Помощничек
Главная | Обратная связь


Археология
Архитектура
Астрономия
Аудит
Биология
Ботаника
Бухгалтерский учёт
Войное дело
Генетика
География
Геология
Дизайн
Искусство
История
Кино
Кулинария
Культура
Литература
Математика
Медицина
Металлургия
Мифология
Музыка
Психология
Религия
Спорт
Строительство
Техника
Транспорт
Туризм
Усадьба
Физика
Фотография
Химия
Экология
Электричество
Электроника
Энергетика

Право быть в искусстве



 

Младенец реагирует на все чувством и действием — показали ему игрушку, он заулыбался и потянулся к ней ручонками; отняли ее, заплакал, закричал, заколотил гневно ручонками и ножонками...

С годами непосредственность исчезает, ее замещает все больше и больше рассудок, сознание. Они тормозят и подавляют чувство при самом его зарождении. На этом пути иные доходят до того, что только рассудок, только сознание, только спокойный расчет руководят их жизнью.

Художник, кто бы он ни был — поэт, актер, живописец, музыкант, —

не может быть художником, если он совершил этот путь к беспристрастному, спокойному наблюдателю жизни, тем более, если он стал «дельцом».

Жизнь художник воспринимает страстно, пылко, не столько рассудком и умом, сколько сердцем и чувством.

Эта способность сильно чувствовать, назовем ее, пока

не приходит в голову лучшего определения, — эмоциональность, эта способность основная для актера. Отношу ее в конец, потому что она основная не только для актера, а для всякого художника. Без нее нет искусства.

Крупные художники обладали ею в громадной, даже непонятной нам, мере.

Раннее утро, зима, мороз, вьюга... Заслышав бубенцы подъехавшей тройки, Пушкин выскакивает на крыльцо босой, в одной рубашке. Приехавший Пущин должен был схватить поэта на руки, закутать в свою шубу и, как ребенка, внести в дом.

Когда Теккерею, в первый его приезд в Нью-Йорк, сообщили, что билеты на все его лекции уже распроданы, он пришел в такой восторг, что стал прыгать и кричать, как ребенок, к немалому изумлению своего американского приятеля. А когда они в тот же вечер отправились в экипаже на его первую лекцию, Теккерей от радости хотел непременно высунуть обе ноги из окна экипажа «в знак уважения к тем, которые купили билеты» на его лекции, как он сам выразился. Приятелю с большим трудом удалось удержать его от этого необыкновенного способа выражения уважения.

П. С. Мочалов нищему, показавшемуся ему крайне горьким и несчастным, отдает все свое месячное жалование, которое он только что получил.

Он же, Мочалов, услышав из соседней комнаты, как одна хорошая старушка убивалась перед его близкими, что ей не на что выкупить от солдатчины своего единственного сына, вынес ей все свои деньги, какие у него были, а себе оставил лишь рубль. И так далее и так далее.

Без этой воспламеняемости не может быть художественного творчества. Актер же, как никто, должен обладать ею. И воспламеняемость его должна быть особенно легкой. Сидя в комнате часами, даже днями, гуляя по лесу, по горам, по берегу моря, можно, в конце концов, расшевелить себя и вдохновиться. А спектакль начинается в определенный день и определенный час, не считаясь с настроением или готовностью актера, и, чтобы не быть

застигнутым врасплох, надо или задолго до начала спектакля к нему готовиться, или обладать чрезвычайно легкой воспламеняемостью и отзывчивостью.

Кроме того, за кулисами, в артистических уборных столько всего отвлекающего и рассеивающего, что или необходимо крепчайшим образом замкнуться в себе, иначе все расплескаешь и рассыплешь, или, благодаря своей легкой возбудимости, перед выходом на сцену сразу, в один миг перестраиваться.

Словом, эта способность одна из существеннейших. Необходимая для искусства, она далеко не всегда удобна для жизни. Пылкость, страстность или чувствительность (что, ясное дело, встречается гораздо чаще, как все среднее и мелкое), эмотивность — редко сочетаются с настоящей сдержанностью. А без контроля чувство, увы, всегда, в конце концов, наделает бед.

Понятное дело, художники, каким бы искусством они ни занимались, неминуемо, сознательно или бессознательно, ценят в себе и друг в друге эту способность отдаваться чувству, загораться, Ценят и культивируют ее. А культивируя, пускают себя по линии наименьшего сопротивлея „

отсюда кутежи, веселое, легкомысленное препровождение времени, беспрерывные увлечения и вообще все то, что называется «богемой».

Правда, это свойственно большинству. Крупный художник

и любит, и работает, и живет — все крупно.

Данте и Беатриче, Петрарка и Лаура, Бальзак и Гданьская, Леонардо да Винчи и Мона Лиза... Микеланджело на вопрос, почему он не женится, категорически отвечал: «Искусство ревнивая любовница. Она не переносит около себя другой женщины».

В конце концов, в жизни каждого великого мастера и за каждым крупным бессмертным произведением — подвиг самоотречения!

Все мы, появись у нас сильное чувство или страсть, не стали бы с ней бороться, а целиком растворились бы в ней и израсходовали бы себя, а великий мастер, великий философ, великий поэт схватывают свою страсть железной рукой и заставляют ее превратиться в художественное произведение.

Бездарность

 

Это чрезвычайно важное дело — отличать бездарность от закрытости.

Закрытый, зажатый человек часто производит впечатление тупого, полумертвого. И только иногда, когда рассказываешь что-либо очень волнительное или значительное, вроде прочтения Мочаловым «Черной шали»,

украдкой взглянешь на него, а у него в глазах огоньки, лицо побледнело, обтянулось... «Эге, — думаешь, — вот ты какой!»

Теперь только нужно найти подход к нему.

Другое дело — бездарность. Вначале она очень часто производит впечатление способности. Миленькая девушка или приятный, благовоспитанный молодой человек, очень толковые, очень внимательные. Они скорее, чем другие, улавливают немудрую технику «пускания на то, что хочется, что делается». Другие все еще чего-то пугаются, стараются, играют, вдумываются. А эти так сразу и пошли, как будто бы они рождены для этого искусства — так верно, легко, просто, естественно, «по правде»... Ни в чем себе не мешает, все у него «делается само собой»... К тому же сам он (или она) такой приятный, милый юноша... Вот, должно быть, самый способный!

Но проходит время, другие обвыкли, успокоились и стали позволять себе

делать то, что рвется из их глубин: у одного проснулся юмор, у другого драматизм, у третьего лиризм, один стал острым, неожиданным (и для всех и

для себя), другой мягким, нежным (иногда совершенно не в соответствии со своей внешностью), кто-то — бурным, взрывчатым. Правда, они и срываются, бывают у них ошибки, но уже проблескивает индивидуальность, своеобразность, творческое «я».

А наш приятный юноша, наша надежда, так и остался на первой ступеньке. Конечно, он стал за это время еще более уверенным в том, что он делает, стал даже, пожалуй, артистичным, выразительным — уж очень он сжился со своей постоянной ролью — сыгрался с нею.

Когда он выходит, вы совершенно спокойны за него: у

него ничего не сорвется и все будет верно, «по правде»...

где-то мелькнет и тень чувства... он целомудренно попридержит

его, это неплохо: он сам такой скромный...

Иногда случается, что и прорвет его: в щеки бросится румянец или сверкнет слеза... Как будто бы все хорошо. Но почему-то при всех этих его удачах и при всех достоинствах вы начнете охладевать к нему...

Проходит еще время, и у вас начинает бродить неясное ощущение, что внутри у этого молодого человека, пожалуй, ничего и нет — никакого творческого беспокойства, никакой неожиданности и дерзости фантазии... А что он просто обыватель, благовоспитанный обыватель, который несет эту обывальщину и сюда, на сцену. Что искусство, творчество, дерзость исканий— это совсем не его стихия.

Иногда он и обманет вас: в нем мелькнет что-то неожиданное, вдруг сквозь сдержанность и благовоспитанность мелькнет чувственность (или что другое, подобное). «Слава богу, — подумаете вы, — начинается "тяга" на образ!» Эта чувственность появится еще несколько раз... она начнет пролезать в каждый его этюд... И вы видите, что это совсем не образ, а просто его собственное качество, которое, обрадовавшись возможности проявиться, спешит использовать этот представившийся ему удобный случай.

Словом, это опять его, обывательское... Только наиболее спрятанное и хранимое, вроде грязного белья.

И другие проявляют и чувственность, и злобность, и какие хотите, самые отрицательные качества. Так и должно быть — художественное творчество это, кроме всего прочего, еще и исповедь, и изживание своих скрытых тайн и богатств. Но у него всегда что-то одно, одно маленькое обывательское, надоедное...

Может ли он играть? Может ли быть актером?

Может или не может — он нас с вами не спросит — он будет актером, будет играть, будет пленять со сцены своей внешностью, изящными манерами, «благородной сдержанностью школы»... Он еще будет, погодите, он еще будет законодателем сцены!

Но каких бы успехов и признаний он ни достиг, с точки зрения театра — это посредственность!

А с точки зрения творчества и искусства, это просто — бездарность.

Не всегда, конечно, бездарность сначала производит впечатление одаренности. Это только в случае хороших данных да некоторой смышлености. Ни того, ни другого может и не быть.

 




Поиск по сайту:

©2015-2020 studopedya.ru Все права принадлежат авторам размещенных материалов.