с 189). При этом важно, что «норвежское правительство оправдывало военную необходимость советских бомбардировок Киркинеса, что вовсе не означало равнодушия к страданиям и жертвам населения прифронтовой полосы» (А.В. Репневский). Как известно, летом 1944 года подобная ситуация наблюдалась при открытии 2-го фронта в Нормандии, например, в районе Канна.

Другая уроженка Киркинеса, Кристин Фьеллангер, отмечает, что здешний концерн «Сюд-Варангер» «занимался добычей и обогащением железно-магнитной руды — важного сырья для военной промышленности. Руду на кораблях отправляли в Германию. Русские бомбили порт и фабрику, в том числе и по этой причине… Для немецких солдат в городе были построены бараки, для хранения провианта и оборудования — склады… Недалеко от нашего дома были построены конюшни. Офицеров, насколько это было возможно, размещали на постой в частные дома. Если кто-то из офицеров не возвращался, его место занимал другой. Большим соблазном для моих родителей был радиоприемник одного из офицеров, который тот, уходя, оставлял включенным. Моя сестра… боялась, что другие немцы в доме узнают о том, что родители слушают радио. На протяжении всех лет бомбежки Киркинеса не прекращались» (А.В. Репневский).

Только во время интенсивных налетов летом 1944 года было разрушено 142 жилых дома, но город особенно пострадал осенью 1944 года, когда немцы, угоняя население, одновременно проводили тактику «выжженной земли» в попытке остановить продвижение советских войск, о чем ниже. Насколько серьезным было воздействие советской авиации (в основном Северного флота) на порт Киркинеса показывает опубликованное исследование СВ. Богатырева и Р.И. Ларинцева «Морская война в Заполярье» на основе сопоставления сведений обеих сторон за 1941 — 1944 годы, судя по которым, здесь было повреждено и потоплено 16 транспортов, тральщиков и кораблей противолодочной обороны — 5, сторожевиков — 3, других кораблей и судов разных классов и назначений (включая быстроходные десантные баржи) — 4. Что касается района Петсамо и порта Лиинахамари, то здесь наблюдается существенно иная картина. Противник потерял здесь только 8 транспортов, 2 тральщика и еще два судна. Таким образом, наша авиация в основном наносила удары по базе снабжения противника в Киркинесе, а не порту Лиинахамари, основным назначением которого был вывоз никелевой руды, и лишь частично — обеспечение нужд фронта на Западной Лице, оставаясь, по сути, перевалочной базой, работа которой частично контролировалась артиллерийскими батареями с полуострова Средний.

Таким образом, впервые в мировой истории военные действия охватили огромные пространства арктических территорий и акваторий от Финмаркена (Норвегия) на западе практически до мыса Челюскина на востоке, включая все Карское море. Тем выше оказались нагрузки военной поры не только на солдат и матросов, но и остававшихся формально штатскими полярников на островах, а также жителей заполярных портов.

Глава 11.

Поиск по сайту: