современное искусство — владимиру ульянову

Андрей Гоголев.

ЛЕНИН. САМОЛЁТ. ДЕВУШКА.

РОССИЙСКОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ЕВАНГЕЛИЕ.

роман.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

▲

Красота, говорят мудрые, требует жертв, но такие мудрецы часто умалчивают о том, каких лишений требует безобразие. Мой добрый знакомый, о котором скоро пойдёт речь знает об этом как никто другой.

Мир наполнен случайностями. Если разобраться, случайность, вещь несложная, это всего-то, то, что мы не ждём, то, о чём мы не мыслим, о чём не способны помыслить за минуту до происшествия. Часто случается так, что разбираться никто не хочет и тут начинается: то старухи вываливаются из окон, то президентом страны становится осьминог, а то и сам превращаешься в насекомое. Одни случайности очень приятны, как бывает приятен первый запах черёмухи, другие горькие, как горько бывает сломать что-нибудь чужое, доверенное тебе на время. Одни случайности приводят нас к умным, другие к удивительным, третьи к любимым и только оглядываясь назад можно увидеть, насколько гармонично рифмуется одна случайность к другой и каждая из них ведёт к Настоящему моменту, самому прекрасному, и по правде сказать, единственному из тех, какие можно почувствовать.

Бывают люди, которые похожи на резиновый мяч, туго накачанный умом и разумом, и случайности, как веселящиеся дети играют таким мячом в картошку или футбол. Один из таких Вова Ульянов, мой друг. Имя многообещающее, но на самом деле революцией от него будет пахнуть только в том случае, если под таким названием выпустят дешёвый одеколон или портвейн образца знаменитых трёх топоров. Вова, сколько я его знаю, всегда работал то сторожем, то охранником, и всегда на эти должности его пристраивал отец, важный чиновник в погонах.

Я познакомился с Вовой при странных обстоятельствах, но об этом я ещё расскажу.

Его рукописи и распечатки переписок из социальных сетей были в ужасном, разрозненном виде, и я приложил немало усилий к тому, чтобы их отредактировать и привести их в порядок. По целому ряду причин сам Вова не может сделать этого.

Редактируя его записи, я сталкивался с некоторыми проблемами, и иногда приходилось пояснять, что произошло, что называется, своими словами. Я старался делать это как можно меньше. Всё, что написано в этой книге, технически, выполнил я, и поэтому, когда я пишу «я понял», «я подумал», «я ощутил», читателю следует понимать, что я передал запись Вовы таким образом, чтобы было ясно любому из нас, что и как произошло. Не следует заострять на этом внимание, думаю, интереснее будет читать так, будто все истории написаны от первого лица.

Как человек, обитающий рядом с литературой, я замечу только то, что Вова придумывал подробности, возможно, даже врал в деталях, но суть вещей он передаёт верно, иногда с ужасающей искренностью. Говорю об этом, потому как знаю, как трудно дословно пересказывать диалоги, или вспоминать цвет какого-нибудь ненужного автомобиля. Однако, это не фантастика и не дневники, не мемуары и не притчи, а реальные записи настоящего человека.

Я многое не сказал о нём.

II

▼

Эту историю я рассказываю не первый раз.

Несколько раз я читал её моим случайным спутникам в поездах, с листов, на которых кое-что для себя художественно обозначал, несколько раз на службе в охране, несколько раз друзьям, пару-тройку раз случайным и неслучайным собутыльникам. Потом листы потерялись, и я держал все сюжеты в голове. Это было похоже на завязывание и распутывание узелков, я не виноват в том, как распорядилась жизнь, я только рассказывал, как она это сделала. Рассказы мои были долгими, но для дорожного и алкогольного быта в мирное время они были идеальны.

Должен предупредить читателя о том, что я привык к искривлённым скептицизмом лицам, привык, что полушёпотом честные люди говорят, что это полный бред, а некоторые поддакивают до победного и стараются поскорее удалиться от меня. Бывали случаи, что люди трезвели, слушая мой рассказ, и немедленно уходили с попойки, так меня и не дослушав.

Если говорить кратко: по службе столкнулся с работником свободы, служба перетекла в дружбу, а дружба…

...кратко здесь никак не получится.

Моя фамилия Ульянов. Зовут меня Вова. Угадайте, как меня называли в школе? Правильно. Вдобавок ко всему картавость и, как впоследствии обнаружилось, склонность к облысению. В школьные годы носить имя Ленина не нравилось, а потом я свыкся, и когда пришла пора завести себе сетевой ник, а было время, когда было модно выдумывать нечто оригинальное, то я был на высоте. Особенно среди тех, кто знал моё настоящее имя.

Да, меня называют Ленин. Но рассказ, не обо мне.

Её звали Wedma. У неё был такой ник. После, я узнал, что это не отчаянная женская самоассоциация для того, чтобы соответствовать какому-то жуткому образу, а просто сообщение о том из какой она организации: we "d. m. associated ". Что это за организация я до сих пор не разобрался, и простите, что утомляю, я не писатель, а всего-то бывший сторож заводского склада.

Я полюбил эту Ведьму. Первый раз мы встретились в Казани. Случайно. То есть, я тогда так думал. Я проходил там трёхдневное обучение, семинары от предприятия, которое мы тогда охраняли, а она, ведьма, вела наши занятия. Слушать было интересно, во всяком случае, лучше, чем по ночам посменно пялиться в мониторы, и каждые два часа обходить доверенную территорию.

На семинаре нас было человек пятьдесят. Мужики разного возраста, некоторые ходили на занятия в форме, некоторые без. Учились с нами и такие кавалеры, которые были уже при медалях и с памятными кортиками, и вот из-за этих-то суженых-ряженых Анна Дмитриевна (это было паспортное имя Ведьмы), называла нас самураями, открыто на нас ругалась, за совсем не военную дисциплину. Мы, между собой, называли её Анкой-пулемётчицей, за её энергичную манеру говорить.

Был забавный случай. Перед занятием, молодой парень с нашего семинара, в мятой зелёной форме без нашивок, какой-то полуалкоголик-охранник из какого-то забытого провинциального города, встал за кафедру, откуда обычно преподавала она, и сделал руками в воздухе так, как будто взял невидимый руль, и, воровато оглянувшись, не идёт ли она, начал изображать стрельбу из пулемёта разбросной очередью по всей аудитории. Парень был долговязый, неуклюжий и узловатый, и поэтому, глядя на его театр, хохотали все, до исступлённого повизгивания и похрюкивания. Полсотни глоток искренне ржали лошадьми, и такая реакция публики только задорила этого Дон-Кихота, и его движения за тумбой кафедры приобретали уже сексуальный характер. Он так же неуклюже двигал тазом, жутко смешно облизывал указательный палец и возил им по воздуху, где, судя по его сценографии должен быть могучий, и раскалённый от долгой стрельбы ствол пулемёта. Представление длилось минуты три, и две из них застала Анна Дмитриевна. Она стояла за спиной самодеятельного актёра и с саркастическим интересом наблюдала вакханалию. (Смех усилился в тот момент, когда она вошла, а он, бедолага, присвоил лавры себе.) Кончилось тем, что наш секс-символ обернулся на мерные хлопки: это хлопала в ладоши Анна Дмитриевна. Вместо лица у парня образовалось красное знамя с двумя горящими стыдом голубыми прострелинами. Он быстро сел и началось занятие.

Когда занятие закончилось и случилось так, что в кабинете задержались я и этот артист, он сказал мне, отчего-то шёпотом — «Не баба, а Сталин!»

III

Я не мог ни о чём думать после каждой встречи с ней. Она знала кто я, знала все мои гражданские данные, потому что мы сдавали руководителям семинара все документы, а я про неё знал только имя, ник и то, что она доцент какой-то кафедры в Москве. В тот раз мы почти не поговорили и только однажды, когда я глубоко о чём-то замечтался в коридоре с фотографиями преподавателей на стенах, я не заметил, как оказался перед её изображением с надписью внизу тонкой деревянной рамки "доцент Анна Дмитриевна Преображенская". В момент моего созерцания, она, уже настоящая, шла мимо с большой папкой бумаг.

— Вы во мне дыру протрёте, Владимир, — сказала она так холодно и резко, будто выплеснула на меня ведро ледяной воды, — вы итоговую работу сдали?

Я только кивал. Она ушла, я вдохнул и понял, что не дышал, пока она была рядом. Не дышал от того, что в столовой ко второму давали лук. У меня закружилась голова и я прикинул, что не дышал около минуты, выходит, чувствовал чем-то, что она рядом. В искривляющемся от недавней нехватки воздуха пространстве, удалялась от меня она, и звук от её каблуков с небольшим опозданием долетал до меня, плескал в стены и двери, отлетал звонкими брызгами от высоких университетских окон и эхом снова бил по каким-то давно забытым молоточкам в моей голове.

— Ве-е-едьма, — с луковым амбре выдохнул я, приведя свой беспокойный горизонт в порядок, повернулся и тут же снова увидел её глаза, дёрнулся, как ударенный током, и, когда понял, что это её фотография, уже сидел на полу, потому что глупо запнулся одной ногой о другую. Ребята с нашего семинара вырулили из-за угла, как на зло, и один из них протянул мне свою зелёную камуфляжную руку.

— Никак Вован отметил уже, смотрю, — сказал сержант с фамилией Коршун, которому и принадлежала эта рука помощи.

— Я ваще чуть-чуть, — ответил я, немедленно притворившись чуть поддатым.

— Ну-ну, — сказал Коршун, — от тебя несёт за два кэмэ, — ты аккуратнее, пулеметчица засечёт и гавна тебе на лампасы, а не сертификат обучения.

Коршун всегда выражался художественно.

IV

Vova_Lenin: ты из тех, кто считает, что мужчина должен сделать первый шаг?

Wedma: ты в своём уме, старичок?

Vova_Lenin: ответь на вопрос

Wedma: ты что подкатываешь ко мне? ты уже сделал свой шаг, самурай

Vova_Lenin: почему ты издеваешься, то я старичок, то я самурай, ты же так не говоришь с нами на обучении. по крайней мере не всегда

Wedma:по настроению

Vova_Lenin: то есть ты нас оскорбляешь по своему усмотрению, мы для тебя стадо баранов, почему ты так?

Wedma: скорее свиней. что-то ты слишком разговорчив для военного. ты в армии-то был?

Vova_Lenin: не был. пока не был. а говорю я это от того, что ты ведёшь себя некрасиво с офицерами

Wedma: тебя папаша пристроил работать, я читала характеристики, отправляет учиться, чего тебе не сидится в своём кирове.

Vova_Lenin: В Ижевске

Wedma: один хрен

Vova_Lenin:ты оскорбляешь мой город

Wedma:патриот)))))

Vova_Lenin: нет, просто ты переходишь границы

Wedma:ну, что ты зудишь мне, пограничник, что ты пристал?

Vova_Lenin:я когда увидел тебя все сразу понял.

Wedma:чего понял-то. что не карамелька вас ждёт, а злая училка?))))

Vova_Lenin: нет

Wedma:?

Vova_Lenin: !

Wedma:?

Vova_Lenin:!

Wedma:???????

Vova_Lenin:я люблю тебя, дура

Wedma:так.

Wedma: давай встретимся.

V

Я ликовал. Мне перестали сниться кошмары. Когда по ночам находишься на нудной службе, а спишь чаще всего днём, после двух-трёх месяцев такой посменной пытки кроме кошмаров не снится ничего. То полумертвые собаки в отцовском доме, то пауки лезут из моего собственного рта, то двое каких-то лилипутов начинают выяснять отношения между собой, отрывая конечности от меня, и такие сны шли мучительным трек-листом, но вот в один момент всё прекратилось. Она ехала ко мне. То есть в Ижевске у неё были дела, но ночевать она собиралась у меня, а не в гостинице. Это радовало. Что-то вскипало во мне, воротило меня, и я не мог собрать мысли в кучу. Нужно было прибрать в квартире, привести в порядок себя, помыться, побриться, ко дню её приезда научиться что-нибудь готовить, научиться правильно говорить, многое, многое, но ничего не делалось, невозможно было определить с чего начать. Было так, будто по мне гуляет ветер и быстро вертит крестики внутренних мельниц, но жернова раскололись кошмарами, зерна не стало из-за собачьей работы в которую ушли все силы и от моей души осталась только скупая картина разорённой деревни. Такой Вова Ульянов явно не понравился бы Анне Дмитриевне, не то что Надежде Константиновне. Нужно было работать над собой. У меня было три дня.

Подробно описывать мои мытарства и выклянчивание отгулов у начальства, также как и хитрые рокировки рабочим временем с моими сменщиками я не буду. Всё удалось. Расскажу только случай, который запомнился мне на всю жизнь, случившийся за две мои рабочие смены до дня приезда Анны. Кошмары, как я уже говорил, прекратились, но явь продолжала удивлять ужасами собственного производства.

На наш склад постоянно завозили разное барахло. Предприниматели за копейки или алкоголь арендовали у завхоза угол и размещали тут всё что хотели: тут и мебель, какие-то доски, мешки непонятно с чем, газовые баллоны неизвестного предназначения, велосипедные колёса, детские игрушки, надувные матрасы, один из братков парковал у нас бульдозер, в общем, чудовищный ассортимент.

Я спокойно вернулся с обхода в свою будку с надписью КПП, поставил чайник, а пока он не закипал, полагалось выключать в будке свет, чтобы не вылетели пробки. Так и сделал. Была ночь, я подошел к окну, выходящему на территорию открытого склада, где бардак был свален в груды у забора. И тут я увидел то, от чего у меня внутри всё застыло. Чайник, революционно пробурчав кипятком, щелкнул, и я остался в ужасающей тишине наблюдать плывущие по небу матрасы. Один за другим надутые прямоугольники уносило ветром за забор, где на фоне освещённой парой фонарей хрущёвки метались какие-то две длинные палки, видимо, матрасы там ловили и опускали на землю. Понимание происходящего дошло до меня быстро, и я довольно оперативно отледенел. Воруют. Я пошёл не спеша, не включая нигде свет, не издавая лишних звуков, прямо к предполагаемой точке взлёта этих, ковров-самолётов. Было, правда красиво: матрасы взлетали по особенной изящной и волнительной траектории, едва не цепляясь за колючую проволоку, один угол всегда был вверху и это было похоже на летящие какому-то крупногабаритному адресату чёрные письма. Матрасы летели ровно, видимо, погода была лётной даже для них. Скоро я дошёл до источника этого чудесного авиашоу: на мотке рубероида сидел ободранный мальчишка лет двенадцати и через шланг надувал матрасы гелием из баллона, который заботливо был притащен сюда днём кем-то из взрослых.

— Эй!

— Дяденька, не бейте, мне они сказали воровать, я не хотел, дяденька, они заставили. — он картавил и слово «воровать» делалось очень атмосферным. Я спокойно подошёл к нему. Он не убежал, не привстал, а только вжал голову в плечи и округлил глаза от страха, что буду бить. Я разглядел на его белом лице следы побоев, по опыту знаю, что это человеческой рукой его били, похоже, что били действительно те, кто заставил воровать. Мальчик не выпускал наполовину надутый матрас из рук, и рядом с ним шипела небольшая змея шланга, выходящая из-под вентиля на баллоне.

— Мелкий! Ну ты чё там, ээ! — с эхом донеслось из-за забора.

Я увидел, что удочки, мелькавшие за колючкой, во дворах, начали опускаться. Их явно держали руки тех, кто кричал.

— Дяденька, они убить меня угрожали, меня Рома зовут, меня тут все знают, дяденька. — снова выдавил из себя ребёнок, и я подумал, что, может его так научили говорить, очень уж советское это обращение мальчика к грозному мужчине – дяденька.

— Ладно, мелкий, не ссы, договорились пацаны твои, что все нормально будет, не трону тебя, чё. Солдат ребёнка не обидит. Давай, надувай резче, воздухоплаватель.

Я увидел, что мальчик успел заплакать от волнения, и сейчас он улыбается. Я вовремя дал ему понять, что всё в порядке, причём на том языке, на котором, он, вероятно, привык общаться со взрослыми. Я отошёл так же не спеша, как появился, чтобы у мальчика не было никаких подозрений, и матрас, потрескав складками, снова взмыл в воздух. Теперь я увидел процесс вблизи: мальчик немного подталкивал матрасы, чтобы те долетали до забора, и как раз успевали перелететь через колючку. Краем глаза я заметил, что матрас был пущен неверно, как-то кривовато и, наверное, он напорется на шипы проволоки, не долетев до пункта Б. Так и случилось. Матрас застыл в воздухе, нижним уголком задел один из шипов и медленно упал чёрной тенью на проволоку.

— Косорукий! — крикнули за стеной.

Я посмотрел на мелкого. Мальчик виновато, с улыбкой, развёл руками. Следующий самолёт шел на волю уже в штатном режиме.

VI

Я сделал всё по инструкции, кроме одного. Ромку я до конца смены спрятал у себя в будке. Воров этих, конечно же, задержали. Приехали менты, долго смеялись над способом украсть «изделие матрац пляжный Волна-621». Двадцать восемь штук. Двадцать семь, если не считать ту тень на заборе с виляющими от ветра углами, за матрас. Составили смешной протокол, в котором были слова о том, что «с целью хищения были использованы силы Архимеда». Менты знали про Архимеда. Ай, да менты. Я им рассказал что видел, сказал, что пацан убежал. Менты уехали довольными.

Вставало утро. Ромка сидел тихо, разглядывал книжку, которую я принёс почитать на смену. Лев Толстой «Воскресение». Я узнал себя. В детстве я убегал от реальности в книги, а реальность крепкими отцовскими руками вырывала страницы жизни, и переплёт потрескивал клеем, как еловый костёр.

Мальчик закрыл книгу и мы проговорили с ним до прихода сменщика. Разговаривали про книги. Ромка говорил, что читал только сказки.

— Дядь Вов, а у вас есть любимая?

Долю секунды я соображал, и только потом понял, что парень говорит о сказке, а не о девушке.

Я помотал головой.

— А у меня есть. Рассказать?

— Расскажи.

Мальчик рассказывал криво, искренне, где-то запинался, путался, что-то додумывал, однако понять сюжет было легко, как и во всех сказках. Эту самую сказку я хочу пересказать здесь.

В одной деревне жила пастушка Хельга. Она была самой красивой из всех девушек этой деревни. Люди в этой деревне жили тем, что устраивали ярмарки и меняли сыр и молоко на то, что приносили купцы из других краёв. Эти купцы скупали весь сыр у Хельги и каждый купец предлагал ей уехать. Но Хельга была влюблена. В рыцаря по имени Больдемар. Рыцарь этот слыл дураком и всерьёз его никто не принимал. Он просто охранял их деревню, а когда войны нет, человек в броне и с оружием смотрится не гармонично, а то и вовсе смешно. Хельга никому не говорила, что любит Больдемара, потому как боялась, что над ней будут смеяться. Купцам она отказывала всегда, и хранила себя до той поры, пока не случилось то, что обычно бывает в сказках про девушек и рыцарей. Хельгу украл дракон. Украл, когда Хельга несла крынку молока домой. Как все сказочные драконы, этот, жил в пещере, в которую никому не было входа, даже тогда, когда самого дракона там не было. Ядовитые испарения валили на землю всех, кто желал сразиться с драконом. Дракон бросил Хельгу в пещеру, умирать в ядовитых лужах. Нетрудно догадаться, кто пошёл её спасать. Больдемар снял с себя всю броню, оставил лошадь и отправился к пещере. Деревенские говорили что он полный дурак. Их волнения можно понять: неизвестная сила украла Хельгу, гарант их успеха на ярмарках, единственную привлекательную девушку деревни, и теперь единственный представитель воинства снимает латы и собирается погибнуть у входа в пещеру, как все, кто задумывал сразиться с драконом. На выходе из деревни Больдемар встретил старуху, которая дала ему кувшин с молоком и длинную белую тряпку, сказала, что это будет ему бронёй, куда лучшей, чем железо. Больдемар пришёл к пещере, голова его закружилась от ядовитого запаха, захотелось пить и тот отпил молока из кувшина, который взял у старухи. Тут он заметил, что чувствует себя намного лучше, но скоро голова закружилась снова. Тогда он отпил ещё молока и всё понял. Молоко это противоядие. Тогда Больдемар развернул старухину тряпку, облил её молоком и обмотал себе этой тряпкой лицо. Рядом с пещерой он заметил кожу дракона, которую тот, видимо недавно сбросил. Больдемар надел её и теперь он мог спокойно ходить по ядовитым лужам. Тогда он зашёл в пещеру и убил дракона. Хельга спаслась в пещере используя то же самое молочное противоядие, что и Больдемар. Они вернулись в деревню и стали мужем и женой. Больше никто не считал рыцаря Больдемара дураком.

— Всё? — спросил я.

— Всё. — ответил Ромка и погрустнел, от того, что, чувствовал свой рассказ бессвязным.

Мы помолчали. Белый электрический чайник выпустил пахнущего водопроводной хлоркой горячего джинна, щёлкнул механизмом и отключился.

— Ромка, а почему у тебя именно эта сказка любимая? — Спросил я, указывая на кружку, попутно с вопросом предложив чай.

— Не знаю, мне рыцарь нравится. Меня вот тоже все дураком называют. — Ответил Ромка и мотнул головой, отказавшись от чая.

— Понятно. А что, ты думаешь, только рыцарь может победить дракона?

— Дядя Вова, вы что сказку не слушали?

— Слушал.

— Дракона можно победить только драконом, для этого же он надевал кожу... а внутри дракона надо остаться собой, он же молоком обмотался для этого, разве нет?

VII

Когда начинаешь писать о женщине, пишешь всегда не о ней — либо о том, как ты её любишь, либо о том, как ты её ненавидишь, то есть, в основном, о себе. Что ж, расскажу о себе.

С детства я читал много книг. Во многих из них, главным героем был особенный мужчина, в ходе повествования которому надлежало познакомиться с особенной женщиной. Если бы моя жизнь была книгой, то именно сейчас в ней начала бы завязываться линия женщины, безжалостной и прекрасной, то есть такой, какая женщина на самом деле есть, просто все остальные состояния женщины — дифракция одного потока этого прекрасного и безжалостного света.

Из-за глупой неуверенности в себе, которую так тщательно взращивал во мне отец, я всегда боялся красоты. Боялся красиво одеться, боялся красивых женщин, боялся красивых зданий, красивых автомобилей, в общем, всего что красиво. Запретный плод наливался сладостью и наставали моменты, когда я находился во власти красоты и ничего не мог с собой поделать. Это случалось редко и, в основном это касалось красивых книг, а теперь я влюбился, террористический акт красоты случился со мной из-за женщины.

Я судорожно ждал её приезда, ругал себя за то, что взял так много выходных: сорок восемь часов я должен был провести без работы, без определённого занятия. Смысла упрашивать сменщика поменяться обратно, не было, он уже сдвинул всю свою жизнь на сутки ради моих любовных приключений, и вряд ли бы согласился двигать её обратно из-за них же, окаянных. Я ходил по городу, что называется, вхолостую. Мысли об Анне стучали во мне, и, когда мне пришло на ум это сравнение, я отчетливо услышал, будто что-то необычайно громкое произносило каким-то летучим звоном металла её имя. Анна…Анна… Анна.. Оно звучало ударами и я чувствовал дрожь под ногами от того, что это звучит. На секунду я подумал, что окончательно сошёл с ума, что выдумал себе Анну, и себя заодно, что не было никогда семинара в Казани, а до этого не случилось нашего знакомства с ней, и не могло случиться, за неимением её самой. Мысль, в ту же секунду, подтвердилась крайней и невероятной странностью совпадения знакомства в сети и на семинаре. Совпадение, достойное сумасшествия. Мысли летели мгновенно, но, не долетев до центра паники, вдруг ударились об упрямый, бетонный факт: рядом на стройке огромный автоматический молот забивал сваи. Он и был тем, кто так отчаянно кричал её имя. То есть молот выстукивал что-то своё, а её именем этот стук становился уже во мне. Потом мне часто снился и грезился этот звук.

VIII

Я жил на Пушкинской, в центре города, между гостиницей и филармонией. До тех пор пока весь мир не превратился в ожидание моей ведьмы, я и не замечал всего постсоветского уродства нашего двора.

Мне хотелось убрать мусор, в первую очередь, прогнивший насквозь гараж, в котором боялись ночевать даже самые аскетичные бомжи; молодёжь, возвращаясь из клубов, что называется, в изменённом состоянии сознания, всегда обходили этот смердящий объект стороной. Наш двор делался нехорошим не только потому, что в нём была такая помойка, скорее наоборот, эта помойка возникла сразу после того, как во дворе стали появляться хорошие люди. Рядом был супермаркет и в нём было достаточно недорогое пойло. Все центровые алкоголики стягивались в наш двор и рассаживались по краям бывшего фонтана, зарытого сразу после развала Союза. Примерно в восемь-девять вечера начинался этот светский раут, до двенадцати было относительно тихо, а после, как в сказке, головы этих господ и дам, превращались в тыквы. Часто я слышал крики, вопли, стоны, звуки бьющихся об асфальт бутылок, и хорошо, если об асфальт. Часа в два приезжали ментовские луноходы, рассовывали по каютам надравшихся пиратов и к трём, наступал долгожданный штиль. Кажется, из-за этой только тишины и терпели нервные пенсионеры весь этот концерт по заявкам. Тишина была какой-то звенящей, лечебной, и чувствовалось, что уснуть в такой тишине означало наутро быть бодрым, и готовым на служебные подвиги. В голове даже вертелась теория о том, будто эти люди тратят свои весенние выходные на это — осознанно. То есть они, каким-то метафизическим образом притягивают в наш двор огромную, колоссальную энергию, ходят вокруг этого фонтана и, видимо, в нём копят эту неведомую силу. Потом наступает катарсис, действующих лиц забирает милиция, и энергия, медленно и величественно, начинает расползаться светящимися благодатью удавами, по комнатам тех, кто не мог уснуть. Когда я почувствовал, что мне нужно встать и идти была именно такая тишина. Я встал и пошёл.

Весна. Хотелось писать стихи, но не было слов, которые могли бы дать человеку дышать этим воздухом. Хотелось чувствовать себя поэтом, вышедшим вот так, глубокой ночью, для вдохновения, для чего-то.. даже не для, а от того, что иначе нельзя. Хотелось самому стать этим весенним, майским, ночным воздухом и унестись с северным ветром к тому источнику всех моих образов, к причине того, что сейчас обыкновенного складского охранника разметает до размера Вселенной, что сейчас этот охранник настоящий поэт, гораздо более настоящий, чем призрак Александра Сергеевича в школьных классах литературы.

Я поднимался по Пушкинской, к площади. Ни души. По противоположной стороне бежала рыжая собачонка, я следил за ней взглядом и вдруг, собака взлетела в воздух. Меня неслабо передёрнуло, и я тут же заметил, что это не собака, а полиэтиленовый пакет несло по тротуару уличным сквозняком. Бывает же. Я вспомнил случай с молотом и сваями, понял, что если я не буду следить за здоровьем, мои полугаллюцинации превратятся в полноценные чудеса, тогда я стану чудаком и мне несказанно повезёт, если я буду начинаться именно с буквы, с которой начинался кубинский Команданте.

«Вот и собака полетела» — припомнил я из Хармса. «Вот и дом полетел, вот и сад полетел, и я полетел. Эй, монахи, дом летит!» — завертелось в голове продолжение стихотворения. Добрался до площади. Сахарным светом сияло здание Правительства. Почему у них убирают, метут, а у нас, в пятистах метрах от них, слуг народа, стоит этот вонючий гараж? Уверен, что не одно заявление было отнесено в этот бисквитный домик именно по поводу жуткого запаха в нашем дворе.

От огромного рекламного экрана я повернул направо, и дальше шел без памяти, спускался до самой набережной. Большое счастье иногда забывать о себе, вообще о том, что ты кто-то, соединяться с тем, что ты созерцаешь, растворяться. Такое произошло со мной, и кристаллизовала мою растворенность только до боли знакомая надпись на жестяной будке «КПП». Однако. В беспамятстве и весне я дошёл до самой своей службы, где по всем табелям сейчас должен работать я, но работает Коля, сменщик. Ворота нашего склада были просто железной импровизацией на тему ворот с калиткой. Вверху, там, где створки ворот сходятся, импровизацию венчали две пятиконечные звезды, с сильно покорёженными верхними тремя лучами. Красная краска с них давно слезла, и две ржавые жестянки ещё сообщали разнообразным волхвам о том, что, скорее всего, спаситель придёт нескоро. Тем более на этот склад.

За воротами показался луч переносного фонаря. Этот фонарь я знаю как свои руки. Коля шел на осмотр. Было интересно наблюдать за человеком, который выполняет твою работу. Мысленно я перемещал себя на его место и отчётливо видел всё то, что предположительно должен видеть он. Вот я вижу длинные сосновые доски, сложенные в аккуратную стену, вот стоят под навесом какие-то бочки, на бочках плотно укрытые брезентом, мешки цемента. Цемент украл Коля. Какой-то жадный предприниматель не пожелал вручную грузить и считать мешки, когда нелегально размещал их у нас, вот Коля и взял процент за услугу. Между тем сам Коля уже светил мне в лицо через решётку ворот.

— Вован, ты? Ты чё тут? Забыл что ли чего? — С каким-то братским волнением сказал Коля и такое его настроение ко мне, очень порадовало.

— Ага, Коль, книжку забыл, в ней там пароль записан, мне просто срочно надо сейчас выйти в сеть, а пароль там кое-какой забыл, ну и короче… — Задушевно завирался я.

— Ты заходи, заходи, я думал ты уехал. — Сказал Коля, открывая мне калитку, которая была закрыта на кусок медной проволоки.

— Да, я утром поеду.

— Понятно, ну иди ищи там книжку свою, я на обход, закроешь потом, как уходить будешь. А это... Чаю хочешь?

— Не, Коль, спасибо, не хочу, — сказал я и вспомнил, что последнее моё чаепитие на работе было прервано полётом надувных матрасов «Волна».

— Волна не та... — Сказал Коля, и я прислушался сначала к очередному совпадению внутреннего и внешнего, а потом и к тому, что в глубине будки, свистел и безобразничал помехами, приёмник.

Сквозь помехи и свист ультра-коротких волн были различимы сигналы точного времени, шесть гудков, пять коротких и один длинный. Потом заиграла музыка.

Я сидел на кушетке сделанной из ящиков из под водки, сидел внутри нашей будки, с книгой Льва Толстого в руках и уже собирался уходить, но увидел на гвозде синюю ленту, брелок в виде футбольного мяча и ключи, которые хранились тут на тот случай если кому-то будет нужен бульдозер. Да, да. Бульдозер. Большой и жёлтый. Нерусского производства, и поэтому совершенно интуитивный в управлении. Мы частенько гоняли на нём по территории, для забавы. Катерпиллер стоял на нашем складе давно и не принадлежал никому с тех пор как пристрелили его хозяина, а хозяин, нужно сказать, был бандитом и когда ему нужно было кого-то напугать, он брал свою технику и просто сносил дом своего недоброжелателя. Как он поступал с теми, кто жил в домах квартирного типа я не догадываюсь. У меня лично, никогда не возникало желания быть его недоброжелателем.

— Коль, я возьму катерпиллер?

— На хрен он тебе?

— Девушке хочу приятное сделать.

— А.. блин, странный ты стал, ты чё влюбился?

— Ну, типа того..

— Ладно. Тебя заправить?

— А у тебя есть?

— Обижаешь. Я тут у одного козла слил. Он меня на два куска кинул! Вон бочки видишь?

У забора стоял ряд огромных канистр, построившихся как солдаты на парад.

— Давай Коля, полный бак. Я в долгу не останусь.

— Да ну, брат. Забирай так, сколько влезет. Воровано же.

— Коля! Брат!

— Слушай, да и вообще нужно утопить эту шнягу. Ты потом в пруд его кинь, в парке Кирова. Кирпичик на гашетку положи и айда. Надо чтоб менты его с нас списали как угнанный, а мы скажем, что не при делах, а то тут присматриваются, ходят.

Я горячо пожал руку Коле. Он пошёл открывать ворота и готовить дорогу к выезду: на нашем складе маневрировать сложно. В кабине было удобно, пахло кожаным креслом и ещё чем-то дорогим. Коля быстро заправил бак, знаками показал мне, что помощь ему не нужна, и мне была понятна его услужливость: работать охранником склада, это как работать психом. Всё замешано на непроходимом одиночестве и горьком чувстве, что охраняешь краденое, и как ни работай, работаешь на воров. А тут возможность поучаствовать в чём-то, о чём понятия не имеешь, причём это что-то возникло от любви, а не от воровства.

Коля самоотверженно ворочал бочкой с горючим где-то внизу, и я только слышал, как он гремит крышками и цепочками. Завёлся бульдозер сразу и мягко, фары светили сильно и свет доставал до противоположной бетонной ограды нашего склада, кабина бульдозера была расположена в очень удобном месте – ни низко, ни высоко. Под светом фар все ворованные вещи на нашем складе (а я полагаю, что ворованы были все) казались испугавшимися. Ящики с патронами от Калашникова, как самое дорогое, что есть на территории, испугались больше остальных, и тёмные, круглые отверстия на сырой древесине напоминали зрачки наркоманов, которые не могут отличить: то ли галлюцинации, то ли менты, а может, реальности смешались, и происходит всё и сразу, в один момент. На секунду показалось, что всё это существует только под светом фар, а темнота была такой, будто прямо на складе начинался фиолетово-чернильный беззвёздный космос.

IX

Ехал я очень осторожно, переулками, а где это возможно, дворами, но всё-таки было как-то солидно ехать на знаменитом транспорте известного в городе бандита. На улице было всего несколько прохожих, они не обратили особенного внимания на проезжающий мимо бульдозер. Навстречу попались несколько легковых, и приходилось вглядываться сквозь их дальний свет, не милиция ли это... Я переехал трамвайные пути, пересёк улицу и дальше, не спеша, ехал по переулку, который носил не самое подходящее ему название — Широкий.

Ехать нужно было осторожно. Очень осторожно. Не доезжая до филармонии, я аккуратно свернул направо и оказался в своём дворе. В голове уже был начертан план дельнейших действий. Всё нужно было делать аккуратно и быстро. Я включил освещение в кабине, чтобы лучше оглядеть панель управления. Оказалось, что при выключенном свете все значки и индикаторы подсвечиваются, и не было смысла привлекать к себе внимание, лишний раз, показываясь в при свете в стеклянной призме. Минут десять я изучал движения ножом, ещё какие-то подьёмы, повороты, хитрости, и понемногу успокаивался. Жар возбуждения спадал, и на место возбуждения в мыслительное пространство внедрялась логика, физика, геометрия, и все, что я тогда собой представлял, было мыслью. Плотно задвинув ветровые стёкла, я разогнал бульдозер по двору до пятнадцати, на ходу выправил нож как рассчитывал, и впился всей его челюстью прямо в бок зловонного гаража, моего старого знакомого, именно так, как хотел.

Теперь я мог тащить это гнилое чудовище перед собой. Его ржаво-зелёное тело закрывало мне обзор вперёд, но это не сильно мешало, я знаю свой район как еврей математику. Сильно мешали припаркованные автомобили, но я чудом никого не задел.

Оставалось только надеяться, что пассажир не развалится по дороге. Гараж был на удивление крепкий, я даже подумал, что, возможно, всё дерьмо, какое в нём есть спрессовалось и удерживало форму, это очень сильно чувствовалось, когда при манёврах конструкция дрожала, как ёркширский пудинг. Я снёс несколько поребриков и выехал на проезжую часть Пушкинской, вместе со своей ношей.

В зеркале заднего вида такси разворачивалось на сто восемьдесят. Сказать, что моё мероприятие было шумным — ничего не сказать. Стоял дикий скрежет даже в звукоизолированной кабине, и когда я нёсся на тех же пятнадцати мимо гостиницы, боковым зрением было видно, как в номерах зажигают свет: просыпайтесь, гости дорогие! Вот и дом полетел, господа!

Правительство, всё ещё похожее на торт на дне рождения отличницы, всё ещё сахарно сияло. Я начал выворачивать к главному входу, и тут, прямо возле него гараж прорвало и я проехал насквозь его многострадального тела, измазав весь бульдозер вековым дерьмом. Я быстро сдал назад, увидел, как на первом этаже администрации зажигается свет, и я, сохраняя пламенное спокойствие, задним ходом, понёсся по главной площади города.

Удаляясь, я видел, что моя картина очень живописна — огромная куча дерьма возле пряника. Имеющий нос да почувствует! Подъехала какая-то легковая машина, за ней ещё одна. Потом, я съехал по лесенкам, едва не перевернувшись, и потерял из виду происходящее у здания правительства. Меня удачно развернуло, я мог ехать вперёд. На максимальной передаче вниз, по пешеходной части, по лестницам вдоль фонтанов, мимо здания с надписью «Россия» с погашенной «я», снова в сторону набережной. Погони за собой я не видел. Скорее всего, меня просто не ждали.

Через полчаса я уже возвращался домой, дворами. Бульдозер я утопил там, где советовал Коля... Но даже это громоподобное происшествие не повлияло на то, сколько времени я думал об Анне. Я думал о ней постоянно. И когда был дома, и когда беседовал с Колей, и когда проезжал на Катерпиллере сквозь прессованное дерьмо, всегда.

В моём дворе всё было так, будто прошла война, но пахло действительно свежее. Ненамного, но чувствовалось. А когда я оказался дома, все мысли о том, что я побывал в каком-то приключении показались мне просто каким-то домыслом, кино-фантазией с моим участием. Я лёг на кровать. Анна... Анна... Анна... — било у меня в голове. Я заснул.

X

KORSHUN:здарова удмурт! читал новости ваши, охренел, оппозиция мусорную бомбу к правительству вашему притаранили. у вас чё там революция? ты там по старой памяти на броневичок не залезал?))))

Vova_Lenin: привет. нет. а что случилось?

KORSHUN:да, говорят, что какой-то соратник вашего какого-то местного авторитета притащил на бульдозере, не поверишь, целый ларёк гавна всякого прямо к правительству, вот этой ночью дело было. хрен знает чего там было, но ларёк этот разбирать начали, а в нём оказалось было просроченного товара до верху. вообще чума. рыба какая-то, бутылки пива простроченные, типа, говорят, следователи, что это кто-то воровал в таких размерах и ныкал по городу. а потом этого, который ныкал посадили. и доставать это стало некому, вот и стоят по вашему ижевску брошенные ларьки с говном. гниют и воняют.

Vova_Lenin:ну. а нафига ты мне это пишешь?

KORSHUN:удивить тебя хотел) а дело на самом деле простое. походу это враги папаши твоего. вон, по ящику сказали, что у полковника ульянова сегодня юбилей, и старые знакомые, которых он сажал с другом-прокурором, взъелись на него и притащили ему такой торт на день рождения. прямо под его окна. ты типа осторожен будь.

Vova_Lenin:ага

KORSHUN: ты чего такой грустный-то?

Vova_Lenin:да. забыл, что у отца сегодня день рождения.

KORSHUN:аа. ну вот. напомнил тебе.

Vova_Lenin:ага.

KORSHUN:ну чё там. пулемётчица не пишет? мне кстати фотки выслали пацаны наши. переслать тебе?

Vova_Lenin:попозже

KORSHUN:ладно. ты напиши мне потом почту свою, я скину тебе. там есть как тимурка типа за пулемётом строчит, ваще оборжаться фотка

Vova_Lenin:мм

KORSHUN:ну ты чего кислый-то такой, солдат? мне тут жена в дом цветов принесла. настроение у меня хорошее

Vova_Lenin:ммм..

Vova_Lenin:а ты любишь? жену свою. в смысле как женщину?

KORSHUN:чевоо?

Vova_Lenin:ну правда

KORSHUN:тытам чего перегрелся в своей солнечной удмуртии?

Vova_Lenin:ну так любишь?

KORSHUN:ну.. да.

Vova_Lenin:чего, «ну да»?

KORSHUN:ну люблю, люблю.. давай вобщем пока.

Vova_Lenin:в общем через пробел пишется. пока.

XI

Вот так. Я знал, как ведутся такие расследования, знал от отца. Никто никого не ищет, никто ничего не расследует. Для поддержания плана раскрываемости, и, разумеется, для газет менты договорятся с каким-нибудь уркаганом, сидящим в сизо, чтобы тот взял на себя и бульдозер, и связи с организованной преступностью, за что он будет пользоваться некоторыми значительными льготами на зоне. Меня они и искать не будут. У меня железное алиби, по документам я был на складе, я даже расписался в журнале учёта сам, а думал, что Коле придётся подделывать мою подпись. В общем, это было хорошей новостью. Ещё, ко мне должна была приехать Анна. На этом хорошие новости заканчивались.

Я напрочь забыл о дне рождения отца. Насовсем. Забыл, что он служит именно в том доме, возле которого я так любезно оставил ему подарок. Было стыдно, больно, страшно, неловко, обидно, противно, то есть по мне расплывались камуфляжные пятна этих чувств, прячущие меня, от всего лучшего, что есть во мне, было острое желание отмыться от этого всего, чтобы потом навсегда оставаться чистым, не мучить себя мыслями о своей постоянной неправоте, о своём постоянном бессилии.

Я встал из-за стола к единственному в комнате окну и отодвинул штору. Шёл дождь. Пушкинская была перекрыта. Обычно это делают из-за праздников, но я понял, что идёт уборка. Хотя праздник тоже был, как услужливо напомнил мне господин Коршун. На сером полотне дороги была неровно расцарапанная дорожка, шириной метра четыре. Из-за дождя эта полоса казалась бороненной пашней, из которой скоро начнёт выбиваться молодой хлеб, но в городах из земли всходят только зрелища.

Я сидел на подоконнике и соображал: сейчас отец расстроен. Он действительно думает, что кто-то над ним произдевался. Ему и в голову не придёт подумать, что его сын влюблён и бесчинствует, прячет от милиции малолетних воров и угоняет бульдозеры. Что может хотеть военный чиновник на своё пятидесятилетие? Он не нуждается сейчас ни в чём, кроме спокойствия. Папа не переносит меня на дух, тем более при обществе. Он при каждой встрече напоминает мне о том, что я могу взять у него сколько хочу, и он найдёт мне работу, на которой я не буду мёрзнуть в фанерных будках за гроши. Папа и не желал понимать, что у меня никогда не было ничего своего, он буквально отбирал у меня мою личность. Мать ничего не могла поделать, и до моего ухода из родительского дома я был в буквальном смысле сам не свой.

XII

Я начал готовить жилище к приезду Анны. На следующий день она должна была приехать. Чёрные пятна в голове размылись, стали прозрачными, и сквозь серую гадость, оставшуюся от них, начинали просвечивать воспоминания. Многие из них были светлыми, но некоторые заставляли спотыкаться, произносить какие-то глупости вслух, лишь бы отогнать от себя страшную память. Я понимал, что всё это, всё моё прошлое, остаётся во мне, как бы я его ни гнал, но всегда, встречая эти камни, я говорил себе — потом, потом, успею. Нужно было что-то делать с собой, переживать эти провальные моменты заново, отстраивать мосты через эти пропасти, очищаться, но сил не было никаких. Даже непонятно было, откуда их взять, и как их применить к себе, не было ничего видимого, что можно было бы сдвинуть, подмести веником, как подметают под мебелью, и задвинуть обратно. Всё было внутри меня, а туда не залезет бульдозер, туда почему-то лезло одно дерьмо. Что-то похожее на тот вчерашний гараж пылало во мне вонью всех моих воспоминаний, и для того, чтобы сохранить самого себя нужно было начать очищение. С начала.

XIII

Детство было ясным, как небо утром. Конечно, нельзя сказать, что моё детство было счастливым, или наоборот, несчастным, но ведь и утром с вами может произойти что угодно, а от этого небо, под которым это утро происходит, не потеряет своей ясности.

Очень хорошо помню, как меня водили гулять. Мы тогда жили на улице Горького, рядом с кинотеатром «Колосс», теперь там собор Александра Невского. Колокольни там не было. Колокольня отчего-то была над заводом. Хорошо помню мост над запрудой. Набережная в этом месте делала поворот, в этом месте всегда пахло водой. То есть я оттуда и узнал как она пахнет, в детстве мне не с чем было сравнивать. С мамой мы часто ходили туда слушать воду, в детстве я называл это так. Шумело там правда здорово. Когда мне надоедало слушать, мы доходили до пристани, глядеть на корабли. Это были простые речные трамвайчики, небольшие дизельные корытца с банальнейшими названиями «Москва» или «Чайка», но за неимением другого корабельного опыта эти трамвайчики вмещали в себя всё, что я тогда знал о кораблях и в их трюмах ещё оставалось место. Мне казалось, что когда рассказывают о пиратах, то говорят именно об одном из этих кораблей, у Синдбада-морехода тоже был один из этих. Мама тогда учила меня читать и говорила мне: прочитай, как кораблик называется. На некоторое время я застывал, шевелил губами, распознавая каждую букву, а потом говорил название.

...

— Ассоль! Мама, правильно? Корабль Ассоль. — Картаво рапортовал я, четырёхлетний в смешных шортах с мышатами.

— Правильно, молодец, ты скоро и книги сам читать будешь. А ты знаешь кто такая Ассоль? — спрашивала мама так, как будто верила в то, что я могу сам прочитать Грина.

— Это такая соль! — Говорил я, чувствуя, что, если хвалят, тон уверенности сбавлять не следует.

— Нет, Володя, это такая девочка. Она ждала, что за ней приплывёт красивый капитан, на корабле с алыми парусами, — говорила мама, потом остановилась и присела на лавку. Она молчала и смотрела в асфальт набережной.

— Алыми? — Спрашивал я, наблюдая какой-то дырявый парус, плутающий около пристани. — Это значит драными парусами, с дырками?

— Это цвет, алый, такой тёмно-красный. Я тебе где-нибудь потом покажу. Мы с твоим папой из-за этой книги познакомились, — сказала мама куда-то в воздух.

...

Дальше я не помню этот разговор. Как познакомились мои родители я знал давно, но отчего то именно сейчас это казалось важным. Может быть, это было связано с моими переживаниями, с ожиданием Анны, с тем, что я творил то, о чем раньше и подумать не мог. Определённые чувства всё-таки были, хотя и не оправданные ничем логически: меня будто к чему-то готовили. Кто и к чему было непонятно.

Было ясно, что Анне я не безразличен, но как хотелось напиться сладостью доказательств этой ясности.

Пришла довольно неплохая мысль подарить отцу книгу на юбилей. Наши вкусы могли только совпасть только в одной точке: в книге, благодаря которой познакомились мои родители. Не будет лишним напомнить отцу, что мы всё ещё семья.

Ради чего я страдал? Почему бы мне просто не подготовить себя и свой дом к встрече с любимой? Зачем мне все эти приключения так мне не свойственные? Отчего я смотрю на себя в зеркало то с раздражённой тоской, то с горделивым осознанием собственной молодости, то ещё с каким-то чувством, вмешающим в себя сразу всё, и обиду, и радость, и гнев, и любовь, и ревность, и желание отдать всего себя другим? Почему это происходило со мной, откуда взялась например эта мысль об очищении? Почему мне вспоминаются случаи из детства, в которых мне добренькие взрослые, из-за моего интереса к книгам, пророчили стать писателем, поэтом? Почему этот поэт сейчас вылезал из меня и пропитывал собой все мои камуфляжные тряпки?

Нет ответов. Точнее есть, но каждый из этих ответов, это охапка новых вопросов.

XIV

У отца в кабинете была жуткая тишина. Такая же, как и во всех его кабинетах, в которых мне удалось побывать с детства. Отца в кабинете не было, и его секретарь велела мне ждать отца там. В каком-то синеватом беззвучии, растворённом в солнечном майском свету, который, как через мясорубку пропущен и отфильтрован плотными шторами. Создавалось впечатление, что любой чиновничий кабинет без взятки, без поклона не пускает к себе даже солнечные лучи, не располагающие не только деньгами, но и не имеющие даже какой-то осязаемой формы. Всё в кабинете выдавало слабость, которая умело притворяется силой. В стекляшке был раздавленный бычок, и я вспомнил, как курил отец: он не докуривал и клевал угольком о толстое стекло пепельницы, от чего сигарета издавала какой-то особый, песочный звук. На первый взгляд след сильной руки это всегда след самой силы, но в случае с отцом это было не совсем так. Наверное, это было даже совсем не так.

Отец курил редко, только когда сильно волновался. По всему было видно, что сигарета была смята ещё утром, то есть в то время, когда ещё не успели убрать из под окон мой нечаянный подарок. Тут же стало ясно от чего задёрнуты шторы, от чего кондиционер включен на максимум. Однако, ничего нового в кабинете отца, кроме одной детали, не было. Новым был его портрет, подаренный, по всей видимости, коллегами, тогда же, утром. Огромная картина маслом, с чёрным автографом известного в нашем краю художника, заказанная коллегами на пятидесятилетний юбилей. Портрет ещё стоял на полу и был почему-то поставлен на бок, отчего отец на картине косился на потолок, хотя в оригинале, он наверное властно озирал пространство слева. Образ был выполнен добротно, мастерства художник не жалел, добавил волос на голове, медалей на груди, осмысленности в глазах, и последнее было настолько неправдоподобным, что лицо на портрете казалось совсем чужим. Это было лицо того, кем хочет казаться военный чиновник пятидесяти лет, но не его подлинным. Все такие чиновники похожи друг на друга: их лица выравнивает старость и тревога. Ждать отца пришлось недолго, его шаги падали где-то за двумя дверями в коридоре, но их было слышно необычайно хорошо. Я сидел в его кресле, захотел взять со стола ручку, подписать книгу, но заметил за собой странность: я волнуюсь и сжимаю переплёт так, что слышно как хрустит клей.

В ответ отец подарил мне нательный крест. Вероятно, только до этого дня он оставался атеистом.

XV

▲

На этом месте я останавливаю Вовин рассказ. Его рукописи в этом месте очень спутаны, противоречивы по смыслу, и намного неразборчивее остальных, и так не очень каллиграфических его листов. Да, нужно сказать, что отдельный обрывок описывал покупку книги в магазине, но про Грина там ничего особенно описательного нет, зато весь лист он, то цитирует Ахматову, то рассуждает о себе как о Гумилёве, то ещё какая-то путаница. Сложно понять, что конкретно значила для него эта встреча с отцом, но точно можно заявить, что значила эта встреча очень много. Дело было не в том, что он описывал, а как он это делал, и нужно сказать, что сделано было всё в большом волнении, и это состояние не похоже на волнение человека, делающего что-то в спешке. Я вмешался в рассказ Вовы от того, что нужно пояснить, что же произошло дальше с ним и его отцом, чтобы свободно перейти к новым частям бытописания Вовы Ульянова.

Вова встретил отца и подарил ему книгу. Был тяжелый разговор, отец плакал, Вова первый раз в жизни видел как плачет его отец. Запись про крест я оставил без правок. Потом они вместе вешали портрет на стену, и выходило так, что взгляд отца с картины падает прямо в окно, и если бы не штора, то будь на портрете живой человек, то видел бы он аккуратно то место, куда была доставлена ночная посылка. Порадовал эпитет самого Вовы. На полях была нарисована бутылка в виде квадрата, похожего на ларёк и надпись «ароматы Удмуртии». Парень не терял чувство юмора, даже в тяжёлый час. Отцу он так и не признался ни про гараж, ни про Анну, зато всё рассказал, что он думает о том случае с убийством голубя. Скорее всего, этот голубь был больше всего остального, и, возможно, Вова считал, что всё, что с ним происходит это расплата за то первое убийство. Будто у Вовы есть личный, первородный грех, искупить который можно только на своём личном кресте. Говорю это не безосновательно. Не сразу заметил, но на каждом листе его рукописей, мягким карандашом, едва заметными линиями были нарисованы голуби во весь лист. Это не была копия одного рисунка, голуби были разные. Один шёл по какой-то, будто кипящей камешками поверхности, с реалистично прорисованными скорлупками семечек и окурками, другой с расправленными крыльями, третий летел по белому тетрадному небу с подобранными лапками. Честно сказать, стало страшно. Всё это было похоже на жестокое сумасшествие, и если бы я не знал, что Вова искренне любит, то стал бы избегать его. Чтобы была возможность представить моё волнение, напомню читателю один факт: Вова, каким бы лириком он ни был, служил в охране, и имел при себе оружие. Разрешение на это оружие полагалось ему по службе, по наследству и по иронии судьбы. Оружие преследовало его всю жизнь. В рассказах оружие упоминается только, что называется по делу, и этот факт успокаивает. Это может значить, что у Вовы нет фанатизма, который бывает у большинства сумасшедших. Иначе суммой фанатизма и оружия окажется смерть. Вова слишком отчётливо запомнил мёртвого голубя после знака равенства. Так считать научил его отец.

Рисунки произвели на меня впечатление, какое обычно возникает от разгадывания ребусов. Сначала глаз наблюдает только части, ум тщетно простукивает пустоты этих деталей, какие-то части рассудка говорят о том, что вся картинка бессмысленна, и тут, будто волшебной, необъяснимой силой всё становится ясным до оцепенения. Мгновение назад разум сомневался, а теперь он же сомневается в своей адекватности, ведь то, что разгадано, кажется, ясным и дураку. Вероятно, что-то подобное происходило и с Вовой, только волшебство было на несколько порядков сильнее: он был влюблён.

XVI

▼

Я был влюблен.

Через час Анна должна появиться на площади. Я сидел на лавке с коваными опорами, как раз под матюгальниками, из которых ровным потоком на площадь проливался Бетховен. Передо мной был театр и фонтан, за спиной было что-то вроде парка. Солнце пекло во всю, и кажется посылало волны своего жара в такт музыке. В этот же такт попадали все люди и предметы, которые в тот момент перемещались по площади: бежали дети по гранитному поребрику фонтана, блестели быстрыми спицами велосипедисты, бежала собака, с высунутым языком, похожим на кусок докторской колбасы. Собака пробежала так близко, что даже случайно задела меня хвостом, поэтому с чем-то другим, как это со мной уже было, я не мог перепутать собаку, но от недоверия к себе приподнялся от пологой спинки скамейки, чтобы лучше разглядеть, что это собака, а не какой нибудь неопознанный, пока ещё не летающий, объект. Всё это произошло тоже по благославению Бетховена. Собака, видимо, почувствовала внимание, весело глянула на меня, понюхала пивную крышку, которая валялась тут же у скамейки и побежала прочь. Я увидел, что собака бежит не прямо, а будто смещает задние ноги, так, что это заметно только если глядеть на неё внимательно. Я долго смотрел на собаку, она несколько раз останавливалась, тянула воздух, вертела головой, и бежала дальше. Что-то заставило меня обернуться назад, туда, где росли деревья, и в этот момент ледяная боль сковала сначала правое плечо, потом спину, потом голова будто налилась холодным свинцом, и последнее, что я помил, это галлюцинацию, в которой собака взлетала над площадью, останавливалась в воздухе, чуть выше, чем заканчивается фасад здания с надписью «Россия». Дальше я был в том каменном несуществовании, которое не знает никакого сознания, наблюдения, и наверное, только там не было Анны, но, только по той причине, что там не могло быть никого вообще.

...

XVII

Сначала я увидел свет, потом Анну. Она стояла надо мной, и тогда стало ясно, что я лежу на чём-то, похожем на носилки. Хотелось пить. Моё тело было обёрнуто во что-то белое, колени и локти были перетянуты чёрными тряпичными ремнями, а сами ремни крепились где-то подо мной. Всё было похоже на больницу, но пахло это место совсем не лечебным духом. От яркого света ломило глаза. Губы сильно слиплись, и больно было размыкать их. Анна поднесла мне к губам какой-то предмет из медицинской стали, этим предметом доктора детских больниц нажимают на корень языка, чтобы разглядеть горло. Один конец предмета был обёрнут во что-то белое и сырое, похоже, это был бинт, смоченный чистой водой. Анна приложила этот мокрый лоскут мне к губам и разомкнуть их стало намного легче. Я почувствовал медицинский привкус стерильного бинта на языке. Своей собственной реакции на происходящее я удивился больше, чем самому происходящему: меня мало беспокоила безопасность того, что со мной происходит, хотя очевидно было, что происходит, а точнее произошло, нечто опасное, меня не волновало моё хронологическое и географическое положение, хотя, где я и какое сейчас число и месяц я не знал. Меня, представьте себе, беспокоил запах изо рта, который возможно, будет неприятным, после продолжительного оцепенения, поэтому я боялся что-то сказать, раскрыть рот. Мне вдруг показалось, что пол помещения чуть поднялся и опустился снова. Вестибулярные галлюцинации? От этих слов разило мышьяком и каким-то советским психоанализом. Галлюцинация появилась снова, но проявила себя иначе. Теперь поверхность сместилась вправо, и наклон я мог не только чувствовать, но и видеть. Под пластиковым потолком, кусок которого я видел, висела лампа похожая на прожектор. На небольшом крючке, который был приделан к лампе, висел мой нательный крест на цепочке, и я увидел, распятие поплыло вправо, что означало полное соответствие вестибулярных галлюцинаций — визуальным, а такие соответствия могут лишить увиденное статуса болезненных видений, и весь абсурд происходящего накрыл неумолимой волной мою хрупкую реальность.

Анна сидела рядом и, видимо, что-то записывала. Меня беспокоило то, что она что-то спросит, и мне нужно будет раскрыть рот. Хотя, вопросов у меня, наверное, было больше чем у неё. Она сидела рядом на каком-то кресле, напоминающем, такие, которые бывают в самолётах. Я не мог повернуть голову, чтобы разглядеть что она делает, что это за кресло, не мог разглядеть одни мы в этом помещении или нет. Чувствовал, что одни. Помещение тряхануло, так, что серебряное распятие какой-то момент времени висело не на прямой цепочке, а на дуге, которая мелко дрогнула, выгнулась обратно и снова стала прямой.

— Где я? — Едва шевеля губами, сказал я. Мой голос был слабым, хриплым и каким-то чужим.

Анна подняла на меня свои глаза. Прямо смотреть я на неё не мог, мешало что-то сдавливающее голову. Анна привстала, поглядела на меня внимательно, так, как обычно смотрят на часы и улыбнулась.

— Долетим, всё расскажу, самурай. Отдохни пока, — ответила Анна.

От её голоса мне захотелось спать, через мгновение я заметил, что не от голоса, а от того, что в левую руку мне впился небольшой шприц с зелёной шкалой, а ещё через миг я понял, что я в самолёте и мне совершенно неясно куда мы летим. Тело расслабилось, стало сложно раскрыть глаза, и все, что недавно появилось, стало таять и пропадать. Например, шум двигателя, который был всегда, я услышал только после слова «долетим», и теперь этот шум пропадал, как и все мысли о себе. Вот и я полетел.

XVIII

Человечество представилось мне пассажирским самолётом. В самолёте симпатичные стюардессы, добавка к обеду, когда попросишь, места хватает всем, и есть свободные места, по крайней мере, в бизнес и эконом классе, точно. Устроено всё прекрасно и гармонично, но одна деталь постоянно зарубает всё благолепие на корню. Самолёт вечно падает.

Нельзя сказать, что падает периодически, моментами, нет, падает постоянно, всегда, и все это знают и понимают. Люди, в тихом ужасе своего падения, они уже почти привыкли к постоянной гибели: одни ищут успокоения, постоянно заказывая себе коньяк, другие занимают себя разгадыванием кроссвордов, третьи занимаются любовью, четвёртые войной.

Интересно, что коньяка, кроссвордов, любви и войны хватит всем, всем всё доставят при желании пассажира. Любезные стюардессы доставят всё, но их глаза... в падающем самолёте, другие, не как в обыкновенных самолётах: если там, на обыкновенных бортах глаза стюардесс сообщают о том, насколько это всё фальшиво, а глаза этих, в падающем самолёте, сообщают о том, насколько всё настоящее.

Другими словами, их глаза впиваются в ваши, впиваются не укором, а простым и честным вопросом — "смысл? вы всё равно ведь заказываете одно и тоже". Но ничего не говорят. Даже не говорят, что самолёт падает. Панику вызывает уже не то, что самолёт падает, а именно то, что он никак не может упасть и разбиться. Все знают, беспрестанно знают, что он никогда не разобьётся, и гибнут только от собственного страха перед падением.

Стюардессы уносят трупы куда-то за шторку, где, по слухам, сидит пилот, которого никто никогда не видел. Многие пассажиры не верят в пилота, и говорят что поверят, когда увидят. Другие пассажиры говорят, что знают и верят, что пилот есть, и что увидеть его можно только поверив в него. Когда стюардессы уносят труп, никто не смотрит им в глаза, в этот момент эти глаза сообщают нечто простое. Слишком простое для пассажира падающего самолёта.

И весь этот сыр бор продолжается до тех пор, пока кто-то из крайне несчастных, или наоборот, крайне счастливых, не открывает иллюминатор, и выходит в окно, ожидая неминуемого, одинокого падения.. Именно в момент выхода из этого самолёта, человек с восторгом понимает, что умеет летать, и более того, что самолёт не падает, а покоится на месте, что падение, только внутренняя выдумка, не обоснованная ничем логически, не подпёртая и ветхая. Тогда, тот, кто вышел, начинает стучать ногами, руками и крыльями по белому фюзеляжу, и в этот же момент вспоминает, как он и сам слышал точно такой же стук, как раз после того, как кто-то выбрасывался, умирал, вспоминает, как сразу после этого чуткие охранители страха обратно герметизировали самолёт и говорили что-то вроде «вот до чего доводит вера в пилота», а то и наоборот «вот, не верил в пилота, ну и где он сейчас».

Выбрасывался, умирал!! Ха! — со слезами смеётся тот, освобождённый, и перестаёт стучать. В один момент он понимает, что и там, внутри в салоне, все умеют летать, только бедолаги не верят себе, а верят только в падающий самолёт, и иллюзия так сильна, что принимают её за истину безоговорочно, не оглядываясь по сторонам.

Дальше этот просветленный встречает других Свободных, и они начинают заниматься настоящим человеческим занятием — полётами.

XIX

Через неизвестное время, с неизвестными интервалами я просыпался то в каких-то палатах, то в каких-то капсулах, вроде солярия с лампами сине-белого света, а однажды в просторном кабинете, (будто даже какого-то министерства) мне довелось очухаться прямо на бильярдном столе. Это было неинтересно.

Интересными были мои сны, в которых я оказывался чаще, чем в так называемой реальности. Именно тогда я понял, что сны, никакими свойствами не уступают полноценной жизни. Именно тогда я понял, что сны снятся всегда, снятся всю ночь, и мы запоминаем только заключительные части наших видений. Если сопровождать все свои действия во сне чутким осознанием того, что это сон (а такое осознание быстро превращается в навык), то можно быть полноправным властителем собственной реальности. При этом реальность не является при этом скучной игрой в метафизические нарды, а напротив, чем больше хочется упорядочить удивительный мир, тем разнообразнее реакция среды на действия, поэтому сказать, что реальность была управляемой — было нельзя, как нельзя было и утверждать обратное. Истина о том, что такое мир, была спрятана где-то между всеобщим «да» и всечастным «нет». Обнаружить её было невозможно. В каждом сне она ускользала, но это не было катастрофой: во сне истина это всё, что есть, реально всё, что происходит, а следовательно поймать вселенскую правду за хвост невозможно — вселенная сама была правдой, вся и навеки.

Наверное, меня пичкали каким-то убийственным веществом, которое и было путёвкой в то место, где встретить живого Льва Николаевича Толстого верхом на бульдозере было проще, чем наяву сходить в ларёк за спичками.

XX

Поиск по сайту: